Текст книги "Судьбы и сердца "
Автор книги: Эдуард Асадов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)
ВЕЧЕР В БОЛЬНИЦЕ
Лидии Ивановне Асадовой
Бесшумной черною птицей
Кружится ночь за окном.
Что же тебе не спится?
О чем ты молчишь? О чем?
Сонная тишь в палате,
В кране вода уснула.
Пестренький твой халатик
Дремлет на спинке стула.
Руки, такие знакомые,
Такие… что хоть кричи! —
Нынче, почти невесомые,
Гладят меня в ночи.
Касаюсь тебя, чуть дыша.
О господи, как похудела!
Уже не осталось тела,
Осталась одна душа.
А ты еще улыбаешься
И в страхе, чтоб я не грустил,
Меня же ободрить стараешься,
Шепчешь, что поправляешься
И чувствуешь массу сил.
А я-то ведь знаю, знаю,
Сколько тут ни хитри,
Что боль, эта гидра злая,
Грызет тебя изнутри.
Гоню твою боль, заклинаю
И каждый твой вздох ловлю.
Мама моя святая,
Прекрасная, золотая,
Я жутко тебя люблю!
Дай потеплей укрою
Крошечную мою,
Поглажу тебя, успокою
И песню тебе спою.
Вот так же, как чуть устало,
При южной огромной луне
В детстве моем, бывало,
Ты пела когда-то мне…
Пусть трижды болезнь упряма,
Мы выдержим этот бой.
Спи, моя добрая мама,
Я здесь, я всегда с тобой.
Как в мае все распускается
И зреет завязь в цветах,
Так жизнь твоя продолжается
В прекрасных твоих делах.
И будут смеяться дети,
И будет гореть звезда,
И будешь ты жить на свете
И радостно, и всегда!
КЛЕВЕТНИКИ
Я не знаю, ну что это в нас такое
И какой это все приписать беде?
Только слыша подчас про людей дурное,
Мы легко соглашаемся, а порою
Даже верим заведомой ерунде!
И какой все нелепою меркой мерится.
Вот услышит хорошее человек,
Улыбнется: как видно, не очень верится,
А плохое запомнит почти навек!
То ль кому-то от этого жить острее,
То ли вправду не ведают, что творят,
Но, чем сплетня обиднее и глупее,
Тем охотней и дольше ее твердят.
А раз так, то находятся «мастера»,
Что готовы, используя глупость эту,
Чье-то имя, поддев на конец пера,
Очернить и развеять потом по свету.
И ползут анонимки, как рой клопов,
В телефонные будки, на почты, всюду,
Чтоб звонками и строчками лживых слов
Лицемерить и пакостить, как иуды!
Но всего удивительней, может статься,
Что встречаются умные вроде люди,
Что согласны копаться и разбираться
В той плевка-то не стоящей даже груде!
А «жучки-душееды» того и ждут:
Пусть покрутится, дескать, и пусть попляшет!
Сколько крови попортит, пока докажет,
Говоря фигурально, «что не верблюд»!
А докажет, не важно! Не в том секрет.
Все ведь было разыграно честь по чести!
И нередко свой прежний авторитет
Человек получает с инфарктом вместе…
А порою, как беженец на пожарище,
Он стоит и не знает: с чего начать?
Гром затих, только силы откуда взять?
Нет, нельзя и неправильно так, товарищи!
Пусть умел и хитер клеветник подчас,
И на хвост наступить ему часто сложно,
Только дело в конечном-то счете в нас,
И бороться с мерзавцами все же можно!
Коли сплетня шмелем подлетит к плечу,
Не кивай, а отрежь, как ножом: – Не верю! —
Нет, не то чтоб: «подумаю» и «проверю»…
А: – Не верю, и кончено. Не хочу!
А случилось письмо тебе развернуть,
Где коварства – преподлое изобилие,
Ни обратного адреса, ни фамилии,
Плюнь, порви и навеки о нем забудь!
