Текст книги "Течение времени"

Автор книги: Эдгар Вулгаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]

– А ты можешь говорить громким внятным шепотом?

– Это как?

– А вот так: «Все мерзостно, что вижу я вокруг, но как тебя покинуть, милый друг!» – А ну-ка, громким шепотом повтори.

Алеша повторил.

– Хорошо. Еще раз, погромче. Вот так! – Так ты искусство любишь, говоришь? Это, братец, Вильям Шекспир. Слышал о таком?

– Конечно.

– Молодец! А сколько тебе лет?

– Десять с половиной.

– Сколько раз смотрел «Проделки Скапена?».

– Сколько вы представляли, я хотел сказать, играли. Шесть!

– Я видел тебя в первом ряду, с края, вместе с толстунчиком-шпингалетом.

– Он не шпингалет, я же вам говорил.

– Хорошо, хорошо, он не шпингалет. – Как попадали в зал?

– Для наполнения.

– Без вас было бы десять, а с вами пятнадцать?

– Примерно так.

– Интересный у нас разговор. Так вот, слушай. Нашей премьерше Астровой давно обещали бенефис. А зрителя нет и нет, а денег, как, понимаешь, тоже все нет и нет. А главреж и директор смылись, конечно, по делам. Но, тем не менее, позвольте! Впрочем, все это ни к чему. Труппа решила сегодня устроить грандиозную попойку. А играть завтра для воинской части в двенадцать. Вам ситуация ясна, молодой человек? Во-первых, завтра извольте вылезти из трусов и надеть что-нибудь поприличнее. Хотя это и не важно, так как вас никто не увидит в суфлерской будке. Что-то я разговорился. Ближе к делу, и потому, во-вторых, держите пьесу, она размечена. Ход действий вы знаете, кто кого играет – тоже. Будете суфлером, потому что Петра Петровича к утру не откачаешь. А труппе без банкету больше нельзя, у всех давно горит душа. Ясно?! Так вот – спасай искусство! Да, пора представиться. Как вас позволите величать?

– Алешей.

– Ха, значит тезки. Оба Алексеи.

– Нет, я Алеша, иначе не буду суфлером, а он Витя.

– Ладно, пусть будет Алеша, пусть будет Витя. Но в суфлерской будке Вите делать нечего. Пускай из зала слушает подсказки, может быть, услышит. Интересно, с какого ряда? Алеша, завтра приходи в одиннадцать. Я буду как стеклышко, остальные, по возможности, тоже. Смотри, не подведи искусство. Искусство – это то, чему мы служим не за злато, а по велению души и сердца.

После спектакля Алеша не мог связно рассказать, что происходило в театре. Он помнил только, что, изображая ловкость, Скапен, растянулся на авансцене, громко ударился о суфлерскую будку, произнеся: «Ах, черт возьми!», что какой-то Дон, уткнувшись носом в кулисы, простоял как вкопанный весь акт, хотя Алеша читал ему не только текст, но и последовательность движения по сцене. Кое-как спектакль удалось закончить. Вылезшего из суфлерской будки, взволнованного Алешу окружили артисты, которые хлопали его по спине, благодарили. Алексей пожал руку и сказал, что его почти тезка спас искусство, а премьерша Астрова даже поцеловала его в щеку, хотя он ее об этом не просил. Когда актеры отошли, Витя сказал:

– Ты орал так, что я слышал тебя на последнем ряду. Наверное, ты осип.

Как-то накануне выходного папа объявил:

– Завтра на рассвете мы с дядей Колей, которого ты знаешь, едем на рыбалку. Теперь ты уже большой. Поедешь с нами, или у тебя другие планы?

– Вот это да! Какие еще планы! Я с тобой, и только с тобой на рыбалку! Как можно такие вопросы задавать!

– В таком случае, днем обязательно надо поспать, а вечером – в постель не позднее восьми. Мама подготовит тебе теплые вещи – на рассвете на Оке очень прохладно.

