Текст книги "ЛЮБОВЬ ГЛУПЦА"

Автор книги: Дзюнъитиро Танидзаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 13 страниц)

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

– Хамада-кун, вы честно рассказали мне обо всем, и у меня стало легче на душе. Давайте выпьем! – Я придвинул к нему бокал.

– Кавай-сан, вы простили меня?

– Простил или не простил – какое это имеет значение? Наоми обманула нас обоих. Раз вы не знали о моих отношениях с ней, значит, не виноваты. Вот и все!

– Благодарю вас! Вы меня успокоили.

Однако Хамада все еще казался смущенным. Я пододвинул к нему бокал, но он не пил…

– Простите, но разве вы не родственник Наоми-сан? – не глядя на меня, застенчиво спросил он.

– Нет, вовсе не родственник. Я уроженец Уцуномия, она же – чистокровная токиоска. Семья ее и теперь живет в Токио. Наоми хотела поступить в школу, но по семейным обстоятельствам не могла. Мне стало жаль ее, и, когда ей было пятнадцать лет, я взял ее к себе.

– А теперь вы женаты?

– Да, мы получили согласие родных и с той, и с другой стороны и проделали все формальности. Правда, Наоми было тогда шестнадцать лет, и я считал ее слишком молодой, было бы странно требовать от нее, чтобы она стала заправской замужней дамой. Она тоже не хотела этого, Мы решили некоторое время жить как двое друзей…

– Ах, вот как! Это и есть источник всех недоразумений… Никогда не подумаешь, что Наоми-сан замужем. А так как она сама не говорит об этом, мы и оказались обманутыми!

– Наоми виновата, но я виноват не меньше… Мне не нравились принятые в нашем обществе традиционные отношения между супругами. Я хотел свою жизнь построить иначе. Это было ужасной ошибкой с моей стороны, теперь надо эту ошибку исправить. Жизнь преподала мне жестокий урок.

– Это хорошо… Пожалуйста, не думайте, будто я как-то оправдываю себя, хочу только сказать, что Кумагай – дурной человек… Будьте начеку. Я говорю не из ревности. И Кумагай, и Сэки, и Накамура – все они дурные. Наоми-сан вовсе не такая плохая. Это они сделали ее дурной…

Голос Хамады дрожал, на глазах опять засверкали слезы. Подумать только, значит, этот юноша так глубоко любит Наоми?

При мысли об этом я почувствовал к нему благодарность и даже в чем-то свою виновность. Если бы я не сказал, что мы с Наоми законные супруги, Хамада, наверное, попросил бы меня уступить ему Наоми. Более того, даже теперь, если б я раз навсегда отказался от Наоми, он тут же с готовностью взял бы ее в жены. В искренности его чувств невозможно было усомниться.

– Хамада-кун, спасибо вам за совет, в ближайшие же дни я приму кое-какие меры… Если Наоми порвет с Кумагаем. – хорошо, если же нет, – я не останусь с ней ни одного дня…

– Но, пожалуйста, не бросайте Наоми-сан! – прервал меня Хамада. – Если вы бросите ее, она падет окончательно. Наоми-сан не виновата…

– Спасибо, спасибо. Я от всей души признателен вам за доброе отношение… Ведь я заботился о ней с пятнадцати лет, и я вовсе не хочу бросать ее, даже если надо мной будут смеяться… Она очень упряма, и я только думаю, как бы поделикатнее заставить ее порвать со своими дурными друзьями.

– Да, Наоми-сан очень упорна. Поссорится из-за пустяка – и уже нет возврата Вы должны действовать тонко. Я не вправе вам советовать, но…

– Спасибо, спасибо, – твердил я Хамаде.

Не будь между нами такой разницы в возрасте и в положении, и если бы раньше мы ближе знали друг друга, я, наверное, обнял бы его и заплакал. Во всяком случае, я был близок к этому.

– Хамада-кун, приходите к нам в гости почаще. Без стеснения! – сказал я ему, расставаясь.

– Да, но только в ближайшее время я навряд ли смогу прийти… – с некоторой запинкой сказал Хамада, потупившись, как бы избегая моего взгляда.

– Почему?

– Я приду, когда… когда смогу забыть Наоми-сан… – Стараясь скрыть слезы, он надел шляпу. – Прощайте, – бросил он мне и быстро зашагал по направлению к Синагаве.

