Текст книги "Марш"

Автор книги: Эдгар Лоуренс Доктороу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 23 страниц)

IX

Когда паровоз, свистя, втянул состав на переплетение путей сортировочной станции Голдсборо, в его душераздирающих воплях всем слышались фанфары. Людей выстроили в очереди. Вскоре солдаты красовались один перед другим в новехоньких синих мундирах и штанах. Дивились многозарядным винтовкам, рядами уложенным в ящики и сверкающим смазкой. Ходили довольные, нарочно притоптывая, чтобы размять мощные толстоносые сапоги. Старые тряпки и разбитые башмаки там и сям горели в праздничных костерках. Музыканты получили новую кожу для барабанов, для кларнетов новые мундштуки, и начальник интендантской службы сразу прославился – ну как же: лучший офицер во всей армии! И почту выдали, и жалованье выплатили, и дали недельку отдыха в лагерях, и переформировали части, так что девяностотысячная посвежевшая армия, вышедшая, звякая деньгами в карманах, десятого апреля из Голдсборо, была, как никогда, крепка, боеспособна и готова к завершению войны.

Выдвигаясь из всех своих лагерей, снимаясь со стоянок, армия медленно разворачивалась в сорокамильной ширины каток, двинувшийся вдоль реки Нейсы и по дорогам, прорезавшим тучные поля молодой зеленой кукурузы. От передовых мобильных отрядов к еле ползущим фургонам обоза из уст в уста передавалась весть о том, что из Питерсберга и Ричмонда Ли уже попросили. Этим, видимо, и были вызваны крики «ура», которые с дальних холмов доносились до Стивена и Перл. Теперь стратегия рейда была проста как палец. Никаких уже тебе ложных выпадов на Ричмонд и отвлекающих бросков к северо-востоку. Цель – Рэлей, задача – истребить к чертям собачьим повстанческую армию генерала Джонстона.

Стивен и Перл были слишком расстроены, чтобы принимать участие в общем ликовании. Когда доктор Сарториус уехал и не вернулся, другой полковник медицинской службы объединил его полевой лазарет со своим. У Стивена не было удостоверения военного санитара, поэтому он получил приказ возвращаться в полк. Перл числилась гражданской волонтеркой, так что ей просто велели идти домой, причем без уточнения, куда именно. Перл перепугалась, но Стивен сказал, сиди, мол, не дергайся, и в итоге они оба приказам не подчинились. Что такое армия, Стивен знал лучше нее. И полагался на то, что в пылу переформирования частей и суматохе административного реформирования, которое затеял генерал Шерман, для них непременно найдется щелочка, шесток какой-нибудь хорошо скрытый, где пересидеть, а потом втиснуться в обоз и затеряться на марше. Это было необходимо еще и потому, что на их попечении находился Кальвин Харпер. Когда посланцы медицинского департамента отобрали у них две санитарные кареты и фургон снабжения с имуществом, прежде принадлежавшим Сарториусу, Стивен спросил их командира, лейтенанта, что делать с негром, который вон там – стоит с повязкой на глазах. Ну… твой негр, ты с ним и делай, что хочешь, – ответствовал лейтенант. Но это едва ли могло усыпить их бдительность. Мог возникнуть другой лейтенант, или капитан, или генерал с совершенно другим на сей счет мнением. Кальвин конечно же рассказал им свою историю. Перл чуть не плакала, оттого что этот человек, который так любит фотографировать, может навсегда утратить зрение. Доктор Сарториус говорил, что это не исключено. Не проходило и часа, чтобы Кальвин Харпер не приподнял нижний край повязки, проверяя, не стал ли он видеть лучше. Свет я вижу, это да, но больше ничего. Ничего, только свет. Мальчик Дэвид, бегавший за ним как хвостик, придумал все время держать Кальвина за руку, чтобы тот мог ходить, не рискуя упасть и пораниться.

Хотя Кальвин Харпер действительно предупреждал генерала Шермана и – более внятно – полковника Тика о том, что камерой прикрывается инсургент, солдат-мятежник, он понимал, что командующего армией, человека и так занятого по горло, даже и спрашивать не станут, чтобы не отвлекать на подобные пустяки, а полковник, сам получивший ранение, вряд ли будет свидетельствовать благоприятно. Мой единственный шанс, – подытожил свой рассказ Кальвин, – в том, что я негр, а значит, такая мелкая сошка, что за всеми своими великими делами они могут обо мне и позабыть. Но это мой единственный шанс.

