Текст книги "Мозг Эндрю"

Автор книги: Эдгар Лоуренс Доктороу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Кроме нас там присутствовала мелкота: Каторжник и Скунс, то есть мелкота в прямом смысле, коротышки, один краснолицый, с перекошенным ртом, другой безупречно одетый и подстриженный, самодовольный павлин, оба меньше, чем на портретах, и это было забавно.

Как ты их назвал?

У него была такая игра, и, надо признать, достаточно тонкая: в знак расположения он давал человеку прозвище, своего рода титул, а может, клеймо, каким метят бычков, и тем самым одновременно выставлял себя хозяином, показывал, что ты у него под колпаком. Как в случае с Персиком. Так что две ключевые фигуры в его администрации, настоящие заправилы, звались Каторжник и Скунс.

А какое прозвище было у тебя?

Меня он, криво ухмыльнувшись, тоже заклеймил. Я у него стал Андроидом.

Понятно.

Не в бровь, а в глаз, будто некий дендрит у него в мозгу вдруг заработал быстрее, чем миллиарды других. Потому что я и в самом деле был Андроидом. Постучишь по мне костяшками пальцев – отзовется лязг металла.

Вот, значит, как.

Он не задал Андроиду ни одного личного вопроса: как сложилась его судьба, женат ли он – то, о чем спрашивает любой мало-мальски заинтересованный собеседник. Можно было подумать, мы по-прежнему однокурсники.

Скорее всего, на тебя завели досье.

Неужели он стал бы читать такую муть?

На всякий случай.

Да, ко всеобщему изумлению. Потому что мне прежде всего отводилась роль приманки. Когда меня вызвали в Овальный кабинет, я пришел пораньше, в приподнятом настроении.

Садись вот туда, Андроид, и помалкивай. Не глазей, не удивляйся. Возьми журнал и читай. Как будто ожидаешь приема у стоматолога.

И пока я сидел в сторонке, он занимался утренними делами, принимал государственных чиновников, проводил летучки, никак не комментируя мое присутствие. Словно меня там и вовсе не было, словно у посетителей обман зрения. Может, мне отводилась роль агента секретной службы – правда, совершенно невязавшаяся с моей внешностью. Но коль скоро он делал вид, что меня не замечает, другим оставалось только следовать его примеру. Могу представить, как он повеселился, сидя с непроницаемой физиономией.

Тебе тоже понравился эта шутка?

А вам бы понравилась? Шутка заключалась в моей анонимности. Я стал его тенью. Как будто мы все еще делили комнату в студенческом общежитии. Через пару дней мое появление осветили в новостях, как принято в Вашингтоне. Еженедельник «Спектейтор» поведал, что у президента в Овальном кабинете маячит некто посторонний: «ЧЕЛОВЕК-ЗАГАДКА В БЕЛОМ ДОМЕ!» Мы с тобой – два сапога пара, заметил президент.

Представитель администрации Белого дома получил от Каторжника проект ответа. Репортеров ко мне, естественно, не подпускали на пушечный выстрел. Во мне видели закадычного друга президента, заехавшего на пару дней в гости к руководителю государства. Здесь была доля истины, но блогеры на это не повелись. Одни полагали, что для президента я стал тем, кем был Клайд Толсон для Дж. Эдгара Гувера^[33]. Другие заподозрили, что президент серьезно болен и должен постоянно находиться под наблюдением врача. Это уже было чересчур: глава президентской администрации счел, что меня слишком много. Мое присутствие вредило имиджу президента как лидера свободного мира. К тому же следовало учитывать соображения национальной безопасности. Не то чтобы я услышал что-нибудь интересное – эти люди разговаривали, как ходячие газеты. Но меня сослали в подвальное помещение, переоборудованное из чулана. Когда президенту хотелось пообщаться, он спускался туда без свидетелей.

А что насчет твоей Комиссии по нейробиологии при Белом доме? Почему я ничего о ней не слышу?

