Текст книги "Юность без Бога"

Автор книги: Эдён Хорват

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Осень

На следующий день хозяйка вручает мне конверт, его передал посыльный. Это голубой конверт, я вскрываю его и не могу не улыбнуться.

Заголовок гласит: «Первый отчет клуба».

А потом написано: «Ничего особенного не замечено».

Да, да, молодцы, клуб!

Они борятся за правду и справедливость, но не заметили ничего особенного!

Я тоже ничего не заметил.

Что же сделать, чтобы ее не осудили? Думаю о ней все время…

Так я люблю эту девочку?

Не знаю.

Знаю только, что хотел бы ей помочь…

У меня было много женщин, я не святой, и женщины те не святые.

Но сейчас я люблю по-другому.

Это оттого, что я уже не молод?

Это старость?

Пустяки, ведь еще лето!

И каждый день я получаю голубой конверт: второй, третий, четвертый, пятый отчет клуба.

Нет, ничего особенного не замечено.

А дни идут…

Яблоки уже поспели, и к ночи опускается туман.

Стада с летних пастбищ вернулись домой, поля опустели.

Да, пока еще лето, но снег не за горами.

Я хочу помочь ей, чтобы она не мерзла.

Хочу купить ей пальто, ботинки и белье.

И ей не надо будет раздеваться…

Мне только нужно знать, пора ли уже выпадать снегу.

Все еще зелено.

Но ей не нужно быть со мной.

Только бы ей было хорошо.

Гость

Сегодня с утра у меня был посетитель. Я не сразу его узнал, оказалось, это тот священник, с которым мы рассуждали как-то об идеалах человечности. Вошел; одет в обычный гражданский костюм: темно-серые брюки, синий пиджак. Я оторопел. Он что, сбежал из ссылки?

– Вас удивило, что я в мирском? – улыбается он. – А именно так я в основном сейчас и одеваюсь, ситуация у меня изменилась, ссылка моя закончена, и поговорим теперь о вас! Я читал в газетах о вашем мужественном признании и появился бы и раньше, да только для начала надо было добыть ваш адрес. Вы, кстати, сильно изменились. Что-то в вас появилось другое. Правда, вы смотритесь гораздо веселей!

– Веселей?

– Ну да. И вы должны радоваться, что рассказали про шкатулку, хотя теперь полмира ваше имя и треплет. Я часто вас вспоминал, и это несмотря… а, возможно, как раз потому, что вы мне тогда признались, что не верите в Бога. А, может, вы с тех пор стали думать о Нем несколько иначе…

Чего он от меня хочет? – думаю я, посматривая на него с недоверием.

– Я имею кое-что важное вам сообщить, но сперва ответьте мне, пожалуйста, на два вопроса. Итак, во-первых, понимаете ли вы, что после того, как прокуратура возбудила против вас дело, ни в одной школе этой страны вы преподавать не сможете?

– Да. Я понимал это еще до того, как дал показания.

– Это радует! Теперь, второе. На что вы собираетесь жить? Я полагаю, вы-то вряд ли являетесь обладателем акций лесопилки, раз так горячо тогда вступились за надомных рабочих? Детей в окнах помните?

– А, дети в окнах! Про них-то я и забыл.

И лесопилка, которая больше не пилит…

Как давно все это было!

Как будто в какой-то другой жизни…

И я говорю:

– У меня ничего нет. И мне еще надо помогать родителям.

Он серьезно смотрит на меня и говорит после небольшой паузы:

– У меня к вам предложение.

– Что? Предложение?

– Да. Только в другой стране.

– Где?

– В Африке.

– У негров? – И тут я вспоминаю, что меня зовут Негр, и не могу удержаться от смеха.

Он остается серьезным.

– Почему вам это кажется таким смешным? Негры – такие же люди.

Кому вы это рассказываете? – мог бы ответить я, однако вместо этого выслушиваю, что он мне предлагает: я мог бы работать учителем, правда, в миссионерской школе.

– Мне нужно будет вступить в орден?

– Нет, это не обязательно.

Я раздумываю. На сегодняшний день я верю в Бога, но не верю, что белые могут облагодетельствовать негров, ибо предлагают им своего бога в качестве грязной сделки.

