Текст книги "ЛЮБОВЬ ГЛУПЦА"

Автор книги: Дзюнъитиро Танидзаки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Наоми все время просила: «Поедем в Камакуру». И вот в начале августа мы отправились туда всего на два-три дня.

– Почему только на два-три дня? Если ехать, то на десять дней или хотя бы на неделю, – с недовольным видом сказала перед отъездом Наоми.

От родных я уехал под предлогом окончания моего отпуска, и мне было бы неприятно, если бы мать узнала, что я отправился на курорт. Но я подумал, что если скажу об этом Наоми, девочке будет неловко.

– В этом году тебе придется потерпеть. В будущем году поедем куда захочешь. Хорошо?

– Но почему только на несколько дней?

– Если ты хочешь плавать, можно научиться этому и недалеко от дома, в Омори.

– Я не хочу плескаться в грязной луже!

– Ну, ну, не капризничай! А вот если будешь хорошей девочкой, я тебе что-то подарю. Ты, кажется, хотела иметь европейское платье? Ну вот, получишь!..

На эту приманку она сразу попалась и успокоилась.

Приехав в Камакуру, мы остановились в довольно скромном отеле Кимпаро, в Хасэ. Теперь, вспоминая об этом, вижу, что все это вышло как-то странно. У меня в бумажнике хранилась большая часть наградных за полгода службы, так что в эти несколько дней на курорте нам, в сущности, можно было бы не скупиться. К тому же мы впервые отправлялись в поездку вместе, и мне хотелось, чтобы от этого первого путешествия у Наоми сохранились самые прекрасные воспоминания. Поэтому я решил не жалеть денег и остановиться в первоклассном отеле. Но сев в поезд, шедший в Ёкосуку, мы почувствовали себя какими-то жалкими. В этом вагоне было много дам и барышень, ехавших в Дзуси и Камакуру, все они выглядели ослепительно. Я-то уж ладно, но одежда Наоми в таком окружении выглядела убогой. Разумеется, поскольку на дворе было лето, эти дамы и барышни не были одеты как-то особенно роскошно, но, сравнивая их внешность с тем, как выглядела Наоми, я подумал, что между людьми, принадлежащими к высшему обществу, и теми, кто родился в простой семье, бесспорно существует разница в самой манере себя держать. И хотя в кафе Наоми отличалась в лучшую сторону от других официанток, все же низкое происхождение и воспитание дают себя знать, думал я, и она, безусловно, и сама это чувствовала. Каким жалким выглядело сейчас ее муслиновое кимоно с узором винограда, которое в иной обстановке имело такой щегольской вид! Наши соседки были одеты в простые хлопчатобумажные кимоно, но на пальцах у них сверкали драгоценные камни, говорившие о богатстве, тогда как руки Наоми блистали только гладкой кожей. До сих пор помню, как Наоми, подавленная, старалась прикрыть рукавом свой зонтик: в самом деле, хотя зонтик был новый, но с первого взгляда каждый увидел бы, что стоит он всего-навсего семь или восемь иен…,

В нашем воображении рисовались пышные комнаты отелей «Мицухаси» или «Кайхин», но величественный вид подъездов подействовал на нас так угнетающе, что пройдя несколько раз по проспекту Хасэ, мы остановили свой выбор на второразрядном отеле «Кимпаро». Здесь всегда останавливалось много студентов, было шумно, беспокойно, и мы целые дни проводили на пляже. Увидев море, резвая Наоми сразу повеселела и забыла о дорожных огорчениях.

– Этим летом я во что бы то ни стало научусь плавать, – говорила она, уцепившись за мою руку и изо всех сил барахтаясь на мелководье.

