Текст книги "Искатель. 1969. Выпуск №5"
Автор книги: Эдгар Аллан По
Соавторы: Евгений Войскунский,Исай Лукодьянов,Борис Поляков,Лев Константинов,Даниэль де Паола
Жанры:
Научная фантастика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 11 страниц)
У моря «оппель» остановился.
– Жди нас тут, – бросил Харитон шоферу.
Яша заметил, как шофер, пожилой усатый румын, кивнул Харитону и, когда тот вышел из машины, посмотрел в зеркальце перед собой и, крепко стиснув руками баранку, подмигнул Яше: держись, мол, сынок! Затем, не меняя позы и все так же глядя в зеркальце, он скосил глаза чуть вправо и слегка кивнул головой. Яша глянул туда, куда указывал шофер, и заметил, что неподалеку, приткнувшись к дереву, стоит еще один «оппель». Стало быть, о побеге помышлять нечего и усатый румын предупреждает его об опасности.
Яша выбрался из машины, постоял немного, вдыхая свежий, пьянящий воздух, – и вдруг странно качнулись верхушки пирамидальных тополей, поплыла из-под ног земля…
– Что с тобой?
Харитон встревоженно подхватил его под мышки, участливо заглянул в глаза.
– Ничего… это я так, нога подвернулась, – отстраняясь от Харитона, ответил он, стыдясь охватившей его слабости и того, что ее увидел враг.
– Нет, нет, это от воздуха, от свежего воздуха…
Харитон суетился, не отпускал Яшу. Говорил он негромко, так, как обычно говорит врач у постели больного.
– Тебе надо больше, как можно больше гулять.
«Подлец!» – с ненавистью подумал Яша, до боли закусив нижнюю губу.
Море штормило. Погоняя друг друга, к берегу бежали взлохмаченные светло-изумрудные валы. На их гребнях курчавилась седая пена.
Яша смотрел вдаль и чувствовал, что к горлу подкатывается тугой предательский ком и какая-то пелена заволакивает глаза. Весна… Штормящее море… Пляшущее среди волн солнце… И ветер, крепкий соленый ветер… Это, наверное, он бросил в глаза соленые брызги… Только бы не заметил Харитон, а то еще подумает черт знает что!..
Голос Харитона, мягкий, вкрадчивый, приглушенный шумом прибоя, доносился словно откуда-то издалека:
– Взвесь… сделай выбор… тебе же еще несколько лет до совершеннолетия! Стоит ли умирать в эти годы? Те, под землей, в катакомбах, почти что уже мертвецы. Если они не задохнутся от недостатка воздуха, то погибнут от голода… Но мы гуманные люди. Мы хотим их спасти…
Очередной вал могуче ударил о прибрежные камни – и перед Яшей, как взрывы, взметнулось несколько водяных столбов. Яша глубоко вздохнул, расправил плечи. Хороший штормяга, крепко вспахал море!
– …Твои грехи, хотя они и тяжкие, могут быть прощены, – продолжал Харитон. – По молодости лет кто не делал ошибок! Но ты сам должен помочь себе. Сам, понимаешь?
– И чем же я должен уплатить за… индульгенцию, которую вы мне предлагаете? – Губы Яши тронула ироническая усмешка. Он был рад, что вспомнил такое мудреное слово. Сейчас оно пришлось как нельзя кстати.
Харитон хмыкнул, посмотрел на Яшу так, словно видел его впервые.
– Чем, говоришь? Правдивыми показаниями. Тогда бы ты и смог получить… индульгенцию, начать жизнь по-новому. Тогда бы ты смог окончить мореходное училище, побывать в дальних странах. Знал бы ты, какие города есть на белом свете! Неаполь… Тулуза… Буэнос-Айрес… Рио…
Не отрываясь Яша глядел в море. Неаполь… Рио… Красивые, вероятно, города. Отец много рассказывал о них.
– Мог бы ты выбрать и другую профессию, модную в наш век, – профессию летчика…
Яша вздрогнул. Непостижимо! Этот иезуит, оказывается, знает его сокровенные мечты и устроил ему еще одну пытку…
А Харитон говорил, говорил, говорил…
– Так что же: согласен? – спросил он наконец.