В том смысле, что советник президента по науке пребывал в неведении? ЦРУ и Агентство национальной безопасности меня проморгали. В ином случае у них замелькали бы циркуляры. Полетели головы. Мне пришлось бы и вправду заниматься той работой, на какую меня взяли. Нет, приподнять завесу тайны было просто невозможно. Помните, мне приказали помалкивать.

Идея Персика.

Вот-вот. Как и все остальные, он не желал видеть меня наверху. Однажды утром я услышал, как он на меня кричит. Когда я входил в Овальный кабинет, он выскочил мне навстречу, загородив собой дверной проем. Но мой старинный приятель всего-навсего пожелал выпить со мной по чашке кофе и поговорить о чем угодно, кроме своего президентства. Его война терпела крах. Он вторгся не в то государство. Вы даже не представляете, какую это внушает тревогу.

Невероятно.

Что здесь невероятного? По-вашему, я выдумываю?

Да нет, просто…

На день-другой я стал сенсацией, а потом все загадочным образом вдруг исчезло. Где вы были в это время? Именно вы. А если не исчезло, то сохранилось в досье, должно было сохраниться.

В каком досье?

Бросьте, док, имейте хоть каплю уважения. Вам известно, как в когнитивной науке понимается телепатия? Это не эстрадный трюк с участием публики.

Разве?

Конечно. Телепатия – это активность височно-теменного соединения, позволяющая нам в процессе социальной жизни распознавать дедуктивным, интуитивным способом мысли окружающих. Их настроение: радостное, тоскливое и так далее. Телепатия – это наш способ характеризации человеческой чувствительности: например, в тех случаях, когда собеседник изображает неведение.

Жаль, что у тебя сложилось такое ощущение.

«Пост» и «Таймс» докопались до моей прежней жизни: два брака, одна смерть, один развод, один ребенок, отданный на воспитание, и один, умерший в младенчестве. Я зауважал журналистские расследования. Они сродни некрологам: передают все, кроме чувств. Газетчики выяснили мой средний балл в колледже: три целых и двадцать пять сотых, как реабилитация моего мозга. Поместили на первой полосе «Пост» старую фотографию из студенческой газеты: соседи по комнате, оба с улыбками во весь рот, обнимают друг друга за плечи. Тогда мне впервые бросилось в глаза, что мы с ним похожи, если не считать, что у меня вьются волосы. В студенческие годы между нами существовало почти фамильное сходство. С тех пор я, не в пример ему, сильно сдал. Уверен, вы об этом кое-что знаете. Иначе меня бы здесь не было.

Доброе утро всем в этой аудитории. Доброе утро, красное лицо и кривая ухмылка. Доброе утро, крахмальная сорочка и кудрявая шевелюра. Сегодня мы поговорим о сознании. Где оно возникает? Как себя использует? Идет ли на сотрудничество? Ищет ли преимуществ? На чем учится – пока миллиарды нервных клеток, зарождающихся в рефлекторных дугах, сверяют, адаптируются, перестраиваются, множатся, реагируют своим поведением на стимулы внешнего мира – в процессе естественного отбора или, по Эдельману^[34], нейродарвинизма? Касается ли это тебя, красавчик, разжигатель войны? Достигла ли в тебе кульминации эта эволюционная мозговая деятельность? В свою очередь, Крик ставит во главу угла роль ограды мозга или, возможно, таламуса. Долой оградофобию! Вперед, к таламусу! Души у тебя в любом случае нет. Равно как и у Эдельмана, и у Крика^[35]. И у этого, с кривой ухмылкой, тоже, хотя мы будем ломать копья, доказывая обратное. Но это будет притворство мозга. С мозгами надо держать ухо востро. Они раньше нас принимают решения. Ведут нас к тихому омуту. Отрекаются от свободы воли. Дальше – больше: если рассечь мозг посредине, левое полушарие и правое полушарие начнут функционировать как самодостаточные, и одно не будет знать, что делает другое. Но я о таких вещах не задумываюсь, потому как ты сам уже не будешь управлять мышлением. Иди за своей звездой – вот и все. Живи допущениями социально конструируемой жизни. Презирай науку. Худо-бедно веруй в Бога. Не зацикливайся на неудачах. Оправдывайся только перед зеркалом в ванной.

