Текст книги "Мозг Эндрю"

Автор книги: Эдгар Лоуренс Доктороу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Папа родом из Чехословакии, ответила Брайони. Сейчас это Чешская Республика. А мама – ирландка, из Лимерика.

Как же они повстречались?

«Ах вот оно что, – рассмеялась Брайони, – значит, ты слыхом не слыхивал про шоу Лео Зингера!» С этими словами она вскочила и потянула меня за руки, чтобы поднять с песка. А потом рассказала о человеке, который разъезжал по всей Европе в поисках таких людей, как ее мама с папой, подписывал с ними контракты и готовил для работы в своем шоу «Лилипуты Лео Зингера».

Тут Брайони отвернулась, пробежала немного вперед и решила пройтись колесом. Когда она встала на ноги, я спросил: что представляло собой это шоу?

Мама рассказывала, что тематика менялась каждый сезон, костюмы тоже, но гвоздем программы оставалось варьете с вокалом, скетчами и монологами – вот как сегодня. Были и сугубо цирковые номера: жонглеры, канатоходцы, скрипачи, державшие инструмент за спиной, – чего только не придумывали. Публику привлекал не только маленький рост артистов, но и широкий спектр талантов, на которые любопытно поглазеть независимо ни от чего.

С каким же подъемом рассказывала она мне эту семейную историю, пропуская ее, можно сказать, через себя и по ходу дела выполняя то стойку на руках, то колесо, то сальто назад с точным приземлением на ноги, то длинными прыжками. В ночном ритме набегавших на пляж волн.

Антрепренер провез их по всем европейским столицам – так мама с папой и познакомились. Оба были участниками «Лилипутштадта Лео Зингера».

Признайтесь, док, вы что-нибудь слышали о человеке по фамилии Зингер?

Нет.

Я тоже. Но, оказывается, студия «Метро-Голдвин-Майер» обратилась именно к нему, когда для фильма потребовались Жевуны. Этакий международный поставщик Жевунов.

Слышу в твоем голосе пренебрежительные нотки.

Очевидно, что делец, превративший их в детишек, сделал из них посмешище, а заодно набил себе карман.

Не ты ли говорил, что всем нам свойственно умиляться миниатюрным сущностям? Зато теперь они – ее родители – смогли обеспечить себе пенсию, обзавелись собственным домом, создали прекрасную семью.

Конечно, конечно. Не забери их под свое крыло этот антрепренер, что ожидало бы каждого из них в родной деревне? А их отцы и матери, наверное, вздохнули с облегчением. Подозреваю, что еще и приплатили. Уилл и Бетти, по всей видимости, были совсем молоды, лет девятнадцати-двадцати. А он дал им профессию, научил самоуважению, тогда как в родных краях они бы прозябали, став жертвами высокомерия, откровенных издевательств и оскорбительной жалости. Но это отдает Европой, вы согласны? Такая чувствительность. По крайней мере, в фильме эти Жевуны – вымышленные существа, они не воспринимаются как исполнители-коротышки, они воспринимаются как фантастические создания, загримированные до неузнаваемости. Это не Уилл, не Бетти, не прочие лилипуты. Вам не кажется, что на всем этом лежит печать Европы?

Не вполне понимаю, что ты имеешь в виду.

Я имею в виду крепостное право, узаконенный гнет, и проклятую военную форму, и династические войны, и колонизацию, и аутодафе. Охоту на медведей – вот что я имею в виду, европейскую культуру охоты на медведей. Травли маргиналов. Уничтожения евреев. Вот что я имею в виду.

[Задумывается.] Она была так счастлива. И у меня не повернулся язык ее разочаровать. Я вам рассказывал, что перед поездкой купил ей обручальное кольцо?

Нет, не рассказывал.