– Вы о чем? – удивился Яша. – Ах, об индульгенции! Нет, спасибо. Совестью не торгую.
Харитон побагровел. И изо всех сил наотмашь хлестнул Яшу стеком по лицу.
После этого допрашивал Яшу сам Иванов-Ионеску. Результаты были те же – результатов не было. Тогда его передали в руки Жоржеску, о котором говорили, что у него не молчат даже немые. Более двух месяцев он истязал Яшу, применяя самые зверские пытки. Пытал жаждой: несколько дней давал есть одну селедку и не давал ни глотка воды. Пытал бессонницей: избивал до полусмерти, бросал в камеру, зажигал ослепительную лампочку и приказывал надзирателю следить, чтобы «преступник» ни на мгновение не сомкнул глаз. Пытал электричеством, голодом, раскаленными прутьями… Но отличиться не удалось и ему.
В конце концов палачи решили применить последнюю пытку – свидание с матерью. Мать должна была сделать то, чего не смогли сделать они, – повлиять на Яшу, убедить его рассказать о подполье. Мать посоветовала молчать.
Во время одного из свиданий Яков попросил сестру Нину принести ему карандаш и бумагу. Кусочек графита Нина спрятала в бублик. Чистую бумагу передать не удалось. Писать Яше приходилось на обрывках газет, на грязных клочках бумаг.
«ПРИЗНАНИЕ СТАРИКА «АРКУШЕНКО»
– Господин оберштурмфюрер! Вторая Одесса все-таки существует. Слухи подтверждаются.
Харитон торжественно вытянулся, затем, почтительно наклонив голову, положил на стол перед Шиндлером несколько исписанных листов бумаги.
«Протокол допроса Аркушенко, катакомбиста из отряда Бадаева».
Шиндлер внимательно глянул на следователя сигуранцы и, промычав что-то нечленораздельное, пробежал глазами первые строчки.
«Я, начальник жандармского поста села Маяки Орхей Т., приказал допросить задержанного. При этом, назвавшийся Аркушенко Иван Гаврилович, старик шестидесяти восьми лет, показал…»
Шиндлер кивнул Харитону на кресло, решительно подвинул к себе протокол.
«Я находился в катакомбах под Нерубайским с 16 октября 1941 кода по 7 июня 1942 года, – читал он. – В этих катакомбах скрывается примерно целая советская армия, вооруженная пулеметами, автоматами. Большевики имеют много мин, свое организованное НКВД. Имеют продукты: пшеницу, картофель, вино, спирт. В катакомбах есть электро-радио-телефонные установки, мельница, поддерживается связь с Москвой и другими городами… В этих катакомбах примерно около трех армейских дивизий, если не больше. Есть вода, бани, хорошие помещения для сна, улицы, по которым проходят люди. Имеется площадь для собраний, где собираются для проведения митингов и инструктажа. Имеется большая радиостанция, принимаются все страны».
В тот же день о показаниях партизана «Аркушенко» стало известно в Берлине. Операция «Молва» продолжалась.
ПИСЬМА
«Мой срок истекает. Помилования не жду. Они отлично знают, что я из себя представляю. Сегодня меня три раза водили на допрос и били на протяжении четырех с половиной часов. Подвешивали на крюк и резиновой палкой, опутанной проволокой, колотили по ребрам. Били по жилам на руках. После этой пытки я стал плохо слышать. Три раза я терял сознание…»
* * *
«Я почти оглох. Правый глаз, кажется, мне выбили… Но никакие пытки не вырвали фамилий товарищей…
Я был как бы помощником Старика, а фактически выполнял всю работу: водил ребят на дело, собирал сведения. Я готовился взорвать дом, где были немцы, но мне помешал Старик. Эта собака меня боялась… Он знал, что у меня не дрогнет рука расстрелять провокатора…»
* * *
«Не унывайте, все равно наша возьмет. Еще будет время, и рассчитаются с гадами…»
* * *
«Наше дело победит. Советы… стряхнут с нашей земли «освободителей». За кровь партизан они ответят в тысячу раз больше. Мне только больно, что в такую минуту я не могу помочь моим ребятам по духу…»
* * *
«Достаньте мои документы. Они закопаны в сарае, в 30–40 сантиметрах от точила, под первой доской. Там лежат фото моих друзей и комсомольский билет… Есть там и коробочка. Можете ее вскрыть. В ней наша клятва… Еще раз прошу: не забывайте нас, отомстите…»
* * *
И вдруг: «Я еще думаю побороться, если удастся номер…»
* * *
Как гроб, тесная тюремная камера-одиночка. Сквозь узкую щель оконца сочится дневной свет. На залитом водой цементном полу лежит узник – полуголый, избитый до полусмерти. Ноги в кандалах, на руках – наручники. Узник – Яша Гордиенко. Вода вокруг Яши в ржаво-бурых пятнах от крови. На железном стуле, прикованном к стене, затаились две огромные крысы.
