Текст книги "Искатель. 1969. Выпуск №5"

Автор книги: Эдгар Аллан По

Соавторы: Евгений Войскунский,Исай Лукодьянов,Борис Поляков,Лев Константинов,Даниэль де Паола
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

– Да, об этом говорится в грепсе. Можно узнать о характере вашего поручения?

– Нет, друже референт. Простите меня, но… вы знаете наши законы не хуже меня.

«Вот тебе, – злорадно ухмыльнулся Кругляк, – получай и ты свое».

Сорока заметил ухмылку, обжег эсбековца взглядом, как плетью перетянул по спине.

– Вы очень обиделись на проверку? – спросил он Иву. – Правильно говорят: заставь дурня богу молиться, так он и лоб расшибет.

– Предполагаю, что она была вызвана необходимостью, – уклончиво ответила Ива.

– Что будем с ним делать? – кивнул Сорока на своего помощника.

– Это ваше дело. А в общем он действовал в меру своих сил и умственных способностей. – Ива без ненависти посмотрела на хмурого, вконец расстроенного неудачами Кругляка. – Насколько я понимаю, он у вас выполняет… вполне определенные функции?

– Когда надо, – щелкнул Сорока пальцами, – убрать кого-нибудь, Кругляк полезен.

– Вот пусть этим и занимается по мере необходимости.

Сказала – как отрезала.

«А она ничего, – перекрестился мысленно Кругляк, – толковая бабенка».

Ива чувствовала себя на этой встрече уверенно.

– Хотела бы и я спросить. Оксана случайно набилась ко мне в квартирантки? Как давно она с нами?

– Оксана в город прибыла недавно. Раньше входила в сотню Беркута. Она сообщила, что в институте появилась странная студентка. Честно говоря, намечалась обычная вербовка. Ваш приход в мастерскую все изменил. – Сорока не стал уточнять, что уже давно получил по подпольной почте уведомление о курьерском рейсе – приметы и пароли.

– Как вы намерены поступить дальше? Не очень удобно, что на одной квартире живут два ваших человека.

Ива намекала: в случае провала возьмут сразу двоих.

– Вы с Оксаной учитесь на одном курсе. Большинство студентов снимают комнаты по двое, по трое. Раз так получилось, менять не стоит.

Ива поняла: служба СБ краевого провода хочет иметь рядом с нею своего человека и ради этого идет на риск.

Сорока посоветовал:

– Может быть, вам изменить, как бы это сказать интеллигентнее, образ жизни? И одеваться скромнее? Советы не любят, когда кто-то выделяется из толпы. Таких сразу берут на заметку. Вам, выросшей на Западе, этого не понять…

Ива задумалась.

– Вряд ли я теперь смогу переключиться на другой стиль. Заявка сделана, прелюдия сыграна. Не забывайте, я приехала из Польши официально, все знают, что воспитывалась, как говорят схидняки, в буржуазной среде. Судя по всему, меня поручили перевоспитывать комитету комсомола – секретарь уже проводил со мной индивидуальные беседы, или как это там у них называется. – Ива улыбнулась. И откровенно добавила: – Да и трудно мне вести себя иначе. Боюсь, начну играть энтузиастку – провалюсь, особенно сейчас, когда эту жизнь я знаю плохо. Нет, уж лучше оставаться собой.

И опять Кругляк подивился разумности этой дивчины. Права, конечно, она, а не Сорока. Самая твердая легенда – это твоя собственная жизнь. Если умно ее преподносить, естественно.

Сорока в конце концов тоже согласился с доводами Ивы. Он чуть торжественно предложил считать знакомство законченным и перешел к делу. Референт пожевал бескровными губами, достал из портфеля фотографию.

– Вот смотрите…

Ива всмотрелась в фото. Симпатичная дивчина: глубокие глаза, приятный овал лица, мягкие губы. Короткая стрижка делала ее похожей на мальчишку, очень юного и задиристого.

– Красивая.

– Эта красотка, – сдерживая ярость, почти прошипел референт, – провалила одну из наших самых крупных операций.

Референт рассказал следующее. В Зеленом Гае была завербована молодая учительница Мария Григорьевна Шевчук, приехавшая в село на работу. Подколодной змеей втерлась она в доверие к руководителям движения в этом районе. Выполняла такие задания, которые вскоре позволили ей выявить всю сеть. Один из «боевиков» опознал в ней бывшего секретаря райкома комсомола, участвовавшую в облавах. Тогда с помощью пробравшегося в службу безопасности чекиста Розума она выдала себя за курьера с особыми полномочиями.

