Текст книги "Течение времени"

Автор книги: Эдгар Вулгаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

Глава VI. Алешина квартира

А между тем в квартиру возвратились фронтовики, и жизнь стала входить в привычную мирную колею. В относительно спокойную жизнь квартиры нервозность, а лучше сказать, панику вносило появление «фина», так называли фининспектора, контролирующего уплату налогов у кустарей-частников. Каким-то чудом портные узнавали, что вот-вот должен появиться «фин». И все приходило в движение – прятали и законченную, и незавершенную работу, раскрашенные цветными мелками, в иголках заготовки будущих костюмов и пальто. «Фин» мог наложить дополнительный налог, оштрафовать, а люди и без того еле-еле сводили концы с концами.

Благополучное для портных завершение деятельности фининспектора или, наоборот, обнаружение недоимки, – вся эта психологическая встряска требовала разрядки. Обычно она завершалась принятием пару раз по поллитровке, после чего мастеровые били своих жен. Лупили – куда попало. Только Алешины родители могли остановить это зверство. Однажды, уже будучи первокурсником, Алеша вмешался в одну такую бойню и огрел дядю Пашу палкой от щетки по заднему месту так, что пришлось потом дяде Паше заниматься своим портняжным делом, сидя на подушке. После этой истории с Алешей он разговаривал слащаво-елейным голосом, полусогнувшись, наклонив голову набок, шепелявя беззубым ртом:

– Алеша, ну кто тебя научил драться – это нехорошо. Я пожалуюсь на тебя папе и маме.

«Он разговаривает со мной, как с младенцем, – подумал Алеша. – Совсем сошел с ума».

С войны дядя Паша пришел законченным алкоголиком. Служил он при штабе, шил военному начальству шинели, и за каждую примерку шинели ему подносили и подносили – чтоб сидела как влитая. Дрожали руки, кроить ткань он уже не мог – все делала тетя Маруся, его жена. В запое бегал по всей квартире в исподнем, что-то бормотал, никого не видя мутными с красными прожилками склеротическими глазами, натыкаясь на соседей, затем проползал на коленях весь коридор, заглядывая под тумбочки и столики, а вползая в уборную, даже за унитаз. Дядя Паша продолжал пить. С утра пораньше он, как правило, бежал «на уголок», где уже с семи часов можно было «принять» двести граммов. Потом ему начали мерещиться черти, которые подсказывали: убей, зарежь жену, освободись. И он орал дурным голосом: «Зарежу, Маруську! Куда спряталась, зараза, все равно найду!»

И однажды в приступе алкогольной горячки, услышав, что за ним приехала милиция, беспомощный, слабый и жалкий с криком «меня они не найдут», он повесился между этажами на лестнице черного хода.

Другой портной – дядя Витя – интересовался книгами и пил сравнительно мало. Но время от времени, по разным причинам, а может быть, и без таковых, давал тете Гале, своей жене, затрещину, сопровождая отборным матом, чтобы знала свое место. Но иногда в него вселялся дьявол и он молча бил тетю Галю, которая голосила во всю ивановскую, что ее убивают. Алешиной семье приходилось вмешиваться. В ответ они всегда получали заверения в искреннем к ним уважении, что ровным счетом ничего не было, что все это ерунда и не стоит беспокоиться. После войны дядя Витя, который тоже портняжил при каком-то штабе, пришел сломленным и тихим. Видно, и туда до него дошли слухи, что к тете Гале захаживал какой-то подполковник с гостинцами, давал деньги, ночевал. Однажды состоялась их встреча, прошедшая цивилизованно, после чего наступило затишье пред бурей. Квартира притихла. И вот началось… Алеши вместе с родителями тогда не было в Москве, но, по рассказам очевидцев, мордобой продолжался несколько дней и закончился публичной поркой солдатским ремнем. С тех пор наступил мир на все времена, но из-за этой жуткой экзекуции у тети Гали стала трястись голова.

