Текст книги "Марш"

Автор книги: Эдгар Лоуренс Доктороу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

VI

Чем дальше они ехали вслед за армией, тем больше Кальвин Харпер утверждался во мнении, что его спутник – интересный экземпляр умалишенного. Кальвин позволил себе успокоиться и отстраненно наблюдать, потому что явно прослеживалось определенное равновесие интересов: каждому из них другой был нужен, и в результате они довольно успешно двигались вперед. Когда хотел, Кальвин делал снимки и чувствовал, что ему и впредь не будут мешать заниматься делом, а там, глядишь, представится возможность от этого психа избавиться. А пока суд да дело, надо по мере возможности с достоинством гнуть свою линию и не лезть на рожон. До сих пор у него это вроде бы получалось. Не всегда между ними все было гладко, день на день не приходится, но пока что он, в общем-то, не чувствует для себя непосредственной опасности.

Интересно в этом сумасшедшем то, как он перевоплощается. Наденет что-нибудь, и уже другой человек. Совсем как актер в театре, где костюм – это личность персонажа. В Барнуэлле появился в обличии федерального солдата, тогда как на самом деле был суржиком из южной голытьбы. Со своим умершим приятелем они оба были солдатами южан, потому он и настоял на том, чтобы того переодели в форму конфедератов, и только тогда позволил мистеру Калпу сделать снимок. Потом, когда снимок проявили, а мистер Иосия Калп умер, он решил стать им, мистером Калпом, надев его костюм, пальто и шляпу. И Кальвин, самому себе вопреки, оказался им до некоторой степени околдован. Временами, на публике, он смотрел на этого фальшивого мистера Калпа, ничего не смыслящего в фотографии, как на настоящего фотографа, более настоящего, чем был сам мистер Калп. А все потому, что этот тип, похоже, в самом деле верит, что он мистер Калп и есть. Все это очень интересно, хотя и явно отдает безумием. Ибо только безумец может разговаривать с фотографией, лежащей у него в кармане, воспринимая ее как сущностное воплощение умершего приятеля – не тело в могиле, а именно фотографию в кармане. Причем разговаривал он с ней чуть ли не чаще, чем с Кальвином. В общем, кажется одно, на поверку все другое, дурдом, да и только. Но это давало Кальвину кое-какую уверенность в том, что он способен контролировать происходящее. В душе у этого типа явно какой-то разлад, и это делает его, быть может, не таким упертым злодеем, каким он сперва показался.

И вот они на дороге в Голдсборо. Ночевать остановились в фермерском брошенном доме. Хотя солнце село, в сумерках не утихали звуки битвы: эхо пушечной пальбы подхватывал восточный ветер и нес над полями и реками.

Ты понял, Кальвин, почему я выбрал именно эту дорогу? Пошли бы мы за другой колонной, попали бы сейчас в ад кромешный. Потому что там они сражение устроили – налетели, видимо, на армию не слабее своей.

Охапка-другая плесневелого сена для Берта в конюшне есть, – сказал Кальвин. – А вот для нас в кладовке – ничего. Кто бы ни были тутошние хозяева, но ушли они давно уже. В доме все подчищено – шаром покати.

Я генерала Шермана изучил будь здоров как, – гнул свое Арли. – То, что мы слышим – это его ложный бросок на Рэлей. Они, правда, получили там прием пышней, чем ожидалось. Но в любом случае его там нет. Спешит, наверное, вовсю, радостно скачет в Голдсборо, хочет нагрянуть как снег на голову.

У нас остался последний мешок муки и не больше ложки топленого жира, даже если мне удастся раскочегарить эту проклятую плиту, – безрадостно объявил Кальвин. – А откуда вы знаете, где сейчас Шерман?

У нас с генералом Шерманом одинаковый склад ума, – объяснил Арли. – Мне достаточно вообразить, что я это он, и я уже знаю, что он собирается делать.

Н-да-а, и такого человека держать в нижних чинах! – отозвался Кальвин. – На мой взгляд, это как-то… ну, несправедливо, что ли.

Арли в очередной раз приложился к последней бутыли самогонного виски из запасов мистера Калпа. Кальвин, – переведя дух, сказал он, – будь я не настолько рад нашему успешному продвижению, твои разговорчики я счел бы за наглость зарвавшегося ниггера-освобожденца, так что ты лучше не искушай меня.