Яша открывает глаза. Крысы вздрагивают. Вздрагивает и он. Снова эти жадные мерзкие твари! Вчера, очнувшись от пыток, он увидел крыс впервые. Они осторожно следили за ним из угла камеры. Принюхивались, не решаясь подкрасться. Но, несмотря на опасность, он даже не попытался их отогнать. Не было сил. Увидев, что Яша зашевелился, крысы исчезли сами. Сегодня, обнаглев, крысы забрались даже на стул. Спружинившись, приготовились к прыжку. «Плохи, совсем плохи мои дела, – подумал Яша. – Если крысы набросятся – не отбиться: руки и ноги скованы».
Приподняв голову, Яша яростно плюет в крыс. Это единственное, что он может сделать, чтобы их отпугнуть.
Еще несколько минут он лежит неподвижно, затем с трудом поднимается. Шатаясь, направляется к стулу. Усаживается. Из щели в стене извлекает клочок бумаги, кусочек графита. Надо торопиться. За каждым его движением в дверной глазок шпионит надзиратель. Если надзиратель заметил бумагу, снова поволокут на допрос. Снова будут пытать. И действительно, в следующее мгновение глазок в двери засветился. «Еще одна крыса!» – с ненавистью подумал Яша.
Кружится голова. Ледяная вода ломит босые ноги. Написать товарищам, что снова подвешивали на крюк и резиновой дубинкой били по ребрам? Или о том, что опять забивали под ногти раскаленные иглы? Нет, не стоит.
Что ему здесь не сладко, они и так знают. Есть дела поважнее. Нужно сообщить на волю, почему не удался побег из тюрьмы, о том, как его предали… Впрочем, что расписывать неудачу? За последние дни он узнал имена предателей и тайных осведомителей сигуранцы. Вот о чем надо писать. Красная Армия вернется. Обязательно вернется. От расплаты предатели не уйдут. Не должны уйти… Надо написать о верных друзьях-товарищах – Саше Чикове, Ване-воробышке, о его брате Николае, об Александре Хорошенко, Грише Любарском, об Алексее, брате. Геройские, хорошие ребята. Тоже не дрогнули и не выдали врагу тайн. Ни под какими пытками. Как и его, всех их приговорили к расстрелу. И обеих Тамар – Межигурскую и Шестакову, Тамару Маленькую и Тамару Большую. И дядю Володю, их бесстрашного командира, тоже… к расстрелу…
Душный, тяжелый душный ком подкатывается к горлу… Председатель суда сказал им, что они имеют право подать ходатайство о помиловании на имя его величества короля Румынии Михая Первого. «Мы на своей земле, – гневно бросил ему в лицо дядя Володя. – А на своей земле мы у врагов пощады не просим». Хорошо сказал. За всех…
Яша разглаживает на коленях бумагу. Писать неудобно. Дрожат, не слушаются руки. «Пишу и не знаю, удастся ли написать еще раз. Скоро меня расстреляют. Уже зачитали смертный приговор… Запомните эти фамилии (запишите): Федорович, Белоусов, Дашкевич, Трофимова, Козубенко, Малукало… Это предатели. Когда придут Советы, отнесите этот список куда надо…
Смерти я не боюсь. Я умру, как подобает патриотам Родины. Прощайте, дорогие!»