Стивен подумал и согласился. Огромная масса людей в армии живет и движется сложным и непостижимым образом, война стремительно близится к концу, и это разлагает дисциплину. В предчувствии перемен генералы, надеясь с ними совладать, строят новую систему бюрократии. Правым флангом теперь служит Армия Теннесси, левым – Армия Джорджии (ее создал, двигаясь через Джорджию, сам Шерман из остатков Четырнадцатого и Двадцатого корпусов и Армии Камберленда), а новой главной колонной от побережья движется Армия Огайо. И как все это понять? Корпуса какие-то, дивизии, бригады, отдельные отряды, каждому из которых теперь положен боевой стяг, каждый в целях лучшего администрирования отличается от всех прочих, хотя понять, в чем это администрирование заключается, обыкновенный пеший солдат, шагающий в пыли под жарким солнцем, разумеется, не способен. Стивен, например, даже не знал, сохранилось ли за его полком старое название «Сто второй Нью-Йоркский». Можно было идти милю за милей, не видя конца и края колоннам солдат, лошадей и телег. Орел, парящий высоко над местностью в теплых токах апрельского ветра, увидел бы лишь нечто переливчато-синее и извилистое, как река, текущая среди пойменных лугов. Стивен предложил влиться в эту реку на фотографическом фургоне Иосии Калпа, надеясь, что иного пропуска кроме новехонькой синей солдатской формы на ездовом им не потребуется.

Единственной проблемой оставался Берт.

Они заняли место ближе к концу обоза, так далеко позади передовых отрядов, что обыденные схватки с повстанческой кавалерией, которая наскакивала и исчезала, наскакивала и исчезала, не затрагивали даже отзвуками. Лишь веял апрельский ветерок, скрипели тележные колеса и слышался мерный стук копыт по утоптанной грунтовой дороге. Но мул по имени Берт не очень-то любил тащиться в двух шагах за одной телегой и в двух шагах впереди другой. Он то и дело упирался и всех, кто позади, задерживал. Все время пытался, нарушив строй, выйти в поля. Когда мимо слишком близко галопом проезжало подразделение кавалерии, Берт поднимал голову, скалил зубы и ржал.

Слушай, этот твой мул… – обернувшись, крикнул под фургонный навес Стивен, – ему совсем не нравится поездка!

Он Берт. Так и зови его, – отозвался на это Кальвин. – Он всегда был себе на уме. А мне он как старый друг. Дай я с ним поговорю минутку; посмотрим, что из этого получится.

Не думаю, что это дельная мысль, – усомнился Стивен. – Лучше тебе сидеть тихо и носа не высовывать.

Некоторое время спустя на пути оказалась речка; мост взорван, саперы только что подвели понтоны. На быстром течении понтоны слегка покачивало, и Берт, которому не понравился гулкий полый звук из-под копыт, чуть не направился вместе с военным фотосалоном Иосии Калпа и всеми его обитателями прямо в воду.

Стивену удалось его удержать, но после переправы он вывел фургон из колонны и остановил Берта под большой сосной.

Из фургона выпрыгнула Перл. Чо бум делать?

Будем ждать. Скоро пойдет запас лошадей и мулов. Надо обменять этого гада на любого армейского мула.

Да кто ж его возьмет?

Тогда я попытаюсь выпросить, если получится.

Бесплатно выпросить не получится, – сказала Перл. – Кто ж тебе такой подарок-то сделает – хорошего армейского мула!

Они поглядели друг на друга. За жалованьем Стивен не ходил. Иначе быстро оказался бы в полку.

Перл вытащила из кармана носовой платок с завязанной в него золотой монетой.

Да ну, – замахал на нее руками Стивен, – ты что! Один золотой ты профитилила уже!

Не важно. Кальвин, – позвала она, – где, ты сказал, твой дом?

В Балтиморе, – послышался ответ.

Все. Покупаем нового мула, Кальвин. Этот твой старый до Балтимора вообще не дойдет.

Повисло долгое молчание. Ладно, – вздохнув, согласился наконец Кальвин.

