Текст книги "Питер Брейн и его друзья"

Автор книги: Эдмунд Хилдик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

8. НА ЭСТРАДЕ

– …Итак, не забудьте: чем больше понравится вам номер, тем громче вы должны хлопать. Члены жюри, конечно, составят собственное мнение. Но если у них будут какие-нибудь колебания, ваши аплодисменты помогут им. Всё понятно? Договорились?

Распорядитель улыбнулся переполненному залу и подмигнул четырём членам жюри, которые сидели в первом ряду.

– Ну-ка, послушаем, на что вы способны. Для начала похлопаем членам жюри за то, что они пришли к нам сегодня.

В зале поднялся невообразимый шум. Кто свистел, кто топал ногами, кто хлопал, кто кричал «бис!», а большинство и топало, и кричало, и хлопало – всё. вместе. Только члены жюри безмолвствовали и улыбались с некоторым смущением, поглядывая по сторонам, – члены жюри и ребята во втором ряду. Этот ряд был отведен для участников конкурса, и там, в самой середине, прямо позади председателя жюри каноника Уотсона и леди Коффин, большой его приятельницы, сидели Ева и Морис – бледные и взволнованные.

– А где Руфь? – шепнула Ева под рёв зала.

– У главного входа, наверное, то есть я её там оставил, чтобы она выбежала подать Питеру сигнал. Разве её там нет? Вон же…

Руфь вместе с остальными зрителями приветствовала жюри – она хлопала и пронзительно визжала. Из дверей позади неё в зал с испугом и любопытством заглядывали те участники конкурса, которые перед выступлением должны были облачиться в театральные костюмы в раздевалках у выхода.

– Отлично! – сказала Ева. – Ну, будем надеяться, что и Энди на месте!

Распорядитель свистнул в свисток, поднял правую руку и заглянул в список, который держал в левой. Шум сразу улёгся. Зрители все были готовы смотреть, смеяться, поддерживать своих друзей, а в случае необходимости и строить рожи соперникам своих друзей, чтобы сбить их.

Морису, который как раз читал роман об Испании, они вдруг показались кровожадными любителями боя быков. И тут, словно в ответ на его мысли, тишину нарушил протяжный, тоскливый стон.

Распорядитель слегка нахмурился. У него было впечатление, что стон донёсся прямо из-под его ног. Он покосился на каноника Уотсона и остальных членов жюри, заподозрив, что кому-то из них уже стало невыносимо скучно и он не сумел сдержаться. Однако каноник неторопливо протирал очки, а на его толстом розовом лице сияла добродушная одобрительная улыбка. Леди Коффин и остальные двое тоже, по-видимому, ещё не успели соскучиться.

«Странно! – подумал распорядитель. – Могу по клясться, что стонал кто-то внизу, возле самой эстрады. Может быть, застонал этот бледный понурый мальчик позади каноника? Вот он шепчет что-то девочке с флейтой, а она вдруг стала вся красная… Ну, наверное, нервы не выдержали. Не стоит обращать внимания».

Он поглядел в список и откашлялся.

– Первым, – объявил он, – перед нами выступит Кевин О’Лири. Аккордеон! Спасибо, Кевин.

Под ободряющие хлопки своих приятелей на эстраду поднялся первый участник конкурса. Он широко улыбался, и эта улыбка походила на клавиатуру его инструмента – столько в ней было чёрных просветов. К его свитеру был приколот большой пучок клевера (национальная эмблема Ирландии), и леди Коффин, которая в юности была мисс Китти Донован и родилась в Ирландии, в графстве Корк, оживилась и приготовилась слушать. Боясь пропустить хотя бы одну ноту, она обернулась и строго сказала «ш-ш-ш!» сидевшей позади неё девочке, которая что-то шептала на ухо своему соседу про какого-то Энди, удивляясь, с какой стати ему вздумалось стонать…

Для Питера следующие двадцать минут прошли как во сне: он лежал вот тут, в постели, и одновременно готовился выступить на конкурсе в павильоне!

Но дело было не только в этом. Точно во сне, перед ним возникала чёткая картина зала, эстрады, он видел исполнителей и хлопал им вместе с остальными ребятами. А потом вдруг всё исчезало, и он вновь оказывался в своей спальне один и глядел в окно на пустынный парк – на деревья, траву и угол павильона.