Если ж вдруг в телефонные провода
Чей-то голос ехидное впустит жало,
Ты скажи ему: – Знаешь иди куда? —
И спокойно и тихо пошли туда,
Где хорошего в общем-то очень мало…
И конечно же, если мы неустанно
Будем так вот и действовать всякий раз,
То без пищи, без подленького тумана
Все подонки, как черные тараканы,
Перемрут как один, уверяю вас!
БЕССОННИЦА
Полночь небо звездами расшила,
Синий свет над крышами дрожит…
Месяц – наше доброе светило
Над садами топает уныло,
Видно, сны людские сторожит.
Бьет двенадцать. Поздняя пора.
Только знаю, что тебе не спится,
И свои пушистые ресницы
Ты сомкнуть не можешь до утра.
На губах то ласковое слово,
То слова колючие, как еж,
Где-то там, то нежно, то сурово,
То любя, то возмущаясь снова,
Ты со мной дискуссии ведешь.
Кто в размолвке виноват у нас?
Разве можно завтра разобраться,
Да к тому ж хоть в чем-нибудь признаться
При упрямстве милых этих глаз?!
Да и сам я тоже не святой.
И за мной нелепого немало.
Светлая моя, когда б ты знала,
Как я рвусь сейчас к тебе душой.
Кто же первым подойдет из нас?
Вот сейчас ты сердцем не владеешь,
Ты лежишь и не смыкаешь глаз,
Но едва придет рассветный час,
Ты, как мрамор, вновь закаменеешь,
Ничего. Я первым подойду.
Перед счастьем надо ли гордиться?!
Спи спокойно. Завтра я найду
Славный способ снова помириться!
ДРУГ БЕЗ ДРУГА У НАС ПОЛУЧАЕТСЯ ВСЕ…
Друг без друга у нас получается все
В нашем жизненном трудном споре.
Все свое у тебя, у меня все свое,
И улыбки свои, и горе.
Мы премудры: мы выход в конфликтах нашли
И, вчерашнего дня не жалея,
Вдруг решили и новой дорогой пошли,
Ты своею пошла, я – своею.
Все привольно теперь: и дела, и житье,
И хорошие люди встречаются.
Друг без друга у нас получается все,
Только счастья не получается…
ХМЕЛЬНОЙ ПОЖАР
Ты прости, что пришел к тебе поздно-препоздно,
И за то, что, бессонно сердясь, ждала.
По молчанью, таящему столько «тепла»,
Вижу, как преступленье мое серьезно…
Голос, полный холодного отчуждения:
– Что стряслось по дороге? Открой печаль.
Может, буря, пожар или наводнение?
Если да, то мне очень и очень жаль…
Не сердись, и не надо сурового следствия.
Ты ж не ветер залетный в моей судьбе.
Будь пожар, будь любое стихийное бедствие,
Даже, кажется, будь хоть второе пришествие,
Все равно я бы к сроку пришел к тебе!
Но сегодня как хочешь, но ты прости.
Тут серьезней пожаров или метели:
Я к цыганам-друзьям заглянул по пути.
А они, окаянные, и запели…
А цыгане запели, да так, что ни встать,
Ни избыть, ни забыть этой страсти безбожной!
Песня кончилась. Взять бы и руки пожать,
Но цыгане запели, запели опять —
И опять ни вздохнуть, ни шагнуть невозможно!
Понимаю, не надо! Не говори!
Все сказала одна лишь усмешка эта:
– Ну а если бы пели они до зари,
Что ж, ты так и сидел бы у них до рассвета?
Что сказать? Надо просто побыть в этом зное.
В этом вихре, катящемся с крутизны,
Будто сердце схватили шальной рукою
И швырнули на гребень крутой волны.
И оно, распаленное не на шутку,
То взмывает, то в пропасть опять летит,
И бесстрашно тебе, и немножечко жутко,
И хмельным холодком тебе душу щемит!
Эти гордые, чуть диковатые звуки,
Словно искры, что сыплются из костра,
Эти в кольцах летящие крыльями руки,
Эти чувства: от счастья до черной разлуки…
До утра? Да какое уж тут до утра!