Едва Бобби Бразил вошел с передовым отрядом в городок Смитфилд, как тут же оказался под огнем инсургентов. Вспышки мушкетных выстрелов мелькали под крышами амбаров и в окнах вторых этажей. Один шустрый суржик палил с церковной колокольни. Повернув за угол, Бразил увидел чуть дальше по улице баррикаду и едва успел отскочить назад. Туда, где он только что стоял, ударил снаряд, и, когда дым рассеялся, на дороге зияла яма. За то, что Бразил пережил двоих предшественников, его сделали сержантом. В его взводе служили сплошь деревенские парни из глубинки. В замешательстве они сгрудились в узком проулке, не зная, что делать. Войну полагается вести из земляных окопов и из-за деревьев, еще можно стрелять через речку или утопая в болоте. Но не на городской же улице, бегая от здания к зданию! Ну что, балбесы? А ведь вам повезло! – бодрячком обратился он к ним. – Бобби Джей Бразил уличным забиякой стал в тот самый день, как научился ходить! Настоящей был грозой Пяти Углов и наказанием для всей авеню Центральной. Щас мы в эту войну внесем городского лоску!

Возглавив своих людей в проулке, он вывел их на задворки, где среди помоек высились сортиры. Они перелезли через несколько заборов, выломали заднюю дверь пустой скобяной лавки и вышли через парадную, оказавшись у баррикады в тылу. Кинулись вниз с крыльца, непрерывно стреляя. Не успели мятежники понять, что происходит, как все были перебиты – не менее полудюжины, в том числе двое артиллеристов, управлявшихся с пушкой Паррота. [24]24
  Небольшое (трехдюймовое) дульнозарядное нарезное полевое орудие системы капитана Роберта Паррота образца 1851 г.


[Закрыть]Взяв баррикаду, Бразил и его солдаты торжествовали, принимая приветствия входившей в городок кавалерии.

К тому времени, когда они продвинулись к центральной площади, синие мундиры кругом кишмя кишели. Смитфилд был взят. Ребята порадовались, покричали, а через двадцать минут покинули городок, вновь присоединившись к маршу.

На западной оконечности городка был мост через Нейсу, но конфедераты его сожгли. Движение застопорилось, солдаты сели на землю, усеяв склон холма. Деревенские балбесы закурили трубки, а Бразил лежал, закинув руки за голову, и смотрел в небо, ожидая, когда саперы наведут понтонную переправу. Бобби Бразил начал входить во вкус: а что, командовать приятно, даже если в качестве подчиненных тебе дали девятерых тупых, хоть кол на голове теши, голландцев. Всего месяц назад он бы этому и не поверил даже, мало того, пришел бы в сильное смущение, однако, что ни говори, он стал хорошим солдатом. Словно из ниоткуда вдруг снизошло на него чувство ответственности. Армейская жизнь в его сознании перестала быть закручена вокруг него одного, и он уже не искал во всех ситуациях выгоду для себя любимого. Он как-то раз даже хмыкнул, когда подумал, что сказал бы по сему поводу его папашка или какой-нибудь из дядьев, потому что змеиный ядовитый язычок искони был семейной чертой Бразилов. Но армия оказалась интересной штукой, своей принадлежностью к ней он начал гордиться и ее тоже стал считать в каком-то смысле своей. Начал подумывать и о том, что он, пожалуй, мог бы успешно командовать, скажем, ротой или даже полком. Он знал, что стать генералом можно только окончив Вест-Пойнт, [25]25
  На самом деле это было совершенно необязательно. В начале войны генералом мог стать каждый, кто привел на мобилизационный пункт свою собственную (за свой счет обмундированную и вооруженную) дивизию. Точно так же (с соответствующим уменьшением масштабов) дело обстояло с полковниками, капитанами и лейтенантами. Какой-нибудь владелец лесопилки набирал в своей деревне роту и объявлял себя, например, капитаном – в противном случае рота отказывалась приносить присягу. В 1863 г. порядок аттестации командного состава усложнился, но многие из таких самозваных офицеров к тому времени уже сделали серьезную военную карьеру.


[Закрыть]но в армии не так уж плохо жить даже и не становясь генералом.