Ведь туда его переносил только слух. Когда зрители кричали и хлопали, он слышал их и мог представить себе то, что видели и слышали они. Когда участник конкурса играл на каком-нибудь инструменте, до Питера доносились звуки музыки и его воображение дорисовывало остальное. Задорный ирландский танец, исполняемый на аккордеоне, поведал ему очень многое. Питер был хорошо знаком с Кевином О’Лири. Как-то раз, ещё до болезни, он был на дне рождения у приятеля, и Кевин играл там. Поэтому теперь Питер как будто опять видел его перед собой: пучок клевера, редкозубую улыбку, голову, как-то по-особенному наклонённую набок – ну, словом, всё.

Точно так же он мог представить себе и девочку со скрипкой, и мальчика, который играл на хрипловатом кларнете, и двух маленьких сестёр в дикарских костюмах, которые танцевали с обручами под граммофон. Ему было достаточно, если в его открытое окно доносились хотя бы два-три такта мелодии.

Но эти выступления и взрывы аплодисментов перемежались минутами полной тишины. И Питер терялся в догадках. Выступает ли мальчик-фокусник? Или девочки-акробатки? А может быть, какая-нибудь малышка декламирует стихи про цветы и про фей? Но его воображение не рисовало никаких картин. И ему начинали мерещиться всякие нелепости: чинная школьница объявляет свой номер – «Художественный писк. Больная мышь»; десятилетний гипнотизёр усыпляет весь зал – и своих соперников, и зрителей, и каноника Уотсона.

Когда наступали эти немые промежутки, Питер слышал только, как хлопочет в кухне мать, как где-то вдали гудит электровоз, как на вязах под окном шелестят крылышки прошлогодних семян.

Но вот после особенно громкого взрыва одобрительных криков и хлопков наступила минута, когда Питеру уже незачем было полагаться на свой слух. Теперь ему на помощь пришло и зрение: вдоль стены павильона пробежала маленькая девочка, разма хивая белым носовым платком, остановилась возле угла и продолжала изо всех сил махать, повернувшись к его окну. Питер вцепился в одеяло.

Это была Руфь. Она подавала ему условленный сигнал.

Следующим номером будет выступление Евы, Мориса и его, Питера.

Не говоря уж об Энди…

Как только распорядитель объявил, что мальчик и девочка, которые с таким испуганным видом поднялись на эстраду, исполнят «Русалку», каноник Уотсон устроился в кресле поудобнее. Будем откровенны – все предыдущие выступления не доставили старику особого удовольствия.

В отличие от своей приятельницы леди Коффин, он не любил ирландских танцев, а аккордеонов и вовсе терпеть не мог. Кларнеты ему, скорее, нравились – при условии, что играют на них хорошо, и притом приятную мелодию. Однако этот кларнет был надтреснут и хрипел, а «Тюремный блюз» не принадлежал к числу его любимых произведений. Правда, юная скрипачка выбрала «Венские воспоминания», напомнив ему о днях его студенческой молодости и о чудесном путешествии вверх по Дунаю, но, право же. прежде чем выступать перед публикой, девочке ещё не мешало бы поучиться играть как следует. Против карточных фокусов он ничего не имел, когда их показывают умело. И даже подражание птичьим голосам могло бы быть приятным, если бы только каждый из этих голосов – и соловья, и малиновки, и канарейки – не смахивал на свист дрозда…

И пока карточка, на которой каноник Уотсон должен был выставлять отметки исполнителям (от 0 до 10), пестрела заслуженными тройками и четвёрками. Был на ней и один сердитый нуль, и несколько снисходительных пятёрок. Каноник даже подумал, не становится ли он на старости лет чересчур придирчивым и раздражительным. Но когда объявили «Русалку», он сразу повеселел.

Старинная бодрая матросская баллада – что может быть лучше? Под её звуки он вновь переживал самые счастливые годы своей жизни – даже более счастливые, чем студенческие: те годы, когда он служил во флоте и плавал по Средиземному морю. А из матросских баллад ему особенно нравилась «Русалка». Как прекрасно спел её год назад на школьном вечере какой-то мальчик! Его, кажется, звали Питер… Браун?… Брин?.. Бейн?..