Алеша отнес Василию пеклеванного для Цесарки, предупредил Марию Васильевну, чтобы Мишка сидел дома, то же самое сказал Мишке и отправился спать.

Ранним утром над Окой стоял туман, было зябко. Дядя Коля отвязал лодку, папа на носу поставил фонарь, и они тронулись к противоположному берегу. Примерно на середине реки послышалось чавканье шлиц колес парохода, приглушенное туманом, а затем свисток и чей-то голос:

– Эй, на лодке, осторожней на волне! – Так предупреждали, что следует поставить лодку перпендикулярно к идущей за пароходом волне, чтобы волна ее не перевернула. Когда они добрались до заветного места, туман стал рассеиваться. Став на якорь перед камышами, папа и дядя Коля установили штук десять удочек. Алеша в этот момент чуть было не задремал, но, плеснув в лицо водой, пришел в себя. Ему выделили одну удочку и рогатину, которую папа, чуть оттолкнув лодку, заостренным концом вогнал в илистое дно реки. Как надевать на крючок жирного червячка и другие тонкости, Алеша знал и, закутавшись в зюйдвестку, под которой на нем были шерстяные вещи, а на ногах резиновые сапоги, чувствовал себя превосходно. Теперь надо было смотреть за поплавком и быть особенно внимательным при восходе солнца, когда начинался первый жор, то есть когда проснувшаяся рыба шла на поклевку.

Ока с первыми лучами солнца постепенно из серой становилась с каждым мгновением все более и более голубой, затем все более и более синей, наконец почти глубоко-синей – словно небо умылось в реке. Из камышей вылетели утки, затем поодаль проплыла одна, вторая, третья утка с утятами, где-то плеснула крупная рыба, а из леса стали доноситься сначала робкое, а затем все более громкое кукование и барабанная дробь дятла. И Алеша забыл про рыбную ловлю. Вот зачем он сюда приехал, вот что должен был он увидеть собственными глазами и услышать собственными ушами – как просыпается Ока, лес, земля, наконец, весь мир! Как мир управляется солнцем, как солнце, согревая воду и землю, дает начальный импульс движению дневной жизни! Как замечательно, как красиво все вокруг, как совершенно! Может быть, не совсем так в те дни думал Алеша. Но он совершал открытия, он был околдован миром и смотрел на него широко раскрытыми глазами, он сделал маленький шажок к пониманию красоты. Алеша давно не смотрел на утопленный поплавок, папа сам снял с его удочки увесистого окуня: мальчик был погружен в новое, почти недетское ощущение окружающего мира. Папа забросил еще раз Алешину удочку, и на сей раз Алеша вытащил плотвицу, но без азарта и энтузиазма, с каким таскал ершей у переправы. Солнце было уже высоко, и неожиданно папа спросил:

– А не пора ли, Алеша, встречать маму? Надо идти по берегу в сторону парома, и вы встретитесь. Ты плаваешь, как топор. До берега через камыши здесь метра четыре, но неглубоко. Я тебя провожу.

– Зачем, я сам.

– Будешь сам, когда научишься плавать. С лодки слезай осторожно, тихо. Я первый, затем ты, без всплеска, тихо, тихо. Коля, я тут же вернусь.

– Хорошо, а то скоро надо сматывать удочки.

Когда Алеша увидел маму, то бросился к ней навстречу. Обнимая и целуя ее, он возбужденно рассказывал о новом самом главном открытии, которое он сделал сегодня: как прекрасен мир, как его будит солнце, как каждую минуту меняется окраска неба и реки, как по своим правилам живут рыбы и птицы, и что всеми процессами на земле руководит солнышко.

– Я теперь лучше понимаю древних египтян, которые жили не возле, а вместе с самой природой – не так, как мы в городах, вдали от нее. Вот почему они обожествляли солнце, как прародительницу всего живого, помнишь, я читал об этом в книжке о Древнем Египте.