Купил кольцо. И вообще вел себя как не-Эндрю. Брал ее за руку в людных местах, предавался счастью. А на пляже дурачился, пытался ходить колесом, делать стойку на руках, падал и поднимался с песчаным панцирем на лице. Как же она хохотала! Мы готовы были вспыхнуть страстью, как все, кто недавно влюблен. Нам было достаточно чего угодно: смеха, остроты момента. Закрой глаза, сказала она и начала смахивать мою песчаную маску. А потом резко повалила меня на спину и сама оказалась сверху, рот в рот, и принялась неистово стягивать с меня брюки, а потом перевернула нас обоих, и сверху оказался я. И когда она сама успела раздеться? И только три коротких слова: «Войди в меня, – молила она. – Войди в меня!»

Подробности можно опустить, Эндрю.

Не исключено, что секс вообще начинается молитвенно, однако мозг темнеет, как темнеет ночной город, и вытесняется каким-то доисторическим пред-мозгом, который только и знает, что давать отмашку движениям бедер. Естественно, эта встроенная команда является пережитком палеозойской эры и, вероятно, отвечает за все толчки.

Толчки?

Я что хочу сказать: в такие минуты мы теряем бдительность. Как будто остатки нашего человеческого разума, нашего затуманенного сознания перемещаются в мошонку. Оттого-то я и не услышал шума двигателя и не сразу понял, почему пляж словно улетает вместе с поднявшейся вокруг нас песчаной бурей. Но потом я заглянул в глаза любимой: они слепо белели от страха… передо мной? Или перед неестественно полыхающими вверху огнями? До сих пор гадаю… ведь это был прожектор, и еще рассекавший воздух – вжик, вжик – звук несущих винтов вертолета. Но зная о том, что случилось позже, я так и не смог себе внушить, что это не был страх передо мной, перед приукрашенным палеозойцем, с которым она легла. Как бы то ни было, я сразу понял, что дело обстоит противоположным образом. Загородив ладонью ее лицо, я накрыл ее своим телом, а другой рукой пытался натянуть брюки. Вам известно, что пляжи на юге Калифорнии по ночам патрулируются?

Кажется, нечто подобное я слышал.

Так вот. Грохот винтов перекрывался громкоговорителем… вы даже не представляете, насколько точно завис вертолет прямо над нами… Сидевшие в этом черном жукообразном монстре маячили сверху, карая нас летящим песком, а мы вскочили и бросились бежать: я держал над ее головой рубашку, а нас слепили прожектором и обвиняли в неуточненном, но чудовищном нарушении общественного порядка, в осквернении устоев цивилизованной жизни, в загрязнении драгоценного святилища невинных деток и волейболистов.

Потом луч погас, и проклятый монстр умчался прочь, напоследок швырнув в нас песком, а мы остановились, защищая глаза сгибом руки. Через несколько мгновений от этого рейда остались одни воспоминания, ночь была тиха, и Брайони рассмеялась, взглянула на меня, посмеялась еще, отряхнула волосы от песка и, запрокинув голову, перечеркнула все унижения тем приемом, который усваивают в первую очередь женщины: отрешенно хохотнула, повела плечами и комично воздела руки к небу.

Бежать нам пришлось через весь пляж, до сложенного из камней мола; на том конце, что упирался в берег, образовалась яма, в которой светилось множество бестелесных глаз. Брайони сказала, что туда забились одичавшие кошки, всегда бродившие, сколько она помнила, в этих краях. Они затаились и шипели. Мы подошли слишком близко, и это шипение обволакивало нас, как паутина. Вероятно, это был один из первых случаев, когда мои мысли занимало нечто, отличное от меня самого.

Что же, например?

Например, этот край вечного солнца, карликового населения и воздушной полиции.

На следующее утро, когда мы уже вот-вот должны были уехать, я прощался, стоя у машины, а Бетти сжала мои ладони и слегка покачивала их вверх-вниз в знак самого теплого расположения. Эндрю, мы так рады, что она тебя встретила. Для нашей девочки мы хотим всего самого лучшего. Как мы ее любим – не передать словами. Она венец нашей жизни.