Старичок внимательно посмотрел на эстраду. Мальчик нервно облизывал губы, ожидая, когда стихнут хлопки. Нет, это другой мальчик. Как странно! Девочка с флейтой, которая будет ему аккомпанировать, куда больше похожа на этого Питера… Питера Блейна? Но мальчик совсем на него не похож, в этом каноник был твёрдо уверен. А почему Питер – Питер Лейн? – не захотел выступить на конкурсе с этой песней? Наверное, его родители куда-нибудь переехали.

Аплодисменты замерли. Зал приготовился слушать. Морис поглядел на Еву. Она кивнула. Морис набрал побольше воздуха в грудь и, как было условлено, дважды громко притопнул: бум! бум!

Каноник заморгал. Ну что же. если мальчик будет не только петь, а ещё и танцевать матросскую джигу, это тоже неплохо. Прекрасная старинная пляска, которую всегда приятно посмотреть. Но хотелось бы надеяться, что мальчик рассчитал свои силы, и такая задача ему по плечу. Джига, разумеется, вещь недурная, однако будет очень жаль, если певец, увлёкшись танцем, исполнит чудесную старинную балладу небрежно, без должной сосредоточенности.

Впрочем, обвинить мальчика на эстраде в отсутствии сосредоточенности было никак нельзя. В эту минуту его лицо было воплощением сосредоточенности. Можно даже сказать, мучительной сосредоточенности – так велико было его душевное напряжение, так старался он забыть обо всём, кроме того, что ему предстояло.

Мальчик снова топнул.

Бум! Бум!

И опять ничего не произошло. Девочка рядом с ним не заиграла па флейте. Он не начал петь. Наоборот, оба они, закрыв глаза, казалось, в томительном ожидании к чему-то прислушивались.

Бум! Бум!..

По залу прошло нетерпеливое движение. Когда и после нового топанья опять ничего не последовало, зрители недовольно загудели. Кто-то из поклонников Кевина О’Лири даже позволил себе ехидный выкрик.

– Может быть, у бедного мальчика в ноге судорога? – шепнул каноник леди Коффин.

– По-моему, помер объявили неправильно, – ответила она. – Наверное, они должны танцевать испанский танец. Но тогда почему у этой милой девочки в руках флейта, а не кастаньеты?

Бум! Бум!!

Шум смолк. Ехидные выкрики замерли на губах приятелей О’Лири, ибо на этот раз Морис в отчаянии не просто топнул, а высоко подпрыгнул.

Это было очень выразительно. Казалось, его ноги заговорили – громко и сурово. Первое «Бум!» ясно означало: «В последний раз!..» А второе «Бум!!» спрашивало: «Готов ты или нет?!» Привыкший журчать язык Мориса никогда не выражал его мыслей так кратко и чётко, как выразили их в эту минуту его приплясывающие ноги.

Под их влиянием даже пол эстрады, казалось, обрёл дар речи. Сначала доски помоста испустили стон, тот же протяжный, тоскливый стон, что и прежде. Впрочем, в этом ещё не было ничего особенного – ведь доски умеют стонать, особенно когда по ним топают. Но потом многие зрители в зале обменялись недоуменными взглядами – доски вдруг заговорили глухим, заунывным голосом.

«Ну ладно, – сказали они. – Только потом меня не ругайте!»

Возможно, кое-кто из зрителей решил, что на эти доски пошла шотландская сосна – судя по их манере произносить слова. Но долго зрителям на эту тему размышлять не пришлось: едва последнее слово – «ругайте» – замерло в воздухе, как что-то щёлкнуло, и по залу пронёсся жуткий, душераздирающий вой…

Одни зрители побледнели. Другие боязливо захихикали. Три маленькие девочки и один нервный мальчик расплакались.

Под воздействием этого потустороннего воя все повели себя по-разному, но испугались все без исключения.

Даже Морис, которому вой Лимбо был хорошо знаком, – даже Морис, услышав этот вой, поддался панике. Идущий ко дну человек, ища спасения, в ужасе хватается за что угодно, даже за соломинку. И Морис, расслышав за воем слова той песни, которая вызвала этот вой, уцепился за эту хриплую соломинку. Он толкнул Еву локтем, закрыл глаза и начал изображать то, что слышал: лез на мачты с матросами и дрожал на койке с сухопутными крысами.