Однажды выдался ветреный день, а папа как раз был свободен, и они решили запустить воздушного змея. Кстати, воздушный змей, сделанный из легких и прочных дранок, связанных между собой промасленной бумагой, с длинным хвостом из рогожи и крепкими бечевками, давно дожидался своего часа. Поскольку Алешу было трудно привлечь к изготовлению змея из-за его занятости всевозможными важными делами, папа сам смастерил змея. Высотой с Алешу, змей должен был обладать достаточно большой подъемной силой. Вот папа с одной стороны, а Алеша с Витей с другой стороны понесли змея к самому высокому обрыву над Окой. С ними пошла мама, державшая большую шпульку с бечевкой, и рядом с ней Мишка. Шпульку надели на заколоченный в землю заранее приготовленный металлический прут. Ребята едва успели расправить хвост змея, как папа, сделав нескольких шагов и держа змея за узду как можно выше, направил его навстречу ветру, набирающему силу, и крикнул, что можно пускать. Тут же была отодвинута в сторону упругая пластинка, прижимающая бечевку к шпульке, и под крики «Ура!» змей начал стремительно набирать высоту. А к змею полетели заранее заготовленные на плотных листах бумаги «телеграммы» с такими словами: «Змей, привет от землян!», «Змей, ты бесстрашен, как летчики-пилоты и полярники»… Телеграммы через прорезь надевали на бечевку, они летели одна за другой, и всем было весело, особенно Мишке.

На следующий день папе надо было ехать в Москву. Станция железной дороги находилась на противоположном берегу Оки, в семи километрах от переправы. Цесарку поставили под легкий кабриолет с козлами и откидывающимся верхом на случай дождя. На козлах сидел Вася. Было решено, что Алеша с мамой проводят папу: либо до станции, либо после переправы на пару километров. Все зависело от Цесарочки, как она будет идти – легко или с напряжением. Алеша расположился между родителями, обхватил их сзади руками, насколько мог, и экипаж медленно тронулся к переправе. Цесарка шла легко, явно без усилий, и этому все радовались. Значит, окрепла. Но как осторожно она шла, выкидывая передние ноги несколько вперед, как бы ощупывая дорогу! Вася внимательно смотрел за дорогой, словами и легким похлопыванием по крупу кнутовищем подбадривая лошадь. И ничем нельзя было отвлечь Васю от этого занятия. Он был одним из экзаменаторов на пригодность лошади к такой службе. И вдруг Цесарка заржала, словно хотела подтвердить, что она готова работать, она – не нахлебник и может честно зарабатывать свой хлеб. Алеша соскочил с коляски, он прыгал и хлопал в ладоши от радости.

– Ну и чумовой же ты, Алешка, – потеряв всякую степенность, басовито, со слезой в голосе, прикрикнул Вася. – Будет жить наша Цесарка! – и он, спрыгнув с козел, полез к ней обниматься, но его опередил Алеша. Какая радость для всех – Цесарка доказывает свое право на жизнь, она понимает, что это ее первый экзамен.

Наступила вторая половина августовских дней, быстро летевших к сентябрю. Каникулы заканчивались, скоро в Москву, а там – в школу – занятие обязательное, но не всегда интересное. Усевшись опять на свое место и так же, как прежде, обхватив маму и папу, Алеша стал увлеченно рассказывать, что ему дали каникулы.

– Во-первых, я понял, что такое красота, как замечателен и удивителен мир, заполненный различными особями. Такой термин употребляет Брем и еще кто-то. Все живое существует на равных с нами правах, и мы не можем эгоистически использовать то, что создала для мира природа. Это главный мой вывод за всю мою жизнь. Во-вторых, мне не удалось выполнить план по чтению. Прочитал Виктора Гюго «Отверженные» и «Собор Парижской Богоматери», Альфонса Доде «Тартарен из Тараскона», Александра Грина «Алые паруса», каждый день перелистывал однотомник Брема. Это мало, но не хватало времени. В-третьих, я очень полюбил Мишку и буду по нему скучать. Все.