До утра, может, каждый сидеть бы согласен.
Ну а я говорю, хоть шути, хоть ругай,
Если б пели цыгане до смертного часа,
Я сидел бы и слушал. Ну что ж! Пускай!
ЕЕ ЛЮБОВЬ
Артистке цыганского театра «Ромэн» – Ольге Кононовой
Ах, как бурен цыганский танец!
Бес девчонка: напор, гроза!
Зубы – солнце, огонь – румянец
И хохочущие глаза!
Сыплют туфельки дробь картечи.
Серьги, юбки – пожар, каскад!
Вдруг застыла… И только плечи
В такт мелодии чуть дрожат.
Снова вспышка! Улыбки, ленты,
Дрогнул занавес и упал.
И под шквалом аплодисментов
В преисподнюю рухнул зал…
Правду молвить: порой не раз
Кто-то втайне о ней вздыхал
И, не пряча влюбленных глаз,
Уходя, про себя шептал:
«Эх, и счастлив, наверно, тот,
Кто любимой ее зовет,
В чьи объятья она из зала
Легкой птицею упорхнет».
Только видеть бы им, как, одна,
В перештопанной шубке своей,
Поздней ночью спешит она
Вдоль заснеженных фонарей…
Только знать бы им, что сейчас
Смех не брызжет из черных глаз
И что дома совсем не ждет
Тот, кто милой ее зовет…
Он бы ждал, непременно ждал!
Он рванулся б ее обнять,
Если б крыльями обладал,
Если ветром сумел бы стать!
Что с ним? Будет ли встреча снова?
Где мерцает его звезда?
Все так сложно, все так сурово,
Люди просто порой за слово
Исчезали Бог весть куда.
Был январь, и снова январь…
И опять январь, и опять…
На стене уж седьмой календарь.
Пусть хоть семьдесят – ждать и ждать!
Ждать и жить! Только жить не просто:
Всю работе себя отдать,
Горю в пику не вешать носа,
В пику горю любить и ждать!
Ах, как бурен цыганский танец!
Бес цыганка: напор, гроза!
Зубы – солнце, огонь – румянец
И хохочущие глаза!..
Но свершилось: сломался, канул
Срок печали. И над окном
В дни Двадцатого съезда грянул
Животворный весенний гром.
Говорят, что любовь цыганок —
Только пылкая цепь страстей,
Эх вы, злые глаза мещанок,
Вам бы так ожидать мужей!
Сколько было злых январей…
Сколько было календарей…
В двадцать три – распростилась с мужем,
В сорок – муж возвратился к ней.
Снова вспыхнуло счастьем сердце,
Не хитрившее никогда.
А сединки, коль приглядеться,
Так ведь это же ерунда!
Ах, как бурен цыганский танец,
Бес цыганка: напор, гроза!
Зубы – солнце, огонь – румянец
И хохочущие глаза!
И, наверное, счастлив тот,
Кто любимой ее зовет!
ПОЮТ ЦЫГАНЕ
Как цыгане поют – передать невозможно.
Да и есть ли на свете такие слова?!
То с надрывной тоскою, темно и тревожно,
То с весельем таким, что хоть с плеч голова!
Как цыгане поют! Нет, не сыщутся выше
Ни душевность, ни боль, ни сердечный накал.
Ведь не зря же Толстой перед смертью сказал:
– Как мне жаль, что я больше цыган не услышу.
За окном полыхает ночная зарница,
Ветер ласково треплет бахромки гардин,
Жмурясь сотнями глаз, засыпает столица
Под стихающий рокот усталых машин…
Нынче дом мой, как бубен, гудит, молдаванский:
Степь да звезды! Ни крыши, ни пола, ни стен…
Кто вы, братцы: друзья из театра «Роман»
Или просто неведомый табор цыганский?
Ваши деды в лихих конокрадах ходили,
Ваши бабки, пленяя и «Стрельну», и «Яр»
Громом песен, купцов, как цыплят, потрошили
И хмелели от тостов влюбленных гусар!