Признаться, у меня теплилась надежда, что эти люди доводятся Брайони приемными родителями. Как думаете почему? Я не успел еще отойти от той ночи на пляже, и теперь под палящим солнцем мне стало тошно от попыток осмыслить безумные подробности жизни моей возлюбленной. Эти подробности были ее основой, они ее детерминировали, принадлежали ей одной, составляли ее сущность; и то впечатление, которое у меня сложилось о ней ранее – моя чудесная студентка в длинном сарафане и кроссовках, – оказалось неполным, а может, и вовсе иллюзорным. Да, она в лучших американских традициях сама зарабатывала на учебу в колледже, прибегая ко всяческим программам финансовой поддержки студентов и банковским кредитам. Похоже, Уилл и Бетти не очень-то ей помогали, и Брайони, оставшись без родительской опеки, была предоставлена сама себе. Но мне не хотелось думать, что она выросла в этой семье, в этом городе, среди этих людей, что она девчонкой каждый день выходила из дома на одну и ту же улицу оштукатуренных домишек с крошечными палисадниками, украшением которых служили оклеенные морскими ракушками горшки. Бесцветные мощеные улицы, ни пятнышка тени. Одним словом, все, что требуется для размягчения любого развитого, исправно работающего мозга. Я воображал ее ребенком: вот она спускается к пляжу, играет на песке, собирает ракушки у воды… И так день за днем, год за годом. В тот раз меня на мгновение охватило мимолетное стыдливое чувство, что вся эта солнечная Калифорния – фальшивка. Брайони вышла из дома с рюкзачком за плечами. Прекрасная, как всегда. Она улыбалась. У меня было такое чувство, что и я купился.

Ну вот, я успокоился. А то любовь превратила тебя на время в отъявленного зануду.

Попытайтесь меня понять. Знаю, это нелегко. Но поставьте себя на мое место. Я испытал потрясение. А вы бы разве не почувствовали себя раздавленным? Любила ли она меня самого или нечто другое, очень ей близкое, но просто увиденное во мне? Быть может, она почувствовала это нечто еще тогда, на первой лекции, когда я писал свое имя на доске, сломал кусок мела и смахнул с кафедры все книги? Она их собрала, понимающе улыбнулась. Здесь она выросла, под этим вечным солнцем, среди этих мещанских цветничков. А родители ее – что греха таить – просто казус! Она была воспитана на всем странном, неестественном. Все это было ей знакомо, составляло ее нормальную социальную реальность. Так к кому же она потянется, к кому проявит свои патологические чувства, как не к чудовищно депрессивному растяпе-когнитивисту, которого ей очень скоро придется утешать после каждой его уныло-нигилистической лекции?

Слышу самобичевание.

Неужели?

Очередная версия того, почему ты не достоин любви этой девушки. Сначала был Эндрю – ходячий анахронизм на футбольном поле, а теперь – полная противоположность: идеально вписавшееся чудо в перьях.

Я же сказал: это было мгновенное чувство. Ведь бывают у нас чувства, которые длятся мгновение и никогда не выливаются в действия?

Бывают.

Не полагаете же вы, что я настолько глуп, чтобы потерять любовь всей жизни из-за какого-то минутного подозрения, которое на самом деле было для меня привычным актом самоотрицания?

Наверное, нет.

Ведь она была свободна, и теперь, когда мы отъезжали на машине, а ее родители, стоя на крыльце, махали нам вслед, она плакала, словно прощалась с ними навсегда. Наверное, по моей вине.

Почему же?

Рядом со мной она уже не могла притворяться, что все еще к ним близка. Пусть она по-прежнему относилась к ним с любовью и благодарностью, но не могла отрицать, что их мир стал ей чужим.

А что ты такого сделал?

Всего лишь познакомился с ними.

Брайони была отличной спортсменкой, но не жилистой, не мускулистой. Тоненькая, как тростинка. Руки и ноги крепкие, точеные, но без узловатостей, какие бывают даже у танцовщиц. И при таком телосложении вся эта физическая активность казалась мне неестественной, скорее проистекающей из целеустремленности, самодисциплины. Откуда в ней это взялось? Почему она считала необходимым украшать собой верхушку пирамиды болельщиц-чирлидеров, крутить «солнце» на турнике, бегать, прыгать, тренироваться не во имя радости бытия, а ради достижения определенной цели, а? Думаю, она и сама не смогла бы ответить. Даже после родов она выходила на пробежки, толкая перед собой коляску. [Задумывается.]