Гремит засов, дверь камеры со скрежетом открывается, и конвойный вталкивает избитого Гошку, давнего Яшиного знакомого по Привозу. Несколько мгновений Гошка смотрит на Яшу и, не узнав его, прислоняется к стене.
– Гоша!
Услышав свое имя, Гоша внимательно смотрит на Яшу и, наконец, узнает его. На его глазах появляются слезы. Он подходит к Яше, обнимает его.
– Прости, плохо я думал о тебе…
– Ладно, Гошка, ладно… Не о том сейчас говорить надо, не о том… Нас предали, понимаешь? Предали. Их, сволочей, никто на воле не знает… Поклянись, что выполнишь мою просьбу. Тебя выпустят. Поколотят и выпустят. Наверно, снова стащил что-то у гитлеровцев?
– Касторки налил соседу в кастрюлю. А он где-то служит…
– Все равно выпустят. Клянись, что поможешь!
– Клянусь.
Яша отрицательно качает головой.
– Не так.
– Как одессит клянусь.
– Не так.
– А как, как? Ты скажи!
– Родиной поклянись… Самым дорогим…
– Клянусь…
…Утро. Туманное, серое. Гремит засов.
– Гордиенко! – голос надзирателя сонный, недовольный.
– Ты помнишь, какую дал клятву? – шепчет Яша Гошке. – Смотри!
– Гордиенко!
По лицу Гошки катятся слезы.
– Ну-ну, не надо, – говорит Яша, толкая Гошку скованными руками. – Не надо…
Шел второй год войны. Стоял июль. До Дня Победы над врагом оставалось 1018 дней.
Эдгар ПО
ТРИ ВОСКРЕСЕНЬЯ НА ОДНОЙ НЕДЕЛЕ[43]43
Впервые на русском языке рассказ был напечатан в собрании сочинений Эдгара По в 1896 году.
[Закрыть]
Рисунки Н. ГРИШИНА
У, бессердечный, бесчеловечный, жестокий, тупоголовый, замшелый, заматерелый, закоснелый, старый дикарище!» – воскликнул я однажды (мысленно), обращаясь к моему дядюшке (собственно, он был мне двоюродным дедом) Рамгаджену, и (мысленно же) погрозил ему кулаком.
Увы, только мысленно, ибо в то время существовало некоторое несоответствие между тем, что я говорил, и тем, чего не отваживался сказать, между тем, как я поступал, и тем, как, право же, готов был поступить.
Когда я распахнул дверь в гостиную, старый морж сидел, задрав ноги на каминную полку, и, зажав в руке стакан с портвейном, без особого успеха пытался исполнить известную песенку:
– Любезный дядюшка, – обратился я к нему, осторожно прикрыв дверь и изобразив на лице своем простодушнейшую из улыбок, – вы всегда столь добры ко мне и снисходительны и так много раз всячески выказывали свое благорасположение, что, я не сомневаюсь, стоит мне только снова заговорить с вами об этом небольшом деле, и я заручусь вашим полным согласием.
– Гм, – ответствовал дядюшка. – Умник. Продолжай.
– Я убежден, любезнейший дядюшка (У-у, чтоб тебе провалиться, старый злыдень!), что вы, в сущности, вовсе и не хотите воспрепятствовать моему союзу с Кэйт. Это просто шутка, я знаю, ха-ха-ха! Какой же вы, однако, дядюшка, шутник!
– Ха-ха, – сказал он. – Черта с два. Ну, так что же?
– Вот видите! Конечно же! Я так и знал. Вы шутили. Так вот, милый дядюшка, мы с Кэйт только просим вашего совета касательно того… касательно срока… ну, вы понимаете, дядюшка… срока, когда вам было бы удобнее всего… ну, покончить это дело со свадьбой.
– Покончить, ты говоришь, негодник? Что это значит? Чтобы покончить, надо прежде начать.
– Ха-ха-ха! Хе-хе-хе! Хи-хи-хи! Хо-хо-хо! Ну, не остроумно ли? Прелесть, ей-богу! Чудо! Но нам всего только нужно сейчас, чтобы вы точно назначили срок.
– Ах, точно?
– Да, дядюшка. Если, понятно, вам это не трудно.
– А если я эдак приблизительно прикину… Скажем, в нынешнем году или чуть позже. Это тебе не подходит?