Обхватив ее за талию, я учил ее плавать на животе, работать ногами и руками, держась за бамбуковый шест. Иногда я нарочно отнимал шест, и тогда она глотала горькую морскую воду, а когда это занятие нам надоедало, мы катались на волнах или, лежа на берегу, шутя перебрасывались песком, а вечером брали лодку и отправлялись в открытое море. Поверх купального костюма Наоми накидывала полотенце, садилась на корму, а иногда полулежа, опираясь головой о борт лодки, любовалась голубым небом. Никого не стесняясь, она пела в полный голос свою любимую неаполитанскую песенку «Санта Лючия»:

О, dolce Napoli,

О, sol beato…

Ее сопрано разносилось далеко по морю. Очарованный ее пением, я тихонько перебирал веслами.

– Дальше, дальше… – ей хотелось бесконечно скользить по волнам.

Незаметно садилось солнце, в небе зажигались звезды, глядевшие в нашу лодку, в сгущавшихся сумерках виднелся только силуэт Наоми, закутанной в белое полотенце. Звонкие песни не смолкали. Несколько раз повторялась «Санта Лючия». Затем Наоми пела «Лорелею», «Скитальца» и «Песнь Миньоны». Медленно двигалась лодка, и плавно лилась нежная песня…

Наверное, каждому приходилось переживать в молодости что-либо подобное, но для меня все это было ново. Я был инженером-электриком, далеким от литературы и искусства, и редко читал романы, но в один из таких вечеров мне вспомнилась повесть Нацумэ Сосэки «Изголовье из травы». Когда мы с Наоми, сидя в лодке, смотрели сквозь завесу вечернего тумана на колеблющиеся береговые огни, в моей памяти неожиданно всплыла фраза из этой книги: «Венеция тонет, Венеция погружается в воду…», и мне вдруг до боли захотелось уплыть вот так вместе с Наоми куда-то в бесконечную даль…

Для меня, грубого и неутонченного, испытать такие переживания было достаточно, чтобы эти три дня в Камакуре навсегда сохранились в памяти. Более того – эти дни подарили мне еще одно значительное открытие. Живя бок о бок с Наоми, я до сих пор не знал, как она сложена, проще сказать – никогда не видел ее обнаженной. Но теперь я это узнал. Когда Наоми показалась в первый раз на пляже Юйгахама в купленной накануне отъезда на Гиндзе темно-зеленой купальной шапочке и костюме, плотно облегавшем ее тело, мое сердце переполнилось радостью при виде ее гибкой фигурки. Да, я был счастлив, потому что убедился, что не ошибся, еще раньше угадав стройные линии ее тела, даже когда оно было закутано в кимоно.

«Наоми, Наоми, моя Мэри Пикфорд, как прекрасно, как пропорционально ты сложена! Какие гибкие у тебя руки! А ноги прямые, стройные, как у юноши!» – невольно пронеслось в моем мозгу, и я вспомнил купальщиц в фильме Мак-Сеннета. Наверное, никому не хотелось бы чересчур подробно описывать тело своей жены, да мне тоже отнюдь не доставляет удовольствия сообщать всему свету во всех подробностях о той, кто стала потом моей женой. Но если бы я не сказал об этом, мой рассказ был бы неполным; проявить застенчивость даже в таком аспекте означало бы, в конечном итоге, лишить смысла эти мои записки. Поэтому я должен рассказать здесь хотя бы вкратце, какова была Наоми тогда, в Камакуре, когда ей было пятнадцать лет.

В то время Наоми была ниже меня ростом, пожалуй, всего на сун. От природы я крепок и мускулист, но ростом всего пять сяку и два суна, а Наоми с ее коротким туловищем и длинными ногами казалась очень высокой.

Как раз в те дни мы видели фильм «Морская царевна», в котором главную роль русалки играла знаменитая пловчиха Керман.

– Наоми-тян, ну-ка, попробуй, поплыви, как Керман! – говорил я. На мгновенье она как будто застывала, приготовляясь к прыжку в воду, подняв руки и сдвинув ноги – между ними не было ни малейшего просвета, от бедер до щиколоток линии рисовали изящный, правильный треугольник.

– Правда, у меня очень прямые ноги, Дзёдзи-сан? – радостно спрашивала Наоми. Она прохаживалась по берегу, останавливалась или вытягивалась на песке, сама любуясь своими ногами.