Вы иные: без пестрых и скудных пожиток,
Без колоды, снующей в проворных руках,
Без костров, без кнутов, без коней и кибиток.
Вы в нейлоновых кофтах и модных плащах.
Вы иные, хоть больше, наверное, внешне.
Ведь куда б ни вели вас другие пути,
Все равно вам на этой земле многогрешной
От гитар и от песен своих не уйти!
Струны дрогнули. Звон прокатился и стих…
И запела, обнявши меня, точно сына,
Щуря глаз, пожилая цыганка Сантина
Про старинные дроги и пару гнедых.
И еще, и еще! Звон гитар нарастает,
Все готово взлететь и сорваться в ничто!
Песня песню кружит, песня песню сжигает,
Что мне сделать для вас? Ну скажите мне – что?!
Вздрогнув, смолкли веселые струны-бродяги,
Кто-то тихо ответил, смущенно почти:
– Золотой, ты прочти нам стихи о дворняге.
Ну о той, что хозяин покинул, прочти!
Май над миром гирлянды созвездий развесил,
Звон гитар… дрожь серег… тополиный дурман…
Я читаю стихи, я качаюсь от песен,
От хмельных, обжигающих песен цыган!
Ах вы, песни! Ах, други чавалэ-ромалэ!
Что такое привычный домашний уют?
Все ничто! Все качнулось на миг и пропало,
Только звезды, да ночь, да цыгане поют!
Небо красное, черное, золотое…
Кровь то пышет, то стынет от острой тоски.
Что ж вы, черти, творите со мною такое!
Вы же сердце мое разорвали в куски!
И навек, и навек эту радость храня,
Я целую вас всех и волненья не прячу!
Ну а слезы… за это простите меня!
Я ведь редко, товарищи, плачу…
СТАРАЯ ЦЫГАНКА
Идет гаданье. Странное гаданье:
Стол, будто клумба, картами пестрит,
А старая цыганка тетя Таня
На них, увы, почти и не глядит.
Откуда же тогда, откуда эта
Магически-хмельная ворожба,
Когда чужая чья-нибудь судьба
Читается, ну, словно бы газета!
И отчего? Да что там отчего!
А вы без недоверья подойдите
И в черноту зрачков ее взгляните,
Где светятся и ум, и волшебство.
И разве важно, как там карта ляжет?!
Куда важней, что дьявольски мудра
Ее душа. И суть добра и зла
Она найдет, почует и расскажет.
И бросьте разом ваши почему!
Ведь жизнь цыганки, этого ли мало,
То искрометным счастьем хохотала,
То падала в обугленную тьму.
А пела так, хоть верьте, хоть не верьте,
Что пол и стены обращала в прах,
Когда в глазах отчаянные черти
Плясали на пылающих углях!
И хоть судьба швыряла, словно барку,
Жила, как пела: с искрою в крови.
Любила? Да, отчаянно и жарко,
Но не ждала улыбки, как подарка,
И никогда не кланялась в любви.
В прищуре глаз и все пережитое,
И мудрости крепчайшее вино,
И это чувство тонкое, шестое,
Почти необъяснимое, такое,
Что далеко не каждому дано.
Поговорит, приветит, обласкает,
Словно раздует звездочку в груди.
И не поймешь, не то она гадает,
Не то кому-то истово внушает
Свершение желаний впереди.
А тем, кто, может, дрогнул не на шутку,
Не все ль равно для жизненной борьбы,
Чего там больше: мудрого рассудка
Иль голоса неведомой судьбы?
– Постой! Скажи, а что моя звезда?
Беда иль радость надо мною кружит? —
Сощурясь, улыбнулась, как всегда:
– Лове нанэ[1] – не страшно, не беда.
Нанэ камам[2] – вот это уже хуже.
Ты тяжко был обманут. Ну так что ж,
Обид своих не тереби, не трогай,
Ты много еще светлого найдешь.
Вот карта говорит, что ты пойдешь
Хорошей и красивою дорогой.
И пусть невзгоды душу обжигают,
Но праздник твой к тебе еще придет.