Я отправился на службу, но все валилось у меня из рук. «Что сейчас делает Наоми? У нее остался только ночной халат, так что выйти она уж никак никуда не сможет…» – думал я и все-таки не мог быть спокоен: в последнее время одна неожиданность следовала за другой, я был обманут, вдвойне обманут, и по мере того, как я понял это, нервы мои пришли в возбужденное состояние, воображение рождало одно предположение за другим. Мне даже стало казаться, что Наоми обладает какой-то непонятной, таинственной силой, которую я не в состоянии постичь. Кто ее знает, что она сейчас делает? Спокойным я оставаться не мог. Быть может, во время моего отсутствия что-нибудь произошло… Кое-как, торопливо покончив с делами, я поспешно отправился в Камакуру.

– Здравствуйте, – сказал я, увидев стоящую в воротах хозяйку. – Она дома?

– Дома.

У меня отлегло от сердца.

– Никто не приходил?

– Нет, никто.

– Ну… Как там? – спросил я, кивком головы указывая на флигель. Мне показалось, что за закрытыми окнами комнаты Наоми нет никого.

– Сегодня она весь день сидела дома.

– Вот как?… Целый день не выходила из комнаты?…

Но все-таки почему же в доме уж слишком тихо?

Как она меня встретит? Немного встревоженный, я тихонько поднялся на веранду и раздвинул сёдзи. Было уже больше шести часов вечера. В полутемном углу, куда не доставал свет из окон, небрежно разметавшись, крепко спала Наоми. Сетка от москитов не была повешена. Вокруг бедер Наоми обернула мой макинтош, но он прикрывал только низ ее живота. Из-под красного халата высовывались ее белые, как кочан капусты, руки и ноги. В тот момент – увы! – я почувствовал, как странно и сладостно забилось мое сердце. Я молча зажег свет, переоделся в кимоно и нарочно с шумом хлопнул дверцей стенного шкафа. Не знаю, слыхала ли она этот звук или нет, но я по-прежнему слышал ее ровное сонное дыхание.

Я уселся за стол и сделал вид, будто что-то пишу; так прошло минут тридцать, наконец терпение мое иссякло:

– Встанешь ли ты? Ночь на дворе!

– Хм… – нехотя и сонно откликнулась она, после того как я несколько раз сердито крикнул:

– Вставай же!

– Хм… – снова пробормотала она, не поднимаясь.

– Что с тобой? Вставай!

Я поднялся и ногой толкнул ее в бок.

– А-а… – потянулась она. Вытянув обе руки со сжатыми маленькими розовыми кулачками и не спеша приподнявшись, Наоми, подавив зевоту, украдкой взглянула на меня и, отвернувшись, начала расчесывать следы укусов москитов на ступнях, икрах и спине. Оттого ли, что она слишком долго спала или плакала, глаза у нее покраснели, волосы беспорядочно свисали по плечам, как у привидения.

Я пошел к хозяйке, принес кимоно и бросил его Наоми.

– Вот твое кимоно, приведи себя в приличный вид! Она молча оделась. За ужином никто из нас не проронил ни слова.

Во время этого долгого и тягостного молчания я думал лишь о том, как бы заставить эту упрямицу признаться и просить прощения. В ушах у меня еще звучало предостережение Хамады: «Наоми упряма, если поссориться с ней, все будет кончено»… Наверное, этот совет подсказал ему собственный опыт, я и сам знал, что хуже всего – это рассердить ее. Нужно сделать все так искусно, чтобы она пошла на уступки и не произошло ссоры. Ни в коем случае не следует допрашивать ее как судья:

«Ты с Кумагаем то-то и то-то? С Хамадой – то-то и то-то?» Если начать так прямо давить на нее, она не из тех, кто оробеет и смиренно признается во всем. Она, конечно, начнет сопротивляться и упорно твердить, что знать ничего не знает… В конце концов, я тоже потеряю терпение и вспылю. Если это случится, всему конец. Следовательно, не стоит ее допрашивать. Лучше я сам начну говорить обо всем, что сегодня узнал. Как бы она ни была упорна, она не посмеет сказать, что ничего не знает. Так и сделаю, – решил я и начал:

– Сегодня в десять часов утра я заехал в Омори и застал там Хамаду.

Наоми вздрогнула и, стараясь не встречаться со мной глазами, запрокинула голову.

– Тем временем подошло время обеда, и я пригласил Хамаду в «Мацуаса». Мы пообедали вместе.

Наоми не отвечала. Я все время следил за выражением ее лица и старался говорить с ней без всякой злобы. До самого конца Наоми слушала, опустив голову. По ее виду никак нельзя было заметить, что она чувствует себя виноватой, она лишь сильно побледнела.