Эти люди вызывали у тебя сильную неприязнь, правильно я понимаю?

Каторжник и Скунс были самоназначенными стратегами вселенского масштаба. За ними шли колонны идеологов и бойцов мозгового центра. Президент всего лишь затесался в их ряды. Эту троицу связывали непростые отношения, и временами он невольно чувствовал, что те двое превосходят его не только числом, но и задатками. Не кажется ли вам, что он, поддаваясь на их уговоры, пусть даже самые убедительные, не противоречащие его интуиции, всякий раз испытывал некоторую досаду? Я так понял, что он использовал меня в качестве раздражителя, острого штыря, чтобы только их позлить, зная, что для них принудительное прослушивание моих лекций о всемирных достижениях нейробиологии равносильно оскорблению.

Он прямо так и говорил: Андроид (с хитрой улыбочкой), расскажи-ка нам о достижениях всемирной нейробиологии.

Могу сообщить, господин президент, что в Швейцарии сейчас ведется работа над мегакомпьютером, который сможет превзойти человеческий мозг. Медленно, но верно создается схема для имитации синаптических, нейронных возможностей мозга. При всей сложности нашего мозга число элементов, заставляющих его работать, конечно. Значит, создание мозга, функционирующего вне телесной оболочки, – это всего лишь вопрос времени.

Неужели это правда?

Буквально такой вопрос и задал мне с иронической усмешкой Каторжник. Не грузишь ли ты нас древними фильмами в жанре научной фантастики? Президент не знал сладу со своими приспешниками, Каторжником и Скунсом, которые, по сути, захватили все позиции принятия важных решений. Поэтому следующей его шуточкой стало заявление о том, что я, специалист в области мозга, на их примере занимаюсь исследованием руководящих мозгов. Им было не продохнуть, их ждали неотложные дела, военные задачи, а он еще измывался.

У вас, похоже, неплохие мозги, говорил он. Перспективные, как нефтяное месторождение: можно бурить.

Те двое не скрывали своего раздражения. В их глазах президент был дофином, начисто лишенным авторитета, а тем более устойчивости внимания. Их веру в собственное превосходство подрывало то, что он был избран на свою должность законным порядком, а они – нет. Он мог изображать президентскую поступь, направляясь к личному вертолету, но не был по-настоящему августейшей особой, какими, по их мнению, стали бы они на его месте. [Задумывается.] В других странах такие люди устраивали государственные перевороты.

И ты все это понимал?

Находясь в одном помещении с президентом Соединенных Штатов, поневоле становишься сверхнаблюдательным. Тех двоих мое присутствие бесило. Ко всему прочему, я был уверен, что по указке президента начну эксперимент по изучению мышления. Они и без того подозревали, что я разглядываю их под микроскопом; так почему бы и нет? Был ли в истории Соединенных Штатов хотя бы один случай, чтобы частному лицу подвернулась такая возможность? Но действовать следовало без промедления, пока президент не утратил интереса. Времени оставалось в обрез.

Каторжник и Скунс сделали себе карьеру в правительственных кругах. Их мозги были подключены к устойчивой нейронной схеме, которая обнаруживала себя в риторике войны, лишения свободы, пыток, политической власти, слухов, секса и денег. Поэтому я прочистил горло и, выдав каждому блокнот и карандаш, изложил суть игры «дилеммы заключенного». Отправлять их, как школяров, за дверь я, конечно, не стал, а просто побеседовал с каждым наедине и попросил его представить, что они плели сети заговора с целью свержения правительства, о чем стало известно президенту, потому как другой заговорщик проболтался. Теперь мой собеседник мог либо хранить молчание, либо в свой черед предать сообщника. Их выбор, объяснил я, в той или мере повлияет на решение генерального прокурора. Каждому предоставлялась возможность сдать или выгородить сообщника.

И они согласились в этом участвовать?