Иногда к наведению порядка в жизни соседей приобщался Алешин дядя Жорж – брат папы. Жил он на Коровьем Валу в двухэтажном деревянном покосившемся доме с удобствами во дворе. Его соседями были возчики и грузчики, с которыми он водил дружбу. В глубине двора была конюшня и лошади, которых он любил еще со времен Гражданской войны. В отличие от папы, спокойного и сдержанного в своих чувствах, дядя отличался веселым, а при соответствующих обстоятельствах даже буйным нравом, и с энтузиазмом и восторгом относился к жизни во всех ее проявлениях. Мальчишкой он убежал из дома в Красную Армию и закончил воевать в 1922 году в Уссурийской тайге и на Тихом океане. Он любил вспоминать о лихих «свадьбах» с затосковавшими молодками и вдовами во время передышек между боями в многокилометровых походах по Украине, России, Сибири. А один случай и вовсе удивительный. Их отряду, заблудившемуся в Уссурийской тайге, тунгусы дали проводника – маленького человечка, закутанного в мех и тряпки. Ночью этот человечек исчез, а они были в тылу у белых. Пройдя совсем немного по следу, дядя увидел проводника, который под своими одеяниями держал, как ему показалось, что-то мяукающее.

– Куда ходил?

Вместо ответа проводник на мгновение распахнул полы одежды, и дядя увидел на лисьем меху голенького младенца.

– Баба?! – с удивлением и восторгом заорал он. – Ребята, проводник-то наш – баба! Ушла от нас рожать! Нашему полку прибыло – человек родился в Красной Армии!

Были у него истории и страшные, и веселые, любил он и грубоватые красноармейские шутки-прибаутки. И хотя дядя Жорж окончил рабфак и институт, это ни в коей мере не изменило его компанейского характера постоянного тамады, любителя выпить и побалагурить.

О его появлении в квартире, обычно приуроченного к семейным торжествам или праздникам, извещал яростный и продолжительный трезвон колокольчика. Открывались двери, и женское население высыпало ему навстречу: Жорж пришел! Значит, можно на минуту-другую отвлечься от будничной жизни. Он шумно продвигался по длиннющему коридору, подбрасывал вверх смеющуюся тетю Катю, кого-то смачно целовал в губы, кого-то ласково шлепал по попе. Галантно вальсируя с тетей Валей, каждой женщине целовал ручку или щечку и под шуточки и смех проходил по всей квартире.

На пороге юношества, когда спокойные сны детства сменились на буйно-вожделенные и тревожные, Алеша стал обращать внимание на тетю Катю – ту, чья дверь выходила на кухню. В то время ей было лет тридцать пять, хотя он этого и не осознавал. Он видел плоть! Соседка жила вместе с дядей Колей, спокойным, тихим, болезненным, освобожденным от армии, служившим где-то кладовщиком, рано уходившим и поздно возвращавшимся. Тетя Катя не работала. Алеша плохо помнил ее лицо, но помнил тело. Она выходила на кухню в расстегнутом халатике, надетом на полупрозрачную комбинацию телесного цвета, под которой были видны большие, но уже опадающие груди. Можно было увидеть живот, складки на животе и на бедрах, и толстые ляжки ног, и вообще все, да еще при некотором воображении. Его сердце было буквально готово вырваться из груди, чтобы своим бешеным стуком, гулом наполнить не только его тело, но и ее. И вместе с тем он боялся, что она услышит это буйство его сердца. Обычно она стояла, опершись на столик толстенькой попой возле своей двери, как раз напротив раковины, над которой он умывался. А в кухне никого не было – только они и более никого. И что ему стоило резко повернуться к ней, схватить ее за руки и оказаться в ее комнате. Сколько разных вариантов прокручивалось в голове. Она могла его оттолкнуть, осмеять мальчишку, но могла и спасти от вожделения, удовлетворить инстинктивное к ней стремление какими-то незнакомыми действиями и успокоить. Но кто-то из них должен был сделать первый шаг, неизвестно к чему бы приведший. «Для нее, – думалось Алеше, – я ребенок, выросший в подростка». В то же время в его глазах она – тетя Катя, взрослый, хороший и добрый человек. Его поступок мог ее обидеть, оскорбить – вертелось в голове Алеши. Во время войны иногда она приходила к ним в комнату, приносила кусочек хлеба с маслом и смотрела с мамой, как он ел, и у обеих глаза становились влажными. Засыпая, в который уже раз, он снова и снова видел эту завораживающую плоть и свои губы, слившиеся с ее губами, и ее груди с алыми сосками. Иногда снилась Леночка – нагая, тоненькая и изящная, с маленькими округлыми стоящими торчком грудями и ложбинкой между ними, которая вела к аккуратной дырочке пупка, после чего терялась в треугольнике золотистых райских кущ промежности. А поскольку Леночка снилась в одной позе – лежащей на спине, подогнув ногу, то бедро немного смещалось в сторону, отчего с этой стороны контур тела принимал несколько гротесковую форму скрипки, гитары, виолончели – чего хотите. Ему снился весь абрис трепещущим и поющим на высокой или, напротив, низкой ноте. Он просыпался с испариной на лбу и с ощущением на губах только что целованного упругого женского тела. До утра после этого мучения он больше не спал, боялся уснуть, так как вероятность этого мучительного сна могла повториться. Потом эти безумные сны сменились на вполне спокойные и утешительные. Его уже больше не интересовала тетя Катя, а волновали подростки-девочки, но уже как-то по иному – больше платонически, чем физически, пока одна из них не захватила его целиком, и даже ее образ, промелькнувший в окне, вызывал восторг. Потом, про себя, не вслух, чтобы не обидеть тетю Катю, он думал: складная женщина была, складная, в замечательных складках. И почему она приходила и смотрела, как он умывался, когда на кухне никого не было, молчала или произносила ни к чему не обязывающие слова, так, чтобы что-то сказать, или просто вздыхала. Сны о Леночке лежали в подкорковых слоях мозга в другой степени реальности, если для формирования снов это имело значение.