– Она казалась такой интеллигентной, – меланхолично повествовал Сорока, – по-девичьи наивной, мягкой… И вдруг у этой Шевчук оказалась железная хватка. Вы знаете нашу систему. Действия курьера с особыми полномочиями не обсуждаются, он ни перед кем не отчитывается, только перед теми, кто его послал. Его приказы подлежат безусловному выполнению. – Референт сокрушенно развел руками. – А все наша приверженность канонам. Сколько говорил – нельзя одного человека наделять чрезвычайными правами.

Ива улыбнулась.

– Обжегшись на молоке, дуете на воду? В организации должна быть железная дисциплина. Представьте, друже Сорока, что будет, если вместо выполнения приказов их будут обсуждать на каждом перекрестке? И если бы я, к примеру, предъявила пароли спецкурьера с особыми полномочиями, я бы тоже потребовала точного выполнения моих приказов.

Сорока поперхнулся:

– Вы… тоже?

– Основательно же вы напуганы, – звонко рассмеялась Ива, – не волнуйтесь, мои права кончились с выполнением задания. Хотя, признаться, я ими однажды воспользовалась на вашей территории.

– Когда? Для чего? – быстро спросил Сорока.

– Один из ваших людей недавно пропал. Не так ли?

– Да, исчез референт пропаганды. Нас это чрезвычайно волнует.

– Я приказала его уничтожить. Он давно уже служит МГБ. Именно он передал чекистам сведения об операции «Гром и пепел». И тогда появилась Шевчук, кажется, у нее было псевдо «Горлинка»?

– Вы знаете об этом? – Сорока подхватился с кресла, забегал из угла в угол. Голова у него совсем вошла в плечи, длинные руки болтались в такт быстрым, мелким шагам.

– Об этом знает каждый на пути от Львова до Мюнхена. Разразился неожиданный скандал, – продолжала холодным тоном Менжерес. – Наши руководители предупредили корреспондентов влиятельных западных газет, что большевики готовятся уничтожить целое село за связь с организацией украинских националистов. Была даже названа дата этой акции. Готовились сенсационные материалы. А что же вышло на деле? – Менжерес горько, болезненно улыбнулась. – Чекисты устроили ловушку, а потом опубликовали показания ваших бандитов, другого слова я не подберу, о том, как они должны были сжечь Зеленый Гай и перебить его жителей, переодевшись в форму советских солдат.

«Именно так все и было, – констатировал Кругляк. – Получили приказ провести эту акцию под видом москалей. А чекисты подставили ножку, да так, что до сих пор под горку катимся. Наши славные руководители в дерьмо по уши вляпались». Кругляк иногда позволял себе весьма нелестно думать о главарях.

– Мы вынесли смертный приговор Марии Шевчук, – пришел он на помощь референту СБ.

– Провал операции «Гром и пепел» – факт, который состоялся. Да и приговор до сих пор не приведен в исполнение, не так ли? – Ива вложила в тон солидную долю презрения. – Впрочем, это уже не мое дело.

– Наоборот, – перебил ее Сорока. – Именно ваше! Референтура СБ приняла решение поручить вам найти и уничтожить Шевчук. Ее фото вы только что видели. К сожалению, нам не удалось найти подлинную фотокарточку Марии Шевчук. Эта особа не оставила после себя никаких следов – работала умело. Пришлось для этой вот фотографии одну из наших девиц загримировать под нее. Но получилось достаточно достоверно. Дело Шевчук не случайно поручается вам – мы придаем ему большое значение. Речь идет о нашей чести. Это приказ, – деловито закончил он.

Ива встала – руки по швам:

– Послушно выконую, друже референт!

Спецкурьер

Референт Сорока был одним из немногих лиц, имевших связь с главарем краевого провода Реном. Точнее, даже он не знал, где находится убежище Рена, но поддерживал связь с ним с помощью курьеров. Зашифрованное донесение передавалось в три этапа. Курьер, уходивший из города, добирался до одной из деревень – там на старом католическом кладбище, под могильной плитой, находился первый «мертвый пункт». Курьер оставлял в тайнике грепс – кто его возьмет и когда, он не знал. Дальше шифровка попадала в хутор, прижавшийся к большому лесному массиву. В хуторе легально жил один из «боевиков». Он наблюдал за «мертвым пунктом» и за лесом – отсюда начинались тропинки вглубь. Здесь шифровка попадала в руки людей Рена.