А что вы будете делать с вашей фотографией Шермана? В смысле, потом-то что?

Ну, тем самым я вроде как признаю его, а он признает меня. Это будет встреча умов. А вовсе не обыкновенное фото, какие ты тут всю дорогу клепаешь. Оно станет вехой в истории. Такое будет фото, какие тому, другому мистеру Иосии Калпу, даже и не снились. На мою душу снизошло вдохновение, а значит, это не просто я сниму его – его снимет моими руками сам Господь Бог.

А кто из вас умеет обращаться с объективом – вы или Господь Бог? Кто вам подскажет нужную выдержку? Научит, как делать покрытие пластинок и куда ставить камеру?

Такие мелочи мы оставим тебе, сын мой. Это как раз та грубая вспомогательная работа, к которой твоя подлая раса лучше всего приспособлена.

В ту ночь Арли решил постелить себе на полу в пустой комнате верхнего этажа. Пятна гнили на досках показывали, в каких местах на крыше выкрошились дранки, и пришлось ему покрутиться, прежде чем он нашел крепкий участок пола, куда можно было бросить одеяла и лечь. Пахло старым, гнилым деревом, к тому же здесь было холоднее, чем у плиты, где устроился Кальвин, но ничего не поделаешь, надо соблюдать южные традиции: негры внизу, на кухне, белые – во всех отношениях выше.

Улегся, обнимая коробку с объективами – главную ценность Кальвина. Предосторожность, понятное дело, излишняя, ибо Кальвин прекрасно сознавал, что без Арли, то есть без того, чтобы с ним вместе ехал мистер Калп, негр как самостоятельный бизнесмен в этой благословенной Богом стране не протянет и пяти минут. Южане-партизаны по-прежнему всюду рыскают и там где надо принимают меры – наводят, стало быть, божественный порядок и благолепие. Кальвин может, конечно, запрячь Берта и сбежать, но, если нет больше возможности фотографировать, какой из него тогда продолжатель дела мистера Калпа? Вот он – секрет рабства будущего: надо хватать черного за его белые амбиции и вязать его ими, вязать по рукам и ногам. Вона как! А ведь это я сам придумал!

Раздумавшись, размечтавшись, Арли не заметил, как уснул. Когда проснулся, почувствовал, что времени прошло немало. Не потому, что изменился свет и все в комнате, не исключая его самого, засияло млечным лунным блеском. Нет, дело в звуке. Слышался неумолчный шаркающий шорох, иногда позвякивание, но по большей части просто шум людского присутствия, которое чувствуешь, даже когда собственно звука вроде бы и нет. Он подошел к окну, выглянул и не поверил своим глазам: по дороге, совершая марш-бросок, двигалась целая армия, похожая на армию духов и вместе с тем вполне реальная: сомкнутым строем шагали отдельные роты, в воздухе плыли флажки, иногда по обочине легким галопом проезжал верховой офицер. И каждый сукин сын под тяжестью ранца аж вперед клонится, каждый только на дорогу и смотрит. И никаких разговоров: ночной марш – серьезное дело, трудное; едва между ротами возникает зазор, задние переходят на рысь, нагоняют. Да что же это такое, – подумал Арли, – эти кретины янки прутся не в ту сторону! Он влез в башмаки и бросился по лестнице вниз. Из окошка, выходившего в огород, увидел, что они и по полям идут, обтекая дом и спереди, и сзади, как вышедшая из берегов река. Увиденное его не порадовало: янки внаглую топчутся по здешним землям, борзеют от своего количества. И тут до него дошло: ч-черт! это же генерал Шерман возвращается к месту битвы, где другой его колонне наши ребята показали, почем фунт лиха! Да, вот где собака зарыта. Что ж, генерал, похоже, это тебе боком выйдет – то, что ты повернул назад, когда уже почти что и слюнявчик повязал, чтобы обедать в Голдсборо. Уилл, Уилл, как жаль, что ты этого не видишь: наша армия по-прежнему дает прикурить этим гадам – вот и великого Шермана в Бентонвиле тоже прижали к ногтю, и много, ох, много еще поляжет в землю федералов, покуда все кончится!