Запомни: тот, кто для людей живет,
Тот несчастливым в жизни не бывает.
Ну до чего же странное гаданье:
Стол, как цветами, картами покрыт,
А старая цыганка тетя Таня
На них, увы, почти и не глядит.
Потом вдруг, словно вспыхнув, повернется,
Раскинет карты веером, и вдруг
Глазами в собеседника вопьется —
И будто ветер зашумит вокруг…
Летят во мраке сказочные кони,
Цыганка говорит и говорит,
И туз червей на сморщенной ладони,
Как чье-то сердце, радостно горит!..
ЦВЕТА ЧУВСТВ
Имеют ли чувства какой-нибудь цвет,
Когда они в душах кипят и зреют?
Не знаю, смешно это или нет,
Но часто мне кажется, что имеют.
Когда засмеются в душе подчас
Трели по-вешнему соловьиные
От дружеской встречи, улыбок, фраз,
То чувства, наверно, пылают в нас
Небесного цвета: синие-синие.
А если вдруг ревность сощурит взгляд
Иль гнев опалит грозовым рассветом,
То чувства, наверное, в нас горят
Цветом пожара – багровым цветом.
Когда ж захлестнет тебя вдруг тоска,
Да так, что вздохнуть невозможно даже,
Тоска эта будет, как дым, горька,
А цветом черная, словно сажа.
Если же сердце хмельным-хмельно,
Счастье, какое ж оно, какое?
Мне кажется, счастье, как луч. Оно
Жаркое, солнечно-золотое!
Назвать даже попросту не берусь
Все их – от ласки до горьких встрясок.
Наверное, сколько на свете чувств,
Столько цветов на земле и красок.
Судьба моя! Нам ли с тобой не знать,
Что я под вьюгами не шатаюсь.
Ты можешь любые мне чувства дать,
Я все их готов не моргнув принять
И даже черных не испугаюсь.
Но если ты даже и повелишь.
Одно, хоть убей, я отвергну! Это
Чувства крохотные, как мышь,
Ничтожно-серого цвета!
КОГДА ДРУЗЬЯ СТАНОВЯТСЯ НАЧАЛЬСТВОМ
Когда друзья становятся начальством,
Меня порой охватывает грусть.
Я, словно мать, за маленьких страшусь:
Вдруг схватят вирус спеси или чванства!
На протяженье собственного века
Сто раз я мог вести бы репортаж:
Вот славный парень, скромный, в общем, наш:
А сделали начальством, и шабаш —
Был человек, и нету человека!
Откуда что вдруг сразу и возьмется,
Отныне все кладется на весы:
С одними льстив, к другим не обернется,
Как говорит, как царственно смеется!
Визит, банкет, приемные часы…
И я почти физически страдаю,
Коль друг мой зла не в силах превозмочь.
Он все дубеет, чванством обрастая,
И, видя, как он счастлив, я не знаю,
Ну чем ему, несчастному, помочь?!
И как ему, бедняге, втолковать,
Что вес его и все его значенье
Лишь в стенах своего учрежденья,
А за дверьми его и не видать?
Ведь стоит только выйти из дверей,
Как все его величие слетает.
Народ-то ведь совсем его не знает,
И тут он рядовой среди людей.
И это б даже к пользе. Но отныне
Ему общенье с миром не грозит:
На службе секретарша сторожит,
А в городе он катит в лимузине.
Я не люблю чинов и должностей.
И, оставаясь на земле поэтом,
Я все равно волнуюсь за друзей,
Чтоб, став начальством, звание людей
Не растеряли вдруг по кабинетам,
А тем, кто возомнил себя Казбеком,
Я нынче тихо говорю: – Постой,
Закрой глаза и вспомни, дорогой,
Что был же ты хорошим человеком.
Звучит-то как: «хороший человек»!
Да и друзьями стоит ли швыряться?
Чины, увы, даются не навек.
И жизнь капризна, как теченье рек,
Ни от чего не надо зарекаться.
Гай Юлий Цезарь в этом понимал.
