Текст книги "Тезка"

Автор книги: Джумпа Лахири

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 20 страниц)

4
1982

День рождения Гоголя – ему исполняется четырнадцать лет! Для его родителей это, конечно, очередной повод устроить вечеринку для своих друзей-бенгальцев. Его собственные школьные друзья собирались у него накануне: обстановка самая обыденная, пицца, которую отец купил по дороге с работы в итальянском ресторане, бейсбольный матч по телевизору, пинг-понг на террасе. Впервые в жизни он отказался от традиционного торта со своим именем, выложенным синей глазурью, подтаявшего мороженого на блюдечках, завернутых в салфетки хот-догов и разноцветных шариков, прикрепленных скотчем к стенам. Празднование по бенгальским обычаям назначено на субботу, ближайшую к дате его рождения. Как обычно, мать начинает готовить едва ли не за неделю до праздника, забивая холодильник завернутыми в фольгу деликатесами. Здесь его любимые кушанья: карри из баранины с картошкой, воздушные хлебцы лучизиз тонкомолотой муки майда,густой, душистый дал с пухлыми коричневыми крапинками изюма, пряный ананасовый соус чатни,нежные шарики сандеша,скатанные из смешанного с шафраном сыра рикотта. При этом Ашиме гораздо проще наготовить на тридцать бенгальских гостей, чем накормить нескольких американских подростков, которые время от времени приходят в гости к Гоголю. Половина из них страдает аллергией на молоко, и все едят только хлебный мякиш – без корки.

На праздник собирается около сорока человек – они приезжают из разных штатов. Женщины в ярких сари с золотыми серьгами и браслетами похожи на экзотических птиц, в то время как их мужья одеты в серые, черные, коричневые брюки и рубашки поло. Группа мужчин садится в круг на полу и немедленно начинает резаться в покер. Все эти люди – машии мешоГоголя, его высокочтимые тети и дяди. Они привозят с собой детей, потому что не признают всех этих приходящих нянек. Как всегда, Гоголь оказывается самым старшим в компании детей. Ему неинтересно играть в прятки с восьмилетней Соней и ее подружками с конскими хвостиками и беззубыми ртами. Однако он еще недостаточно взрослый, чтобы примкнуть к компании отца, устроившейся в гостиной и с жаром обсуждающей проблемы «рейганомики», или сидеть в столовой с матерью и ее подругами. По возрасту ему более или менее подходит девочка Мушуми, ее семья недавно переехала в Массачусетс из Англии, несколько месяцев назад ей исполнилось тринадцать лет. Но о чем с ней можно поговорить? Мушуми сидит на полу, скрестив ноги, склонив лицо над книгой. На ней очки в коричневой пластмассовой оправе, толстый ободок в горошек поддерживает густые, доходящие до плеч волосы. На коленях лежит зеленая сумка с розовым кантом и деревянными ручками, из которой Мушуми периодически достает тюбик гигиенической губной помады и задумчиво проводит им по губам. Она погружена в роман «Гордость и предубеждение», а Гоголь вместе с остальными детьми, оккупировавшими родительскую кровать, смотрит но телевизору сериал «Остров фантазий». Периодически дети просят Мушуми сказать что-нибудь с ее смешным британским акцентом. Соня интересуется, не встречала ли Мушуми на улице принцессу Диану.

– Я не-на-вижу американское телевидение, – объявляет в конце концов Мушуми, вызвав у всей компании приступ смеха, и направляется в коридор, видимо чтобы найти себе более тихое место для чтения.

Наконец гости уходят, и можно приступить к разворачиванию подарков. Гоголь получает несколько словарей, несколько калькуляторов, несколько наборов ручек и карандашей, несколько уродливых свитеров. К счастью, родители заранее выяснили его желания и дарят ему фотоаппарат, новый альбом для рисования, цветные карандаши, автоматическую ручку, о которой он давно мечтал, и двадцать долларов на карманные расходы. Соня нарисовала открытку цветными маркерами на листе, вырванном из его же альбома, и написала: «С днем рождения, Гогглз». Она упорно называет его Гогглз, а не дада,как положено у бенгальцев. Мать откладывает не понравившиеся ему подарки (почти все) в сторону, чтобы отвезти в Калькутту и раздать более бедным кузенам и кузинам. И вот наконец Гоголь один в своей комнате и может на стареньком родительском проигрывателе послушать «Белый альбом». Несмотря на то что Гоголь родился накануне распада группы, он страстный поклонник Джона, Пола, Джорджа и Ринго и за несколько лет собрал практически все альбомы ливерпульской четверки. На внутренней стороне двери в его комнату до сих пор висит пожелтевшая газетная вырезка – сообщение о смерти Леннона, вырезанное из «Бостон глоб». Гоголь сидит на постели, внимательно вслушиваясь в текст, и тут раздается стук в дверь.