– Скучать по Мишке – это тоже достижение за каникулы? Я вполне серьезно и по-мужски: в Москве у нас одна комната в коммунальной квартире, и далеко не все соседи приятные люди. Вспомни скандалы, драки. Разве можно в такую обстановку ввести большую собаку, привыкшую к свободе? При всей вашей взаимной любви, Мишка зачахнет в двадцатиметровой комнате. Ему нужна воля, которую мы ему не сумеем обеспечить, даже если Мария Васильевна его отдаст, в чем я сомневаюсь. Для нее Мишка – это и память об Иване Ивановиче, а разве можно память предать? Ты меня понимаешь, сын?

– Ну папочка, дорогой, как же я буду жить без Мишки?

Потом все трое долго молчали. Были слышны лишь размеренные шаги Цесарки, порой ускоряющей свой бег. Вася чуть-чуть натягивал вожжи, и Цесарка опять переходила на мерный шаг. И тишина! Какая кругом тишина: пустая дорога, небольшие перелески, дальше – поле, а за полем – бесконечный-бесконечный лес, без конца и края. Это уже за железной дорогой. Правда, в то лето так и не удалось сходить за грибами.

– Как мне с вами хорошо, как я вас люблю! Я все понимаю про Мишку, я переживу, как бы мне ни было тяжело. Какие были золотые дни: и солнце, и неожиданно налетающие грозы, с долгими-предолгими раскатами грома, которых так боялась кошка Мурка. Бедняжка залезала в постель под одеяло и тряслась от страха, а Мишка только вздрагивал при сильном ударе грома и тут же начинал вилять хвостом, когда я его стыдил. А освежающая прохлада Оки и наш маленький сад! До чего все хорошо!.. Мне почему-то кажется, что эти каникулы – мои последние беззаботные школьные каникулы, не может человек быть всегда таким счастливым!

– Ну почему же, должен! Короленко писал: «Человек создан для счастья, как птица для полета». Очень красиво сказано, и не более того. В жизни, конечно, счастье быстротечно, но чтобы оно длилось как можно дольше, за него надо бороться. Какая-нибудь пара маленьких пичужек вывела птенцов, и оба кормят их, совершая сотни вылетов в день, и они счастливы. Но вот появляется ворона, разрушает их гнездо, съедает маленьких птенчиков, а родители кричат, плачут, ничего сделать не могут. И их счастью конец: победила злая сила. Вот почему жизнь – это борьба, и побеждает сильнейший. И твои рассуждения о красоте, честные и романтические, построены на иллюзорности. Жизнь – прежде всего борьба, и она внесет в твои идиллические представления существенные коррективы. Ты у нас молодец, заметил многое, мимо чего дети обычно проходят.

И вдруг добавил:

– Я не мог уделить тебе много времени – за все каникулы всего пять дней. Но зато мама всегда рядом. Наша мама настоящий, правильный человек, и ты ее не только слушайся, но и слушай, слушай, что она говорит.

– Но зачем ты это говоришь? Зачем? Разве я не слушаю, что говорит мама?

– Так, к слову. Должен же я вносить свою лепту в поучения сына. Подходит поезд. Давай прощаться, и встречайте меня скоро, надеюсь.

Алеша бросился на шею папе, целуя его. Глаза его увлажнились, но он не расплакался. Какая-то тревога коснулась его души. Почему папа сказал, что я должен не только слушаться, но и слушать, что говорит мама? Такие слова перед отъездом, и почему вдруг при прощании он сказал: «Встречайте меня скоро, я надеюсь». «Я надеюсь» – это странно. Затем он отошел в сторону, чтобы не мешать маме. Они о чем-то тихо говорили, и после поцелуя папа вскочил на ступеньки уходящего вагона. Алеша с мамой долго махали ему вслед, а он им.

Мама была спокойна, и когда поезд исчез за поворотом, обняв Алешу, сказала:

– Сынуля, мне показалось, тебя взволновали слова папы. Успокойся, мальчуган. Все будет хорошо, папа вернется и отвезет нас в Москву. У тебя были замечательные каникулы, ты узнал разных людей. Ты понял, как прекрасна природа и как нежно и бережно к ней надо относиться. Ты повзрослел.