На кухне шумели примусы, коптили керосинки, на сковородках потрескивало сало под жарившейся картошкой, в кастрюльках томились щи, и начинали закипать всевозможные супы – и постные, и скоромные. Все это происходило одновременно на пяти-семи керосинках и примусах, расставленных на огромном кухонном столе, занимавшем пространство от дверей на лестницу черного хода почти до комнаты тети Кати. На кухне также размещалась огромных размеров плита, которую топили колотыми дровами полуметровой длины. Плиту разжечь было непросто – дымоходная труба была забита сажей и отчаянно дымила. Время от времени приходил трубочист, одетый в брезентовую робу с брезентовым колпаком на голове, перепачканный сажей с головы до пят, с нехитрыми приспособлениями: тонкой веревкой в несколько десятков метров, лежащей на плече, а также с мешком, гирькой и щетками, чтобы сбивать в трубах сажу. На улице он кричал: «Трубочист, трубочист!», словно предупреждая, что может испачкать прохожих, а войдя во двор, те же слова выкрикивал как-то по-другому: протяжно и громко. На кухне его появление вызывало оживление, добрые шутки, притворный ужас, что он всех перепачкает. Его приход означал, что вскоре начнется большая стирка, что к всеобщему согласию установится порядок – кто за кем. Стирали белье в корыте, установленном на двух табуретках, используя новинку того времени – стиральную доску. На плиту ставили баки с бельем, заливали водой, насыпали мыльный порошок, соду и еще что-то, и все эти три-четыре бака кипели, пенились, шипели, включаясь в общий хор примусо-керосиновой симфонии. Иногда пары от кипящих баков настолько заполняли кухню, что, пробираясь к черному ходу во двор, мальчишка вполне мог представить себя пловцом, плывущим в воде брассом или еще каким-то стилем, за что вдогонку слышал беззлобное порицание тети Тани: «У, неслух».

После войны в доме провели газ, как тогда говорили – саратовский, и центральное отопление. Это означало: долой плиту, примусы и керосинки, сажу и копоть, а в Алешиной угловой комнате – и сырость, с которой родители ничего не могли поделать. Это была революция, которую вся квартира встретила с большим энтузиазмом, как начало новой жизни. Был выброшен большой стол с примусами и керосинками и на его месте установлены три великолепные газовые плиты с четырьмя конфорками и духовкой в каждой, никелированными кранами, эмалированными поддонами и прочей красотой. Подросло молодое поколение, и в некоторых комнатах площадью 16 – 20 квадратных метров проживало теперь фактически по две семьи. За каждой семьей закрепили по одной конфорке, многодетной – выделили две конфорки, только Целебеевы, отказавшись от современного способа приготовления пищи, продолжали готовить еду в своей комнате на примусе.