Так я ему и говорю.

Он реагирует спокойно.

– Станете ли вы использовать свою миссию для грязных сделок, зависит только от вас.

Не ослышался ли я?

Миссию?

– У каждого человека есть миссия.

Правда!

Мне, например, нужно поймать Рыбу. Это – моя миссия.

И я объясняю священнику, что поеду в Африку, но только после того, как вызволю из тюрьмы девочку.

Он внимательно выслушивает меня.

Потом говорит:

– Если вы так уверены, что знаете, какой незнакомый парень это сделал, нужно сообщить об этом его матери. Мать должна знать все. Ступайте прямо к ней.

Конечная остановка

Я еду к матери Т.

Швейцар в гимназии дал мне адрес. Держался весьма прохладно, ведь заходить в здание мне запрещено.

Да и не пойду я туда, уеду в Африку. Сейчас сижу в трамвае.

Мне до конечной остановки.

Красивые дома понемногу сменяются неказистыми. Проезжаем бедные кварталы и попадаем в район роскошных вилл.

«Конечная! – объявляет водитель. – Всем выйти из вагона!» Я был единственным пассажиром.

Воздух тут заметно чище, чем там, где живу я.

Где здесь номер двадцать три?

Сады ухожены, тут нет садовых гномов, застывших оленей и грибков.

Наконец, нахожу двадцать третий дом.

Высокие ворота, дома за ними не видно – так велик парк.

Звоню и жду.

Появляется привратник, пожилой мужчина. Калитки не открывает.

– …Вы бы хотели?

– Я бы хотел поговорить с фрау Т.

– По какому вопросу?

– Я учитель ее сына.

Он открывает решетчатую калитку.

Мы идем через парк.

За темными елями виднеется дом.

Почти дворец.

Слуга уже ждет нас, и привратник препоручает меня слуге!

– Господин хотел бы говорить с милостивой фрау. Он – учитель молодого господина. – Слуга кланяется.

– Тут могут возникнуть трудности, – говорит он учтиво. – Дело в том, что милостивая фрау сейчас как раз принимает гостей.

– Но мне нужно срочно переговорить с ней по очень важному делу.

– Не могли бы вы записаться на завтра?

– Нет, это касается ее сына.

Он улыбается и делает еле заметный пренебрежительный жест:

– У милостивой фрау часто нет времени и для ее сына. И молодому господину обычно тоже приходится записываться.

– Послушайте, – говорю я, бросая на него сердитый взгляд, – доложите обо мне немедленно или же вы понесете ответственность!

Он ошарашенно смотрит на меня, потом опять кланяется.

– Хорошо, попытаемся. Следуйте за мной.

Мы входим в роскошный холл и поднимаемся по лестнице на второй этаж. По лестнице нам навстречу спускается дама, слуга приветствует ее, она ему улыбается. И мне.

Я ведь ее знаю? Да кто же это?

– Это была киноактриса Икс, – шепчет мне слуга.

Ах, ну да, точно!

На днях я впервые видел ее. Она была фабричной работницей, которая вышла замуж за директора фабрики.

Она – подруга оберплебея.

Вымысел и правда жизни!

– Она художник от бога, – убежденно говорит слуга, и вот мы оказываемся на втором этаже.

Дверь открыта, слышно, как госпожа смеется. Сидят, должно быть, в соседней комнате. Пьют чай.

Слуга заводит меня в маленький салон и просит присесть, он постарается устроить нам встречу при первой возможности.

Прикрывает дверь. Остаюсь один и жду. До вечера еще далеко, но дни стали короче.

На стенах висят старые гравюры. Юпитер и Ио. Амур и Психея. Мария Антуанетта.

Это розовый салон с большим количеством золота.

Сижу на стуле, вижу стулья, стоящие вокруг стола. Сколько ж вам лет? Уже скоро двести…

И кто только не успел на вас посидеть.

Люди. Они говорили: «Мы сегодня идем на чай к Марии Антуанетте».

Люди. Они говорили: «Мы сегодня идем на казнь Марии Антуанетты».