Через неделю Алешин папа приехал с новым «красным» директором фабрики, а еще через неделю он получил вызов на новое место работы.

Глава III. Коммунальная квартира. Школа

Когда Алеша из Городка возвращался в Москву, его охватывало двойственное чувство приобретения и потери. С одной стороны – чувство радости, что он встретится с Вовкой, своим закадычным другом, по которому скучал летом и даже написал ему письмо: приезжай. Легко сказать, а как он мог это сделать? У родителей Вовки были иные планы относительно летних каникул сына. В Москве можно посещать любимую библиотеку, она рядом – через два дома, возможно, он побывает два-три раза в театре и, конечно, много раз в кино… Но, с другой стороны, он лишался свободы, которую ему давал Городок и, главное, сводилось к минимуму время общения с семьей, в основном, с мамой, поскольку папа из-за работы почти не имел свободного времени. Алеша, вероятно, осознавал, что детство переходит в новый период, когда на смену его привычкам и понятиям, полученным дома, приходят новые, школьные, с другими ценностными категориями.

Дом, в котором жил Алеша с родителями, трехэтажный кирпичный оштукатуренный с некоторыми претензиями на роскошь, располагался на улице, мощенной булыжником. По ней с грохотом тянулась цепочка ломовых извозчиков, которых позднее вытеснили первые советские грузовики. Где-то в 1934 году проложили трамвайные пути, а по параллельной улице пустили троллейбус. Дом сразу стал как-то ближе к центру.

На майские и октябрьские праздники дворник дядя Володя красил двери в темно-красный цвет, не соскабливая предыдущую краску, так что по ее слоям можно было установить число лет, прожитых после революции. Зимой он очищал улицу вдоль дома от снега, укладывая его на тротуаре в виде высокого и узкого сугроба. Затем перекладывал снег в сани, загружая их доверху, впрягался в кожаные лямки и с огромным трудом втаскивал сани во двор. Во дворе стояла металлическая печь с покатой крышей и высокой трубой – снеготаялка, прозванная «паровозом». Вскоре после растопки печи крыша снеготаялки раскалялась докрасна. На эту крышу дядя Володя бросал снег, который на глазах превращался в движущуюся массу воды, перемешанную с льдинками и комочками снега, тяжело, скучно и нехотя ползущую к водостоку на улице. Дядя Володя был великий труженик: в любое время года работал с утра и до позднего вечера. Алеша помнил, как дядя Володя устраивал свою квартиру, получив разрешение использовать подвал дома. Он очистил подвал и вывел наверх с трехметровой глубины почти вертикальную лестницу, покрыл пол досками, прорубил окно и вырыл оконный приямок, отстоявший на полметра от стены дома, чтобы в подвал хотя бы чуточку проникал дневной свет. А стены и потолок выбелил мелом, как в хатках южной России. Алеше казалось, когда он повзрослел, что работой дядя Володя глушил переполняющие его воспоминания и что его окружает некая тайна прошлого. На московского дворника он не походил – был неразговорчив, сдержан в общении: никому в душу не лез и в свою не пускал.

Еще до вселения сюда родителей Алеши в квартире умер ее бывший владелец Целебеев – какой-то судейский чиновник или адвокат, или кто-то в этом роде. Вероятно, квартира, в которой было девять комнат, в те далекие для Алеши времена имела другую планировку: в каких-то комнатах работали помощники чиновника, где-то был кабинет хозяина, в каких-то комнатах жила семья, а в комнате при кухне – прислуга или была ванна. После национализации дома Целебеевы стали съемщиками двух комнат, а в каждую из оставшихся семи комнат вселили отдельные семьи общей численностью тридцать человек. Тридцать человек пользовались одной уборной и одним водопроводным краном над раковиной на кухне.