И так как благодаря саратовскому газу приготовление пищи теперь обходилось без копоти, жильцы приняли общее коллективное решение (единственное за все время совместного проживания) – пора делать ремонт на кухне. Стены и потолок кухни были настолько прокопчены, и в их первородную штукатурку так глубоко въелась грязь, копоть и сажа, что никакими силами два маляра, махавшие длинными кистями, так и не смогли с ними справиться.

– Сбивать надо штукатурку, ядреный корень, никакая купороса не поможет, – определил старший, а младший согласно кивал головой.

– Студент, – обратился он к Алеше, – может, кому еще, ядреный корень, ремонт нужон, не знаш? Мы дело свое знам. Только кухня эта справедливому ремонту не подлежит, ядреный корень.

Все же решили белить потолок и стены, но кухня и после ремонта осталась грязно-желтого цвета на вечные времена.

Глава VII. Лена

Числа пятого мая прибежал возбужденный Димыч:

– Алешка, быстрее к нам, Леночка приехала, вроде бы совсем.

– Когда?!

– Только что, прямо с вокзала!

В это время в комнату вошла мама.

– Мамуля, Леночка приехала только что, кажется, совсем. Сейчас будут демобилизовывать, я думаю, в первую очередь медперсонал с эвакогоспиталей – надо разворачивать госпитали для раненых и больницы для гражданского населения. Мы к ней с Димычем побежим.

– Подождите, ребята, успокойтесь. Дайте ей прийти в себя с дороги. Ей надо передохнуть, сходить в баню, привести себя в порядок… Она же молодая женщина, она хочет выглядеть интересной, привлекательной. Это закон жизни. Ей пришлось три с половиной года проносить шинель и сапоги. Дайте ей осмотреться, почистить перышки… Вы все еще дети, хотя скоро вам по восемнадцать.

– Она уже убежала в баню, военные там проходят без очереди.

– Вот видите, Леночка зря время не теряет. Приведите себя в порядок, сходите в парикмахерскую – сейчас первая половина дня, народу еще мало. Затем надо сбегать на рынок за цветами и пробежаться по магазинам за шампанским. Алеша, вот тебе на двоих с Димой, – и она протянула деньги.

– У меня свои есть, – насупился Димыч.

– Ну и отлично. Купите самые красивые розы, и может быть, хватит денег на две бутылки шампанского, скорее всего, еще кто-то придет. Не тревожьте ее часов до шести. После беготни, Алеша, тебе надо переодеться, а духи «Красная Москва» передашь Леночке с моими поздравлениям. Скажи, что я всегда рада ее видеть.

– Спасибо, дорогая мамуля.

– Тетя Тося, спасибо вам за Леночку и за то, что я у вас дома стал своим, и за совет, и за добрые слова, – расчувствовался Дима. – Можно я вас поцелую?

– Можно, Димочка. Об этом и спрашивать не надо. Сегодня у вас будет много поцелуев, такой праздник. Мы с папой тоже уйдем в гости. А Вову вы разве не пригласите?

– Он ее, конечно, мало знал, но в такой день пригласить надо. А потом, как же мы без Вовки, это невозможно, как ты думаешь, Димыч?

– Надо! Мы же всегда вместе.

Когда они вышли из дома, Димыч вспомнил о Наташе.

– Ее одну к нам не отпустят. Алешка, привези ее, а?

– Конечно. Тогда я за ней. А вдруг не отпустят?

– Уговоришь, у них телефон есть. Предварительно позвони, у Наташки бабушка такая вредная, позвони обязательно.

– Ладно.

Итак, надо звонить Наташе.

– Здравствуйте, добрый день. Это говорит Алеша. Пожалуйста, попросите к телефону Наташу.

– Алеша? Первый раз слышу, что у нее есть знакомый Алеша. И давно вы знакомы?