Еще одна особенность ее тела – прекрасная линия плеч и шеи. Плечи… Я очень часто прикасался к ее плечам, когда она надевала купальный костюм. «Дзёдзи-сан, застегните, пожалуйста!» – говорила она, подходя ко мне, и я застегивал ей пуговицы на плечах. Женщины с такими покатыми плечами и довольно длинной шеей, как у Наоми, обычно бывают очень худыми, но у Наоми, напротив, плечи были плотные и хорошо развитая грудь. Я пытался застегнуть пуговицы, а она глубоко втягивала в легкие воздух, двигала руками, так что по спине проходили волны, и купальный костюм, и без того такой тесный, что, казалось, ткань вот-вот треснет, с трудом удавалось натянуть на ее полные плечи. Одним словом, это были плечи, излучавшие энергию молодости и красоту. Я сравнивал ее со многими девушками, находившимися на пляже, но ни у кого из них не было таких красивых плеч, как у Наоми.

– Наоми-тян, стой спокойно. Если ты будешь так вертеться, я не смогу застегнуть! – говорил я, с трудом стягивая на ее плечах купальный костюм.

Не удивительно, что девушка такого телосложения любила спорт. За три дня в Камакуре она научилась плавать и потом каждый день прилежно упражнялась на побережье Омори. За это лето она полностью научилась плавать, занималась греблей, каталась на яхте. Нагулявшись, она к вечеру изнемогала от усталости. «Ох, устала, – говорила она, возвращаясь с мокрым купальным костюмом в руках, и чуть не падала в кресло. – И до чего проголодалась…»

Мы ленились готовить ужин, шли в европейский ресторан и, состязаясь друг с другом, поедали все, что нам подавали. Она просила свой любимый бифштекс и съедала три порции.

Если бы я вздумал описывать все удовольствия того лета, то запискам не было бы конца. Скажу только, что с этого времени у меня вошло в привычку мыть Наоми.

Я тер ей спину, руки, ноги… Утомившись, Наоми ленилась идти в баню и каждый день мылась на кухне горячей водой, смывая резиновой губкой морскую соль.

– Нехорошо ложиться спать грязной, Наоми-тян! Тело станет липким от соли. Надо помыться, влезай-ка в чан! – говорил я, и она послушно позволяла мне мыть ее.

Мало-помалу мыться в европейской ванне вошло у Наоми в привычку, и так продолжалось и осенью, и зимой. Мы установили в ателье европейскую ванну, положили резиновый коврик и отгородили этот уголок ширмами.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Многие чересчур сообразительные читатели уже из предыдущего рассказа сделают вывод, что нас с Наоми связывала не только дружба. Но они ошибаются. Конечно, по мере того как шло время, у нас обоих возникло своеобразное молчаливое согласие на этот счет, но что касается меня, то, как я уже писал, я был скромным «праведником», не имевшим никакого опыта в общении с женщинами. Больше того, я чувствовал себя ответственным за чистоту Наоми и ни разу не поддался минутной страсти, не переступил границ дружбы. Разумеется, я знал, что ни одна женщина, кроме Наоми, не может стать моей женой, а если бы даже и случилось такое, я никогда не оставил Наоми, хотя бы из жалости. Эта мысль все сильнее завладевала моим сознанием. Поэтому я не хотел прикасаться к ней.

Наоми стала моей лишь через год, когда ей исполнилось полных шестнадцать лет. Это случилось 26 апреля.

Я так отчетливо помню эту дату, потому что еще задолго до того, с тех пор как она стала купаться дома, я завел дневник, куда каждый день заносил все интересное, касающееся ее. В самом деле, с каждым днем Наоми заметно взрослела, и тело ее становилось женственнее. Как родители следят за ростом своего ребенка и радуются, когда он в первый раз улыбнется или заговорит, так и я внимательно наблюдал за развитием Наоми и записывал все в дневник. Я и теперь иногда просматриваю эти страницы. Вот что я писал 21-го сентября 192… года, иными словами, той осенью, когда Наоми было пятнадцать лет.