Да?

Лишь один раз этот спортивный азарт ее подвел. Там, в тени гор. Я решил показать, что не совсем уж равнодушен к спорту, купил нам с ней теннисные ракетки, и мы пошли на студенческие корты. Я немного играл в Йеле. Не за Йель, а в Йеле. Уроков я никогда не брал, но руководствовался общими соображениями, мог – пусть неуклюже – перемещаться по площадке и отбивать мяч. Для Брайони игра была в новинку, но когда я предложил объяснить ей технику: как держать ракетку, как разворачивать корпус при ударе справа и слева, – она пропустила это мимо ушей. Думала, сама разберется, что к чему. Но нет: она то лупила изо всех сил и в результате выбрасывала мяч за ограждение или попадала в сетку, то вообще мазала, носилась туда-сюда, хотя я старался играть прямо на нее, а в конце концов разозлилась, швырнула ракетку и, надувшись, ушла с корта. Впервые за всю нашу совместную жизнь она потеряла самообладание.

Потом бывали и другие случаи?

Во время беременности. Не помню, на каком месяце. У нее начались кровянистые выделения. Она пришла в ужас, и я вызвал врача. Оказалось, ничего страшного. Но тот случай на теннисном корте не шел у меня из головы: мне думалось, что я, желая покрасоваться, все же нарочно подал пару мячей туда, где она не могла их достать.

[Задумывается.] Я никогда не рассказывал вам о своей армейской службе. После обычной муштры нас выгоняли на ночные маневры. Охраняя доступ по периметру, я заснул в своем окопе. И был разбужен тычком кадрового офицера. Меня заставили сто раз отжаться в полной выкладке. А нагорело за меня сержанту, который в результате лишился лычек. Ему оставалось два месяца до увольнения в запас. [Задумывается.] И еще был случай: я присутствовал на коктейле в академическом кругу. В самой гуще толпы, витийствуя и размахивая руками, я пытался донести до собеседников какую-то мысль. И врезал в челюсть женщине-профессору, стоявшей от меня справа. Та с воплем осела на пол. Все умолкли. Я бросился на кухню, стал шарить в морозильнике в поисках льда и вытащил оттуда две бутылки водки, которые мне мешали. Муж профессорши с руганью побежал за мной, и я, обернувшись, так растерялся, что уронил бутылки, которые сжимал в одной руке, прямо ему на ногу, что вызвало перелом ступни. За одну минуту вывел из строя целую семью. [Задумывается.] В Йеле я учился на биолога. Однажды в лаборатории мы проводили эксперименты на актиниях…

Эндрю, прекрати.

Что? Прекрати что?

Глава третья

Я вам больше скажу: на прошлой неделе Эндрю решил увидеться со своей дочерью.

Вот как!

Вы отлично знаете: я старался туда не соваться. Не соваться! И то, что вы никогда не поднимали этот вопрос, ни разу не пытались внушить, что мне следует ее навестить, даже не спрашивали как бы между делом, не приходило ли мне в голову…

К таким решениям надо приходить самостоятельно, своим умом, своими чувствами.

Допустим.

Ты, между прочим, даже не сказал, как ее зовут.

Уилла. Ее зовут Уилла. Марта хранит ее свидетельство о рождении, так что сомнений быть не может. Брайони назвала ее в честь отца. Изумительно, правда? Уилла.

Изумительно.

Но представьте, с чем сопряжено такое посещение! Что я скажу? Зачем явился, с какой целью? Этого я не знал. Хотел ли я ее вернуть? Если да, то для ее ли блага? И если она останется со мной, не вклинится ли Эндрю-Самозванец и не причинит ли ненароком вреда своей родной дочери? А реши он просто наведаться в гости, как она его воспримет, признает ли в нем отца, если не видела его с тех самых пор, когда совсем еще младенцем сидела у него в машине? Или подумает, что это просто гость, который сейчас помашет рукой и снова исчезнет? А Марта – она, скорее всего, просто захлопнет дверь у меня перед носом.