Как дети, получившие задачку. Сели на диваны в разных концах Овального кабинета спиной друг к другу и склонились над блокнотами: то хмурились, то закрывали глаза, то терли лоб – как-никак, они выполняли тяжелую умственную работу. Я заранее предупредил, чтобы они не переглядывались, но мог этого и не делать. В конце-то концов, мы погрузились в теорию игр. Выдашь сообщника – тебе же будет хуже, поскольку тем самым ты признаешь собственную вину; не выдашь – так он выдаст тебя, будет отпущен на свободу, а тебе впаяют пожизненное. И только при условии, что ни один не предаст другого, дело будет закрыто.

И что же было дальше?

Те двое занимали различные должности при нескольких правительствах. Теперь они поднялись до самых верхов.

Каким образом?

А кто лучше из них разбирался в тонкостях политики? Естественно, каждый, выбирая оптимальный для себя исход, мог только предать.

Как же хохотал президент, когда я показал ему их решения, записанные черным по белому. Этого следовало ожидать, сказал он.

Таким образом, ты проявил себя, правда?

Но иллюзий не питал. Ему потребовался сторонник, свой человек, но надолго ли? Он подарил мне маленький значок в виде флага, какой носят патриоты.

Вот как?

И даже сам приколол его мне на лацкан, как медаль. Так я был причислен к хорошим ребятам. И тем не менее в должности директора фантомной Комиссии по нейробиологии при Белом доме я продержался меньше трех недель.

Которые, так сказать, равнялись целой жизни.

Да. Однажды, в конце рабочего дня, президент повел меня на третий этаж и показал спальню Линкольна. Естественно, в бытность президентом Линкольн ни разу там не ночевал.

Может, она служила кабинетом?

Как бы то ни было, массивная мебель в викторианском стиле и тяжелые шторы говорили о том, что Линкольн вполне мог бы облюбовать эту спальню. Я поприветствовал обитателей…

Обитателей?

Видите ли, по личному распоряжению президента туда пускали на одну ночь щедрых спонсоров. Я увидел довольно спокойную чету, нисколько не кичившуюся близостью к главе государства; у мужа седины было на несколько десятилетий больше, чем у жены. Они распаковывали чемоданы. Когда смотришь на деньги, у них обнаруживается человеческое лицо. Мы дружно склонились над копией Геттисбергского обращения^[36], лежавшей под стеклом на письменном столе.

Значит, тебе довелось побродить по Белому дому.

Как я заметил, молодая жена отличалась высоким ростом и хорошей фигурой, но лицо выглядело каким-то фаянсовым, а глаза смотрели на меня, но будто не замечали моего присутствия. Золотистая лавина волос блестела в неподвижности, словно покрытая слоем шеллака. Окажись рядом со мной рядом Брайони, бедная моя девочка, она бы стушевалась – но только в первый миг – от соприкосновения с незнакомым срезом американской жизни. В свою очередь, эта женщина, глядя на простое, дивное в своей чистоте личико Брайони, на сияющие безыскусностью голубые глаза, упала бы духом, потому что всю жизнь изображала несвойственную ей искушенность.

Тебе хватило одного взгляда на нее, чтобы это понять?

Воспоминания о Брайони давали мне большие преимущества в плане восприятия. Словно во мне по-прежнему жила частица ее разума.

Такие возможности открывает когнитивная наука?

Пожалуй, нет. Скорее, такие возможности открывает страдание.

Глава десятая

На рабочем столе у него – у президента – был образцовый порядок: немногочисленные документы прижимал сверху снежный шар, который использовался вместо пресс-папье. Стоило тряхнуть этот шар, и на мальчонку, несущегося на салазках с горы, начинали падать снежинки. Я проникся жалостью к своему бывшему соседу по комнате. Он жил с осознанием собственной несостоятельности. Из окна своего подвала я почти все время видел сплошную вереницу подъезжавших лимузинов: из них выходили генералы и адмиралы, дипломаты, члены кабинета министров, официальные представители зарубежных государств – и всех он должен был принимать, потому как считался лидером свободного мира. Более непринужденно он держался на церемониях присуждения наград в области искусства, где выступали вокалисты и вручались медали кинорежиссерам, драматургам и актерам. Меня пригласили на одно из таких мероприятий, но я сидел в заднем ряду, чтобы оставаться незамеченным.