Но, увы, когда вой смолк и песня полилась звонко и мелодично, это длилось недолго. Пение оборвалось, и кто-то сказал: «Ну, опять всё испорчено! Выставьте это чёрное чучело за дверь и попробуем снова!» Затем раздался новый стон, новый щелчок, и Морису оставалось только либо окаменеть, либо подкрепить мимической игрой визгливые вопли маленькой обиженной девочки:

«Не дразнитесь! Я маме скажу!»

Морис зажмурился и мужественно продолжал пантомиму.

В зале поднялся невообразимый шум.

Половина зрителей покатывалась от хохота, решив, что перед ними чревовещатели, придумавшие оригинальный номер. Другая половина – друзья остальных участников конкурса – разразилась возмущёнными криками и насмешками. Сторонники Кевина О’Лири дружным хором выводили нараспев:

«С поля! С поля!», точно болельщики на футбольном матче.

Вначале распорядитель был, по-видимому, склонен пропустить это требование мимо ушей. Он неуверенно улыбался, почти веря, что перед ним комики-чревовещатели. Но когда у него под ногами раздался жалобный зов: «Мама! Мамочка! Выпусти меня… Они меня заперли!», сомнения в его душе взяли верх.

Он пробормотал какое-то извинение в сторону каноника Уотсона и быстро прошёл к двери сбоку от эстрады. Губы его были грозно сжаты.

9. РАССЛЕДОВАНИЕ

– В жизни мне не было так стыдно и неприятно! – с горечью сказала Ева.

– А я смеялась! По-моему, было очень смешно, – заспорила Руфь. – Лучше, чем по телевизору!

– Я сквозь землю готов был провалиться. Балда ты! Я же тебе сказал, я же тебе ясно сказал, дурак ты эдакий, чтобы ты ничего не трогал, ни одной клавиши! – бушевал Морис.

– Ну, а я просто не знал, что и подумать, – говорил Питер. – Я ведь знал, что выступаете вы. Руфь мне помахала, и я ждал, что вот-вот услышу свой голос…

– И мы тоже этого ждали, – сердито вставила Ева.

– Но слышал только какой-то рёв, крики, смех.

– А я смеялась. По-моему, было очень смешно!

– Чего от тебя и ждать!

– Вовсе это не было смешно. Попробовал бы ты стоять на эстраде, набивать мозоли на пятках и ломать голову, что случилось, а старик Уотсон глаз с нас не спускает, а шайка О’Лири измывается как может, и неизвестно, что там дальше на ленте записано. Балда ты! – объявил Морис, испепеляя яростным взглядом склонённую рыжую голову.

По комнате Питера пронёсся тот же протяжный, тоскливый стон, который недавно вызвал растерянность в зрительном зале.

– Ладно уж… – пробормотал совсем присмиревший Энди. – Ну говори, говори! Валяй, пока не надоест. Как будто распорядитель мало поговорил!

– Жалко, что тебя не исключили из состязаний, – сказала Ева, всё ещё красная после пережитого позора. – Да, жалко! И зачем только каноник.

Уотсон заступился за тебя, когда ты объяснил им всё! А виновата леди Коффин! Вдруг начала хихикать…

– А я смеялась…

– Нет, надо было тебя исключить, – твердила Ева. – Обязательно!

Энди поднял голову и укоризненно замигал.

– Ах так? – сказал он. – Ну, а если бы меня исключили, в среду на состязании любителей мороженого выступила бы ты? Так, что ли? И, уж конечно, заняла бы первое место! Ха-ха! – Энди заметно воспрянул духом. – Ты бы заняла первое место с конца! – продолжал он. – Да ты и третьей порции желе не доела на дне рождения у Мориса. Помнишь, Питер? У Мориса на дне рож… Э-эй! Куда он девался?

Питер исчез. На секунду им показалось, что он выпорхнул в окно. Затем они увидели под одеялом бугор, который трясся мелкой дрожью и испускал глухие рыдания.

– Вот видишь, – зашипел Морис, – видишь, что ты наделал?! У него нервный припадок. И всё из-за тебя!