Форсировав реку, продолжили движение по дороге на Рэлей. Шли мимо сожженных фермерских домов и вытоптанных полей. По пути видели босоногих, полуодетых детишек, которые, став в дверях покосившихся хижин и сунув палец в рот или ковыряя в носу, с любопытством разглядывали солдат. Иногда на значительном расстоянии от дороги виднелись силуэты строений большой плантации – как правило, разрушенной и без признаков жизни. На всем пути к дороге отовсюду сбегались негры, шли с войсками рядом, плясали и славили Господа.

Вот и Бразил тоже вдруг понял, что счастлив. Почувствовал себя мастером своего дела; никогда прежде драчливая его натура не давала ему такого радостного ощущения.

Не доходя десяти миль до Рэлея, среди лугов разбили первый лагерь. Винтовки составили в пирамиды, натянули палатки, развели костры. Некоторые из солдат пошли на реку омыть усталые ноги в прохладной воде. Бразил сидел у входа в палатку, подумывая о том, не пойти ли туда и ему, как вдруг услышал звук, происхождение которого показалась ему непонятным. Это не было пальбой, звук был неприятным, но приглушенным, словно в чуть приоткрытое окно задувает сквозняк. Но тут защелкали и мушкетные выстрелы, поэтому он вскочил и схватил винтовку: звук стал громче, распался на отдельные голоса, послышались какие-то выкрики, причем все ближе и ближе. Шло это откуда-то с востока, со стороны Смитфилда, где остановилось движение основной армейской колонны. Рота поднялась «в ружье». Кое-кто еще бежал с реки, и все спрашивали друг у друга: что, черт подери, происходит? Тут вдруг заахали, заржали горны, завыли тубы полковых оркестров, заголосили кларнеты, гобои и всяческие мелкие трумпетки, но это не звучало музыкой, скорее похоже было, что люди посходили с ума; не обученные барабанить стучали кружками по мискам, причем все вроде знали, в чем дело, один Бобби Бразил не знал, пока мимо не пронесся офицер-кавалерист, отчаянно махая шляпой, подымая лошадь на дыбы, кружась и выкрикивая раз за разом: «Ём-дырыдым!» – прямо как маньяк какой-то; потом проехали еще двое таких же, совершенно расхристанных и, на взгляд Бразила, непозволительно роняющих достоинство своего ранга, и только тут до него начали доходить слова, смысл всех этих воплей и подбрасывания в воздух шляп и фуражек, идиотических плясок солдат друг с другом в обнимку, превращающих армию в труппу мужской пляски и нечленораздельной песни, таким мощным эхом отдающейся в холмах вперемежку с шутейной пальбой из мушкетов в небо, словно вся Армия Запада одновременно подала голос, сотрясая землю у него под ногами, будто он в соборе стоит на трубах огромного органа, рокочущего глубоким нутряным басом – вроде как сам Господь Бог радуется вместе с земным своим воинством этой великой его победе. Потому что вот оно, оказывается, в чем дело-то: капитулировал Ли, так что свершилось, конец проклятой войне! Повсюду стоял такой вопеж, что птицы покидали гнезда, кролики выскакивали из нор, лисы, обезумев, шастали по лесу, а закоренелые конфедераты хватались за голову. Бразил, раскинув руки-ноги в стороны, плашмя пал наземь и зажал уши ладонями, чтобы, ни на что не отвлекаясь, вознести Господу хвалу за то, что Он оставил его в живых. Спасибо Тебе, Боже, что дал этому уличному хулигану жить дальше, – молился он и конечно же радовался (как тут не радоваться?), а кто-то проходил мимо и поднял его с земли, и вот он уже вопит и пляшет вместе со всеми, и они кидаются к командиру роты, который сидит в своей палатке и всем подряд наливает, и Бобби поднимает жестяную кружку сперва за папашу Авраама, потом за дядюшку Билли Шермана, и снова за великую Армию, за Республику, пьет и смеется, а про себя думает: это ж как повезло-то мне с этой войной, что она взяла да и кончилась как раз в тот момент, когда я наконец-то нашел для себя нечто, во что можно верить!