В этот момент Арли показалось, будто он увидел генерала собственной персоной, как тот с эскадроном кавалерии едет по полю мимо – да вот же: отдельной группой скачут человек пятьдесят верховых, и во главе у них странный всадник, который дергает коня все время то вправо, то влево – наверняка это Шерман, этакий шебутной чудила; едет, понимаете ли, при луне навстречу битве! Генерала Шермана Арли видел только на фотографии, вживую – нет, никогда, но все равно был уверен, что всадник, только что исчезнувший за бугром, это именно Шерман и есть. Нормальный ход, Уилл, – проговорил он, улыбаясь себе под нос, – все путем. Поедем-ка мы с тобой сейчас в Голдсборо, а он пускай пока здесь разбирается, в какую какашку вляпался. Мы не гордые, мы его там подождем, да и щелкнем в полный рост, ежели, конечно, его до нас никто убить не сподобится.

Кальвин лежал, завернувшись в одеяло, за печкой и все слышал. Арли же опять полез наверх и вскоре захрапел. А еще через двадцать или тридцать минут последний солдат прошел мимо, и настала опять тишина и спокойствие, но Кальвин никак не мог снова заснуть.

Если бы я был солдат-южанин, помешанный на всякой маскировке, какая у меня была бы цель? Наверное, выбраться с территории, занятой федералами, пробиться к своим и снова сражаться или, наоборот, вовсе удрать с войны домой. Но у него совсем другие заботы! И уж тем более не мог он заранее выдумать этот маскарад – в смысле, нарядиться мистером Калпом. Мы подъехали, возникла такая возможность, он ею тут же и воспользовался – эта идея родилась в его сумасшедшей башке мгновенно. А в чем идея-то? Судя по тому, что он непрерывно трындит тут день за днем, она всего лишь в том, чтобы встретиться на марше с генералом Шерманом и сфотографировать его. Но зачем? Оставить свой след в истории фотоискусства? Это вряд ли, для этого он уж очень мало им интересуется. И с самого начала ничего не знал, и сейчас знает не больше.

В этой войне каждый либо на одной стороне, либо на другой. Любой. Даже сумасшедший. Я могу сойти с ума, но все равно я буду на стороне северян. Вот и он тоже – хотя и сумасшедший, но все тот же южанин, мятежник-джонни из белой голытьбы.

У Кальвина даже мурашки побежали, когда он вспомнил, как еще в Джорджии, в лагере среди сосен, где у генерала Шермана была ставка, мистеру Калпу оказалось достаточно минуты, чтобы убедить генерала сфотографироваться. И тот не только сам не отказался позировать, но еще и весь свой штаб позвал сняться с ним вместе. Мистер Калп тогда сказал Кальвину: Как фотограф, ты должен понимать природу человека, одним из свойств которой является то, что более всего страдают от недостатка внимания к их персонам как раз самые знаменитые люди. Вот они и хотят, чтобы их фотографировали и всем показывали снимки, чтобы писали их портреты, печатали про них книги, и в каких бы размерах все это ни делалось, им почти всегда мало – всем, за исключением разве что президента Авраама Линкольна, который вообще исключение чуть ли не из всех правил. Потому что перед тем как уехать из Вашингтона, мистер Калп делал и его фотографию тоже, но там он немало трудов потратил на то, чтобы усадить президента перед объективом, причем так и не уговорил бы, кабы не миссис Линкольн.

Закутавшись в одеяло, Кальвин ходил взад-вперед по кухне. Чем дольше он думал, тем большее его охватывало беспокойство. То, что он делает – попустительство. Мистера Калпа этот маньяк уже загнал в могилу. Сперва прибрал к рукам револьвер мистера Калпа, потом, этим же револьвером угрожая, украл у мистера Калпа одежду и даже имя. А теперь вбил себе в безумную башку идею какого-то состязания, и с кем, спрашивается? С командующим федеральными армиями Уильямом Т. Шерманом, чей снимок он собирается сделать!