Только несколько человек знали, где находится его логово. Даже для многих националистических руководителей он был личностью почти мифической: пропагандистская служба краевого провода старательно изобретала и пускала в обиход легенды о верности Рена идеалам самостийности. Строжайшая конспирация, таинственность окружали каждый поступок краевого проводника.

Еще не так давно Рен гордо именовал себя «лесным хозяином». Места, где ему приходилось скрываться, и в самом деле были зеленым морем, выплеснувшим на огромное пространство остроконечные волны деревьев… Места глухие, малолюдные, труднопроходимые.

Удар истребительных отрядов по основной базе националистов был неожиданным и жестоким. Рену удалось спастись, уйти в глубь леса, затаиться в глухомани. Краевой провод принял решение ограничить число людей, связанных с Реном, свернуть операции, которые могли бы подставить под новый удар штаб. И все-таки именно Рен держал в своих цепких руках все нити подполья.

Подлинную фамилию Рена знало только несколько человек. Обычно он пользовался тремя псевдонимами: «Рен» – для своих приближенных, «25-й» – для подписи под приказами, «52-й» – для донесений закордонному проводу. Манипуляции псевдонимами помогали запутывать следы и подкрепляли легенду о вездесущности проводника краевого провода.

И совсем уже немного людей знали историю его возвышения – не выдуманную националистическими пропагандистами, а подлинную. Он был сыном коммивояжера из Закарпатья. Обучался в Венском университете, по поручению гестапо шпионил среди «своих» – националистически настроенных студентов-украинцев. Вместе с немцами пришел на Украину, деятельно сколачивал «вспомогательную полицию», насаждал в западных областях оуновские звенья.

Рена знал лично «фюрер» националистов Бандера, он же «Сирый», он же «Весляр», он же «Баба», «Старый», «Шипавка», «Быйлыхо» и т. д.

В 1943 году гестапо стало известно, что один из лидеров националистов Закарпатья проявляет колебания, подумывает о том, чтобы повернуть оружие против своих немецких хозяев. Рену и его «команде» поручили навести порядок. Рен застрелил «предателя» и занял его место. Надо сказать, что он не замедлил «отблагодарить» своих немецких покровителей: в том же 1943 году присоединился к решению «Третьего надзвычайного сбора ОУН» о переориентации на англо-американцев.

Рен не терпел инакомыслящих и круто расправлялся с ними. Во время чистки весной 1945 года по его приказам было убито много крупных и мелких главарей. Это позволило на какое-то время задержать разложение краевой организации ОУН. Когда один из эмиссаров закордонного провода познакомился с методами проверки лояльности, применяемыми Реном, он сказал: «На таком допросе и я показал бы что угодно: что был, к примеру, родственником абиссинского негуса, тайным агентом Парагвая, а мой пятнадцатилетний внук уже двадцать лет служит в МГБ…»

Таким был Рен, жестокий проводник краевого провода. Одна ниточка связи тянулась к нему от референта СБ Сороки. А другая – оттуда, где за стеной лесов, за синими карпатскими горами находилась граница. Это была тропа особо доверенных курьеров. Рен давно уже ждал эмиссара закордонного провода – шифровка о его визите поступила месяца два назад. Эмиссаром оказался его старый приятель по Венскому университету Максим Дубровник. В годы войны Дубровник находился на Украине, вел националистическую пропаганду, в 44-м перешел в подполье, в 45-м бежал за кордон.

Рен и Дубровник встретились как старые друзья. Они долго обнимали друг друга, похлопывали по плечам.

– А чего это хлопцы тут торчат? – Речь шла о двух телохранителях Дубровника, присевших на лавке – автоматы на коленях. – Или боишься? – ехидно осведомился Рен. – Так кого? Сюда еще ни один энкаведист не добирался.

– Отдохните, друзья, – обратился к своим спутникам Дубровник, – теперь мы у своих.

Хлопцы не торопясь выбрались из бункера. Устали они крепко, их шатало при каждом шаге.