В Белом доме я вошел во вкус отведенной мне роли, став лейтенантом в негласной войне между президентом и его ближайшими советниками. У меня создалось впечатление, что в Овальном кабинете с необходимостью копируется антагонистичность внешнего мира. Наши внутренние отношения, как можно было подумать, становились символическим отражением всех вооруженных конфликтов. Я размышлял о том, как состязательность делает нас людьми. Мы с религиозным трепетом претворяем в жизнь каждую ее форму, будь то сдержанные дебаты или изнасилование и мародерство, грязные политические нападки или заказные убийства. Наши ночные уличные фонари у входа в бар, доходящие до рукоприкладства ссоры в шикарных спальнях, угрозы вполголоса на бракоразводных процессах. В наших семьях родители били детей, в школе хулиганы терроризировали весь класс, карьеристы в костюмах и галстуках шли по трупам, на дорогах водители подрезали друг друга, в дверях метро одни пассажиры расталкивали других локтями, государства разжигали войну, их армии бомбили города и десантировались на побережьях, где-то ежедневно совершались военные перевороты, без конца исчезали люди, в палаточных лагерях умирали несчастные, оставшиеся без крова, этнические чистки приравнивались к крестовым походам, в кровавых разборках устраняли конкурентов наркоторговцы, ширился терроризм, и каждый акт насилия, в любой форме, освящался в какой-либо точке планеты той или иной религией. В угоду ей человечество, склонное к политическим убийствам, геноциду и суициду, посещало излюбленные соревнования по кикбоксингу и петушиные бои, просаживало заработки на зеленом сукне, а потом возвращалось на работу, где играло на руку конкурентам, тянуло, что плохо лежит, устраивало финансовые пирамиды, подсыпало яд… а страстные любовники состязались в своем тесном мирке секса: одни льстиво домогались, другие с содроганием отказывали.

Весь список огласил?

Меня призвали как раз для того, размышлял я, чтобы мой бывший сосед по комнате смог получить хоть какое-то удовлетворение от весьма специфического противостояния Каторжнику и Скунсу. Однако здесь на кону стояло управление государством, а те двое были ближайшими советниками президента, который, в конечном счете, не мог обходиться без них, как и они без него. Итак, после нескольких отчетов Андроида я заметил определенную динамику. В какой-то момент, через две недели моего пребывания в Белом доме, мне бросилось в глаза одинаковое выражение лиц этой троицы: все с трудом сдерживали смех, и я понял, что великая дипломатическая традиция обогатилась новым типом единения. Этому триумвирату противостоял я один, и объектом насмешки стал не кто иной, как я: тем троим виделся у меня на голове шутовской колпак с бубенчиками. Мир застыл в ожидании очередной гражданской войны, ввода танков на рыночную площадь, террориста-смертника, цунами, землетрясения, утечки радиоактивного топлива из неисправного ядерного реактора, а здесь велась игра: сколько еще времени нужно продолжать этот спектакль, чтобы Андроид разгадал их жестокий розыгрыш; им просто хотелось развеяться, всем троим, прямо на рабочем месте в Белом доме, а я, юродивый, привносил комичность в их темную, антагонистическую, заряженную борьбой за власть рутину, нацеленную на управление миром.

Наконец, до меня дошло и настало время показать, с кем они имеют дело. Я прочел им последнюю лекцию Андроида на тему достижений мировой нейробиологии. Объяснил, что самый сложный вопрос, стоящий перед нейронаукой, сводится к тому, каким образом мозг превращается в разум. Каким образом этот трехфунтовый клубок делает из тебя человека. Я сказал, что мы работаем над этим вопросом, и если они ценят свои жизни или вообще жизнь, какой они ее знают, то те средства, которые правительство выделяет на развитие нейронауки, лучше присовокупить к военному бюджету. Закупить новые ракеты, мины, реактивные истребители – все ваши любимые игрушки, сказал я. Потому что, установив, как именно мозг обеспечивает нам сознание, мы научимся дублировать сознание. Вы успеваете следить за ходом мысли, док?