Но его звездный час будет и моим тоже. Я расскажу про фотографию у него в кармане, и все узнают, что он мятежник, и тогда, что бы он там ни пытался сделать, что бы ни скрывалось за его болтовней о Божьем Промысле, ничего у него не выйдет. Что бы он ни замышлял, нельзя позволять ему совершить это. Даже если он действительно хочет того, о чем говорит. Даже если он всего лишь намерен сделать фотографию генерала Шермана, даже если только это втемяшилось в дурную его башку, нельзя ему позволять. Фотограф здесь я, а не он. Фотодело – это священнодействие. Фотограф ловит мгновения и запечатлевает их для памяти в будущем – вот как учил меня мистер Калп. В прошлом никто за всю историю человечества не имел такой возможности. И нет призвания выше, чем делать снимки, которые показывают истинную картину мира.

Мистер Калп включил Кальвина в свое завещание, так что теперь, когда он вернется в Балтимор, на витрине студии будет начертано: «Калп и Харпер, фотографы». Кальвина раздражало, что его камеру использует в своих целях какой-то безграмотный пройдоха, балбес, придурок и к тому же южанин-мятежник из голытьбы. Вздохнув, он сказал себе: Если бы мы с мистером Иосией Калпом приехали в Барнуэлл на день раньше или на день позже, мы бы с этим психом вообще не встретились. Мистер Калп был бы жив-здоров, и мы по-прежнему занимались бы своим делом. А теперь – о господи! – надо ж мне было так влипнуть, никуда даже и не дернешься!

Поймав себя на том, что начинает хныкать, Кальвин прочистил горло и расправил плечи. Ничего, я еще скажу свое слово, – подумал он.

VII

Через два дня кровопролитная битва при Бентонвиле закончилась. Влившиеся в колонну Слокума еще на подходе, по дороге из Голдсборо, оба корпуса, присланные Ховардом с подчиненного ему правого фланга, с ходу начали методичное развертывание боевых порядков, и Джозеф Джонстон, командующий силами конфедератов, вскоре вынужден был признать, что инициатива уже не в его руках. Обнаружив, что имеет дело с превосходящими силами противника, и изо всех сил пытаясь хотя бы удержать позиции, он стал готовиться к отступлению. Возможно, к этому его подтолкнул еще и агрессивный фланговый маневр генерала Джо Мауэра, который по собственному почину провел свою дивизию через заболоченный лес и чуть не отрезал Джонстону единственный путь к отходу – мост через реку Милл-Крик. Находившийся в своей полевой ставке на некотором удалении от передовой Шерман узнал об этом и, опасаясь, не слишком ли Мауэр распыляет силы, приказал дерзкому генералу возвращаться на основные позиции северян. У нашего Джо Мауэра прямо страсть какая-то к болотам, – заметил Шерман. – Покажешь ему болото, он туда сразу – нырк! Он хороший боец, да это и понятно – явно ведь произошел от крокодила.

В ночь, когда повстанцы отошли к северу, шел сильный дождь. Приказа выступать в погоню армия Шермана не получила, и все, не сходя с места, стали располагаться лагерем – солдаты заворачивались в одеяла и палаточный брезент и ложились в грязь.

Под несмолкающий шум дождя медики продолжали работу. Ориентируясь по стонам и крикам о помощи, бригады добровольцев обшаривали лес, подбирали раненых, грузили их в санитарные повозки и простые телеги и развозили по плантациям и фермам, реквизированным под армейские госпитали вдоль чуть не всей дороги на Аверасборо. Операционная Сбреде располагалась в маленькой католической церкви. Прямо на алтарь постелили клеенку. Раненые лежали в проходах или сидели сгорбившись на скамьях. Все это освещалось тусклым и неверным светом свечей и дымных факелов. Некоторые, дожидаясь помощи, так пролежали два дня. Их раны начали гноиться. Санитары пытались защищаться от вони, дыша через маски, сделанные из бинтов. Когда раненый, не в силах выносить боль, умолял пристрелить его, советовались с Сарториусом, и, если он соглашался с тем, что случай безнадежен, человека выносили в темноту и оказывали ему искомую услугу. Пришел старик священник, встал у последнего ряда скамей, почти у двери, потом опустился на колени и принялся молиться. Всякий раз при виде человека в смертельной агонии он спешил снабдить его последним напутствием, нимало не заботясь вероисповеданием умирающего, так же как и Сарториус не спрашивал, северянин его пациент или конфедерат. Старый священник плакал, заламывая руки, да и Перл тоже ближе к полуночи плакала не переставая. В конце концов она села на землю рядом с солдатом – сидела и держала его за руку, пока тот не испустил дух. Но вот он умер, а она по-прежнему не отпускала его руку. Наконец пришел Стивен Уолш. Он мягко поднял ее на ноги и отвел в дом священника, где уже спали мальчик Дэвид и Альбион Симмс; экономка священника уложила ее в постель и едва накрыла одеялом, как Перл уже спала.