Поговорили о длинном и трудном пути, который преодолел Максим. Вспомнили общих знакомых: кто погиб, кто по лесам бродит, кому удалось уйти за кордон.

Максим как пристроился на дубовом, сбитом из неоструганных досок табурете, так и не двигался. А Рен был, наоборот, весел и оживлен. Он размашисто вышагивал по просторному бункеру, грубовато шутил, прикидываясь эдаким селюком-простачком, а в то же время несколько покровительственно поглядывал на Максима: мол, мы хоть и лесовики, не то что вы там, за кордоном, но тоже не лыком шиты. Он приказал приготовить обед, принести горячую воду, чтобы гость мог умыться с дороги. Адъютант проводника, Роман Чуприна, внес кастрюлю затирухи, бутылку самогонки. Рен половником разлил похлебку в деревянные тарелки. Пригласил:

– Садись к столу, наверное, отвык по закордонным ресторанам от казацкой затирухи в походной миске…

– Напрасно ты так, друже Рен, – спокойно отозвался Дубровник, – у вас свои трудности, у нас свои.

– Знаем, знаем, – веселился Рен, – все места в будущей державе не поделите. – Рен стер с лица улыбку, глянул остро и жестко. – Наверное, с инспекцией прибыл? Ревизию производить?

– Об этом еще будет разговор, – уклонился от ответа Дубровник. Он встал из-за стола – высокий, худощавый мужчина средних лет. Узкое лицо, длинные висячие усы придавали ему сходство со святым на изготовленных сельскими художниками иконах. Это сходство усиливалось тем, что глаза у Дубровника были будто застывшие: в собеседника он обычно всматривался так, будто примеривался, куда вогнать пулю.

– Сказал бы где поспать. Трое суток на ногах…

– Трудно пришлось?

– Все заставы и посты прошли хорошо. Только в одном месте едва не напоролись на засаду. Твои предупредили, чтоб обошел.

– Спать будешь у меня. Второй бункер битком набит – там «боевики», курьеры… Потом что-нибудь придумаем.

– А мои хлопцы? Тоже здесь?

– Тесно будет. Отправим их к адъютанту.

Дубровник поморщился.

– Все выгадуешь, друже Рен?

– Ты о чем?

– Хочешь на всякий случай меня без охраны оставить?

Такая откровенность поразила проводника. Он только головой крутнул:

– Отточили тебе зубы, Максим.

– Приходится остерегаться. В рейсах всякое бывает.

Дубровник укладывался спать основательно. Сунул маузер под подушку из красного ситца, еще один пистолет положил под матрац у бедра. Проверил автомат и поставил его у изголовья, подсумок с патронами и гранатами пристроил рядом. Рен молча наблюдал за этими приготовлениями.

– У тебя с нервами в порядке? – спросил.

Дубровник неожиданно признался:

– Не очень. Кстати, еще до меня к вам должен был прибыть наш человек, что с ним?

– Нормально. Учится в институте. О том, зачем прислали, молчит.

– У нее два варианта действий. Я тебе расскажу. Прежде встретиться с ней надобно.

– Сюда ей дорога заказана. Ни один человек сюда не должен приходить, кроме таких, как ты.

– А она и есть такая, как я. Курьер с особыми полномочиями. И если бы хотела – давно добралась бы до твоей берлоги. Но у нее не было задания нанести тебе визит – вот ты и потерял возможность познакомиться с очаровательной девушкой.

– Чертовщина какая-то, – вскинулся Рен. – Сопливых девчонок наделяют чрезвычайными правами, пускают их по курьерским тропам, которые мы сберегаем ценой своей крови…

– Тропу для себя она сама проложила. Легальную. Понятно?

– Ну, допустим.

– Не нукай, не запряг, – Дубровник тоже начал раздражаться. – А что касается сопливых девчонок… Знаешь, чья она воспитанница?

– И угадывать не буду.

– Напрасно. Романа Шухевича – вот чья. Советую как старый друг: смотри не ошибись в оценке этой «девочки». Но в одном ты прав: идти ей сюда незачем. Опасно. И не для тебя, – Дубровник презрительно хмыкнул, – а для нее – дорога длинная, трудная. Есть у тебя надежная зачепная хата?[30]30
  Зачепная хата – место конспиративных встреч.


[Закрыть]

– Есть. Берегу для чрезвычайно важных обстоятельств.