Где сейчас Ева?

Хоть бы она была еще в больнице, там у нее, по крайней мере, есть постель.

Хоть бы она еще поболела.

Я подхожу к окну.

Черные ели стали еще черней – вечереет.

Жду.

Наконец, дверь медленно открывается.

Оборачиваюсь: сейчас войдет мать Т.

Как она выглядит?

Я ошеломлен.

Передо мной стоит не мать Т., а сам Т.

Собственной персоной.

– Мама велела меня позвать, когда услышала, что вы здесь. У нее, к сожалению, нет времени.

– Вот как? А когда у нее будет время?

Он устало пожимает плечами.

– Не знаю. У нее совсем нет времени.

Разглядываю Рыбу.

У его мамы нет времени. Чем же она так занята? Она думает только о себе.

И я вспоминаю про священника и про идеалы человечности.

Богатые действительно всегда выигрывают?

Вино не станет водой?

И я спрашиваю у Т.:

– Если твоя мама всегда занята, может быть, я могу поговорить с твоим отцом?

– С отцом? Но ведь его никогда нет дома! Он всегда в отъезде, я его почти не вижу. Он руководит концерном.

– Концерном?

И я вижу лесопилку, которая не пилит.

Дети сидят у окон и расписывают кукол.

Экономят свет, потому что у них нет света.

А Бог проходит по всем дорогам.

Он видит лесопилку и детей.

Он приходит сюда.

И стоит перед высокими воротами.

А старый привратник его не пускает.

– …Вы бы хотели?

– Я бы хотел переговорить с родителями Т.

– По какому вопросу?

– Им это уже известно.

Да, уже известно, но они его не ждут…

– А чего вы, собственно, хотите от моих родителей? внезапно раздается голос Т.

Перевожу взгляд на него.

Вот-вот сейчас улыбнется, думаю я.

Но он больше не улыбается.

Почуял, что его поймали?

И в глазах у него вдруг появляется блеск.

И ужас.

Я говорю:

– Хочу поговорить о тебе с твоими родителями, но им, к сожалению, некогда.

– Обо мне?

Усмехается.

Довольно бессмысленно.

Как будто он сейчас к чему-то прислушивается.

К чему?

Что он услыхал?

Крылья безумия?

Я спешу на выход.

Наживка

Дома опять лежит голубой конверт. Ага, клуб!

Они снова ничего не заметили – я открываю и читаю:

Восьмой отчет клуба. Вчера вечером Т. побывал в «Кристалл-кино». Выйдя из кино, он беседовал с элегантной дамой, которую там, должно быть, и повстречал. Потом они с дамой пошли на Игрекштрассе, дом номер 67. Через полчаса они появились из подъезда и расстались. Он поехал домой. Дама посмотрела ему вслед, скорчила гримасу и демонстративно сплюнула. Может быть, это была и не дама. Она высокая, светловолосая, на ней темно-зеленое пальто и красная шляпа. Больше ничего замечено не было.

Усмехаюсь.

У Т. случилось любовное приключение?! Но интересно не это. Почему она скорчила гримасу?

Конечно же, это была не дама, но почему она демонстративно сплюнула?

Пойду спрошу у нее самой.

Потому что сейчас надо проверять каждый след, каждый мимолетнейший, незначительнейший…

Если сейчас не клюнет, придется, пожалуй, ловить его сетью, сетью с мельчайшими ячейками, через которые ему бы уже не удалось ускользнуть.

Иду на Игрекштрассе, 67 и спрашиваю у экономки о светловолосой даме…

Понимает меня с полуслова:

– Фройляйн Нелли живет в семнадцатой квартире.

В доме обитают маленькие люди, добрые бюргеры. И фройляйн Нелли.

Звоню в квартиру под номером семнадцать.

Открывает блондинка:

– Привет! Давай, заходи!

Мы с ней незнакомы.

В прихожей висит зеленое пальто, на столике красная шляпа.

Это она.

Сейчас разозлится, что я пришел только за тем, чтобы ее расспросить. Значит, пообещаю ей гонорар. Нет, не рассердилась, но не доверяет. Нет, я не полицейский, мне только хотелось бы знать, почему вчера она плевала вслед молодому человеку.