– С военного времени. Я ее с Димычем встречал на Павелецком. Потом отправил Димыча в Кривой, а Наташину картошку приволок к вам домой.

– Приволокли, это интересно. А кто такой Кривой?

– Это название переулка, в котором живет Леночка, ваша родственница, а вы ее тетя или бабушка, по телефону не вижу. Если из моей биографии вас что-то интересует, пожалуйста, к вашим услугам. Судя по всему, вы ближайшая родственница Наташи, а я студент. С Наташей встречался на литературных вечерах в МГУ, иногда в консерватории, провожал ее домой. Да, одна неточность, извините, провожал домой вместе с моим приятелем Вовкой. Самые хорошие, я надеюсь, референции обо мне может дать вам Леночка, которую я знаю с детства.

– Референции, говорите, это очень интересно.

– О родителях тоже надо докладывать, или обойдемся?

– Обойдемся.

– В таком случае, пожалуйста, пригласите к телефону Наташу.

– С удовольствием, но ее, к сожалению, нет дома.

– М-да, ваша взяла.

– Ну зачем уж так, молодой человек. Приезжайте к нам, познакомимся. Дом на Ордынке помните? Так. Вход с улицы, третий этаж, квартира 12, два звонка.

Дверь открыла Наташа, поздоровалась приветливо и нарочито громко. В комнате за большим круглым столом, над которым висел низко опущенный красный абажур, сидели две пожилые женщины и, как показалось Алеше, с интересом его рассматривали. Наташа представила Алешу, и наступила бесконечно длинная пауза. Начал Алеша:

– Я приехал за Наташей и, собственно, за всеми вами. Сегодня вернулась Леночка, кажется, насовсем.

– Леночка вернулась – жива и здорова, – как-то надрывно, почти со слезой воскликнула бабушка. – Какая радость, какая радость, моя старшая внучка вернулась с войны! Потрясена, нельзя было так сразу, да пожилому человеку сообщать такие новости. Говорят, что и от радости можно умереть.

Алеше поведение бабушки показалось несколько наигранным, и он не ошибся, так как она подошла к Алеше и, обняв его за плечи, уже спокойно призналась:

– Дорогой Алеша, мы знаем, что наша Леночка вернулась вот уже, – она посмотрела на часы, – четыре часа двадцать минут. Но сегодня встречи не получится, мы не готовы, не так ли? – обернулась она к своей дочери.

И Наташина мама поддержала:

– Да, мы приедем завтра, примерно около часа дня, чтобы не портить Леночке вечер. А потом, надо уточнить: она приехала в Москву для демобилизации или по каким-то другим делам. У нее будут сегодня и завтра свои хлопоты и радости. Мама, валидол принести?

Но бабушка, снова входя в роль, воскликнула:

– Поразительная история, граничащая с похождениями Бендера. Приходит с улицы незнакомый человек и уводит родное дитя из отчего дома неизвестно куда. Nonsense! Вы меня понимаете, молодой человек! Валидол оставим для другого раза!

И Алеша под радостными взглядами зеленых, озорно блестящих Наташиных глаз, оценив обстановку, тоже включился в маленький спектакль:

– Я попал на синклит, только за окнами шумит Ордынка, а не стадионы Греции. O tempora, o mores! Что за времена и нравы! За что такое недоверие послу, прибывшему с радостными известиями!

– Молодец, Алеша, – подбодрила его Наташина мама, – не поддаетесь розыгрышам ветерана сцены! Мы еще незнакомы, но примите мой комплимент. В бабушкину игру вы включились сразу и успешно. Передайте Леночке наши поздравления и поцелуи. Забирайте Наташу с гитарой, она с удовольствием там будет петь, верно, Натуль? Алеша, домой вы ее доставите?

Алеша галантно кивнул:

– Per se.

По дороге Наташа пожелала купить цветы, что было очень непросто, и у Алеши было достаточно времени, чтобы рассмотреть Наташу и поболтать с ней. Похоже, интересный человек. Любит литературу, студентка филфака МГУ и собой хороша, одни зеленые глаза и улыбка чего стоят! К тому же высокая, стройная, тоненькая, белокурая с толстой косой. Но сейчас все мысли Алеши были о Леночке: какая она? Такие же золотистые волосы, голос, смех, так же наклоняет голову, слушая стихи. Он отвечал на вопросы Наташи невпопад, и она это поняла.