– Считай, что они настали. Там я с нею и встречусь…

Он заснул сразу же, как только привалился к подушке.

Сон был неспокойный, напряженный: едва Рен звякнул пустыми мисками, Дубровник схватился за пистолет, спросонья пробормотал: «Живым не возьмете…» Рен озабоченно подумал: «Накрутит он у меня тут дел… С такими нервами только в рейсы и ходить…»

Он сел к столу, положил голову на руки. Свет керосиновой лампы-мигалки вырывал из темноты его лицо – крупное, с твердыми чертами, изрезанное глубокими морщинами. Рен прикидывал, какая связь может быть между появлением в его владениях Дубровника и дивчины из Польши, почему Максим отложил разговор о делах, ни слова не сказал о том, что давно обещано ему, Рену, об уходе за кордон.

Проводник накинул на плечи полушубок, прошел в бункер адъютанта Чуприны:

– Передай приказ Сороке. Пусть срочно выяснит все про Офелию: чем занималась в прошлом, с кем встречается сейчас, какую информацию собирает. Вместе с нею кто-то из наших живет? И про ту дивчину тоже все узнать… Да поторопи этого интеллигента – кишки из него вон, – наконец нашел на ком сорвать гнев проводник.

Две справки

Выполняя приказ Рена, Сорока с помощью Оксаны собрал необходимые сведения. Прошлое Оксаны Таран, референт службы СБ, знал и раньше. Когда накопилось достаточно фактов, Сорока изложил их в донесениях проводнику краевого провода. Он не заботился о стиле, знал – проводника интересуют только строго проверенные данные, а за литературные красивости в таких серьезных делах он может крепко взгреть. Потому и получились донесения похожими на протокольную запись двух биографий. Вскоре ее читал Рен…

«Оксана Таран. Родилась в 1925 году под Ужгородом в семье учителя. Отец, Трофим Денисович, бил активным деятелем местного отделения «Просвиты». Жена разделяла убеждения мужа и принимала участие в акциях, организованных «Просвитой». Кроме них, в «Просвиту» входили еще несколько местных учителей-украинцев, лавочник, дочь униатского священника, землемер. Руководителем был директор школы. Наиболее крупные мероприятия: выпуск рукописного журнала «Свитанок», бойкот лавочника-еврея – основного конкурента члена «Просвиты» – под лозунгом «украинцы покупают только у украинцев», устная пропаганда.

Во время событий 1939 года[31]31
  В 1939 году западные области Украины были воссоединены с Советской Украиной.


[Закрыть] относились к Советской власти откровенно враждебно, но активного сопротивления не оказывали – боялись. В годы оккупации абвер отнес местечко, где жила Оксана, к зоне, в которой карательные акции почти не осуществлялись[32]32
  Абвер, проводивший на первых порах тактику заигрывания с определенными слоями украинцев, на территории западных областей действительно выделил такие зоны. Потом они были ликвидированы.


[Закрыть]. Директор школы стал бургомистром. Он покровительствовал своим бывшим коллегам по «Просвите». Молодые из просвитовцев вступили в отряд «украинской вспомогательной полиции». К этому времени относится появление в местечке Марка Стрильця, известного вам под псевдо «Беркут». Он пришел вместе с четвертой южной группой ОУН – «легионом «Роланд»[33]33
  Накануне войны буржуазные националисты сформировали так называемые четыре походные группы ОУН: первую и вторую – северные, третью и четвертую – южные. По пути следования в обозе немецких войск они организовывали местные националистические органы, сотрудничавшие с оккупантами. «Легион «Роланд» был организован из украинцев – студентов венских и пражских учебных заведений.


[Закрыть]. О деятельности Беркута писать нет необходимости – вы о ней знаете. Оксана вступила в ОУН и по поручению Беркута руководила в местечке молодежной секцией организации украинских националистов[34]34
  Такие секции были созданы оуновцами в годы оккупации, чтобы растлевать молодежь. Распущены в 1945 году.


[Закрыть]. Тогда же стала любовницей Беркута.

В 1943 году Беркут получил инструкцию готовиться к подпольной борьбе. В 1944 году в связи с приближением Советской Армии он увел людей из полиции в лес и создал из них сотню УПА. Оксана ушла вместе с ним. Отец посоветовал дочери сменить фамилию, а сам распространил слухи, что Оксана уехала к родственникам во Львов (там у Трофима Денисовича и в самом деле жила сестра).