Особый боевой приказ Шермана, которым объявлялось о том, что 9-го дня текущего месяца в здании суда города Аппоматтокс, штат Виргиния, генерал Ли сдал свою армию генералу Гранту, вовсе не значил, что работа уже сделана вся. Следовало проследить, чтобы Джо Джонстон не рассредоточил войска, тем самым затеяв длительное подспудное сопротивление – не начал бы, если можно так выразиться, бесконечный марш, по сравнению с которым рейды Шермана по Джорджии и Каролинам были бы сущими пустяками, особенно по части разрушений и опустошения страны. Восславим Господа и Отчизну, – сказал Шерман в своем послании к войскам, – и воздадим должное товарищам по оружию. Но кавалерии Килпатрика он тем не менее приказал спешно вступать в Рэлей и начал планировать выдвижение пехотных частей на юг, чтобы отрезать Джонстону возможность бегства в этом направлении.

Еще находясь в Смитфилде, он принял встревоженную делегацию гражданских из Рэлея – те, конечно, просили защитить родные пенаты. Четверо отцов города в ужасе жаловались, что уже испытали на себе жестокие притеснения со стороны Килпатрика, прежде чем тот пропустил их к Шерману. Пришлось Шерману утешать их, заверяя, что, поскольку война без пяти минут кончена, оккупация их города будет носить мирный характер и никто не станет чинить препятствий городскому самоуправлению в исполнении его функций. Что там, к дьяволу, с этим Килпатриком происходит? – не выдержав, рявкнул Шерман, обращаясь к новому адъютанту, майору Дэйтону. – Такое впечатление, будто Кил против того, чтобы война кончалась! – И сразу же Шерман рассмеялся, потирая руки. – Что ж, отцы города к нам с белым флагом пожаловали, может, и тебе пора, дружище Джо Джонстон?

Тринадцатого апреля Шерман въехал в Рэлей и, заняв губернаторский особняк, выпустил приказы о движении колонн в направлении Эшвилла через Солсбери и Шарлотту. Потом сел и стал ждать. И конечно же на следующий день он получил через Килпатрика, лагерь которого был в двадцати пяти милях к западу, письмо от генерала Джонстона, доставленное под флагом перемирия. Джонстон писал, что хочет обсудить условия прекращения огня. Шерман попросил Мозеса Брауна налить ему большой бокал бренди, закурил сигару и стал диктовать майору Дэйтону ответ, сочинение которого составило для него, как он говорил впоследствии, самый приятный в жизни эпистолярный опыт.

Решено было прекратить все перемещения войск – пусть армии замрут, а двое генералов встретятся на дороге посередине между передовыми отрядами северян в Дареме и арьергардом конфедератов в Хиллсборо. Шерман по такому случаю даже принарядился – расчесал бороду и позволил Мозесу Брауну начистить себе сапоги и накрахмалить рубашку. Восемнадцатого апреля в восемь утра, когда он уже садился в свой персональный поезд, чтобы ехать в Дарем, вдруг из своего закутка на станции выскочил телеграфист, крича, что из Вашингтона пришла срочная телеграмма от министра Стэнтона. Пока что она состоит из невразумительных точек и тире, но если генерал на несколько минут задержит отправление поезда, он сможет прочитать ее по-человечески.

Шерман взад-вперед мерил шагами зал ожидания, и с каждой минутой его энтузиазм испарялся. Выражение лица телеграфиста ему не понравилось. К тому времени, когда ему вручили телеграмму, он был уже полон дурных предчувствий. Откуда-то я все уже знал, – писал он потом жене. – А Стэнтон всегда нес черные вести.

Убили президента Линкольна. Накануне вечером убийца подкрался к нему в театральной ложе и выстрелил в голову из пистолета. Одновременно в другом месте тяжело ранили министра Сьюарда. Сколько всего заговорщиков, неизвестно, и не исключено, что как генерал Грант, так и сам он намечены к уничтожению. Я умоляю вас, – писал Стэнтон, – зная это, быть осмотрительнее, чем мистер Линкольн.

Шерман сложил листок и сунул его в карман. Поздно предупреждаешь, Стэнтон, – подумал он. – На меня уже покушались. Промазали. А жаль. Лучше бы они промазали в президента и убили Шермана.