– Нет, дядюшка, скажите точно, если вам не трудно.
– Ну ладно, Бобби, мой мальчик. Ты ведь славный мальчик, верно? Коли уж тебе так хочется, чтобы я назначил срок точно, я тебя на этот раз, так и быть, уважу.
– О, дядюшка!
– Молчите, сэр! (Заглушая мой голос.) На этот раз я тебя уважу. Ты получишь мое согласие – а заодно и приданое, не будем забывать о приданом – постой-ка, сейчас я тебе скажу когда. Сегодня у нас воскресенье? Ну так вот, ты сможешь сыграть свадьбу – точно-точнехонько, сэр! – тогда, когда три воскресенья придутся на одну неделю! Ты меня слышал? Ну, что уставился, разинув рот? Говорю тебе, ты получишь Кэйт и ее деньги, когда на одну неделю придутся три воскресенья. И не раньше, понял, шалопай? Ни днем раньше, хоть умри. Ты меня знаешь: я человек слова! А теперь ступай прочь.
И он одним глотком осушил свой стакан портвейна, а я в отчаянье выбежал из комнаты.
Мой двоюродный дед мистер Рамгаджен был, как поется в балладе, «английский славный джентльмен», но со своими слабостями в отличие от героя баллады. Он был маленький, толстенький, кругленький, гневливый человечек с красным носом, непрошибаемым черепом, солидным состоянием и преувеличенным чувством собственной значительности. Обладая, в сущности, самым добрым сердцем, он среди тех, кто знал его лишь поверхностно, из-за своей неискоренимой страсти дразнить и мучить ближних почитался жестоким и грубым. Подобно многим превосходным людям, он был одержим бесом противоречия, что по первому взгляду легко сходило за прямую злобу. На любую просьбу «нет!» бывало его неизменным ответом, и, однако же, почти не было таких просьб, которые бы он рано или поздно – порой очень поздно – не исполнил. Все посягательства на свой кошелек он встречал в штыки, но сумма, исторгнутая у него в конечном итоге, находилась, как правило, в прямо пропорциональном отношении к продолжительности предпринятой осады и к упорству самозащиты.
К искусствам, особливо к изящной словесности, питал он глубочайшее презрение, которому научился у Казимира Перье, чьи язвительные слова: «А quoi un poete est-il bon?»[45]45
Что проку от поэта? – франц.
[Закрыть] – имел обыкновение цитировать с весьма забавным прононсом, как верх логического остроумия. Потому и мою склонность к музам он воспринял крайне неодобрительно. Как-то, в ответ на мою просьбу о приобретении нового томика Горация, он вздумал даже уверять меня, будто изречение: «Poeta nas-citur поп fit»[46]46
Поэтами рождаются, а не становятся (латин.).
[Закрыть] надо переводить как «Поэт у нас-то дурью набит», чем вызвал глубокое мое негодование. Его нерасположение к гуманитарным занятиям особенно возросло в последнее время в связи со вдруг вспыхнувшей у него страстью к тому, что он именовал «естественной наукой». Кто-то однажды на улице обратился к нему, по ошибке приняв его за самого доктора Даббл Л. Ди, знаменитого шарлатана-«виталиста». Отсюда все и пошло, и ко времени действия моего рассказа – а это все-таки будет рассказ – подъехать к моему двоюродному деду Рамгаджену возможно было только на его собственном коньке. В остальном же он только хохотал да отмахивался руками и ногами.
Я прожил со стариком всю жизнь. Родители мои, умирая, завещали ему меня, словно богатое наследство. По-моему, старый разбойник любил меня, как родного сына – почти так же сильно, как он любил Кэйт, – и все-таки это была собачья жизнь. С года и до пяти включительно он потчевал меня регулярными трепками. С пяти до пятнадцати, не скупясь, ежечасно грозил исправительным домом. С пятнадцати до двадцати каждый божий день обещал оставить меня без гроша в кармане. Я, конечно, был не ангел, это приходится признать, но такова уж моя натура и таковы, если угодно, мои убеждения. Кэйт была мне надежным другом, и я это знал. Она была добрая девушка и прямо объявила мне со свойственной ей добротой, что я получу ее вместе со всем ее состоянием, как только уломаю дядюшку Рамгаджена. Ведь без его согласия, сколько там ни было у нее денег, все оставалось недоступным еще в течение пяти бесконечных лет, «медлительно длину свою влачащих». Что же в таком случае оставалось делать? Когда тебе двадцать один (ибо я уже завершил мою пятую олимпиаду), пять лет – это почти так же долго, как и пятьсот.