Успеваю.

То есть как, переспросил Каторжник, ты имеешь в виду – у нас появятся компьютеры, которые будут с нами разговаривать? Я такое в кино видел.

Не только, говорю, компьютеры, но еще и животные – генетически модифицированные и располагающие более высоким, нежели у обычных животных, уровнем сознания. Наделенные чувствами, настроениями, памятью, желаниями. Вон куда клонит, говорит Скунс, ни дать ни взять – Дисней, и они расхохотались. Я тоже посмеялся. Да, говорю, и это ознаменует конец мифического человеческого мира, который существует со времен Бронзового века. Конец нашего владычества. Конец Библии и всех историй, которыми мы себя тешили до сих пор.

Эндрю, ты действительно так считаешь?

Насколько же эти люди отгородились от действительности. У них было имперское мышление, у этих корпоративных культуристов, руководивших правительством. Они жили как бездумные, непогрешимые. Разбирались в антагонизме – и ничего большего не ожидали. Я сказал им, что нахождение с ними в одном пространстве вызывает у меня депрессию. Президент покосился в мою сторону: неужели это включало и его? Вы все безропотно обретаетесь внутри социальной реальности, сказал я, которую образуют война, Бог, деньги – сущности, давным-давно придуманные другими, и эти материи вы принимаете за исходную экзистенцию. О, я им такую речь закатил.

Догадываюсь.

Вы небрежно относитесь к жизни, внушал им я, вы – наглядный пример людской несостоятельности; и не упустил возможности подчеркнуть, что говорю со знанием дела, как специалист в данном вопросе. Потом я набрал полную грудь воздуха и сделал стойку на руках.

Ты сделал – что?

Просто что-то такое на меня накатило – и я встал на руки, едва ли не раньше, чем сам это понял. Возможно, меня подтолкнул к этому образ Брайони на высокой перекладине – самое первое впечатление, и мой мозг решил, что сейчас нужно сделать именно это: совершить подражательное действие, чтобы прямо там, в Белом доме, получить картинку с четким изображением. Во всяком случае, сейчас я истолковываю свой поступок именно так. А тогда, вероятно, это было не более чем инспирированное помрачение рассудка. Или – что тоже не исключено – мой мозг просто сказал от моего имени: хотели шута – получайте. А может, я просто хотел выйти из игры.

Ты и в самом деле отмочил такой номер?

Как я сказал, так и было. До того случая у меня ни разу не получалась нормальная стойка на руках. В Овальном кабинете я был другим человеком.

Признаюсь: когда Эндрю, пошатываясь, стоял на ноющих от боли руках, ступни у него двигались туда-сюда, как челноки ткацкого станка, а из глаз текли слезы: то ли от напряжения, то ли от возникшего у него в уме образа улыбающейся Брайони, которая оценивающе смотрела на него в упор своими детскими голубыми глазами.

Что она говорила?

Я слышал ее голос, беззвучный голос: «Я иду на пробежку, Эндрю. Уилла на завтрак любит яблочное пюре».

А потом дверь закрывается, и по дуге – балетный прыжок в огонь.

Наверно, я застонал, к голове прилила кровь, но мне казалось делом чести как можно дольше продержаться вверх ногами. Те трое, президент, Каторжник и Скунс, встали со своих кресел. Каторжник подошел к президентскому рабочему столу и закричал в телефонную трубку. Силы у меня кончились, но приземлился я не по правилам, весьма болезненно, с грохотом, и, как мне сейчас видится, почти в тот же миг двое морских пехотинцев в парадной форме вздернули меня на ноги и заломили мне руки. Так что день прошел для меня под знаком интенсивных физических нагрузок.