Алеша помнил бывшую хозяйку квартиры – маленькую согбенную старушку с буравящим взглядом недобрых глаз. Из хозяйской семьи остались еще сестра и брат, оба неопределенного возраста. Брат был признан сумасшедшим и из комнаты выходил только затем, чтобы набрать воды в кастрюльку, после чего устремлялся большими шагами к своей двери и тут же поворачивал ключ внутреннего замка. Сестра работала учительницей младших классов, обеспечивая семью продуктами. Они что-то готовили в своих комнатах, вместо уборной пользовались большим ночным горшком, который выносили ночью. Они были осколками вымирающего общества мелких дореволюционных собственников и не сумели войти в новую жизнь. К тому же ими руководило чувство неприязни к вторгшимся в их квартиру жильцам со всеми на то правами, а также обиды в связи с низвержением их, владельцев квартиры, в квартиросъемщики.

Чтобы войти в Алешину квартиру, надо было дернуть вниз рукоятку архаичного сооружения. В результате этого действия под потолком поворачивалось подобие коромысла, к свободному плечу которого была привязана проволока с колокольчиком. Колокольчик звонил, и открывались двери в бесконечно длинном коридоре с одной пятидесятисвечевой лампочкой: к кому-то идет гость.

Итак, это была самая обыкновенная московская коммунальная квартира, в которой протекала заурядная советская жизнь с редкими праздниками, без каких-либо из ряда вон выходящих событий. Конечно, по стенам коридора висели и корыта, и баки, и тазы, и ведра и прочая необходимая в хозяйстве утварь, открывающая непрезентабельную картину одной из сторон социалистического коммунального быта. Приходилось жить вместе людям, разным по воспитанию, образованию, культурным запросам, с примерно одинаковым достатком в то время у инженера, частника-портного и рабочего. И в целом все было внутри квартиры мирно – соблюдались приличия как в поведении, так и в выражениях до возникновения скандалов в комнатах, где жили портные.

Алешина мама вносила дух взаимного уважения и соблюдения дистанции, что касалось также и детей. Алеша не мог найти ничего общего ни с Колькой, ни с Валькой, ни с Петькой. Уже скоро Валька стал Файбой, и Алеше было неудобно спросить, почему у него появилась кличка и что такое «стырить». Потом он понял, что «стырить» на нормальном языке означает украсть. И от этой квартирной компании его отделила стена неприязни. Мама знала, что у Алеши уже сложилось правильное отношение к стереотипам мальчишеского поведения: кто поступает честно, тот поступает и достойно, а значит, правильно. Всю глубину слова «достойно» он, может быть, не понимал, но ощущал интуитивно. Во все времена нормой его жизненного уклада были отсутствие зависти и лжи при любых обстоятельствах.

Старшим по возрасту был Колька, высокомерно относящийся к младшим, глуповато-дурашливый и трусливый, любитель предсказывать будущее. Алеше он уготовил стать канцелярской крысой, Файбе и Петьке, побаиваясь их, хотя они были моложе его года на три-четыре, обещал героические профессии водолаза и летчика, на что они удовлетворенно хмыкали.

– Колька, а почему я буду канцелярской крысой, а не инженером, – возмущался Алеша.

– Вот дурак – я и говорю: канцелярская крыса. Эти инженера только над бумагами и корпят, потому что ничего другого делать не умеют, ходят вокруг работяг и командуют.

Спорить с ним было бесполезно, а куда их потом разбросала жизнь – истории неизвестно. В дошкольном возрасте Алеше было интереснее играть с девочками, которых интересовали книги и его рассказы о прочитанном. Или, может быть, Алешины фантазии.