В твоем деле есть кое-какие юридические аспекты, которые могли бы сыграть тебе на руку. Я не юрист, но во главу угла всегда ставится кровное родство. Родителям отдается преимущество, если только не будет доказано, что они алкоголики, бродяги, преступники и все такое.

Какое «такое»?

В нашей стране не отдают детей в чужие руки просто так, сейчас ведь не Средневековье! Оставляя Уиллу, ты оформил письменный документ? Вы обращались к юристу, ставили где-нибудь свои подписи? Вы с Мартой?

Я был в отчаянии. Мне требовалась помощь. Я оказался на грани самоубийства.

Вот как? Это что-то новое.

Я тогда дошел то того, что стал разговаривать с Брайони, как с живой. Следовал ее указаниям… как подогреть молочную смесь… все это я читал, но все равно потом у нее уточнял, правильно ли понял. И она мне отвечала. Положи малышку себе на плечо, чтобы она срыгнула после кормления. На зиму ей нужна будет теплая одежда. А когда придет время прививок – вперед, к педиатру! Она смеялась, моя Брайони, глядя, как я хлопочу по хозяйству. У меня бывали галлюцинации: она являлась мне, как живая, и мгновение спустя становилась крошечной фигуркой, которая прыгала, делала колесо и вставала на руки на кухонном столе. Господи… И вы еще удивляетесь, что я не обратился к адвокату?

Ты не нанял себе помощницу?

Некого было нанимать, но я и помыслить не мог доверить малышку постороннему лицу. У меня была Брайони. На работе я взял отпуск за свой счет. А потом безумие отступило, и я все же обратился за помощью. Просто дошел до ручки, одному мне было не справиться. Вот я и поехал к Марте.

Со стороны Эндрю такое решение было спонтанным: оно настигло его, как зажженный бикфордов шнур постоянных размышлений о целесообразности встречи с дочкой. Сидя у себя в кабинете, Эндрю читал очередную научную статью о порождении мышления человеческим мозгом. В этой работе выдвигалась гипотеза о том, что в будущем появится возможность создания некоего искусственного симулятора мозга, который будет воспроизводить сознание. И это предположение, выдвигаемое не в дешевом журнальчике научной фантастики, какими он зачитывался подростком, а на страницах серьезного научного издания, в статье выдающегося невролога, так потрясло Эндрю, что он подпрыгнул на своем стуле как ужаленный и вдруг осознал, что по радио транслируют субботний вечерний спектакль из «Метрополитен опера». Прислушавшись, он понял, что это сцена смерти Бориса из оперы «Борис Годунов». Царь взывал к публике своим плачем, своей молитвой и наконец умер, тихо повторяя: «Прости-и-и-ите… прости-и-и-ите…» И – глухой удар: это царь Борис упал на сцену «Метрополитен опера». А затем – дивная, печальная музыка, которая словно подтверждала «Да, царю конец».

Позднее Эндрю не смог вспомнить, слышал ли он, как бьют колокола Москвы, возвещая о смерти тирана, потому что выскочил из дома, на ходу застегивая куртку, поймал такси до вокзала «Юнион» и вбежал в вагон.

Добравшись до Нью-Йорка, он прошел через центр города до Центрального вокзала и в привокзальном магазине купил для своей дочери игрушку. Это была заводная собачка, которая вращала глазами и ходила, дрыгая лапками. Он решил, что зверюшка – самый верный подарок для девочки. Той уже было года три, а зверюшки, как известно, нравятся всем детям от года до десяти.

Понимаете, док, все эти воспоминания нахлынули на меня разом: дом Марты, ее солидный муж (нет-нет, я не подумал, что он мог петь того самого царя Бориса, умершего накануне… у меня вообще было подозрение, что он не столь уж громкое имя в мире оперы…). Но их дом! Эта сцена! Марта уходит вверх по лестнице с моим ребенком на руках. Как ни в чем не бывало. Я будто бы все еще стоял у них под дверью, протирая залепленные снегом очки. Мерно покачиваясь в вагоне на подъезде к Нью-Рошель, я уже не боялся за то, как пройдет мой визит, уже не барахтался в нерешительности, воображая различные жуткие сценарии. Скоро я увижу дочку! Меня переполняла любовь к Марте и ее мужу: я был безмерно благодарен этим людям, взявшим нашу с Брайони девочку под свое крыло. Мне даже стало приятно от стука и покачивания поезда.