По-видимому, да.

Что вы сказали?

Я с тобой согласился.

Но это еще не все. Сомневаюсь, что до меня кто-либо делал стойку на руках в Овальном кабинете. На самом деле, это был миг триумфа. Я на мгновение поднялся над своей типичной приниженностью, над стандартным пиететом гражданина и одной перевернутой позой добился паритета с вершителями судеб моей страны. Я видел будущее, а они – нет. Подозреваю, что из рассказа о моей жизни вы не сделали вывода о том, что я горячо интересовался политикой. Когда меня скрутили морпехи, Каторжник и Скунс стали решать, как со мной поступить. И распорядились взять меня под арест. Скунс твердил, что я угрожал жизни президента. Вышвырните отсюда этого юродивого, распорядился он.

Скажи лучше – Блаженного, заметил я.

Ты и впрямь ощущал себя в такой роли?

А как еще я мог себя ощущать, если мой старинный приятель оказался Самозванцем? Вне всякого сомнения. А мне больше не суждено было становиться другим человеком в зависимости от ситуации. Я чувствовал, как мой мозг превращается в меня, – мы стали единым целым. Когда меня волокли к дверям, я повернулся и сказал то, что подобало Блаженному: «Сейчас ты – наибольшее зло, но это временно: другие будут намного хуже. Возможно, придут они не завтра. Возможно даже, не в следующем году, но ты подсказал нам, как оказаться в Сумрачном лесу»^[37]. Кажется, я тогда процитировал Данте. Но мой сосед по комнате слушать не захотел. Да ладно тебе, Андроид, крикнул он мне вслед, не заводись. К чему это было: он хотел, чтобы я вернулся? Дал ему свое благословение? Но что я мог поделать? Юродивый только тогда становится Блаженным, когда оплакивает судьбу свой страны. Я распрямился, кивнул морпехам, и меня увели.

Глава одиннадцатая

Алло, док, давно я здесь торчу?

Порядочно.

И вы не собираетесь объяснить, где я нахожусь?

Не имею права.

Но я не дома.

Откуда ты знаешь?

Воздух. В нем есть какая-то мягкость. Она придает весеннему воздуху плотный сладковатый привкус земли. В Новом Свете я не сталкивался ни с чем подобным. По-видимому, меня окружает холмистая загородная местность с полевыми цветами и увитыми виноградом беседками. Заглянуть поверх стены не могу, но в прогулочном дворе слышен птичий щебет – это не те птицы, что водятся в наших краях. К тому же темнеет здесь поздно. Думаю, вы, братцы, сослали меня в европейское Средиземноморье, и это само по себе неплохо… пытка не изощренная и ограничена моими размышлениями о том, что со мной произошло… кроме вас, поговорить здесь не с кем, адвоката мне не назначили, держат в заключении без суда и следствия, причем уже неопределенный срок. Звездное, так сказать, время. Я приговорен вертеться вместе с планетой и отсчитывать солнца, луны, времена года… Вы серьезно считаете, что я угрожал жизни президента?

По большому счету, нет.

И все же я не осуждаю вас за то, что вы подчиняетесь приказам и ведете себя как ничтожество. А знаете почему?

Почему?

Если бы не возможность с вами поговорить, мне было бы здесь совсем паршиво.

Ты, главное, не волнуйся.

Хотя у меня на полке стоит собрание сочинений М. Т., я постоянно думаю, как бы не потерять рассудок. И если мой рассудок провалится в тартарары, не последует ли за ним вся страна?

Ты считаешь, между ними есть связь?