– Тебе нравится Леночка?

– Да, очень! Она такая необыкновенная, умная, веселая, добрая. Между нами почти три года разницы – я был школьником, а она воевала. Какая она стала?

Без четверти шесть они – Димыч с Володей и Алеша с Наташей – встретились у порога дома и, познакомив Наташу с Володей, позвонили в дверь. Открыл батя.

Алеша держал большой букет алых оранжерейных роз, который ему купили ребята. Кроме того, и у ребят тоже были букеты роз, и тонкий аромат сразу наполнил комнату.

– Молодые люди, заходите. Знакомьтесь, это Петр Петрович, мой товарищ. Навстречу поднялся коренастый усатый человек. Коротко поздоровавшись с каждым, сел на диван, пристально их рассматривая. Поставив шампанское на стол, ребята переминались, не зная, что делать дальше, как вдруг из маленькой комнаты вышли Лена с Наташей. И сразу в холодной и пустой комнате стало нарядно и празднично. Наташа встала в простенок межу окнами в тени от абажура, ее огромные зеленые глаза светились радостью и ожиданием от жизни чего-то нового и прекрасного.

Леночка вышла на середину комнаты. Она была в голубом платье с блестками, под глубоким вырезом которого виднелась белоснежная блузка, в туфельках на высоких каблуках… Но главное – ее радостная улыбка, белоснежные зубы, лучистые глаза и золотистые волосы, чуть-чуть закрывающие ушки. «А раньше волосы свободным потоком ниспадали до плеч! Как жалко, что пришлось остричься. Ничего, – подумал Алеша, – отрастит». А Леночка развела руки, словно желала обнять всех сразу.

– Леночка, – нарушил молчание Алеша, – какая ты красивая! Здравствуй, с Победой тебя и с возвращением! Я, то есть все мы, так счастливы тебя видеть!

И, подойдя к ней, остановился, не зная, что делать: поцеловать руку, как герои в театральном спектакле, или – в щечку… Но не в губы же?

– Ребята, как вы выросли за это время, какие вы красивые. Такие великолепные розы мне еще никто не дарил. Впрочем, мне вообще никто никогда не дарил цветов, спасибо. Ну, мой бывший пациент, ты совсем взрослый, а глаза у тебя все такие же, серо-голубые, и еще длинные ресницы. Ну сделай ко мне еще полшага, вот так, – она притянула Алешку к себе, крепко обняла и сама поцеловала в его губы. – Как перегородка в носу?

– А я уже про нее забыл. – Алеша, смутившись, покраснел, стоял перед Леночкой радостный и счастливый. – А это тебе от мамы моей с поздравлением.

– Мои любимые духи, передай своей маме большое спасибо.

Потом она поздоровалась с Володей и сказала, что отлично помнит его, обняла и поцеловала Димыча, а тот, подхватив девушку на руки, подбросил ее вверх, как ребенка.

– Ну и силища у тебя, мой дорогой соседушка, в батю пошел.

– Володька, – обратился Димыч к другу, – пойдем, я тебя познакомлю с Наташей, хорошая девчонка, Леночкина двоюродная сестричка. Литературой увлекается и стихов знает много, как Алешка. Я рассказывал Алешке про пигалицу, с которой мы в сорок втором ходили по деревням картошку менять, и она меня от деревенских ребят защищала. Вот это она и есть, бывшая пигалица. В их роду все женщины красавицы.

Вскоре пришла подруга Леночки с мужем, потом еще одна подруга, тоже с мужем, потом – соседи и сослуживцы из больницы и эвакогоспиталя, и каждый что-то приносил с собой к столу. А когда наконец все расселись и захлопали пробки от шампанского, с бокалом встал батя.