Сейчас ты мне скажешь, что это было не к добру.

Естественно.

Добравшись до места, он сразу понял: здесь что-то не так. Все соседские дорожки были расчищены, и лишь вокруг дома Марты лежал нетронутый снег. Эндрю рассчитался с таксистом, вышел из машины – и утонул по колено в снегу. Одной из характерных черт Марты была ее безупречная аккуратность. Когда в хозяйстве что-нибудь выходило из строя, пусть даже самая ерунда, тут же затевался ремонт. В доме вечно сновали то садовники и плотники, то сантехники и электрики, то штукатуры и кровельщики, то мойщики, то стекольщики, то кафельщики, то рабочие каких-то совсем уж замысловатых специальностей… К мелким деталям, вроде латунных накладок для замочных скважин, она относилась со всей серьезностью. Стоял унылый ноябрь, было около восьми вечера. Во всех соседских домах горел свет, а дом Марты был освещен так слабо, точно внутри совершались некие мистические ритуалы. Не знаю, с чего такое пришло Эндрю в голову. Увязая в снегу, он подошел к крыльцу и увидел, что дверь слегка приоткрыта. [Задумывается.]

Так-так, продолжай.

Он назвал меня Самозванцем.

Кто?

Солидный муж Марты. Именно так он меня приветствовал. Ага, говорит, Самозванец пожаловал! Такую кличку он дал мне в баре, в тот день, когда я привез им ребенка. Прикидывается добряком (так он обо мне думал), изображает сострадание, а на деле – наглый лжец, хитрый лицемер, обманщик, плут! Самозванец. И, как я вам уже говорил, это было недалеко от истины. Но теперь, когда он назвал меня Самозванцем Первым, я понял, чей портрет висит в гостиной над камином. Это был он самый – муж Марты, в своей величайшей роли: он просто исполнял эту партию, партию царя Бориса. Вы, конечно же, знакомы с историей Бориса Годунова.

Стыдно признаться, но…

Борис – он как русский Ричард III. Убивает законного наследника престола, царевича Димитрия. Перерезает мальчику горло и объявляет себя царем. За содеянное его терзает совесть. Посттравматическое стрессовое расстройство.

Так…

Проходят годы, и расчетливый монах Григорий, понимая, что ему примерно столько же лет, сколько было бы царевичу, будь тот жив, направляется к польско-литовской границе. Оттуда он наступает на Москву, именуя себя царевичем Димитрием, законным наследником престола. Борис Годунов уверен, что это ложь, что истинный царевич мертв. Однако под воздействием чувства вины и религиозного мистицизма Борис сдается и умирает. Такая история.

Очень интересно, но почему…

Лишь один юродивый оплакивает судьбу России. Занавес. В те времена много было в России таких юродивых – блаженных дураков. Дураки встречаются и у Шекспира, но у него они не отличаются святостью. А в России если глупец – так сразу святой. Тот был пьян, конечно.

Юродивый?

Солидный муж Марты. При всех царских регалиях развалился в кресле – низвергнутый Борис Годунов, низвергнутый муж Марты. Я сразу понял: ее там нет. Не могло быть, если дом настолько запущен. Если сам хозяин настолько запущен. Кто бы мог подумать, что оперные певцы держат сценические костюмы у себя дома: Или это не так? Тем не менее он сидел передо мной в этом тяжелом парчовом одеянии и узорчатой короне, изукрашенной камнями и увенчанной крестом. Поднимая стакан и не глядя на меня, он выговорил: «За Самозванца!» И тут же икнул, да так, что рука у него дернулась и содержимое стакана живописной дугой выплеснулось прямо на висевший сзади портрет, словно окатив слезами загримированное под Бориса Годунова лицо.