– Заходи! – кричит он, думая, что это Соня в своей розовой пижаме пришла попросить у него кубик Рубина.

Однако на пороге стоит его отец, в носках, переминаясь с ноги на ногу – под бежевым свитером уже заметен небольшой круглый живот, усы на концах начали седеть. Гоголь с удивлением видит, что в руках у отца еще один подарок! Отец никогда не дарил ему подарков кроме тех, что выбирала и покупала мать, но в этом году, поясняет он, у него есть для Гоголя кое-что еще. Ашок подходит к кровати и протягивает Гоголю сверток, обернутый красно-зеленой бумагой, оставшейся с Рождества, и криво заклеенный по краям скотчем. Похоже, что это книга, толстая, в твердом переплете, отец самостоятельно запаковал ее. Гоголь разворачивает бумагу осторожно, но она все равно кое-где рвется. Название гласит: «Николай Гоголь. Повести и рассказы». На задней стороне обложки некрасивый косой след от сорванного ценника.

– Вот, заказал в книжном магазине специально для тебя, – говорит отец, повышая голос, чтобы перекричать музыку. – Так сложно в наши дни найти книги в твердом переплете. Эта была издана в Великобритании малым тиражом. Пришлось ждать четыре месяца, пока ее доставили. Надеюсь, она тебе понравится.

Гоголь наклоняется к проигрывателю, чтобы приглушить звук. Он-то предпочел бы получить «Путеводитель для путешествующих по галактике автостопом» или еще один экземпляр «Хоббита», потому что его старая книжка пропала во время их последнего визита в Калькутту – Гоголь забыл ее на крыше отцовского дома в Алипоре, и ее унесли вороны. Несмотря на деликатные отцовские напоминания, Гоголь так и не прочел ни одного из произведений своего тезки Николая Гоголя, да и вообще никого из русских писателей. Ему никогда не рассказывали историю его имени, он не знает, почему его назвали Гоголем, не знает о происшествии в поезде, едва не стоившим жизни его отцу. Он думает, что отец хромает в результате травмы, полученной во время игры в футбол. Про Гоголя ему рассказали только часть правды – то, что отец обожает этого писателя.

– Спасибо, баба, – говорит Гоголь; ему не терпится вернуться к Битлам. В последнее время он нередко обращается к родителям по-английски, хотя те по-прежнему разговаривают с детьми только на бенгали. Случается ему и пробежать по дому в кроссовках или схватить за ужином вилку.

А отец все стоит посреди комнаты, заложив руки за спину, как будто чего-то ждет. Гоголь для приличия пролистывает книгу. Перед титульным листом, на странице из гораздо более плотной и гладкой бумаги он видит карандашный портрет автора. Русский Гоголь одет в бархатный пиджак, белоснежную рубашку, на шее завязан пышный галстук. Лицо у писателя очень неприятное, напоминающее хитрую лисью мордочку с маленькими глазками, тонкими, как ниточка, усами, и непропорционально длинным носом. Темные волосы зачесаны за уши по обе стороны высокого лба, а на длинных, узких губах играет змеиная ухмылка. Гоголь Гангули с облегчением отмечает про себя, что ничуть не похож на эту образину. Нос у него тоже довольно длинный, но, уж конечно, не такой длины, волосы темные, но не настолько, и лицо бледное, но, слава небесам, не до такой степени. Да и волосы он носит совершенно по-другому: его нестриженые вихры закрывают лоб и уши в стиле битлов. Гоголь одевается в гарвардские толстовки и серые вельветовые джинсы «левайс». Галстук он надел лишь однажды – когда ходил к другу на церемонию бар-мицва. «Нет, – заключает он с растущей уверенностью, – к счастью, я совсем на него не похож».