Но, конечно, самым большим другом в детстве у Алеши был Вовка. Он жил с родителями и сестрой в двух маленьких комнатах этажом ниже. Был на год старше Алеши, что давало ему некоторое право относиться к нему снисходительно: он-то уже в школе, много знает, да еще ему «задают на дом». А потом, он человек занятой и ответственный, поскольку староста в группе. Алешка – так, мелюзга необученная, хотя тоже кое-что умеет и знает, но дошкольник. Но эта болезнь превосходства или зазнайства прошла очень быстро, поскольку по характеру он был добрым, справедливым и увлекающимся. Эту пару, Алешу и Вовку, что называется, водой не разольешь: и книги вместе читали одну за другой, и геройство Чапаева обсуждали, и наконец, с третьего-четвертого класса оба увлеклись шахматами. А еще они любили «выступать» перед Люсей – сестрой Вовки, Люсиндрой, года на четыре их старше, голубоглазой красавицей блондинкой. Общение сводилось к тому, что они по очереди задавали ей дурацкие только что придуманные вопросы, или катали по полу маленький мячик, или играли с котенком, или пели песни противными голосами одну за другой. И все это ради того, чтобы она обратила на них внимание, чего добиться было не так трудно. Ей надоедало сидеть над учебниками, и она с не меньшим, чем они, удовольствием, включалась в возню с ребятами. Начиналась беготня из одной комнаты в другую, или, спасаясь, выскакивали, в коридор, что было запрещено родителями.

Еще не познакомившись со школой, Алеша относился к ней как к малоприятной неизбежности. Четыре года тому назад мама привела его в начальную школу, двор которой был окружен со всех сторон большими добротными домами дореволюционной постройки. На дне этого колодца, куда никогда не заглядывал луч солнца, детей разделили на группы и перед тем как увести в здание школы, разрешили попрощаться с родителями. Алеша подбежал к маме и она, обняв его, сказала:

– Это, мальчуган, на всю жизнь.

– Что на всю жизнь? – переспросил Алеша.

– Работа.

– Работа – это учеба, так? Только не в этой школе.

– Не надо себя так настраивать, сынуля, так нельзя.

– Я чувствую, будет скучно и неинтересно.

Школа располагалась в пятиэтажном старом доме, занимая три этажа – со второго по четвертый. На первом этаже находилась парикмахерская и булочная, а на пятом – несколько коммунальных квартир. От этой школы в дальнейшем у Алеши не осталось добрых воспоминаний – все было шаблонно, однообразно, и ничего нового для себя в начальной школе он не узнал.

В пятом классе Алешу вместе с группой ребят перевели в новую, только что построенную большую четырехэтажную школу. Здесь одновременно училось очень много учеников – только пятых классов было четыре. Занятия проходили в две смены, причем в каждом классе было по тридцать учеников. Здесь стало интереснее – появились новые предметы: литература, история, география…

Историю школьники изучали по учебнику «История СССР», в которой, например, деятельность Петра Первого или Екатерины Второй сводилась к одной-двум страницам, а Алеша знал, что они создали великое государство. Книги по истории было трудно достать. Однажды ему кто-то дал растрепанный однотомник Соловьева о Петре Первом, книга трудная для чтения, но из того, что он прочитал, многое запомнил. Ему интересна была география – он любил путешествовать по карте… Алешу редко когда вызывали к доске, но ставили в журнал «4» или «5» за ответ с места. Он не спрашивал, почему «4», а иногда даже «3», понимая, что требуются стандартные определения по утвержденному учебнику, а он их не знал. К этим оценкам Алешина мама относилась спокойно, понимая, что они ни в коей мере не отражают его знания, а являются формальными.

Алеша практически не открывал панкратовскую историю, ее дальнейшая экзекуция была доверена школьникам. Однажды объявили, что учащиеся должны принести кисточки, чтобы под руководством преподавателей в учебниках замазать портреты вчерашних всенародных героев: маршалов Блюхера, Тухачевского, Егорова и других… Ребята шумели и веселились, не понимая, что их вовлекают в грязное дело переписывания истории выдергиванием из и без того куцых учебников. Интересы пятиклассников были далеки от шумных политических процессов, обсуждаемых на митингах и собраниях, но о которых молчали в очередях, в трамваях и даже дома в присутствии детей. Власть жестоко карала инакомыслие и даже обсуждение политических процессов вне официальной среды, где могли возникнуть иные, неугодные мысли в эпоху «единства партии и народа».

Однажды Алешу вызвали к доске, и он должен был что-то рассказать о Пушкине. Алеша, увлекшись, прочитал наизусть первую главу «Евгения Онегина» и начал говорить о создании поэмы.