Телеграфист все еще стоял перед ним. Шерман спросил: Кроме вас это кто-нибудь видел? Нет, сэр, – ответил тот. Ни в коем случае, – сказал Шерман, – вы не должны ни говорить об этом, ни намекать, ни даже смотреть с таким видом, будто что-то подобное знаете, вы меня поняли? О да, конечно, – подтвердил телеграфист. Вы ведь постоянно живете в этом городе, не правда ли? Если до моего возвращения весть просочится, если об этом узнает армия, последствия для вашего города будут непредставимы. Я понимаю, генерал, – отозвался телеграфист. – Подробную картину рисовать необязательно.

На станции Дарем Шермана встретил Килпатрик, дал ему коня, и со взводом кавалерии в качестве эскорта они последовали за одиноким всадником под белым флагом по дороге на Хиллсборо. Предыдущей ночью прошел дождь, поля пахли свежестью, мокрая трава на обочинах искрилась на солнце. Сирень была в цвету, а запах сосны стоял такой, что и мысли не возникало о войне и крови. Вдали на дороге Шерман заметил приближающееся зеркальное отражение своего отряда; два белых флага, покачиваясь, плыли навстречу друг другу. А вот и Джо Джонстон – о! приподнимает шляпу, значит, и мне пора.

Двое генералов уселись вместе в маленькой фермерской хижине, тогда как их офицеры оставались снаружи, а владельца так и вовсе загнали в хлев. Впрочем, его встревоженную жену и их четверых неугомонных детишек заверили, что когда-нибудь их дом станет музеем, куда валом повалят туристы, чтобы взглянуть на обстановку, в которой шли переговоры об окончании войны. Когда Шерман прочитал и вручил ему телеграмму, Джонстон, немолодой уже мужчина с усами цвета старого серебра и бородкой-эспаньолкой, одетый в щегольской серый мундир, был явно потрясен. На лбу у него выступили капли пота. Но вы, – пробормотал он, – вы ведь не станете обвинять в этом ужасном преступлении правительство Конфедерации? Вас – нет, сэр, – ответил Шерман. – Так же, как и генерала Ли. Но в отношении Джефферсона Дэвиса и прочих людей подобного пошиба я бы не сказал этого с уверенностью. Какой позор! И это в наше время! – воскликнул Джонстон. – Я всегда уважал президента Линкольна как человека глубокого внутреннего благородства и милосердия, который, если война окончится для нас неблагоприятно, всегда сможет выработать условия мира справедливые и приемлемые для всех.

Двое генералов посидели в молчании. Но для вас это чревато большими осложнениями, – сказал Джонстон. Для вас тоже, – буркнул Шерман. В этот момент он словно впервые увидел в Джо Джонстоне питомца Вест-Пойнта; почувствовал, что та же закваска бродит и в нем самом, ищет выхода… Впрочем, все эти годы на войне она всегда была при нем, просто он как-то не думал об этом. То, как Джо Джонстон сидит, как произносит слова, серьезность, с которой подает себя, – всему этому их учили, специально натаскивали, из них формировали людей, которым суждено стать высшим начальством; ему вспомнились лекции, шагистика на плацу, занятия по тактике, изучение войн в Европе и то, как они страницами заучивали наизусть стихи Гомера. Внезапно Шерман ощутил огромную симпатию к своему врагу (будем уж называть вещи своими именами), этому лукавому старикану с маленькими живыми глазками и носом, похожим на птичий клюв. Конечно, как может быть иначе, они же однокашники! И оба чертовски хорошие солдаты. Он чувствовал куда большее доверие к этому генералу-противнику, чем к непосредственному начальству в Вашингтоне – к Стэнтону, Эндрю Джонсону (теперь, видимо, он будет президентом) и всей политической клике, которая вызывала в нем, в лучшем случае, раздражение и беспокойство.

Теперь, когда Ли капитулировал, – начал Шерман как можно более мягко, – уместно было бы сделать то же самое и вам. При этом ваша воинская честь нисколько не пострадает. Да ведь другого выхода и нет, не правда ли? У вас не так уж много сил осталось, чтобы противостоять моей армии.

Джонстон провел ладонью по глазам. Да, – после паузы проговорил он, – если продолжать, то это будет не война, а бойня.