– Бедненький Питер, – пискнула Руфь, кидаясь к постели и обнимая бугор. – Не плачь! Я нечаянно смеялась! Я больше, не буду!

– Он ведь очень самолюбивый, – сказала Ева, сурово поджав губы и бросая на Энди уничтожающий взгляд. – А оттого, что он неё время лежит, у него нервы не в порядке.

– Да… ладно уж… – пробормотал Энди, виновато глядя на дрожащий бугор. – Я же не нарочно!

– Не плачь, Питер, не плачь! – ворковала Руфь.

Внезапно одеяло откинулось, и из-под него возникла красная физиономия Питера. Волосы у него вздыбились, глаза блестели, по щекам катились слёзы.

– Да не плачу я вовсе! Я… кха-кха-кха! О-ох!.. Я… я смеюсь… Ох-хо-хо!.. Да я не знаю, что отдал бы, лишь бы п-п-по-о-осмотреть… ха-ха-ха!., на Мориса… ах-ха-ха!.. когда он… – Питер вновь нырнул под одеяло, но тотчас вновь возник на поверхности и указал дрожащим пальцем на Еву. – И на неё!

И они не устояли. Сначала Морис, а потом Ева покатились со смеху. Даже Энди, которому под эстрадой пришлось ой-ой-ой как не сладко, можете ему поверить, – даже Энди выдавил из себя бледную улыбку.

– Ну что же, хорошо, – сказал он, – раз вы довольны… А теперь, – с обычной бодростью воскликнул он, вскакивая и хлопая в ладоши, – а теперь давайте решать, что делать дальше. Пошутили – и будет. Нам нужно о многом поговорить… Во-первых, состязание любителей мороженого. Надо решить, как и что. И поиски клада. Может, кто-нибудь узнал что-нибудь интересное? А выставка четвероногих друзей? Вы решили, кого выставлять? Старого усатого-полосатого или… или…

Но у Энди недостало душевных сил назвать животное, чей вой возвестил начало худших десяти минут во всей его жизни.

– Ну, так что же? – сказал он. – Ведь до выставки четвероногих друзей остались считанные дни. Кого вы решили выставлять? Кота или… это другое животное?

Может быть, причиной был общий смех, а может быть, непрерывное сотрясение кровати, а может быть, Уильямсон понимал человеческую речь, даже когда говорил шотландец, и был наделен кошачьим умением заглядывать в будущее, но как бы то ни было, именно в эту минуту Уильямсон встал, потянулся, мягко выпрыгнул из своего уютного тёплого гнёздышка в ногах постели и благоразумно ускользнул за дверь.

10. ПЛАСТЫРЬ, ПУДРА И ПЛОМБИР

Выставка четвероногих друзей сошла для искальцев удачнее, чем конкурс талантов. И всё же в некоторых отношениях это была болезненная, очень болезненная процедура.

Энди утверждал, что во всём виновата книга про кошек, которую они взяли в библиотеке.

– Почему там не было предупреждения? – возмущённо спрашивал он. – С самого начала они должны были предупредить, что описывают подготовку всяких там изнеженных кисок, которые так и кочуют с выставки на выставку, а не диких боевых тварей вроде Уильямсона, – докончил он и подёргал одну из бесчисленных полосок пластыря, украшавших обе его руки до локтей.

– Уильямсон вовсе не дикая боевая тварь, – возмущённо сказала Руфь, подходя к предмету разговора, который мирно дремал, по-домашнему свернувшись клубочком в ногах у Питера. Она нежно прижалась щекой к его усатой морде, и кот приоткрыл оранжевую щёлку глаза.

– Тебе-то хорошо говорить! – заметила Ева. – Ты ведь его не тащила.

– И даже не ловила, куда там, когда он вырвался и накинулся на этих белых мышей, канареек и пуделя Мэрилин Баттерфилд. Нет, ты просто стояла и визжала, – сердито ворчал Морис, хотя ему сильно мешала полоска пластыря, приклеенная к верхней губе.

Он нервно подёргал за неё, точно за кончик щегольских розовых усиков.

– И ты его не прихорашивала, – добавил Питер.

Да, одна только Руфь осталась целой и невредимой после того, как они приняли участие в выставке четвероногих друзей.