Два года Оксана вместе с Беркутом кочевала по лесам. Лично принимала участие в нескольких акциях. Псевдо Оксаны – Зирка.

В 1946 году сотня Беркута пыталась прорваться на Запад, угодила в засаду и возвратилась обратно в леса. Тогда же Оксана вышла из подполья – все соседи были уверены, что она возвратилась из Львова, от родственников. Стала связной между сотней Беркута и запасной сетью.

Во время облавы сотня Беркута была почти полностью уничтожена. Сотнику удалось спастись. Вашим указанием он был направлен в распоряжение краевой референтуры службы безопасности. Оксана окончательно легализовалась. Однако в местечке ей было трудно рассчитывать на доверие властей. Мы посоветовали ей под благовидным предлогом выехать. Она поступила в институт – мне нужен был опытный курьер.

С Беркутом связь поддерживает, несмотря на запрет…

Ива Менжерес. Отец Ивы был до войны известным в городе профессором западной литературы. В библиотеке института есть его научные труды. Сын крупного адвоката.

В 1937 году профессор получил выгодное предложение преподавать в одном из университетов Польши. Семья перебралась в Краков, а дом был оставлен на попечение дальней родственницы. Завещание на недвижимое имущество составил на малолетнюю дочь Иву. Завещание сохранилось.

В Польше профессор установил связи с руководителями нашего движения, помогал деньгами, читал лекции, подписал несколько воззваний. На квартире своего отца Ива познакомилась с Романом Шухевичем.

Шухевич в одной из речей говорил: «В семье подлинных украинцев, которую я хорошо знаю, растет черноглазая русокосая девочка с поэтическим именем Ива. С детства она знает, за что мы боремся, и сама готова на любые жертвы во имя наших идей».

Есть свидетели этого выступления.

Иве было тогда пятнадцать лет. В шестнадцать она стала связной и курьером в ОУН, в семнадцать – руководительницей гражданской сети в одном из городков, выполняла сложные и ответственные задания.

Тогда же познакомилась с Виктором Яновским – впоследствии сотником Бурлаком. Учился в Краковском университете. С приходом немцев учебу прекратил, активно участвовал в нашем движении. Прошел специальное обучение в школе в Австрии, работал на гестапо.

С его помощью Ива устроилась переводчицей в гестапо.

Виктор Яновский для любовных встреч с Ивой использовал одну из нелегальных квартир. В то же время убедил ее стать любовницей одного из высокопоставленных чинов гестапо. Это помогло ему выдвинуться по службе.

В 1944 году получил приказ уйти со своей сотней в леса. Действовал на территории Жешувского воеводства. Сотня Бурлака выполняла приказ любыми путями помешать переселению украинцев, проживающих на территории Польши, на Украину.[35]35
  Украинские националисты пытались всеми мерами помешать выезду украинцев из Польши на территорию Советской Украины в соответствии с соглашением между СССР и ПНР. Они сжигали села, нападали на обозы переселенцев, уничтожали целые семьи. В то же время польские буржуазно-националистические организации терроризировали тех поляков, которые в соответствии с соглашением возвратились в Польшу.


[Закрыть]

В 1943 году отец Ивы умер. После его смерти Ива отдавала все свои силы организации. В 1945 году перешла на нелегальное положение и присоединилась к сотне Бурлака.

Сотня Бурлака пыталась через Словакию прорваться на Запад. Но Бурлак был убит, сотня разгромлена. Ива получила приказ уйти на территорию Украины для продолжения борьбы. Возвратилась вначале в Краков, где заявила, что была в фашистском концлагере, потом в лагере для перемещенных лиц в Западной Германии. Предъявила властям соответствующие документы и справки. Получила, как украинка, разрешение на переселение на Украину. По линии организации была снабжена инструкциями, явками и паролями. Можно предполагать, что имеет конкретное задание. После возвращения поступила на учебу в институт, чтобы обеспечить себе «крышу». Лица, знавшие семью Менжерес, выехали или погибли.

Отмечаются личная храбрость Менжерес, опыт, ее убежденность и решительность. Награждена Золотым и Серебряным Крестами.