И все это действительно имело место?

Что?

Необдуманная поездка в Нью-Рошель, на которую толкнула тебя трансляция «Бориса Годунова», и этот в стельку пьяный царственный симулякр.

Меня не раздражает этот вопрос, поскольку я и сам не верил своим глазам, стоя в темной гостиной, которая, кстати, не отапливалась: возможно, потому солидный муж Марты и надел это тяжелое облачение, а вместо шапки – корону. В конце-то концов, он, быть может, слушая ту же самую трансляцию, предавался горьким раздумьям? Я стоял над ним, а он смотрел на меня помутненным, отсутствующим взглядом. Он исхудал и утратил былую внушительность. Раньше это действительно был здоровяк, толстый и гладкий, этакий тюлень. Теперь он изменился. Все в нем как-то усохло: и двойной подбородок, и широкое лицо, и большая голова. Эта физиономия с заострившимся подбородком, впалыми щеками и глазницами выдавала больного человека. Я же, не испытывая ни капли сострадания, пришел в ярость и заговорил с ним так, как говорят с пьяными.

Где она, где Марта, черт тебя дери? Где моя дочь?

Он с трудом поднялся с кресла и, протягивая ко мне руки, хриплым басом завел арию умирающего Бориса.

Я побежал наверх, заглянул во все комнаты. Кроватка была пуста, полки, выдвинутые ящики – все пусто. В спальне – незастеленная кровать, один платяной шкаф, где болтались пустые вешалки. На полу – обрывки бумаги. Расписание автобусов. Простииите. Простииите. [Задумывается.] Слушайте, мне кажется, у вас сложилось превратное впечатление о моих чувствах к Брайони. Я хочу расставить все по местам.

Одну минуту: как ты тогда поступил?

Когда?

Когда обнаружил исчезновение Марты.

Сел на последний поезд до Вашингтона. Несчастный пьянчуга ни сном ни духом не ведал – равно как и я, – где ее искать. Он даже не мог сказать, когда она исчезла. Судя по обстановке, довольно давно. Конечно, за ребенка можно было не беспокоиться. Марта оставила свое пианино. Как и прежде, оно стояло в кабинете. Это мне подсказало, что Уилла теперь составляет смысл ее жизни. Но торопиться уже было некуда, ничто не предвещало беды: ведь не примчись я туда, повинуясь порыву, – так и остался бы в неведении. А так, условно говоря, просто немного опоздал.

И это также принесло тебе некоторое облегчение, ты согласен?

Пожалуй. Не стыжусь в этом признаваться. Что может быть убийственней, чем осуждение в глазах ребенка? Этого было бы не избежать. А так – сия чаша меня миновала. Но я начал вам кое-что рассказывать.

Слушаю.

Вот представьте: дверь отворилась – и на пороге возник я. Стоит ли удивляться, что пьянчуга, оперный певец в костюме царя Бориса, завел свою арию прямо в гостиной: вполне естественно, что Борис, увидев на пороге какого-то проходимца, заподозрил в нем самозванца Григория, который со своей польско-литовской армией пришел отнять у него корону. А я счел, что он говорит обо мне; возможно, так оно и было, но он как-то ухитрился поместить меня в оперу. Я стал вероломным претендентом на трон, понимаете?

Неужели он был до такой степени пьян?

Пьян или трезв, но он жил на сцене и отвел мне роль своего врага. Причем не без оснований: ведь прежде я был мужем Марты. А он нашел точное словцо, выдернул из российской истории, перенесенной на оперную сцену, потому что смотрел, как видно, глубже других.

По сути своей Эндрю – самозванец, так? Это ты хочешь от меня услышать?

Вы сбили меня с мысли. Вашему брату это не к лицу.

Но это существенная подробность, верно? Неужели он тебя не разозлил?