Они все еще не перешли к делу. Но Шерман торжествовал, его распирало великодушие победителя. Он как бы применял на себя глубокое внутреннее благородство и милосердие покойного президента, словно тот отписал их ему в завещании. Да ведь и впрямь, разве не говорил Линкольн, что, насколько он был неумолим в войне, настолько же будет дружелюбен, когда Юг сложит оружие! В общем, мало-помалу, как во время этого разговора, так и в ходе дальнейших встреч, сам того не сознавая, на радостях Шерман предоставил Джонстону условия даже лучшие, чем Грант дал генералу Ли. Впоследствии окончательные формулировки их соглашения Вашингтоном будут гневно отвергнуты, и в Северную Каролину исправлять положение приедет сам Грант. Сейчас, однако, Шерман был от переговоров в полном упоении. Тем для обсуждения хватало. Что, если вместе с Джонстоном сдадутся и другие Южные армии? Какие? Ну, армия Алабамы, например… Луизианы… Можно Техаса. Какое личное оружие позволительно оставить офицерам? А нижним чинам? На каких основаниях возвращать гражданство? Ограничивать или нет сдающихся инсургентов в праве собственности? Какое пищевое довольствие выдавать ветеранам-конфедератам, чтобы они, подобно саранче, не пожирали по дороге к дому все живое окрест? А с Джефферсоном Дэвисом и его кабинетом министров что делать? Может, ну их? Амнистировать, плюнуть и забыть к чертовой бабушке?

В итоге война свелась к перестрелке словами. Они воевали теперь, перебрасываясь через стол терминами. Тактика шизым орлом взмыла под облака, а вниз оттуда слетел синтаксис. Линии редутов, атаки, барабанная дробь и сигналы горна, обходные маневры, засады, подкопы, подрывы и позиционные сражения чудесным образом превратились в игру словами. Что-то у нас какая-то тишь да гладь, – вдруг сказал Шерман Джонстону, но тот не уловил его мысли и, наклонив голову, приготовился слушать дальше.

Ни ядра, ни картечь спор до конца не могут довести, сие дано лишь фразам на бумаге, – сам сильно уклонившись в сторону калеки Гомера, подумал Шерман. – Полемика есть продолжение войны другими средствами.

И только потом, поздним вечером сидя у камелька в предоставленном ему доме, Шерман почувствовал странную зависть к Джо Джонстону и проигравшему войну Югу. Какое огорчительное чувство! В одной руке Шерман держал сигару, в другой бокал бренди. Сидел, уставившись в огонь. Вот ведь какая дребедень-то, оказывается, выходит с окончанием войны: все покричали, порадовались и разошлись, а тебе только головная боль. Да, твое дело правое. Да, ведро елея на тебя вылили. Но победа… До чего же это зыбкая, двусмысленная вещь! Я теперь буду годами думать, сомневаться в правильности своих действий. Тогда как генерал Джонстон и его присные, чье дело было неправым, ожесточенные, но словно омытые, очищенные поражением, сделаются этакими святыми мучениками, да еще и силу в этом почерпнут такую, что хватит на сто лет.

Известив генералов о гибели президента и сделав кое-какие охранительные распоряжения, Шерман проинформировал и армию, выпустив Особый боевой приказ: Командующий с глубочайшей скорбью сообщает, что вечером 14-го дня сего месяца в театре города Вашингтона его превосходительство президент Соединенных Штатов Америки мистер Линкольн был убит человеком, который выкрикнул при этом лозунг, считающийся официальным девизом штата Виргиния. [26]26
  Sie semper tirannis (лат.) – так всегда [бывает] с тиранами. Эту фразу якобы выкрикнул Брут, убивая Цезаря.


[Закрыть]

Как и ожидалось, великий крик горя и негодования пошел по лагерям. Вскоре тысячи солдат, ведомых яростью и непокорством – едва ли армия, скорее толпа рассвирепевшей черни, – двинулись на Рэлей с намерением сжечь город дотла. Но они обнаружили перед собой шеренги Пятнадцатого корпуса под командованием генерала Джона Логана, улицы оказались блокированы артиллерией, и в грудь им уткнулись примкнутые к винтовкам штыками их же товарищи по оружию. Перед шеренгами на огромном скакуне гарцевал сам Логан. Вновь и вновь он приказывал собравшимся расходиться по лагерям. Его не здесь, не в Рэлее убили! – кричал Логан. – Никто из жителей этого города не убивал нашего президента. Здесь нет его убийцы, возвращайтесь в лагеря! Назад, говорю я вам, назад!