– Хамада мне все рассказал, так что мне не нужно тебя ни о чем спрашивать, я знаю все. Не отпирайся. Скажи только, что признаёшь себя виноватой. Этого мне достаточно. Ты признаёшь свою вину?

Наоми молчала.

– Ну, так как же, Наоми-тян? – спросил я ее как можно ласковее. – Если ты признаешь свою вину, я больше не буду тебя ни в чем упрекать. Я вовсе не требую, чтобы ты просила прощения. Мне довольно, если ты поклянешься, что впредь не допустишь таких «ошибок». Поняла? Признаёшь свою вину?

К счастью, Наоми кивнула головой.

– Поняла? Больше никогда не будешь встречаться с Кумагаем?

– Да.

– Наверное? Обещаешь?

– Да.

Таким путем мы пришли к соглашению, удовлетворившему нас обоих.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

В ту ночь мы разговаривали в постели с Наоми, как будто ничего не случилось, но, по правде сказать, по-настоящему я ее не простил…

Наоми уже не чиста. Эта мысль не только мрачной тенью лежала у меня на душе, но больше чем наполовину лишала ценности мое сокровище – Наоми. А главная ее ценность заключалась в том, что я сам воспитал ее, сам сделал ее такой прекрасной женщиной, только один знал каждую частицу ее тела. Наоми была для меня как бы плодом, который я сам взрастил. Сколько усилий я потратил, как много труда вложил, чтобы сегодня она цвела так пышно! Отведать этот плод – такова была закономерная награда за этот труд, никому другому не могло принадлежать это право, и тем не менее пришел какой-то совсем чужой человек, очистил шкурку и надкусил плод. Плод осквернен, и, как бы Наоми ни молила о прощении, прошлого не вернуть. На ее теле, бывшем для меня святыней, навечно оставили грязный след два вора. Чем больше я думал, тем больше скорбел об этом. Я не испытывал ненависти к Наоми, я ненавидел то, что случилось.

– Дзёдзи-сан, простите меня, – совсем другим тоном, чем днем, сказала Наоми, видя, что я молча лью слезы.

Все еще плача, я кивнул. Можно сказать «прощаю», но нельзя вернуть прошлого и нельзя подавить чувства горечи от сознания, что этого прошлого не вернуть.

Так печально закончилось наше лето в Камакуре, и мы возвратились в Омори. На душе у меня не стало спокойнее, воспоминания иногда всплывали, и отношения наши не налаживались. Внешне мы отлично ладили, но в душе я, конечно, не простил Наоми. На службе меня по-прежнему не покидала мысль о Кумагае, Меня тревожило, что делает Наоми во время моего отсутствия, поэтому каждое утро, притворившись, будто иду на службу, я тихонько пробирался к черному ходу и в те дни, когда Наоми ходила на уроки английского и музыки, шел за ней следом, украдкой читал письма, приходившие на ее имя; постепенно я превратился в настоящего сыщика Наоми, конечно, в глубине души смеялась надо мной, она молчала, но стала удивительно неприветлива.

– Наоми, – сказал я ей однажды вечером, глядя на ее злое лицо и тряся ее за плечи, когда она притворялась спящей (теперь я называл ее просто Наоми, не добавляя «сан» или «тян»). – Что это?… Ты притворяешься спящей? Ты так меня ненавидишь?…

– Я вовсе не притворяюсь. Я собиралась заснуть и закрыла глаза.

– Так открой же глаза! Нечего закрывать глаза, когда с тобой говорят!

Наоми нехотя приоткрыла веки: из-под ресниц на меня взглянули злые холодные глаза.

– Ты меня ненавидишь? Скажи прямо…

– Зачем вы спрашиваете об этом?

– Я это чувствую. Мы не ссоримся все это время, но в глубине души ненавидим друг друга. И это называется муж с женой?

– Я не питаю к вам ненависти. Это вы меня ненавидите!

– Как ты, так и я… Ты ведешь себя так, что я не могу тебе верить, оттого я все время сомневаюсь…

Наоми иронически фыркнула.

– Итак, я слушаю. В моем поведении есть что-то подозрительное? А где доказательства?

– Доказательств у меня нет, но…

– Вы подозреваете и у вас нет доказательств? Какая нелепость! Вы не доверяете мне, лишаете меня всех прав жены, отняли у меня свободу и при этом хотите, чтобы мы жили, как настоящие муж с женой! Разве это возможно? Вы думаете, я ничего не знаю? Вы читаете чужие письма, бегаете за мной по пятам, как сыщик!.. Я отлично все вижу!