– Алеша, ты отлично прочитал, с выражением, – сказала учительница, – но зачем ты учил эту поэму, она не входит в программу?

– Я не учил. Я ее знаю уже давно, когда еще только начал читать. Стихи такие красивые, как музыка, и запомнились, как музыка, как музыкальная мелодия. Мы же много знаем мелодий, песен. Так же много можно знать и стихов.

С этого урока, запутавшись в слове «пушкиноведы», он заработал прозвище «пушковед», наряду с уже имеющимися. С русским было хуже. В неопределенных наклонениях, повелительных, страдательных, безличных формах, превосходных степенях, причастных и деепричастных оборотах для него терялась красота языка. Язык схематизировался, становился скучным, появлялись правила, которые он не запоминал, и не знал, и делал ошибки. Вот математика, начиная с алгебры, была ему интересна, поскольку в ней одно решение, одно правило вытекало из другого – была логика, которую он не разглядел в грамматике.

Школа вступала в противоречие с его творческой натурой и развивающимся достоинством. В пятом классе он еще не мог, повернувшись лицом к ребятам, громко сказать, что стыдно издеваться над учительницей английского языка, приехавшей из США и плохо говорящей по-русски. На одном из ее первых уроков беснующийся класс кричал, орал, свистел на одну тему:

– Долой американский, давай английский!

У Алеши громко билось сердце, он волновался, но, будучи не в силах остановить буйство класса, просто вышел в коридор. Это был его молчаливый протест.

– Эй, Алешка-пушковед, иди к нам, а то получишь по шее, – орал Сытин, силач и главарь темных сил класса. Может быть, главарем был не он, а сидевший с ним за одной партой Быков, по виду тихоня. Но самым шумным был Сытин. Он быстро подхватывал любую исподтишка затеваемую Быковым «бузу» на срыв урока или прогул перед контрольной. И сейчас возмущались девочки, но их голоса тонули в общем шуме. Кто-то из уборной притащил половую тряпку и забросил ее на плафон лампочки над столом учительницы. Она своим слабым голосом просила успокоиться: «Я буду учить вас великому языку Шекспира, Байрона, Шелли, Диккенса. Слушайте: “I am your teacher. I shall…”»

Пришел завуч. Наступила тишина, а сердце Алеши готово было вырваться из груди. Его переполняло чувство ненависти и презрения к одноклассникам, хотя многие из них были его товарищами, но сейчас и они вместе со всеми унижали маленькую, невзрачную, беспомощную, растерявшуюся учительницу.

– Алеша, в класс! Я спрашиваю всех, в чем дело? Что за издевательство, как это понять? Алеша, я тебя первым спрашиваю, почему ты вышел в коридор и что означает это безобразие?

И Алеша сразу успокоился. Да, было издевательство, но они не понимают, что творят.

– Как все это получилось, не знаю, Алексей Иванович. Но, наверно, нужна разрядка!

– Разрядка?! Садись!

Он осмотрел утихомирившихся учеников, подошел к учительнице, сидевшей у своего стола и на мгновение, дотронувшись до ее плеча, спокойно заговорил:

– В гимназии я изучал немецкий язык и всегда с тех пор с большим наслаждением читаю Гете. А потом сравниваю с переводами на родной, русский. Какая разница! Иногда совершенно другие стихи, совпадающие по теме, но никак не с поэтическими образами, другое звучание. Вам, ребята, этого пока не понять, все впереди. Пока поверьте на слово – интереснее и легче будет жить на свете тому из вас, кто овладеет одним иностранным – а почему одним? – быть может, двумя или даже тремя языками. Какие горизонты откроются перед ним, перед вами. Но для этого надо работать и работать, учить иностранные языки. Эта работа тяжелая, но очень благодарная. Вы будет читать книги, которые еще не успели перевести, а ученые и инженеры узнают о новинках за рубежом. Ребята, я забуду о сегодняшнем безобразии. Когда я выйду отсюда, найдите слова, чтобы новая учительница вас простила и наведите порядок в классе. Вам понятно?!