И так же быстро, как шатнулось массовое сознание от ликования по поводу капитуляции генерала Ли к горю и сокрушительному гневу, в нем вновь произошел внезапный поворот – все присмирели и, устыдившись, повернули назад. Пока положение окончательно не успокоилось, Шерман приказал держать вокруг лагерей кордоны, а улицы города патрулировать.

Приехав в Вашингтон, Сбреде Сарториус доложил о своем прибытии в Министерстве здравоохранения и получил назначение в Главный госпиталь сухопутных войск. В его распоряжение предоставили операционную с палатами, хирурга-ассистента, штат санитаров и загрузили той же работой, которую он выполнял, будучи полковым хирургом в поле. Здесь, впрочем, больше было тяжелых послеоперационных осложнений, чаще требовалось повторное хирургическое вмешательство – удалить гангренозные ткани или ампутировать конечность после неудачной резекции. Кроме того, здесь, не в пример армии Шермана, больше в процентном отношении было пациентов (в основном ветеранов грантовской Армии реки Потомак), страдающих разного рода кожными высыпаниями, болезнями, вызываемыми заразными поветриями, а также недугами, связанными с социальной деградацией и пороком.

Почти две недели Сарториус из Белого дома вестей не получал, и у него даже от сердца отлегло. Потом, под вечер четырнадцатого апреля, явился президентский референт: Не будет ли полковник Сарториус так любезен пойти сегодня вечером с президентом и миссис Линкольн в театр. Но как раз в тот день произошел необычайный наплыв пациентов, переведенных из какой-то полевой лечебницы. Это были бедняги, получившие ранения и увечья в ходе самых последних стычек с армией Ли. Многих из них в полевых условиях лечили плохо, и Сарториус, ошалевший от навалившейся на него работы, стоя перед референтом в заляпанном кровью резиновом фартуке, отклонил приглашение. Референт, молоденький лейтенантик, признался, что несколько человек уже отказали сегодня президенту, в том числе Гранты, министр Стэнтон с женой и две или три другие пары. Мне очень жаль, – развел руками Сарториус. Возможно, это потому, что сегодня Страстная пятница, – уже в дверях обронил референт.

В тот же вечер позже (Сарториус еще работал) стало известно, что на президента совершено покушение. Сарториус и еще один дежуривший в это время врач схватили извозчика и поспешили к месту происшествия. Президента уже перенесли из театра в дом напротив. В маленькой комнатке он лежал наискосок на кровати, которая была ему коротка; вокруг суетились несколько врачей, в том числе министр здравоохранения. Освещал все это единственный мерцающий газовый рожок. Сарториус с некоторой даже бесцеремонностью проложил себе дорогу к пострадавшему и встал у кровати на колени, чтобы осмотреть рану – небольшое отверстие за левым ухом. Миссис Линкольн сидела на краю кровати, держала обе руки президента в своих и плакала. Мимо Сарториуса протянулась рука и убрала кровяной сгусток – уже не первый – из раны. Это да еще неудачная попытка поднести к губам президента бренди (отчего тот чуть не задохнулся), если не считать грелки к ногам и непрерывного ведения записи основных показателей состояния, было и все, чем могли помочь ему прибывшие во множестве врачи.

Президент был уже без рубашки. Наклонившись ближе, Сбреде увидел судорожные подергивания грудных мышц, вызывающие пронацию предплечий, отметил остановки дыхания, после которых наблюдались резкие выдохи. Один зрачок сжался, сделавшись не более булавочной головки, другой расширился во весь глаз. Сбреде встал и почувствовал гнев при виде такой толпы врачей в столь маленьком помещении. Дыхание президента становилось все более затрудненным. Миссис Линкольн, услышав хрип, заголосила: Эйб, Эйб! – и упала на кровать. Примолкшим собравшимся Сбреде сообщил: С ним кончено, он не протянет и часа. Ваша медицина бессильна. Прошу всех выйти. Оставьте его! Чтобы умереть, ему не нужны зрители. И, словно не слыша возгласов шокированных коллег, Сбреде протиснулся мимо них в коридор, к дверям и зашагал по улице. Куда он идет, не знал и сам. Ночной воздух был влажен, газовые фонари мерцали и в тумане почти не давали света.