– Я виноват, но после всего случившегося у меня сдали нервы.

– Что же мне делать? Вы обещали не вспоминать прошлое!

– Я прошу тебя, чтобы я успокоился, будь искренней, люби меня от всего сердца.

– Но для этого нужно, чтобы вы верили мне…

– Ах, буду, буду верить. Я уже верю!

Здесь я должен признать всю низость мужчины. Днем я еще пытался бороться, но ночью я уже не мог устоять перед ней. Вернее сказать, живший во мне зверь безоговорочно ей подчинялся. По правде сказать, я все еще не мог ей верить, и тем не менее этот зверь заставлял меня слепо ей покоряться, идти на любые уступки. Иными словами, Наоми уже перестала быть для меня сокровищем, которому я благоговейно поклонялся: из идола она превратилась в продажную женщину. У нас уже не осталось ни чистоты любовников, ни привязанности супругов. Увы, прежние грезы рассеялись! Вы спросите: почему же я по-прежнему был привязан к этой грязной, распутной женщине? Меня удерживали только чары ее тела. Падая, Наоми увлекала меня за собой. Ибо, отбросив мужскую честь, брезгливость, чистые чувства, забыв прежнюю гордость, я унижался перед продажной женщиной и не сознавал, насколько это постыдно… Больше того, я преклонялся перед этой развратницей и молился ей, как богине.

Наоми видела насквозь мое малодушие. Она понимала, что мужчина не властен бороться с чарами ее тела, что с наступлением ночи она победит меня, и днем выказывала мне удивительное равнодушие. Казалось, она продавалась мужчине только как «женщина», все остальное в этом мужчине ее нисколько не касается и не интересует, она вела себя, как чужой человек, случайно встретившийся в пути, молчала, а когда я обращался к ней, почти не отвечала. Лишь в случае крайней необходимости она говорила «да» или «нет». Мне было ясно, что таким способом она глухо сопротивлялась и выказывала глубокое презрение. Мне казалось, я читаю в ее холодном взгляде: «Да, я холодна, но вы не имеете права сердиться, разве вы не взяли от меня все, что можно взять? И разве вы не удовлетворены?»

«Как он противен! Он нуден, как назойливая собака! Я вынуждена терпеть его», – казалось, откровенно говорили ее глаза.

Однако так не могло продолжаться долго. Мы копались в душах друг друга и исподтишка вели войну. Каждую минуту можно было ожидать взрыва. И вот однажды вечером я позвал ее деланно ласковым тоном:

– Наоми… Наоми, не пора ли нам перестать упорствовать? Не знаю, как ты, а я не могу больше выносить такую безрадостную жизнь…

– И что же вы намерены предпринять?

– Не пожениться ли нам по-настоящему? Давай попытаемся еще раз стать супругами. Мы оба ожесточились… Это никуда не годится… Мы не стремимся вернуть прежнее счастье.

– Я думаю, сколько ни стремиться, прежние чувства вряд ли вернутся.

– Может быть, но мне кажется, есть еще способ сделать нас обоих счастливыми. Если бы только ты согласилась…

– Что это за способ?

– Не хочешь ли ты родить ребенка, стать матерью? Если бы у нас был хотя бы один ребенок, наше супружество приобрело бы смысл, мы стали бы счастливы. Прошу тебя, исполни мою просьбу!

– Нет, не хочу, – в ту же минуту коротко ответила Наоми. – Вы сами говорили мне, чтобы я не рожала детей, все время оставалась как девушка. Разве не вы сами уверяли, что дети – самое страшное для любви?

– Да, было время, когда я так думал, но…

– Значит, вы уже не собираетесь любить меня по-прежнему? Значит, вам безразлично, что я стану старой и некрасивой? Нет, вы меня не любите!

– Ты ошибаешься. Раньше я любил тебя как друга, а теперь я буду любить тебя как настоящую жену…

– И вы думаете, что гак можно вернуть прежнее счастье?

– Может быть, и не прежнее, но, во всяком случае, настоящее.

– Нет, нет, с меня довольно, – не дав мне договорить, резко прервала она меня, качая головой. – Я хочу только прежнего счастья. А если это невозможно, не хочу ничего. Вы мне это обещали!