– Сперва деньги! – говорит она.

Я отдаю.

Она удобно устраивается на софе, угощает сигаретой и меня.

Закуриваем.

– Прямо неохота про это рассказывать, – произносит она.

Опять замолкает.

И вдруг ее прорывает:

– Почему я сплюнула? Да потому, что это было просто мерзко! Отвратно! – Ее передергивает.

– Как так?

– Представьте, он при этом смеялся!

– Смеялся?

– Меня аж холодом обдало, и тут я рассвирепела и влепила ему пощечину. А он бросился к зеркалу и говорит: «Даже не покраснело!» Ни за что бы к этому парню больше не притронулась, но, к сожалению, придется снова иметь удовольствие…

– Снова? Кто же вас заставляет?

– Заставить себя я не позволю, или я не Нелли! Но таким образом я окажу кое-кому услугу, если еще раз пущу к себе эту гадину… придется даже сделать вид, что я в него влюбилась!

– Окажете услугу?

– Да, именно, кое-кого я таким образом отблагодарю.

– Кого же?

– Этого Нелли вам не скажет. Неизвестный господин.

– Но чего же этот неизвестный господин хочет?

Она смотрит на меня со значением и медленно выговаривает:

– Он хочет поймать рыбу.

Я подскакиваю и ору: «Что?! Рыбу?!» Она страшно пугается.

– Да что с вами? – говорит она, поспешно загасив сигарету. – Нет, нет. Ни слова вам больше Нелли не скажет. Вы просто рехнулись. Идемте, идемте! Адьё!

Иду. Ноги заплетаются, в голове сумбур.

Кто тут ловит рыбу?

Что вообще происходит?

Кто этот неизвестный господин?

В сетях

Дома меня встречает обеспокоенная хозяйка.

– Тут незнакомый господин, – говорит она. – Ждет вас уже полчаса, и, боюсь, с ним что-то не то. Он в гостиной.

Вхожу в гостиную.

Уже вечер, а он сидит впотьмах.

Зажигаю свет.

Юлий Цезарь!

– Наконец-то! – говорит он и включает свой череп. – Навострите же уши, коллега!

– В чем дело?

– Есть Рыба!

– Что?

– Да. Он уже плавает вокруг наживки, вот-вот возьмет! Пойдем, нам нужно скорее туда! Аппарат уже там, все на мази!

– Какой еще аппарат?

– Я вам все объясню!

Быстро идем по улице.

– Куда?

– В «Лилию»!

– ?

– Как бы вам это сказать, дитя мое? «Лилия» – это обычное увеселительное заведение.

Он шагает очень быстро, начинается дождь.

– Дождь – это хорошо. В дождь они быстрей клюют.

– Послушайте, – кричу я ему. – Вы что тут придумали?

– Я все рассчитал, еще тогда, когда мы сидели. Идем, идем, мы опаздываем.

– Но как вы собирались, ничего мне не сказав, поймать рыбу?

– Мне хотелось сделать вам сюрприз, доставьте мне эту радость! – И вдруг, несмотря на страшный дождь и спешку, он останавливается. Странно смотрит на меня, а потом медленно произносит:

– Вы спрашиваете, – и у меня такое ощущение, что он подчеркивает каждое слово, – вы меня спрашиваете, почему я ловлю Рыбу? Вы же сами про это мне рассказали, помните, дня два назад? Вы тогда пересели за другой столик, и я вдруг почувствовал, как вы расстроены из-за этой девочки, и мне стало ясно: я вам должен помочь. Помните, как вы сидели за столиком? Вы, кажется, писали письмо.

– Письмо?

Да, точно! Писал родителям!

Когда я, наконец, смог из себя выдавить: «Бог поможет». Меня шатает.

– Что с вами? Да вы совершенно побелели! – слышу я голос Цезаря.

– Нет, ничего!

– Вам сейчас самое время выпить шнапсу!

Наверное!

Дождь идет, воды становится все больше.

Меня колотит.

Одно короткое мгновенье я видел сеть.

Н.

Нелегко отыскать в темноте эту «Лилию».