– Друзья, – начал он прочувствованно, – сегодня в наш дом пришел праздник. Леночка вернулись живой и здоровой с войны, с победой! Наша соседка Леночка – добрая и отзывчивая, настоящая красавица и очень похожа на свою маму. Когда в нашу семью пришло горе, мы потеряли нашу маму, она стала Димке сестрой, помогала и поддерживала нас. Я желаю ей прожить долгую жизнь с хорошим человеком и стать хорошим врачом.

Потом было много других тостов, пошли в ход более крепкие напитки, и пели песни, а затем, как водится, начались танцы под любимые пластинки «Брызги шампанского», «Рио-Рита», «Мистер Браун»… Алеше было хорошо на душе и весело. Ему очень хотелось потанцевать с Леночкой. Он уже танцевал с Наташей, потом еще с кем-то, еще с кем-то… Но с Леночкой пока не удавалось – она была нарасхват, раскрасневшаяся, смеющаяся, радостная. И уже, кажется, с ней перетанцевали все: и Димыч несколько раз, и Вовка, и вся мужская половина комнаты, и Алеша опять подошел к Петру Петровичу, слушая его бесконечный рассказ о заводе. Боковым зрением он, находясь вполоборота к Леночке, не упускал ее из виду. И вот, бросив посередине танца своего партнера, она через всю комнату направилась к нему. Застучало сердце, стало жарко, и в радостном предчувствии, пробормотав извинения Петру Петровичу, он пошел навстречу Леночке. Не говоря ни слова, как заправский танцор, он обхватил Леночку за тонкую талию и повел в фокстроте. Алеша говорил ей, что она такая красивая, солнечная, легкая, воздушная, как трепещущий голубой мотылек под абажуром, и еще какие-то слова, и еще, и еще, задыхаясь от их потока. Она слушала внимательно, чуть наклонив голову, с застывшей улыбкой, пока у него не вырвалось:

– Я раньше много раз целовал тебя во сне.

Она улыбнулась:

– Сны переходного возраста. А ты знал женщину?

– Нет, – у Алеши перехватило дыхание.

– Это хорошо, – тихо произнесла Леночка и отошла в сторону.

– Алеша, – забеспокоился Вовка, – что произошло? Ты был такой возбужденный, раскраснелся, в чем-то ее убеждал. Что с тобой?

– Как тебе сказать… Что-то со мной происходит, еще сам не разобрался.

– Алешка, ты у нас быстро влюбляешься, а затем остываешь. Что, я тебя не знаю?

– Прошу на эту тему со мной не разговаривать, ясно, дружок?

– Ну, испугал.

После чая, когда все немного успокоились, Димыч попросил тишины и внимания. Из Леночкиной комнаты вышла Наташа с гитарой. Она села посредине комнаты и, перехватив левой рукой гитару за талию и опирая ее о колено, наклонила голову к грифу, настраивая лады. Все притихли.

«Какие у нее красивые колени, туго обтянутые тонкими чулками под цвет кожи, и лодыжки… Что-то раньше я этого не замечал, – рассеянно думал Алеша. – Да, она хороша собой».

Но тут прозвучали первые аккорды, и Наташа запела низким красивым голосом «Две гитары за стеной…», да так, что у Алеши забегали по спине мурашки. Она пела без видимого усилия, форсируя голос и звучание гитары, где это требовала песня. После бурных аплодисментов она спела романсы «Калитку» и «Гори, гори, моя звезда».

– Ай да Наташа! «Пигалица», как ее представлял Димыч. Как замечательно поет, какой чистый глубокий голос. Если бы посильнее, погромче, то прямо Максакова, – я прав, Володька?

– Конечно, до Максаковой далеко, но поет и играет здорово. Смотри, как сияет Димыч, как будто он пел. Ты что так сияешь?

– Радуюсь!

– Ага!

После импровизированного концерта пошли гулять: сначала по Садовой, потом повернули на улицу Горького, к Красной площади. Шли гурьбой. Леночка подошла к Алеше и взяла его под руку.

– Худющий же ты, Алеша. Мама, наверное, беспокоится.

– Леночка, у меня такая конституция – я худой и длинный, может быть, поправлюсь со временем. Леночка, дорогая, я так и не понял – ты из армии вернулась совсем или вас еще не отпустили?