Напрасно наседали мы на старика с просьбами и мольбами. Это как раз пришлось ему по нраву. Сам долготерпеливый Иов возмутился бы, наверное, при виде того, как дядюшка играл с нами, точно старая многоопытная кошка с двумя мышатами. В глубине души он и не желал ничего иного, как нашего союза. Он сам уже давно решил нас поженить и, наверное, дал бы десять тысяч фунтов из своего кармана (денежки Кэйт были ее собственные), чтобы только изобрести законный предлог для удовлетворения нашего вполне естественного желания. Но мы имели неосторожность завести с ним об этом речь сами. И при таком положении вещей он, я думаю, просто не мог не заартачиться.
Я уже говорил, что у него были свои слабости, но при этом я вовсе не имел в виду его упрямство, которое считаю, наоборот, его сильной стороной – «assurement се n'etait pas son faible».[47]47
Это, безусловно, не было его слабостью (франц.).
[Закрыть] Под его слабостью я подразумеваю его невероятную, чисто старушечью приверженность к суевериям. Он придавал серьезное значение снам, предзнаменованиям et Id genus omne[48]48
И всей такого рода (латин.)
[Закрыть] прочей ерунде. И кроме того, был до мелочности щепетилен. По-своему он, безусловно, был человеком слова. Я бы даже сказал, что верность слову была его коньком. Дух данного им обещания он ставил ни во что, но букву соблюдал неукоснительно. И именно эта его особенность позволила моей выдумщице Кэйт в один прекрасный день, вскоре после моего о ним объяснения в столовой, неожиданно обернуть все дело в нашу пользу. На сем, исчерпав по примеру всех современных бардов и ораторов на вступление имевшееся в моем распоряжении время и почти все место, теперь в нескольких словах передам то, что составляет, собственно, суть моего рассказа.
Случилось так волею судеб, что среди знакомых моей нареченной были два моряка, оба они только что вновь ступили на британскую землю, проведя каждый но целому году в дальнем плавании. И вот, сговорившись заранее, мы с моей милой кузиной взяли с собой этих джентльменов и вместе с ними нанесли визит дядюшке Рамгаджену – было это в воскресение десятого октября, ровно через три недели после того, как он произнес свое окончательное слово, чем сокрушил все наши надежды. Первые полчаса разговор шел на обычные темы, но под конец нам удалось как бы невзначай придать ему такое направление.
Капитан Пратт: М-да, я пробыл в отсутствии целый год. Как раз сегодня ровно год, по-моему. Ну да, погодите-ка, конечно! Сегодня ведь десятое октября. Помните, мистер Рамгаджен, год назад я в этот же самый день приходил к вам прощаться? И кстати сказать, надо же быть такому совпадению, что наш друг капитан Смидертон тоже отсутствовал как раз год – ровно год сегодня, не так ли?
Смидертон: Именно. Тютелька в тютельку год! Вы ведь помните, мистер Рамгаджен, я вместе с капитаном Праттом навестил вас в этот день год назад и засвидетельствовал перед отплытием свое почтение.
Дядя: Да, да, да, я отлично помню. Как, однако же, странно. Оба вы пробыли в отсутствии ровнехонько год! Удивительное совпадение! То, что доктор Даббл Л. Ди назвал бы редкостным стечением обстоятельств. Доктор Даб…
Кэйт (прерывая): И в самом деле, папочка, как странно. Правда, капитан Пратт и капитан Смидертон плыли разными рейсами, а это, вы сами знаете, совсем другое дело.
Дядя: Ничего я такого не знаю, проказница. Да и что тут знать? По-моему, тем удивительнее. Доктор Даббл Л. Ди…
Кэйт: Но, папочка, ведь капитан Пратт плыл вокруг мыса Горн, а капитан Смидертон обогнул мыс Доброй Надежды.