По характеру крутая, замкнутая, склонная к истерике. Иногда ведет себя вызывающе. Руководители института и общественных организаций считают такое поведение нормальным, так как, по их мнению, Менжерес росла в буржуазной среде, имеет пережитки…

Чтобы доля не чуралась

Ива простила Оксане те неприятные минуты, которые ей пришлось пережить во время визита Кругляка.

– Я же не знала, кто ты, – оправдывалась потом Оксана. – Мне приказали, а в таких случаях не рассуждают.

– Успокойся. Каяться будешь перед смертью, – ответила ей Ива. – Ты поступила правильно. Действовала только не очень умело. Будь на твоем месте дивчина поопытнее, так она сразу бы меня обезоружила…

Однажды поздно вечером зашел на огонек Северин. Был он чем-то расстроен, поглядывал исподлобья. Оксана пригласила было садиться, а Ива начала ругаться – она не могла допустить такого грубого нарушения конспирации. Оксана успокоила:

– Не волнуйся, все знают, что Северин мой земляк, так что ничего особенного, если и проведает.

– Я «чистым» пришел. Трижды проверил.

И жалобно попросил:

– Не гоните меня, девчата. Тошно на душе, будто ведьмы там поселились – так и скребут когтями.

Северин достал из кармана бутылку водки, поставил на стол. Оксана побежала на кухню готовить закуску.

– Такое ощущение, что вот-вот попаду в капкан и тогда все кончится – и жизнь и небо голубое.

– Даже если нас не станет, жизнь все равно не остановится, – тихо сказала Ива, – может, никто и не заметит, что нас нет.

– Угу, – согласился Северин, – шел вечером по городу. Каждому в лицо смотрел, люди думали, наверное, тихопомешанный. А я загадал: попадется навстречу угрюмый человек, обиженная женщина – значит, все в порядке. Так нет же, идут, смеются, молодежь песни поет…

– На горе загадывал?

– А я радости давно не вижу.

Глаза у Северина тоскливо блестели.

– Вот ты была там, – он неопределенно кивнул в пространство. – Как на тех землях?

Ива догадалась, что спрашивает ее «боевик» о сотнях, действовавших на территории Польши.

– Не буду обманывать – тяжко. Пока шла война, мы господарювалы в целых районах, утверждали наши идеи словом, кровью и оружием.

– Откровенно…

– Так було. Ты не из чужестранной газеты, а я не из референтуры пропаганды. Мы – курьеры, «боевики». И знаем, что на наших полях посевы кровью орошаются, а урожай воронье собирает.

– Жестокая ты, и в глазах твоих ненависть…

– А у меня желто-голубая романтика[36]36
  Желто-голубым был флаг украинских буржуазных националистов.


[Закрыть] вот где сидит, – Ива провела рукой по горлу. – Так вот, с того дня, как закончилась война, освободились войска с фронтов, превратились мы в зверей, на которых вышла облавой вся громада. Горит земля от края до края, и в огне том горят надежды…

Сели к столу. Оксана внесла на шипящей сковородке яичницу, домашнюю колбасу.

Ива подняла рюмку.

– Выпьем до дна, чтоб наша Доля на$ не чуралась, чтоб было у врагов наших столько счастья, сколько капель на дне останется.

– Злая у нас доля, – подхватила Оксана, – так пусть же станет не мачехой, но ненькой.

– Чепуха, – сурово отрезала Ива, – нет лучшей судьбы, нежели борьба за счастье родной земли. Именно ради этого и жить стоит. За то выпью, – девушка решительно опрокинула рюмку.

– Торопишься вслед за ним? – Северин кивнул на фотографию чубатого хлопца, которая, как всегда, стояла на столе Ивы.

– Его не трогай, – Ива прикрыла фотографию черной косынкой. – И пусть он не видит, что я с тобой пью. Это был такой парень!

– Где погиб?

– В Словакии.

– Ого! И туда добирались?

– Мы хотели через Словакию уйти в Австрию. Только не смогли пробиться.

Оксана снова налила в рюмки.

– Расскажи…

– Добре, – нехотя согласилась Ива. Глаза у нее тоскливо застыли. – От того рейда одна я осталась, так что никому уже мой рассказ не повредит.

Ива медленно, часто задумываясь, замолкая надолго, поведала о том, как уходила сотня ее возлюбленного с польских земель.