– Наша воинская часть проходит демобилизацию, и нас ориентируют на нашу родную больницу.

– Ура! Я так рад, хочешь, я стихи тебе почитаю?

– Хочу, но сейчас не надо. Мы не одни. Стихи требуют сосредоточенности и внимания. Я многое о тебе узнала, пока мы танцевали: ты увлекся мною, нафантазировал, придумал какой-то нереальный образ, забыв о том, что нас разделяет пропасть в три с лишним года войны. Про-пасть! А эту пропасть ни объехать, ни обойти, мой мальчик. Ты даже представить себе не можешь, что война породила и еще одну пропасть – психологическую. Ты молодой человек, а я сегодня психологически опустошена, девица без эмоций, уставшая ежедневно умирать вместе с моими больными на протяжении стольких лет. Знаешь, не каждый может вынести этот ужас, наполненный стонами и криками раненых, окровавленными бинтами. А ты мне, дурашка, начинаешь говорить слова, приятные для женщины, живущей в другом мире. А я еще там, на войне. Извини, лечит только время.

– Леночка, я не понял твоего состояния. Я так ждал встречи с тобой, такой красивой, изящной, умной. Нам так хотелось, чтобы ты была с нами в День Победы, если только ты пожелаешь или у тебя не будет других дел. Для меня это будет таким счастьем, что я заговорю стихами, хотя писать их не умею. Милая Леночка, я от тебя ничего не хочу, просто восторгаюсь тобой, но не учел, дурак, что ты еще далеко от нас. Ты извини, меня. Хочешь, стану перед тобой на колени, прямо здесь, на улице?

– Нет, не хочу. Зачем, дорогой, в этом нет необходимости. Я тебя тоже любила всегда: ты прямой, честный, открытый, добрый, твердый в убеждениях с детства, худой и длинный. А я люблю худых и длинных, что поделаешь. А День Победы я буду встречать с тобой и с твоими ребятами.

И вот пришел день – 9 мая 1945 года, День Победы над фашистской Германией, самый великий праздник нашего народа. Получилось так, что еще задолго до этого дня кто-то из ребят купил четыре билета в театр Вахтангова на «Мадемуазель Нитуш», веселую, полную смешных ситуаций оперетту-комедию Эрве. Когда покупали билеты, никто из них не думал, что с ними будет Леночка. Леночка была далеко – на войне. Четвертый билет предназначался просто для какой-нибудь общей знакомой. И вдруг неожиданно в такой замечательный праздник появилась Леночка. От неожиданного предстоящего удовольствия она захлопала в ладоши:

– Театр! Я, кажется, тысячу лет не была в театре. Это замечательно! Но как совместить театр с праздником Победы?

– Мы думали об этом. Ты ведь не знаешь, что во время войны в театр Вахтангова попала фугасная бомба, и, вернувшись из эвакуации, вахтанговцы пока играют в помещении Детского театра в Сытинском переулке, рядом с улицей Горького. Театр в самом центре! Мы все увидим и совместим невозможное с возможным: и театр, и ликующую Москву!

– Как жалко, что с нами не будет Наташеньки, – заметила Леночка.

На эти слова тяжело вздохнул Димыч – неравнодушный к Наташе, как казалось Алеше. Все они – и Леночка, и ребята были веселые и радостные, их опьянял восторг Победы и открывающаяся перед ними жизнь без войны, безусловно, замечательная, прекрасная, удивительная и полная счастья на бесконечно долгие годы. Заглянуть вдаль сегодня ни у кого из них не возникало ни малейшего желания. Сегодня был праздник. Они побывали на спектакле, и каком! И сегодня, спустя десятилетия, Алеша с Леночкой помнят тот искрометный, зажигательный спектакль, где веселье било через край, актеры отдавались действию сполна, где, кажется, Мельпомена, Терпсихора, все музы театра вселились в каждого из них. А какие актеры! Пашкова, Горюнов, Абрикосов, Осенев, Целиковская, Жуковская… И как они могли не играть на самой высокой ноте, на пределах возможностей актерского мастерства, если кругом такой подъем – кончилась война, мы победили, мы победили, невзирая ни на что и вопреки всему!