Внутри немногим светлее.

Зато теплее, и, по крайней мере, нет дождя.

Нас встречает хозяйка:

– Дамы уже там, – и указывает на третью ложу.

– Браво! – говорит Цезарь и оборачивается ко мне. – На самом деле дамы и есть моя наживка. Некоторым образом – дождевые червяки.

В третьей ложе сидят фройляйн Нелли и толстая кельнерша.

Фройляйн Нелли сразу меня узнает, однако по привычке помалкивает.

Только кисловато улыбается.

Цезарь останавливается в растерянности.

– Где рыба? – с ходу спрашивает он.

– Не явился, – отвечает толстуха.

– Продинамил меня! – сладко улыбнувшись, поясняет Нелли.

– Она два часа прождала его у кино, – смиренно кивает Толстуха.

– Два с половиной, – поправляет Нелли, и улыбка на ее лице внезапно исчезает. – Я так рада, что этот мерзавец не пришел.

– Ну надо же! – качает головой Цезарь и представляет меня дамам. – Мой бывший коллега!

Толстуха меня разглядывает, фройляйн Нелли глядит в пустоту. Поправляет бюстгальтер.

Мы усаживаемся.

Шнапс обжигает и согревает.

Мы – единственные посетители.

Хозяйка водружает на нос очки и начинает листать газету. Наклонилась над стойкой, и, кажется, будто она зажимает руками уши.

Знать ничего не знает и знать не хочет. Каким образом обе эти дамы стали дождевыми червяками?

– Что здесь на самом деле происходит? – спрашиваю я Юлия Цезаря. Он наклоняется ближе ко мне:

– Уважаемый коллега, первоначально я не хотел посвящать вас в это дело, история ведь грязней некуда, но потом я подумал, что еще один свидетель не повредит. Мы втроем, я и дамы, хотим реконструировать преступление.

– Реконструировать?

– В известной степени.

– Но зачем?

– Мы хотели, чтобы Рыба повторил убийство. И даже по давно известной гениальной схеме. На самом деле, я хотел реконструировать все это дело в постели.

– В постели?

– Слушайте внимательно, коллега, – говорит он и включает свой череп. – Фройляйн Нелли должна была ждать его у кино, чтобы он на самом деле подумал, что она в него влюблена.

Он смеется.

А вот фройляйн Нелли не смешно. Она делает гримасу и сплевывает.

– Не плюйся тут! – зубоскалит Толстуха. – Плеваться по своему усмотрению запрещено законом.

– Закон мне позволяет… – начинает Нелли.

– Так. Только без политики, – перебивает ее Юлий Цезарь и снова оборачивается ко мне. – Тут, в этой самой ложе, нашу дорогую Рыбу нужно было напоить. Да так, чтобы он уже не смог плавать, и его можно было поймать голыми руками – тогда обе дамы прошли бы вместе с ним через заднюю потайную дверь в номер. Рыба была бы снулая. Фройляйн Нелли улеглась бы на пол и Толстуха накрыла бы ее простыней, как будто это труп. Потом Толстуха бросилась бы на Рыбу с диким криком: «Что ты наделал? Дитя человеческое, что ты наделал?!» И тут вошел бы я, говоря: «Полиция!», и объявил бы, что во хмелю он убил Нелли, так же как в свое время поступил с тем, другим, и мы бы разыграли целую сцену, я дал бы ему пару оплеух, держу пари. Коллега, он бы себя выдал! И произнеси он хоть одно словечко, я бы его выудил. Как пить дать!

Я не могу сдержать улыбки.

Он смотрит на меня почти что с неприязнью.

– Вы правы, – говорит он, – человек предполагает, а Бог располагает. Пока мы тут нервничаем, что не клюет – может быть, он уже где-то барахтается в сети.

– В сети?! – Я потрясен.

– Ну, улыбайтесь, – слышу я голос Цезаря, – вы вот все говорите только о невиновной девочке, а я думаю еще и о мертвом мальчике.

Я настораживаюсь.

О мертвом мальчике?

Ах да, Н., о нем-то я совсем и забыл.