– …Нас обложили со всех сторон. Запасные бункеры разгромили, дороги перекрыли. Курьеры не возвращались – они уходили, чтобы навсегда исчезнуть в неизвестности. Связь с другими сотнями прервалась. Стало опасно появляться в селах: везде действовали отряды самообороны, каждого подозрительного тянули в милицию. Примерно в таком же положении находились отряды «Вольности и неподлеглости».[37]37
  Польская реакционная организация.


[Закрыть] Польские крестьяне объединялись с украинцами и с оружием в руках защищали свои дома. Конец был близок – это чувствовали мы все. Сотня уходила в глубь Бещад. Это было ужасно. Мы шли по горам, и не было в них приюта. С каждым днем нас становилось все меньше и меньше.

Однажды на привале Бурлак подозвал меня и Гайворона – своего заместителя. Гайворон раньше служил в эсэсовских частях, на его руке выше локтя был вытатуирован номер группы крови.

Бурлак сказал, что еще несколько дней – и от сотни не останется и следа. Выход только один – оторваться от преследователей и уйти за польско-чешскую границу. Польские коммунисты не смогут перейти государственный кордон.

Гайворон сразу начал готовить людей к рейду. Мне поручили уничтожить документы, предупредить людей, связанных с нами. Бурлак и Гайворон приказали военно-полевой жандармерии[38]38
  ВПШ – военно-полевая жандармерия – следила «за порядком» в бандах, карала непокорных и колеблющихся, осуществляла расправу с инакомыслящими.


[Закрыть] убрать всех, в ком сомневались. Раненых пристрелили. От сотни осталось человек тридцать – только самые верные, кто не мог рассчитывать на пощаду.

Шли на запад сутками, почти без привалов и ночлегов. В одной из мелких стычек был ранен Гайворон. Бурлак дружил с ним с сорок четвертого, когда вместе служили в полиции, участвовали во многих акциях. Рассказывали, что однажды Гайворон спас жизнь сотнику. Бурлак подошел к другу. «Тебе конец, доктор», – сказал он. Гайворона мы звали доктором за то, что носил пенсне. Доктор умолял не добивать – через несколько дней встанет на ноги и сможет идти сам. Сотник покачал головой и вынул пистолет… Он бы и меня добил, если бы ранили, потому что не знал, что такое жалость. У границы на ту сторону ушел связной. Он возвратился с местным хлопцем из глинковцев[39]39
  Глинковцы – члены словацкой буржуазно-националистической организации.


[Закрыть] – между нашим и их руководством существовала договоренность о взаимопомощи. Глинковец провел нас в обход пограничного поста, помог продовольствием и одеждой. Тогда, в начале сорок седьмого, граница Чехословакии охранялась еще плохо, а глинковцы имели кое-какие силы… Двинулись в глубь Словакии. Бурлак приказал никого не трогать, чтобы не злить население и не обнаруживать себя. Он тогда улыбался, говорил: придет время – мы и здесь погуляем. Настроение у сотника было прекрасное, впервые за много дней мы чувствовали себя в относительной безопасности. И даже когда хлопцы вырезали жителей маленького хутора, сотник не рассердился.

Чехословацкие пограничники настигли нас в горном ущелье. Это была часть, сформированная из рабочих пражских заводов и коммунистов. Они закрыли выходы из ущелья тяжелыми пулеметами. А справа и слева были горы. Пограничники предложили сдаться. Сотник просил пропустить нас с оружием, обещал никого не трогать. Но эти чешские коммунисты оказались такими же упрямыми, как и русские и польские: они требовали полной капитуляции.

В атаках обычно в первой цепи шел Бурлак, а в последней Гайворон. Но доктора не было в живых. Бурлак мне сказал: «Ты займешь его место: стреляй в каждого, кто струсит…»

Бурлак поднял остатки сотни в атаку. Это было самоубийство.

Вы знаете, в такие минуты все запоминается очень остро: у меня и сейчас стоит перед глазами солнце – оно только-только поднялось, круглое, добродушное, веселое. Оно мне показалось почему-то фиолетовым и глупым.

Чехи долго не стреляли, наверное, надеялись, что мы одумаемся. А потом один из наших решил бежать. Я его срезала очередью. Бурлак крикнул: «Так его…» И тогда заработали пулеметы. Они все легли там. Бурлак, раненный, отбивался гранатами, и его очередью прошило. Я чудом ушла вместе с проводником-глинковцем.