Его приказ сурово выполнялся —
Когда от сна он утром восставал:
– Ты смертен, Цезарь! – стражник восклицал,
– Ты смертен, Цезарь! – чтоб не зазнавался!
Чем не лекарство, милый, против чванства?!
А коль не хочешь, так совет прими:
В какое б ты ни выходил «начальство»,
Душой останься все-таки с людьми!
ХУДШАЯ ИЗМЕНА
Какими на свете бывают измены?
Измены бывают явными, тайными,
Злыми и подлыми, как гиены,
Крупными, мелкими и случайными.
А если тайно никто не встречается,
Не нарушает ни честь, ни обет,
Ничто не случается, не совершается,
Измена может быть или нет?
Раздвинув два стареньких дома плечом,
С кармашками окон на белой рубашке,
Вырос в проулке верзила-дом,
В железной фуражке с лепным козырьком,
С буквами «Кинотеатр» на пряжке.
Здесь, на девятом, в одной из квартир,
Гордясь изяществом интерьера,
Живет молодая жена инженера,
Душа семейства и командир.
Спросите мужа, спросите гостей,
Соседей спросите, если хотите,
И вам не без гордости скажут, что с ней
По-фатоватому не шутите!
Она и вправду такой была.
Ничьих, кроме мужниных, ласк не знала.
Смеялись: – Она бы на зов не пошла,
Хоть с мужем сто лет бы в разлуке жила,
Ни к киногерою, ни к адмиралу.
И часто, иных не найдя резонов,
От споров сердечных устав наконец,
Друзья ее ставили в образец
Своим беспокойным и модным женам.
И все-таки, если бы кто прочел,
О чем она втайне порой мечтает,
Какие мысли ее посещают,
Он только б руками тогда развел!
Любила мужа иль не любила?
Кто может ответить? Возможно – да.
Но сердце ее постепенно остыло.
И не было прежнего больше пыла,
Хоть внешне все было как и всегда.
Зато появилось теперь другое.
Нет, нет, не встречалась она ни с кем!
Но в мыслях то с этим была, то с тем…
А в мыслях чего не свершишь порою.
Эх, если б добряга, глава семейства,
Мог только представить себе хоть раз,
Какое коварнейшее злодейство
Творится в объятьях его подчас!
Что видит она затаенным взором
Порой то этого, то того,
То адмирала, то киноактера,
И только, увы, не его самого…
Она не вставала на ложный путь,
Ни с кем свиданий не назначала,
Запретных писем не получала,
Ее ни в чем нельзя упрекнуть.
Мир и покой средь домашних стен.
И все-таки, если сказать откровенно,
Быть может, как раз вот такая измена —
Самая худшая из измен!
СНОВИДЕНИЯ
Может, то превратности судьбы,
Только в мире маловато радостей,
А любые трудности и гадости
Так порой и лезут, как грибы.
Ты решишь сурово отвернуться,
Стороной их где-то обойти,
А они, как черти, обернутся
И опять маячат на пути.
И когда приходится справляться:
– Как спалось? – при встрече у друзей,
Часто слышишь: – Ничего, признаться,
Только сны мне почему-то снятся,
Ну один другого тяжелей!
Впрочем, не секрет, что сновидения
Не картин причудливых поток,
А в какой-то мере отражения
Всех дневных волнений и тревог.
Эх, сказать на свете бы любому
Человеку: – Милый ты чудак!
Если б жизнь нам строить по-иному:
Без грызни, по-светлому, не злому,
Мы и спали б, кажется, не так!
НЕПРИМЕТНЫЕ ГЕРОИ
Я часто слышу яростные споры,
Кому из поколений повезло.
А то вдруг раздаются разговоры,
Что, дескать, время подвигов прошло.
Лишь на войне кидают в дот гранаты,
Идут в разведку в логово врага,
По стеклам штаба бьют из автомата
И в схватке добывают «языка»!
А в мирный день такое отпадает.
Но где себя проявишь и когда?
Ведь не всегда пожары возникают,
И тонут люди тоже не всегда!