Все остальные были исполосованы рубцами и шрамами. Особенно богатым был набор царапин на носу и щеках Питера – «настоящая новозеландская татуировка», по выражению Энди. Питер втайне так гордился своими ранами, что даже не стал заклеивать их пластырем.

И их огненно-багровая сетка всё ещё выглядела достаточно устрашающе, когда в конце недели, в день состязания любителей мороженого, его навестил доктор Да Сильва.

– Это ещё что такое?! – ахнул доктор, остановившись на пороге как вкопанный. – Что тут произошло? У тебя такой вид, словно ты лазал по малиннику в самых густых зарослях за четырьмя рядами колючей проволоки. Как это ты ухитрился?

Питер улыбнулся.

– Не я, а Уильямсон, – объяснил он. – Он не хотел стоять смирно, пока я его прихорашивал.

– Ещё бы! Бедный кот, – сказала миссис Брейн. – Да и мне пришлось не легче. Если бы ты, мой милый, был здоров, одними царапинами дело не обошлось бы! – Она повернулась к врачу. – Вы уж извините, что одеяло всё в пудре, доктор. Я его выбивала-выбивала, и всё равно толку никакого. Наверное, пудра пропитала вату и теперь потихоньку вытрясается. Знаете, как-то вхожу я сюда, а тут настоящая пылевая буря. Посредине Уильямсон вертится волчком и шипит на них, а они-то все белые с головы до ног, точно привидения!

– Пудра?

Уголки рта доктора Да Сильвы дёргались, но на лице было написано недоумение.

Питер рассказал ему о выставке четвероногих друзей и об искальцах. Да Сильва улыбался и кивал. Вид у него был очень довольный.

– Чудесно! – сказал он. – А Уильямсон получил первый приз?

– Ну, не совсем… Он бы– получил, если бы умел вести себя прилично. Правда, он не очень виноват. Нам следовало бы сделать его ящик покрепче. Решётка была хорошая – мы взяли её от старой птичьей клетки, – но остальные стенки следовало бы, наверное, сделать не из картона, а из дерева.

– Значит, он сбежал? Прямо на выставке?

– Да. Как раз когда его осматривало жюри. Леди Коффин сказала, что мех у него прелестный, и Ева начала объяснять, сколько времени я за ним ухаживал, как вдруг… тррр! хрусть! Наверное, он увидел этих белых мышей!

Глаза Питера блестели так, словно он всё это видел сам. Доктор Да Сильва улыбнулся ещё шире.

– Ну, и…

– Они его изловили. А мышей успели закрыть. И канарейке повезло. Но всё-таки он успел выдрать клок шерсти у какого-то пуделя. Ну, и ему присудили только третий приз… Понимаете?

– Понимаю! – сказал доктор Да Сильва. – Прекрасно! Приношу свои поздравления!

Было не совсем ясно, кого он поздравляет: Уильямсона, Питера или миссис Брейн. Улыбка его стала теперь такой широкой, что её сияние озаряло всю комнату.

– Ну, а в чём теперь примут участие искальцы… вы все?

– В состязании любителей мороженого, – ответил Питер и, вдруг став серьёзным, взглянул на часы. – То есть я в них прямо не участвую. Только Энди. А я – его старший тренер. Состязание скоро начнётся, в том конце парка. – Он снова взглянул на часы. – Но это неважно… что мне ничего не видно. Морис будет комментировать из телефонной будки.

Раздался телефонный звонок.

– Это, наверное, он.

– Ну, так скажи ему, что у тебя доктор, и…

– Нет-нет! – Доктор Да Сильва присел на край кровати. – Пожалуйста, говори с ним сколько хочешь.

Питер снял трубку.

– Алло! Это…

– Питер?

– Да.

– Вот и хорошо, хотя бы это не сорвалось, потому что… Да ты слушаешь?.. Ну, так знаешь, что сделал этот олух? А? Нет, ты не поверишь, ведь ты его столько раз предупреждал, а он взял и выбрал пломбир… да-да, пломбир! Не устоял, обжора. Пломбир!!

– Пломбир?

– Да. Им предложили выбирать, а он, олух такой… Всё равно что боксировать, привязав правую руку за спиной. Он проиграл, даже не начав как следует!