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Раз Наоми ни за что не хочет ребенка, у меня имелось еще одно средство – оставить «сказочный домик» в Омори и создать серьезную, нормальную семью. Прельстившись красивыми словами о так называемой «simple life» – «вольной жизни», я поселился в этом причудливом, в высшей степени по приспособленном для жизни ателье художника. В нашем падении этот дом безусловно сыграл известную роль. Поселившись в таком доме, молодая чета, предоставленная самой себе, неизбежно начинает жить не вольно, а беспорядочно. Я решил взять горничную для наблюдения за Наоми во время моего отсутствия и кухарку. Чтобы можно было разместиться хозяевам и двум служанкам, мы переберемся не в так называемое «цивилизованное жилище», а в самый обыкновенный дом японского среднего буржуа, продадим европейскую мебель и заменим ее японской, а для Наоми я куплю пианино. Тогда можно будет попросить госпожу Сугидзаки давать уроки музыки у нас на дому, о том же договориться с мисс Харисон, и Наоми не придется уходить из дома. Для осуществления этого плана требовались деньги. Я написал в деревню и, решив ничего не сообщать Наоми о моих планах, пока я все не устрою, один стал подыскивать дом, мебель и утварь.

Из деревни немедленно пришел перевод на тысячу пятьсот йен. Я просил мать подыскать также и служанку. В конверте вместе с переводом имелась приписка матери. «Со служанкой все устроилось как нельзя лучше – это Охана, дочка Сэнтаро, которая служила у меня. Ей пятнадцать лет, ты ее знаешь и можешь быть вполне спокоен. Кухарку я тоже ищу. Как только найду, отправлю ее в Токио».

Наоми, похоже, смутно догадывалась, что я что-то затеваю, и относилась к этому подчеркнуто равнодушно, как будто говоря: «Посмотрим, что из этого выйдет». Однажды вечером, через несколько дней после того, как пришло письмо от матери, Наоми сказала мне сладким, умильным и в то же время до странного насмешливым тоном:

– Дзёдзи-сан, я хочу европейское платье, не купите ли вы мне?

Удивленный, я пристально взглянул на нее. «Ага, значит, она узнала, что пришел перевод… И теперь прощупывает почву…» – сообразил я.

– Если нельзя европейское, я согласна и на японское. Закажите мне зимнее выходное кимоно.

– Сейчас я тебе ничего не куплю!

– Почему?

– У тебя столько платьев, что они гниют.

– И пусть гниют. Они мне надоели. Я хочу новые!

– Впредь я категорически запрещаю такое транжирство.

– Вот как? А на что же вы употребите те деньги? А-а, вот оно что! Я притворился, будто не понимаю.

– Деньги? Какие?

– Дзёдзи-сан, я видела заказное письмо на книжной полке внизу. Ну и подумала: раз Дзёдзи-сан самовольно читает чужие письма, значит, я тоже могу поступить так же…

Этого я не ожидал. Я думал, что Наоми просто сообразила, что в полученном мною заказном письме может быть и денежный перевод, но уж никак не предполагал, что она прочтет письмо, спрятанное под книгами. Не могло быть сомнений, что Наоми решила выведать мой секрет и начала искать, нет ли чего в письме, а прочитав его, узнала и о сумме перевода, и о переезде, и о служанке.

– У вас так много денег, что могли бы, кажется, сделать мне одно кимоно. Что вы говорили когда-то? «Ради тебя я готов переносить какие угодно лишения, жить хоть в лачуге»… Вы уже забыли ваши обещания окружить меня роскошью? Как вы переменились!

– Я не перестал любить тебя. Только люблю иначе.

– Тогда зачем же вы скрывали от меня, что намерены переехать? Разве так полагается? Даже не посоветовались! Один все решили!

– Если бы я нашел подходящий дом, я, конечно, посоветовался бы с тобой, – сказал я и по возможности мягко принялся объяснять: – Видишь ли, Наоми, я и сейчас хочу окружить тебя роскошью. Я хочу, чтобы у тебя были не только богатые платья, но чтобы ты жила в подобающем доме, как настоящая замужняя дама. Поэтому у тебя не может быть поводов для недовольства.

– Ах, как я вам признательна…

– В таком случае пойдем завтра вместе искать дом, хорошо? Подыщем дом более просторный, чем этот, такой, который тебе понравится, где бы он ни был.

– Но я хочу европейский! – заявила Наоми. – Я наотрез отказываюсь от японского! – И пока я колебался с ответом, добавила, всем своим видом как бы бросая мне вызов: – Служанку я подыщу дома, в Асакусе, а этой деревенщине откажу. Прислуга – для меня, а не для вас.