Дэвид, который от Альбиона Симмса был в полном восторге, едва фургоны обоза с утра вновь тронулись в путь, сел рядом с его ящиком и стал слушать песню:

 
Вещая кукушка, птица-красотуля,
Если метишь в небо, то уж вниз-то не ныряй!
И хотя б до праздника…
И хотя б до праздника…
 

Ну! Ну! Четвертого июля же! – напомнил Дэвид.

Четвертого июля, – повторил Альбион. – Ты хороший мальчик?

Ну, а то нет!

Ты хороший мальчик?

Ну, а то нет!

Ты хороший…

Я же только что сказал, что да!

А что это там в окне?

Это не окно, это солнце светит в фургон.

Солнце?

Ну да.

А оно всегда светит?

Нет, ночью не светит. И когда дождь, его тоже нет, – сказал Дэвид.

Оно всегда светит. Ты пойми! Оно же светит сейчас, а сейчас это и есть всегда. Ты хороший мальчик?

Ну, а то нет!

Что я сейчас сказал?

Спросили, хороший ли я мальчик.

Да. И что ты ответил?

Что хороший. А зачем у вас руки к перекладине привязаны?

А они привязаны? Развяжи.

Но ведь зачем-то же они привязаны!

Да, развяжи их. Ты ведь уже большой мальчик?

Ну, а то нет!

Мне неприятно, что у меня руки привязаны. Мне это приносит огорчение. Что, я сказал, это мне приносит?

Огорчение.

Да. Конечно. Дэвид, а как тебя зовут?

Но вы же только что сами сказали, – усмехнулся мальчик.

Что я сказал?

Что Дэвид.

А зовут-то тебя как?

Но вы же сами только что сказали!

Ты руки мне развязал?

Не-а. Тут такой узел хитрый – и туда, и сюда, и споднизу…

И туда, и сюда?

Ну да.

Вещая кукушка, птица-красотуля… Давай-давай, я фокус тебе покажу. Что я тебе покажу?

Фокус. Готово. Вот вам ваша правая рука. А что за фокус?

Смотри, – улыбаясь, сказал Альбион Симмс. И, подняв правую руку, коснулся указательным пальцем гвоздя, торчащего у него в черепе. – Что это?

Железка, застрявшая у вас в голове. Это больно?

Нет. Вот, смотри сюда, – проговорил Альбион Симмс и пальцем слегка постучал по гвоздю.

Это не фокус, – огорчился Дэвид.

Барабанную дробь! – возвысил голос Альбион. Медленно вытянул руку. – Ты внимательно смотришь?

Ну, смотрю.

Ударив ребром ладони, Альбион вбил гвоздь себе в мозг.

Через три дня после битвы при Бентонвиле воцарилась прекрасная солнечная погода; став лагерем, войска Шермана отдыхали на поросших сосной холмах вокруг Голдсборо. Запланированное объединение с тридцатитысячной армией Скофилда произошло, вскоре с побережья должны были по железной дороге подвезти новое обмундирование, почту и провиант, поход по Джорджии и обеим Каролинам прошел в точности так, как Шерман его замышлял, – в общем, можно бы слегка и расслабиться. Одно не выходило из головы: как это генерал мятежников Джо Джонстон так его подловил! Конечно, ввиду численного превосходства противостоящих сил Джонстон покинул поле боя, и конечно же история будет числить Бентонвиль как победу северян. Но верно и то, что Шерман дал своим колоннам разделиться и настолько утратить связь между собой, что Джонстону удалось всей своей армией обрушиться на колонну Слокума, оставшуюся без поддержки и вынужденную защищаться из последних сил. Шермана, стоявшего лагерем в каких-нибудь двенадцати милях, пришлось извещать о случившемся, разбудив среди ночи! После чего потребовался изнурительный ночной марш-бросок двух корпусов Ховарда, чтобы не дать Джонстону смять позиции северян и вынудить их отступить. Сотни солдат Союза погибли и тысячи были ранены.