«В восемь часов она принимала ванну. Летний загар еще не прошел. Белыми остались только места, Прикрытые купальным костюмом. У Наоми очень светлая кожа, поэтому загар бросается в глаза, и даже когда она голая, кажется, будто на ней купальный костюм.

– Ты полосатая, как зебра, – сказал я ей. Наоми это очень рассмешило».

Затем месяц спустя, 17 октября:

«Загар постепенно исчез, кожа больше не шелушится, тело стало еще белее и красивее, чем раньше. Я мыл ей руки, а она молча глядела на стекавшую мыльную пену. «Красиво!» – сказал я. «Да, красиво, – сказала Наоми и добавила: – Это пена красивая…»

Далее, 5 ноября:

«Сегодня вечером Наоми в первый раз купалась в европейской ванне. С непривычки она скользила по металлическому дну и очень смеялась. Когда я сказал ей: «Большая «бэби-сан», – она ответила: «папа-сан»…

«Бэби-сан» и «папа-сан» после этого крепко укоренились в нашем быту. Выпрашивая у меня что-нибудь или капризничая, Наоми кокетливо называла меня «папа-сан».

На обложке дневника я написал: «О том, как растет Наоми». Разумеется, я писал там только о ней, а вскоре купил фотографический аппарат, снимал Наоми, которая все больше напоминала Мэри Пикфорд, при разном освещении и в разных ракурсах и приклеивал карточки между записями. Кажется, я слишком много говорю о дневнике, но он свидетельствует: «26-го апреля наша связь стала неразрывной».

Правда, еще до этого, примерно на второй год нашей жизни в Омори, мы молча поняли друг друга, поэтому все случилось как-то очень закономерно. Я не соблазнял ее, и она меня нарочно не искушала, мы почти не говорили, все произошло в полном молчании.

Потом Наоми шепнула мне на ухо:

– Дзёдзи-сан не бросит меня?

– Нет, никогда… Будь спокойна. Ты знала о моих чувствах?

– Да, знала, но…

– С каких пор?

– Не знаю.

– Что ты подумала, когда я взял тебя к себе и стал заботиться о тебе? Поняла ли ты, что я хочу превратить тебя в идеальную женщину и потом жениться на тебе?

– Я подумала, может быть, у вас и в самом деле такие планы…

– Значит, ты тоже пришла ко мне, готовая стать моей женой? – Не дожидаясь ответа, я с силой сжал ее в объятиях. – Спасибо, Наоми-тян, спасибо, ты поняла меня… Я хочу поговорить с тобой откровенно. Признаться, я не думал, что ты будешь до такой степени соответствовать моим идеалам… Как я счастлив! Я буду любить тебя всегда… Только тебя… И никогда не буду относиться к тебе так, как большинство мужей относятся к своим женам… Знай, что я буду жить только для тебя… Буду исполнять все твои прихоти. Но ты тоже должна еще много учиться, чтобы стать прекрасной, замечательной женщиной…

– Я буду заниматься изо всех сил и непременно стану такой женщиной, которая нравится Дзёдзи-сану.

Слезы текли из глаз Наоми. Я тоже плакал. В тот вечер мы без конца разговаривали о будущем.

Вскоре после этого, однажды в субботу, я отправился на родину рассказать матери о Наоми, потому что она тревожилась, как отнесутся к ней мои родственники, и я хотел ее успокоить. Кроме того, мне хотелось придать нашему союзу законный характер, и я торопился как можно скорее обо всем поведать матери. Я честно изложил свои взгляды на брак, чтобы старой женщине они были понятны, и объяснил, почему хочу сделать Наоми своей женой.

Мать знала мой характер и доверяла мне.

– Если так, женись на этой девочке. Вот только, раз она происходит из такой семьи, смотри, чтобы потом не было неприятностей… – вот и все, что сказала она в ответ.

Мы хотели совершить брачную церемонию лишь через два-три года, но зарегистрировать Наоми в нашей семейной книге я решил сейчас же. Я отправился для переговоров на улицу Сэндзоку. Мать и братья Наоми всегда отличались беспечностью, так что там все уладилось без труда. Никаких корыстных требований они мне не предъявили.