Мой рассудок пронизан видениями, снами, а также словами и поступками незнакомых мне людей. Я слышу беззвучные голоса, из моих снов поднимаются фантомы, взмывают на стену и там медлят, корчатся в муках, содрогаются в зримых конвульсиях боли, бессловесно умоляют о помощи. Что вы со мной делаете! – кричу я и валюсь на кровать, чтобы уставиться в черный потолок, а моя каморка превращается в затемненный кинотеатр, где вот-вот начнется фильм ужасов. Я говорю о нарушенной цельности. Ее можно вынести лишь при помощи веры в то, что за ней стоит какая-то наука. Видимо, я ношу в мозговом веществе нейронную запись минувших веков. Знаю, вам не доводилось испытать ничего похожего, вы слишком безропотны перед своими ощущениями. Они буйно расцветают у вас внутри, заполняя весь объем вашего мозга. Но когда вы сделаетесь столь же бесчувственным, как я…

Опять мы за старое?

…У дремлющих генетических микроследов ушедших времен появится, наверное, возможность выражать себя в сновидениях.

Этому учит когнитивная наука?

Пока еще нет. Этому учит только страдание.

Ответьте мне, док: я – компьютер?

Что?

Я – первый компьютер, наделенный человеческим сознанием? Одержимый кошмарными снами, чувствами, скорбью, желаниями?

Нет, Эндрю, ты человеческое существо.

Это вы так считаете.

Я вижу, ты оброс, отпустил бороду. И впрямь сошел бы за Блаженного. Но для этого недостает одной вещи.

Какой же?

Бейсболки с символикой «Янкиз». Тебе нужно обновить гардероб.

Сколько лет сейчас Уилле?

Двенадцать.

И где они живут?

Мы это уже…

Где?

В Нью-Рошель.

Все в том же доме?

Да.

Марта и солидный муж Марты.

Да.

Им требуется мое согласие? Зачем? Любой суд решит дело в их пользу – Марта воспитывала ее с младенчества. А я нагрянул из вражеского стана.

Ты не из вражеского стана.

Пусть так, но законных прав у меня кот наплакал, верно?

На первом месте стоят интересы ребенка. Вот документы.

Стало быть, по закону отцом моей дочери станет Борис Годунов, этот пьянчуга, самозванец.

Он вступил в «АА»^[38]. И уже бросил пить.

И когда же они сошлись, любящие супруги?

По-моему, несколько лет назад. Года три-четыре.

А куда она увезла моего ребенка, когда сбежала?

Как я тебе уже говорил, Марта обосновалась близ маленького городка в западной части Пенсильвании. На ферме, унаследованной от дяди и тетки.

А средств у них достаточно, чтобы содержать мою дочь, как она того заслуживает?

Их семейство не бедствует. Она преподает фортепиано, а он ведет мастер-класс по вокалу. Оба работают в Джульярдской школе^[39].

Здесь написано, что Уилле обо мне не рассказывают. Здесь написано, что я не имею права к ней приближаться и заявлять о своем отцовстве…

У девочки нет причин сомневаться, что Марта приходится ей родной матерью. А о том, как видится ребенку статус ее мужа, – не могу судить…

…Равно как и о том, что ее настоящая мать погибла, пытаясь спасти людей.

Вот как ты теперь это трактуешь?

Да.

Сомневаюсь, что они так скажут ребенку.

Тогда пусть катятся ко всем чертям!

Господи, неужели ты хотя бы для разнообразия не можешь проявить здравый смысл? Задумайся о ком-нибудь, кроме себя.

Эх, док. Я ли не задумываюсь? Да я постоянно думаю о своих двух девочках. Мечтаю читать им вслух, как читал своим девочкам М. Т., сочинять, как он, для них истории на ночь. У него сказано, что рассказы его действуют как настойка опия, только быстрее.

Эндрю, прошу тебя…

У него ведь есть один рассказ специально для отцов, помните? В нем каждое название, а где возможно – и каждое слово заключает в себе кота: котильон, Кот д’Ивуар, котангенс. Девочки то и дело перебивают: «Папа, что такое “коверкот”?» Сейчас посмотрю, говорит он и делает вид, что роется в словаре. Ага, это плотная материя. А я-то думал, это коверканье слов, но кот, если хорошо себя чувствует, не коверкает слов, а вот на плотной материи поваляться не прочь. «Спасибо, папа», – говорит дочурка. «Всегда пожалуйста», – отвечает он и продолжает историю.