По тому, как часто менялось настроение генерала, впадавшего то в задумчивость, то в нервическое возбуждение, полковник Тик понял, что именно эти соображения не дают покоя командующему. Вот и вчера утром тоже: Шерман со своим штабом на главной площади городка Голдсборо принимал парад своих потрепанных войск, возвращавшихся из-под Бентонвиля. На сей раз никто, приветствуя «дядюшку Билли», не кричал во всю глотку, происходящее носило, мягко говоря, весьма формальный характер. Солдаты шли усталые и голодные и так были утомлены месяцами походов и схваток, что от них и оставались-то уже одни только жилы да мышцы. И злы они были настолько, насколько могут быть злы смертельно уставшие люди. Изодранные их мундиры даже на тряпки уже не годились, распухшие босые ноги сбиты в кровь. Ротных барабанщиков для поддержания строевого шага давно не было. Да и строевого шага не было. Взгляните на них, – повернувшись в седле, сказал Шерман Тику, сопровождавшему его на смотре войск. – Вы когда-нибудь видывали армию лучше этой? Они отдали мне все, что я просил, и даже больше того. Когда проклятая война окончится, я проведу их по Пенсильвания-авеню [22]22
  Пенсильвания-авеню – «Проспект парадов», соединяющий Белый дом с Капитолием.


[Закрыть]специально в этом же непрезентабельном виде, чтобы люди поняли, что значит война, воочию увидели, как она снимает с человека шелуху всего наносного и несущественного, превращая его в закаленного бойца с железным сердцем и отважной душой героя.

По мнению Тика, за прошедшую неделю Шерман совершил даже и не одну ошибку. В том, что преданный командующему адъютант лелеет про себя мысль, будто тактической прозорливостью он на голову превосходит начальника, ничего необычайного нет. При том, что полковник Тик боготворил командующего и был готов в любой момент умереть за него, он тем не менее твердо знал, что никогда бы он, Тик, не отозвал генерала Мауэра, не заставил бы его скомкать дерзкий фланговый маневр в болотах. Джонстон был уже практически приперт к стене, его вот-вот лишили бы последнего пути к отступлению – моста через реку Милл-Крик. Вместо приказа Мауэру возвращаться Шерман должен был послать ему мощное подкрепление. И тогда Джонстон потерял бы армию, а это означало бы конец всякого сопротивления в обеих Каролинах.

По какому-то мистическому совпадению в тот самый момент, когда Тика посетили эти мысли, Шерман как раз о том же и заговорил. Дело было за обедом в особняке табачного торговца, который сам удалился на принадлежащую ему ферму, а оккупантам любезно оставил все, чем богат дом – включая слуг, кладовые, винные погреба и табачные клети. Вот скажите, что бы вы сделали на моем месте, а, Тик? Может, я зря отозвал Мауэра? Ошибся? Его позиция показалась мне уязвимой. Можно было, конечно, послать кого-нибудь ему на подмогу. Но в любом случае народу там погибло бы множество. Джонстон бился бы до последнего солдата. Он ведь у них лучший – этот Джо Джонстон. Заткнет за пояс самого Ли. Еще под Атлантой, помню, давал нам жару, но конфедераты не позволили ему развернуться, назначили командующим глупого француза Борегара. Для нас сие было чистым везением, доложу я вам. Джонстон не стал бы оборонять города, как это делал Борегар. Абсолютно тупое, бесполезное занятие. Огаста, Чарльстон… А в результате им ни разу не удалось собрать силы в единый кулак, которым можно было бы меня остановить. Джонстон, как всякий хороший солдат, использовал бы естественные преграды. Задерживал бы нас у каждой реки, на каждом перекрестке, у каждого холма и болота, и пространство отдавал бы только в обмен на кровь. Мы бы, разумеется, все равно своего добились, но ценой гораздо больших потерь. К тому времени, когда Джонстона снова допустили до командования, от повстанческих соединений оставались жалкие крохи. Но он собрал их в единую армию и вывел как раз туда, куда надо, так что был момент, когда он меня побеждал. А насчет Мауэра… Нет, тут я по-прежнему говорю нет. Это были бы зря загубленные жизни. Что может Джонстон сделать теперь с нашей девяностотысячной армией? Отозвав Мауэра, я много жизней спас, и не только в наших рядах. Папаша Авраам хочет, чтобы ребята с Юга остались живы, хочет, чтобы они вернулись к себе на фермы и продолжали пахать и сеять. Что до меня, то я продолжу марш – тем более, мои солдаты теперь закалены в битвах и лишениях так, что каждый из них почти сверхчеловек. Война окончена, Тик, как бы ни пыталась этому помешать какая-нибудь несчастная мелкая банда смутьянов. Мы победили, и все это понимают. Юг мой, и Джо Джонстон сознавал это еще в тот день, как я здесь появился, пройдя по всем здешним долинам от самой Атланты.