Наша любовь росла с каждым днем, но пока об этом никто не знал. Внешне мы держались как друзья, хотя нам некого было стесняться – ведь мы были законными супругами.

– Наоми-тян, – однажды сказал я, – я хочу, чтобы мы были такими же друзьями, как прежде.

– И вы будете по-прежнему называть меня «Наоми-тян»?

– А ты хочешь, чтоб я называл тебя «госпожа супруга»?

– Ой, нет!..

– Значит, «Наоми-сан»?

– «Сан» мне не нравится, лучше «тян». Пока я сама не попрошу говорить «сан»…

– Значит, ты и впредь все время будешь называть меня «Дзёдзи-сан»?

– Да. И ничего другого не нужно!

Лежа на диване, Наоми обрывала лепестки розы. «Дзёдзи-сан…» – вдруг неожиданно прошептала она и, отбросив цветок, обвила мою шею руками.

– Моя любимая Наоми-тян, – твердил я, едва не задыхаясь в ее объятиях. – Моя любимая Наоми, я не просто люблю – я боготворю тебя! Ты мое сокровище! Ты бриллиант, который я сам нашел и отшлифовал, чтобы сделать тебя прекрасной, я куплю тебе все, что хочешь! Я буду отдавать тебе все мое жалованье!

– Зачем? Я и так буду старательно заниматься английским и музыкой.

– Да, да, занимайся, занимайся! Я скоро куплю тебе пианино. Ты станешь настоящей леди, ничем не уступающей даже европейцам! Я знаю, ты все сумеешь!

Я часто употреблял выражения «даже европейцы» или «как у европейцев». Это радовало Наоми.

– Что, похожа я на иностранку? – спрашивала она, вертясь перед зеркалом.

В кино она внимательно следила за манерами актрис. Дома, распустив волосы, она принимала перед зеркалом различные позы, подражала улыбке Мэри Пикфорд, поводила глазами, как Пина Меникелли, склоняла голову, как Джеральдина Феррар.[6]6
  Пина Меникелли, Джеральдина Феррар – популярные киноактрисы немого кино.


[Закрыть] Она удивительно быстро перенимала жесты этих актрис.

– Ты очень способная. Не всякий актер может так подражать. Это оттого, что ты похожа на иностранку!

– Правда? Чем же я похожа?

– Твой нос и зубы…

– Зубы?…

И широко растянув губы, она разглядывала перед зеркалом свои зубы. Они у нее были действительно прекрасные, ровные, как зерна.

– Ты совеем не похожа на японку. Тебе нельзя носить обыкновенный японский костюм. Лучше одевайся по-европейски, а уж если в кимоно, так какого-то оригинального фасона.

– Какой же фасон мне нужен?

– Женщины теперь становятся свободнее, стеснительная и неудобная одежда больше им не нужна.

– Значит, мне можно носить кимоно с короткими рукавами и узенький мужской оби?

– Можно, но все же необходим какой-то свой, оригинальный стиль, так, чтоб непонятно было, какой он – японский, европейский или китайский…

– А вы мне купите такие наряды?

– Куплю, конечно! Я сделал бы тебе платья различных стилей. Я хотел бы, чтобы ты их меняла каждый день. Дорогих тканей не нужно. Из муслина и дешевого шелка можно сшить оригинальные вещи.

Этот разговор закончился тем, что мы стали ходить по магазинам. Не проходило воскресенья, чтобы мы не посетили универмаги Мицукоси[7]7
  Мицукоси – старинная торговая фирма, владеющая универмагами по всей Японии.


[Закрыть] и Сироки.[8]8
  Сироки – старинная торговая фирма (ныне не существует).