Дядя: Вот именно! Один двигался на запад, а другой на восток. Понятно, стрекотунья? И оба совершили кругосветное путешествие. Между прочим, доктор Даббл Л. Ди…
Я (поспешно): Капитан Пратт, приходите к нам завтра вечером, и вы, Смидертон, – расскажете о своих приключениях, сыграем партию в вист…
Пратт: В вист? Что вы, молодой человек! Вы забыли: завтра воскресенье. Как-нибудь в другой раз…
Кэйт: Ах, ну как можно? Бобби еще не совсем потерял рассудок. Воскресенье сегодня.
Дядя: Разумеется.
Пратт: Прошу у вас обоих прощения, но невозможно, чтобы я так ошибался. Я точно знаю, что завтра воскресенье, так как я…
Смидертон (с изумлением): Позвольте, что вы такое говорите? Разве не вчера было воскресенье?
Все: Вчера?! Да вы в своем ли уме?
Дядя: Говорю вам, воскресенье сегодня! Мне ли не знать?
Пратт: Да нет же! Завтра воскресенье.
Смидертон: Вы просто помешались все четверо. Я так же твердо знаю, что вчера было воскресенье, как и то, что сейчас я сижу на этом стуле.
Кэйт (вскакивая в возбуждении): Ах, я понимаю! Я все понимаю! Папочка, это вам перст судьбы – сами знаете в чем. Погодите, я сейчас все объясню. В действительности ото очень просто. Капитан Смидертон говорит, что воскресенье было вчера. И он прав. Кузен Бобби и мы с папочкой утверждаем, что сегодня воскресенье. И это тоже верно: мы правы. А капитан Пратт настаивает на том, что воскресенье будет завтра. Верно и это; он тоже прав. Мы все правы, и, стало быть, на одну неделю пришлось три воскресенья!
Смидертон (помолчав): А знаете, Пратт, Кэйт ведь правду говорит. Какие же мы с вами глупцы. Мистер Рамгаджен, все дело вот в чем. Земля, как вы знаете, имеет в окружности двадцать четыре тысячи миль. И этот шар земной вертится, поворачивается вокруг своей оси, совершая полный оборот протяженностью в двадцать четыре тысячи миль с запада на восток ровно за двадцать четыре часа. Вам понятно, мистер Рамгаджен?
Дядя: Да, да, конечно. Доктор Даб…
Смидертон (заглушая его): То есть, сэр, скорость его вращения – тысяча миль в час. Теперь предположим, что я переместился отсюда на тысячу миль к востоку. Понятно, что для меня восход солнца произойдет ровно на час раньше, чем здесь, в Лондоне. Я обгоню ваше время на один час. Продвинувшись в том же направлении еще на тысячу миль, я опережу ваш восход уже на два часа; еще тысяча миль – на три часа, и так далее, покуда я не возвращусь в эту же точку, проделав путь в двадцать четыре тысячи миль к востоку и тем самым опередив лондонский восход солнца ровно на двадцать четыре часа. Иначе говоря, я на целые сутки обгоню ваше время. Вы понимаете?
Дядя: Но Даббл Л. Ди…
Смидертон (очень громким голосом): Капитан же Пратт, напротив, отплыв на тысячу миль к западу, оказался на час позади, а проделав весь путь в двадцать четыре тысячи миль к западу, на сутки отстал от лондонского времени. Вот почему для меня воскресенье было вчера, для вас оно сегодня, а для Пратта наступит завтра. И главное, мистер Рамгаджен, мы все трое совершенно правы, ибо нет никаких философских резонов, почему бы кому-то одному из нас следовало отдать предпочтение.
Дядя: Ах ты черт, действительно… Ну, Кэйт, ну, Бобби, это в самом деле, как видно, перст судьбы. Я человек слова, это каждому известно. И потому ты можешь назвать ее своею (со всем, что за ней дается), когда пожелаешь. Обошли меня, клянусь душою! Три воскресенья подряд, а? Интересно, что скажет на это Даббл Л. Ди?
Перевела с английского И. БЕРНШТЕЙН