Почувствовав, что в ответ ничего говорить сегодня не заставят, Тик испытал облегчение.

Шерман выглядел скверно – лицо усталое, под глазами круги. Он курил непрерывно и пил больше, чем ел. Он то безостановочно говорил (причем пережевывал одно и то же, без конца расточая восторги по адресу нижних чинов), то хватался за всякие мелочи, которые обычно оставлял на усмотрение подчиненных. Задал взбучку главному армейскому почтмейстеру, когда с побережья вовремя не доставили почту. Когда пришли образчики нового обмундирования и обуви для солдат, он щупал ткани и прикидывал на руке вес башмаков, как покупатель в магазине мужской одежды, заставив смущенного начальника интендантского управления армии генерала Мейгза выступать в роли стороннего наблюдателя. Назначал инспекции и отменял их, организовывал парад и отменял приказ о нем, когда народ уже начинал собираться. Люди заслужили отдых, и я его им предоставлю, – объяснял он свои действия Тику. В то же время он боялся с этим переборщить: понимал, как разлагает боевой дух армии утрата цели, ощущаемая солдатами в каждом городе, когда все расселены по квартирам, повсюду бродят и пьют больше чем следует; теперь он и сам чувствовал нечто сходное. Ему хотелось в поход, хотелось видеть, как его солдаты идут в колоннах; он не любил править городами, где без конца приходится иметь дело с хнычущими шпаками. Чтобы чувствовать надежную твердость земли под собой, ощущая себя словно под высокой сосной в палатке, он кидал одеяла у камина на пол и спал там, несмотря ни на что, все-таки в палатке, которую каждый вечер ставил в его спальне сержант Мозес Браун.

Тик поговорил с Брауном. Вы уж его подкормите, сержант, и устройте ему баню. Он переутомлен и совершенно измучен. Верный Браун кивнул. Он и так уже вовсю разбавлял вино генерала водой. Вот уж кому не надо было объяснять, что генералу вредно, а что полезно!

Занявшись реорганизацией армии, Шерман почувствовал себя лучше. Теперь, когда в нее влились и войска Скофилда, Шерман замыслил поход сразу тремя колоннами, причем так, чтобы ни одна не могла оказаться предоставленной самой себе. Центральной колонной будет командовать Скофилд. Командующими флангов по-прежнему останутся, естественно, Слокум и Ховард. А генерала Джо Мауэра (вы там отметьте у себя, Тик) надо повысить – сделаем его командиром Двадцатого корпуса армии Слокума. Итак, три колонны, Тик, три колонны в девяносто тысяч штыков. На месте Джонстона я бы бросил винтовку и бежал куда глаза глядят. Вот такой, стало быть, изобразим трезубец с отточенными кровожадными остриями. Тик слегка удивился: Генерал, трезубец – это оружие Посейдона! А он морской все-таки бог. Да ладно, – отмахнулся Шерман, – тут последнее время такие дожди были, запросто можно хоть в водяного превратиться, хоть в самого Посейдона!