[Закрыть] Нас не удовлетворяла обыкновенная женская одежда, и было нелегко найти что-нибудь подходящее. В обычных магазинах нам ничего не нравилось, и мы ездили в Йокохаму, заходили во все лавки, где продаются пестрые шали, белье, ситец и европейские ткани, до изнеможения бродили по магазинам для иностранцев, по лавочкам в китайском квартале. На улице мы присматривались к европейцам, к их облику, к их одежде, останавливались у витрин магазинов, и, если замечали что-нибудь оригинальное, сразу входили в этот магазин, просили достать с витрины понравившуюся ткань, прикладывали ее к фигуре Наоми, так чтобы ткань закрывала ее всю от подбородка до самого пола или обматывала все тело. Одни эти прогулки и примерки доставляли нам огромное удовольствие.

В последнее время у японских женщин вошло в моду носить кимоно из жоржета, органди, тонкой шерсти. Но, пожалуй, именно мы с Наоми первыми обратили внимание на эти ткани. Наоми они шли удивительно. Кимоно с короткими рукавами или платья, похожие на спальный халат, а то и просто ткань, скрепленная кое-где застежками-брошками…

В таком виде она расхаживала по дому, гляделась в зеркало, принимая различные позы. Фигурка Наоми, облаченная в белые, розовые и бледно-сиреневые прозрачные, как шифон, ткани, казалась прекрасным живым цветком.

Наоми вертелась передо мной. Я заставлял ее садиться, вставать, ходить по комнате и долго любовался ею.

Гардероб Наоми рос с каждым днем. Своей комнаты ей уже не хватало: платья висели повсюду, валялись скомканные, нужно было бы купить комод, куда их можно складывать, но все лишние деньги уходили на платья, кроме того, мы считали, что платья незачем особенно беречь. Их было много, но все дешевые, они быстро изнашивались. Поэтому удобнее всего было разбросать их на видном месте, чтобы менять, когда пожелаешь; да и комнате они придавали живописный вид… В ателье, как в гардеробной театра, платья лежали на всех стульях, валялись на полу, на диване, по углам, даже на лестнице, висели на перилах верхнего этажа.

Вдобавок Наоми стирала их редко и к тому же имела привычку надевать платье прямо на голое тело, так что все эти платья были несвежими.

Большая часть ее нарядов была чересчур экстравагантной, и Наоми не могла появляться в них на улице. Приемлемых для выхода туалетов было не так уж много. Особенно любила она атласное кимоно красновато-желтого цвета и хаори из той же материи и того же цвета. Оби тоже был атласный, тонкий, без ваты и очень узкий, она смело завязывала его высоко на груди. Чтобы ворот нижнего кимоно тоже казался атласным, она покупала ленты и пришивала их к обшлагу ворота. Пояс, шнурок для пояса, подкладка рукавов отливали бледно-голубым цветом. Когда она появлялась в этом ослепительном туалете в театре Юраку или Тэйгэки, все обращали на нее внимание. До нас долетали обрывки фраз:

– Кто эта женщина?

– Наверное, артистка!..

– Она иностранка?

А мы с Наоми нарочито горделиво прогуливались по фойе.

Но если даже такой наряд привлекал всеобщее внимание, то уж в еще более экстравагантном костюме совсем невозможно было выйти на улицу. Такие туалеты она надевала только дома – они служили словно бы для того, чтобы заставить меня снова и снова восхищаться ею, наподобие того, как любуются цветком, ставя его то в одну, то в другую вазу. Для меня Наоми была женой и в то же время редкостной, очаровательной куклой, дорогим сокровищем, так что удивляться тут нечему. Поэтому дома она почти никогда не одевалась просто и скромно. Самым дорогим, роскошным нарядом была, пожалуй, черная бархатная тройка – пиджак, брюки, жилетка, – которую она высмотрела в каком-то американском фильме. В этом костюме, с волосами, спрятанными под кепи, она была грациозна и соблазнительна, как кошечка. Часто она разгуливала в одном мягком халатике или в купальном костюме, не только летом, но и зимой, для чего специально топила печку, чтобы в комнате было достаточно тепло. Одних лишь комнатных туфель, начиная с китайских вышитых шлепанцев, было не сосчитать… Чаще всего она обходилась и без таби, и без чулок, и носила эти туфли прямо на босу ногу.