По мере того как учащались такие размолвки, напряженная атмосфера в доме все более усиливалась. Часто мы целыми днями не разговаривали друг с другом. Последняя вспышка произошла в начале ноября, через два месяца после того, как мы вернулись из Камакуры, когда я получил неоспоримые доказательства, что Наоми продолжает встречаться с Кумагаем.

Не стану подробно описывать обстоятельства, позволившие мне убедиться в этом. Уже давно занятый приготовлениями к переезду, я интуитивно с подозрением поглядывал на Наоми и не прекращал слежки и вот в один прекрасный день застал их вместе, на обратном пути из гостиницы Акэбоно, где они тайно встречались.

В тот день утром мне показалось подозрительным, что Наоми наряжалась и красилась тщательнее, чем обычно. Выйдя из дому, я сейчас же вернулся и спрятался за мешками с углем в маленькой кладовке у черного хода. В то время я то и дело пропускал службу. Примерно в девять часов Наоми (в тот день ей не нужно было идти на уроки), нарядно одетая, вышла из дома и быстрым шагом направилась не на станцию, а в противоположную сторону. Я дал ей пройти вперед пять-шесть кэнов, затем с величайшей поспешностью вернулся домой, вытащил старую пелерину и шляпу, которые носил еще студентом, набросил пелерину поверх костюма, всунул босые ноги в гэта и, выбежав на улицу, двинулся следом за Наоми. Она вошла в гостиницу, а минут через десять туда прошел Кумагай. Я остался ждать, когда они выйдут.

Ушли они тоже порознь. Первой вышла Наоми. Было уже одиннадцать часов, когда она показалась на улице. Я бродил вокруг гостиницы битых полтора часа… Так же, как утром, Наоми шла быстро, не глядя по сторонам. Я шел за ней следом. Не успела она войти в дом, как на пороге появился я.

В ту же секунду я увидел полные бешенства глаза Наоми. Она застыла как вкопанная посреди комнаты и напряженно смотрела на меня. У ее ног лежали скинутые мною утром шляпа, пальто, носки и ботинки.

Очевидно, она все поняла, потому что страшно побледнела и на ее лице отразилось глубокое спокойствие, как бы покорность судьбе.

– Убирайся вон! – закричал я так громко, что у меня зазвенело в ушах.

Наоми ничего не ответила. Мы стояли друг против друга, как два врага с обнаженными клинками, с ненавистью глядя друг на друга. Наоми была прекрасна в эти минуты. Я узнал, что чем больше мужчина ненавидит женщину, тем прекраснее она ему кажется. Дон Хосе убил Кармен, потому что чем больше он ее ненавидел, тем она казалась ему прекрасней. Теперь я предельно ясно понял его переживания. Наоми смотрела на меня в упор, на лице ее не дрогнул ни один мускул, бескровные губы были крепко сжаты. Да, это был подлинный облик порочной женщины, само воплощение зла„.

– Убирайся! – еще раз крикнул я и, весь во власти невыразимого гнева, страха, страсти, не помня себя, схватил ее за плечи и толкнул к выходу. – Убирайся! Сейчас же! Убирайся вон!

– Простите!.. Дзёдзи-сан!.. Больше я никогда…

Выражение лица Наоми внезапно изменилось, в голосе зазвучала мольба, глаза наполнились слезами. Встав на колени, она глядела на меня, как бы прося пощады.

– Дзёдзи-сан, я виновата, умоляю вас, простите меня!.. Простите, простите!..

Я не ожидал, что она будет на коленях просить у меня прощения, и я рассвирепел еще больше. Я сжал кулаки и несколько раз ударил ее…

– Животное! Собака! Дрянь! Я не хочу тебя видеть. Убирайся! Вон, вон!

Наоми сразу же поняла, что допустила ошибку, и, мгновенно переменив тактику, встала.

– Хорошо, я уйду, – сказала она самым обычным, спокойным тоном.

– Да, уходи сейчас же!

– Сейчас уйду. Можно пойти наверх и взять одежду?

– Нет, уходи сию же минуту! После можешь прислать за вещами прислугу. Пусть она заберет все сразу!

– Но я так не могу. Мне сразу же понадобятся кое-какие вещи.

– Делай как хочешь. Только скорей!

Сказав, что она увезет вещи сейчас же, она поднялась наверх и принялась там что-то двигать. Уложив вещи в корзину и в узел, она сама пошла за рикшей.

– Будьте здоровы. Благодарю вас за все заботы, – в виде прощального приветствия коротко бросила мне Наоми.