Когда утром ему доложили, что при Бентонвиле погиб шестнадцатилетний Уилли, сын генерала конфедератов Харди, Шерман удалился в свои покои и там плакал. Наверняка этот Уилли Харди официально даже и не числился солдатом, но слезно вымолил у отца разрешение тоже посражаться с врагами. Поплакав, Шерман сел писать письмо генералу Харди, чья дивизия по последним данным разведки стояла под Смитфилдом в составе других сил Джонстона. Таким образом, генерал, мы оба потеряли сыновей, которых даже и звали одинаково! Хотя мой Уилли по малости лет в седло взобраться еще не мог, война повинна в его смерти не менее, чем в смерти вашего сына. Как же извращен наш век, если юным душам, в нарушение великого замысла Божьего, ныне позволено расставаться с миром телесной реальности прежде стариков! Как говорил Екклесиаст (если только я правильно помню), «Как зеленеющие листья – одни спадают, а другие вырастают: так и род от плоти и крови – один умирает, а другой рождается». [23]23
  Сокращенная цитата из книги Премудрости Иисуса, Сына Сирахова. 14:19.


[Закрыть]Могу себе представить, как горестно взывали вы ко Господу, чтобы вернул Он Уилли, взяв лучше вашу жизнь, потому что и сам я взывал о том же – то есть в момент, когда Он отнял у меня моего Уилли. Какою бранью осыпаю я наше нелепое время, когда тысячи таких же, как мы, отцов и матерей приносят своих детей в жертву братоубийственной войне. С нетерпением дожидаюсь дня, когда нация вновь станет единой и возобновится естественный порядок смены поколений в соответствии со сроками, определенными для этого Всевышним. Когда такие дни придут, мой дорогой генерал, я надеюсь, мы сможем встретиться и вместе оплакать наши потери, как водится у солдат и ветеранов. Примите мои искренние соболезнования. Засим остаюсь, сэр, вашим скромным и послушным слугой. Уильям Текумсе Шерман, генерал-майор.

Толком так и не успокоившись, Шерман решил, что делать тут больше нечего, надо спешить на север, в Виргинию, соединяться с генералом Грантом. Позвал командующих флангами и корпусами, чтобы проинструктировать о порядке следования. Собрались в огромном зале заседаний на первом этаже верховного суда штата. За окнами деревья на городской площади подернулись робкой зеленью. Карты Шерману расстелили на ореховом столе, отполированном до зеркального блеска. Сквозь высокие, от пола до потолка, окна сияло солнце, и генералы (за исключением Килпатрика) явились вымытые и нарядные, в наглаженных парадных сюртуках со сверкающими пуговицами. Все выглядели чуть ли не аристократами. Шерман вздохнул. Он и сам был одет не слишком изысканно, но Килпатрик – нет, это все же чересчур: куртка в пятнах, борода клочьями, сапоги в засохшем навозе, и к тому же – черт побери, – ну, есть у тебя горб, ладно, но почему не попытаться все же встать-то попрямее, как-то подтянуться в соответствии с собственным рангом! Генералы кружили около стола, Шерман, тыкая в карту указкой, иллюстрировал высказанные мысли. Прежде мы брали их города. Разбирали железные дороги, уничтожали арсеналы и заводы, лишали их притока валюты, отбирали хлопок. Теперь ситуация изменилась. Уничтожить армию Джо Джонстона – вот наша единственная задача. Несколько дней назад мы с ним встретились на его условиях, теперь надо встретиться на наших. Возможно, Ли попытается уйти из Виргинии и соединить силы с Джонстоном вот здесь. Да, хотя ему и нелегко будет сделать это, но он может попытаться совершить марш-бросок налегке, бросив обозы – выйдет вот отсюда и пойдет сюда, – продолжал Шерман, двигая указкой на юго-запад от Ричмонда. – А куда ему еще деваться? Под его командованием усталая, истощенная армия, дезертирство из которой нарастает день ото дня. Грант тут же накрепко отрежет его от Дэнвилла (тоже мне, столицу они там устроить додумались!), и что тогда, скажите на милость, этому Ли делать? Либо драться, либо с голоду подыхать. Так что даже с Грантом на хвосте рывок в Северную Каролину для него лучший выход, и я был бы очень не прочь, чтобы он им воспользовался, потому что при моих девяноста тысячах штыков мне даже Грант с его Армией реки Потомак не понадобится. Мы сможем завершить войну прямо здесь, и слава вся будет наша.