Что ж, коль сердца на подвиги равняются,
Мне, скажем прямо, это по душе.
Но только так проблемы не решаются,
И пусть дома пореже загораются,
А люди пусть не тонут вообще!
И споры о различье поколений,
По-моему, нелепы и смешны.
Ведь поколенья, так же как ступени,
Всегда равны по весу и значенью
И меж собой навечно скреплены.
Кто выдумал, что нынче не бывает,
Побед, ранений, а порой смертей?
Ведь есть еще подобие людей
И те, кто перед злом не отступают.
И подвиг тут не меньше, чем на фронте!
Ведь дрянь, до пят пропахшая вином,
Она всегда втроем иль впятером.
А он шагнул и говорит им: – Бросьте!
Там – кулаки с кастетами, с ножами,
Там ненависть прицелилась в него.
А у него лишь правда за плечами
Да мужество, и больше ничего!
И пусть тут быть любой неравной драке.
Он не уйдет, не повернет назад.
А это вам не легче, чем в атаке,
И он герой не меньше, чем солдат!
Есть много разновидностей геройства,
Но я бы к ним еще приплюсовал
И мужество чуть-чуть иного свойства:
Готовое к поступку благородство,
Как взрыва ожидающий запал.
Ведь кажется порой невероятно,
Что подвиг рядом, как и жизнь сама.
Но, для того чтоб стало все понятно,
Я приведу отрывок из письма:
«…Вы, Эдуард Аркадьевич, простите
За то, что отрываю Вас от дел.
Вы столько людям нужного творите,
А у меня куда скромней удел!
Мне девятнадцать. Я совсем недавно
Окончил десять классов. И сейчас
Работаю механиком комбайна
В донецкой шахте. Вот и весь рассказ.
Живу как все. Мой жизненный маршрут —
Один из многих. Я смотрю реально:
Ну, изучу предметы досконально,
Ну, поступлю и кончу институт.
Ну, пусть пойду не узенькой тропою.
И все же откровенно говорю,
Что ничего-то я не сотворю
И ничего такого не открою.
Мои глаза… Поверьте… Вы должны
Понять, что тут не глупая затея…
Они мне, как и всякому, нужны,
Но Вам они, конечно же, нужнее!
И пусть ни разу не мелькнет у Вас
Насчет меня хоть слабое сомненье.
Даю Вам слово, что свое решенье
Я взвесил и обдумал много раз!
Ведь если снова я верну Вам свет,
То буду счастлив! Счастлив, понимаете?!
Итак, Вы предложенье принимаете.
Не отвечайте только мне, что нет!
Я сильный! И, прошу, не надо, слышите.
Про жертвы говорить или беду.
Не беспокойтесь, я не пропаду!
А Вы… Вы столько людям понапишете!
А сделать это можно, говорят,
В какой-то вашей клинике московской,
Пишите. Буду тотчас, как солдат.
И верьте мне: я вправду буду рад.
Ваш друг, механик Слава Комаровский».
Я распахнул окно и полной грудью
Вдохнул прохладу в предвечерней мгле.
Ах, как же славно, что такие люди
Живут средь нас и ходят по земле!
И не герой, а именно герои!
Давно ли из Карелии лесной
Пришло письмо. И в точности такое ж,
От инженера Маши Кузьминой.
Да, имена… Но суть не только в них,
А в том, что жизнь подчас такая светлая,
И благородство часто неприметное
Живет, горит в товарищах твоих.
И пусть я на такие предложенья
Не соглашусь. Поступок золотой
Ничуть не сник, не потерял значенья.
Ведь лишь одно такое вот решенье
Уже есть подвиг. И еще какой!
И я сегодня, как поэт и воин,
Скажу, сметая всяческую ложь,
Что я за нашу молодежь спокоен,
Что очень верю в нашу молодежь!
И никакой ей ветер злой и хлесткий
И никакая подлость не страшна,
Пока живут красиво и неброско
Такие вот, как Слава Комаровский,
Такие вот, как Маша Кузьмина!