Послушайте, он же знал, что я – когнитивист. Он был вполне вменяем. Когда я уходил, меня провожала его ария, рвущаяся из самой души. Так что не спешите с выводами. Если честно, мне стало его жаль. Он поцеловал меня в макушку. А после опустился на колени и стал просить у меня благословения. Так поступает в опере Борис: он просит благословения у Юродивого, который, в его понимании, символизирует всю Россию. Я перестал быть Самозванцем. Меня назначили на роль Юродивого. А возможно, он, как самозванец, признал во мне другого самозванца. Как-никак он не мог отрешиться от мысли, что только лишь выставляет себя законным царем. Жаль, вас там не было. Мы стали назваными братьями.

Значит, тебе вышло послабление – к этому ты клонишь? С тебя сняли клеймо Эндрю-Самозванца?

Все мы самозванцы, доктор, в том числе и вы. Особенно вы. Напрасно улыбаетесь. Деятельность мозга сводится к притворству. Именно этим он и занимается. Мозг способен даже притвориться, что он – это не он.

Вот как? Чем же он способен притвориться – просто для примера?

Ну, дольше всего, вплоть до самого последнего времени, он притворялся душой.

Вероятно, у вас сложилось ложное представление о моих чувствах к Брайони. Если не считать того момента в Калифорнии, когда мы отъезжали от дома ее родителей, и, возможно, пары других моментов, любовь моя была чистой и неомраченной – такого чувства я прежде не испытывал ни к одной женщине. Я не рассказывал вам о своих привязанностях, хотя некоторые виделись мне довольно сильными. Но неомраченными – никогда.

Ты имеешь в виду – до женитьбы на Марте?

И после. Штука в том, что каждый раз я оставался самим собой. А с Брайони я стал таким, каким всегда мечтал быть. Если сделать скидку на врожденную неспособность к счастью, то с Брайони я был счастлив. Счастье – это жить повседневностью, не понимая, насколько ты счастлив. Истинное счастье – не осознавать, насколько ты счастлив, это некая животная безмятежность, промежуточное состояние между довольством и радостью, устойчивость твоего «я» в этом мире. Я, разумеется, веду речь о развитом западном мире. Скромная деловитость жизненного уклада, удовлетворенность своей судьбой, наслаждение близостью, едой, солнечной погодой. Ты не просто любишь близкого человека – ты любишь мирскую данность. Такие ощущения, по всей вероятности, вызывает эндоморфин – наркотик мозга.

Понимаю: это опять же цефалическое обучение.

Да какая разница! Проезжая через всю страну, мы видели снежные горнолыжные склоны, бурные реки для рафтинга; куда ни глянь – бесплатные возможности. А как-то раз в чистом поле мы наблюдали слет воздухоплавателей. Притормозили, чтобы полюбоваться небесными кораблями всех цветов радуги: томная флотилия воздушных шаров парила в своих собственных блаженных пределах пространства и времени. Нам пришло в голову, что американцы, по всей вероятности, более других народов ценят блага, даваемые землей и небом. В такие минуты жизнь – это просто жизнь, ни больше ни меньше: в точности такая, как видится, а за ней – ничего. Над всем довлеет вера в будущее, все синапсы активизируются, словно готовясь создать метафизическую мелодию, а ты купаешься в осознании привычной данности этого мира как единственной реальности. Конечно же, чувство вины растворяется без следа. Равно как и страх, прежде определявший твое «я». И этим, как уже сказано, я был обязан Брайони. Во время той поездки мое упоение всем подряд рождалось из радости быть подле нее, ощущать ее – и все, что с ней связано, – рядом с собой: ее задумчивость, ее прямой взгляд, ее Смех, ее безыскусность: она почти не красилась, не прихорашивалась, а волосы просто расчесывала, лишь изредка стягивая на затылке. Одно то, как она мимолетно поправляла волосы, говорило о разных состояниях ее души. Когда на многокилометровых прямых отрезках дороги мы умолкали, она складывала руки на груди или включала радио, чтобы найти какую-нибудь музыку. За музыку всегда отвечала она, полагая, что мне еще учиться и учиться; так оно и было – я не продвинулся дальше «Битлз» и «Грейтфул дэд». (А, кивала она, «Мертвецы».) Я мог быть за нее спокоен: ей не грозило стать жертвой Самозванца. С ним я покончил. Я преобразился, ступив на путь блаженной святости.