Я думал обо всех. Обо всех, даже иной раз о его родителях. Тоже, правда, без особой нежности, но о нем – ни разу. Никогда. Мысль о нем больше ни разу не приходила мне в голову.

Да, этот Н.!

Этот убитый. Камнем.

Тот, которого больше нет.

Призрак

Выхожу из «Лилии».

Быстро иду домой, и мысли об Н., которого больше нет, уже не оставляют меня.

Они сопровождают меня ко мне в комнату, в мою постель.

Мне надо спать.

Хочу спать.

Только уснуть не могу.

Снова и снова я слышу Н., который говорит: «Вы совсем забыли, господин учитель, вы ведь тоже виноваты, и вы ведь приложили руку к моему убийству. Кто тогда вскрыл шкатулку: я или вы? Разве я вас не просил тогда – помогите мне, господин учитель, я же ничего на самом деле не сделал – но вы хотели внести свои поправки в расчеты, значительные поправки. Знаю, знаю, да и что теперь говорить, дело прошлое».

Да, что теперь говорить, дело прошлое.

Часы идут, но раны остаются.

Все скорее бегут минуты.

Они пролетают мимо меня.

Вот начинают бить часы.

«Господин учитель, – снова слышу я голос Н., – помните тот урок прошлой зимой, мы проходили тогда средние века, и вы рассказывали, что палач, прежде чем приступить к казни, всегда просил у преступника прощения, за то, что должен причинить ему великую боль, потому что вина искупается только виной».

Только виной?

И я думаю: разве я – палач?

Мне нужно у Т. просить прощения?

И меня не оставляет одна мысль…

Я встаю.

– Куда?

– Куда угодно, только б подальше отсюда.

– Стой!

Он стоит передо мной, Н.

Я не могу пройти сквозь него.

Голоса больше не слышно.

У него нет глаз, но он смотрит на меня в упор.

Я включаю свет и начинаю разглядывать абажур.

Он весь в пыли.

Все думаю о Т.

Приплывет он на наживку или?..

И вдруг Н. спрашивает:

– Почему вы думаете только о себе?

– О себе?

– Вы все время думаете о рыбе. Но теперь, господин учитель, вы и рыба – одно и то же.

– Одно и то же?

– Вы же хотите поймать ее – разве не так?

– Да, конечно, но почему я и рыба – одно и то же?

– Вы забыли про палача, господин учитель, про палача, который просит у убийцы прощения. В тот сокровенный час, когда одна вина искупается другой, палач сливается с преступником в одно существо, убийца каким-то образом растворяется в палаче, вы понимаете, господин учитель?

Да, я постепенно начинаю понимать.

Нет, сейчас ничего больше знать не хочу!

Я боюсь?

– Вы уже могли его поймать, но отпустили еще поплавать. Вы даже начинали ему сочувствовать…

– Да, у его матери совсем нет для него времени…

– Но вам надо подумать и о моей матери, и, в первую очередь, обо мне! Если вы ловите рыбу не из-за меня, а ради девочки, ради девочки, о которой вы тоже перестали думать…

Я прислушиваюсь.

Он прав. Я о ней больше не думаю.

Вот уже сколько часов.

Как она на самом деле выглядит-то?

Становится все холоднее.

Да я едва ее знаю…

Ах да, ну, конечно же, однажды я видел ее всю, но то было при свете луны и небо было покрыто облаками. Какие же у нее волосы? Темные или светлые?

Смешно, но я этого не помню.

Мне холодно.

Все уплывает…

А на суде?

Помню только, как она мне тогда кивнула, перед тем как рассказать правду, тогда-то я и почувствовал, что должен о ней позаботиться.

Н. настораживается.

– Она вам кивнула?

– Да.

И я вспоминаю ее глаза.

– Господин учитель, но ведь у нее совсем не такие глаза! У нее маленькие, хитрые, бегающие, вечно все высматривающие, на самом деле у нее вороватые глаза!

– Вороватые глаза?

– Да.

И вдруг он делается удивительно торжественным.

– Глаза, которые на вас смотрели, господин учитель, это были не глаза девочки. Это были другие глаза.

– Другие?

– Да.