К этому времени он уже успел возненавидеть вопросы, которые ему постоянно задают по поводу его имени. Теперь Гоголя бесит, что приходится каждый раз объяснять, что это имя ничего не означает «на индийском языке». Бесит, что ему приходится носить беджик со своим именем на всех школьных мероприятиях, чтобы люди могли выговорить его правильно. Бесит даже то, что приходится этим именем подписывать работы в изостудии. Он всем сердцем ненавидит свое имя: оно звучит абсурдно, ничего не значит, оно не имеет к нему никакого отношения, оно не американское, не индусское, а – представьте себе – русское! За что ему такое наказание? Почему он должен жить с домашним именем, которое приросло к нему, как официальное, день за днем, минута за минутой? Его буквально тошнит, когда он видит свое имя на подписке на «Нешнл джиографик», подаренной ему родителями на прошлый день рождения, или на грамотах за хорошую учебу, которые он регулярно получает в школе. Временами его имя, невесомое, эфемерное, причиняет ему почти физическую боль, как впивающийся в горло воротник рубашки, намертво прилипшей к его телу. Иногда он надеется, что это имя удастся сократить: в конце концов, один из его соучеников по имени Джаядев переименовал себя в Джея. Но Гоголь и так короткое имя, оно хорошо запоминается и отчаянно противится любым попыткам как-либо изменить его. Другие мальчики в классе потихоньку начинают приглашать девочек в кино или в кафе, но Гоголь не представляет себе, как он сможет сказать по телефону девочке: «Привет, это Гоголь», особенно если эта девочка ему хоть чуть-чуть нравится.

Он, конечно, немного знает русских авторов, но почему родители выбрали ему самое несуразное имя из всех возможных? Он готов был бы смириться, например, с Львом или Антоном. А Александра можно было бы сократить до Алекса – просто здорово! Но «Гоголь» звучит особенно нелепо, в этом имени нет ни достоинства, ни авторитета. Но больше всего его бесит полное отсутствие смыслав этом имени. Ему часто хочется крикнуть в лицо родителям, что Гоголь – это не его любимый писатель, а отца, вот пусть он сам себя так называет! И ведь подумать только, в его силах было всего этого избежать. По крайней мере, в школе его знали бы как Никхила. Тот первый день, которого он совсем не помнит, мог бы стать началом новой жизни, но нет, он сам все испортил. Его родители тоже имеют домашние имена, которыми их зовут в Калькутте, но он остается Гоголем на все сто процентов.

– Мы пытались, – объясняют родители друзьям и родственникам на вопрос, почему у их первенца нет официального имени, – но он отзывался только на Гоголя. А в школе настаивали, что так и следует к нему обращаться, – добавляют родители извиняющимся тоном. – Мы живем в стране, где президента называют Джимми, так чего же вы хотите? Мы были бессильны.

– Спасибо, – повторяет Гоголь и взглядывает на отца.

Он захлопывает книгу и свешивает ноги вниз, чтобы дотянуться до полки и поставить ее туда. Но его отец пользуется моментом и садится на кровать рядом с ним. На секунду он кладет руку Гоголю на плечо. Его сын в последнее время сильно вытянулся, теперь он ростом почти с отца, исчезла детская округлость лица, а голос начинает ломаться. Ашоку приходит в голову, что, наверное, у него с сыном уже одинаковый размер обуви. В красноватом свете прикроватной лампы Ашок замечает темный пушок над верхней губой сына. На худой шее резко выступает кадык. Тонкие руки бледны, как у Ашимы, с изящными пальцами и хорошей формы ногтями. Интересно, похож его сын на него самого в этом возрасте? – думает Ашок. Но проверить это нет возможности: детских фотографий Ашока не существует, он впервые сфотографировался, когда получал паспорт. На тумбочке около кровати сына стоит пузырек «Клерасила», флакон дезодоранта. Ашок берет книгу, лежащую между ним и сыном, с нежностью про водит рукой по глянцевой суперобложке.

– Я ее прочитал вначале сам: так много лет прошло с тех пор, как я последний раз перечитывал эти рассказы. Надеюсь, ты не против?

– Нет, конечно.

– Я чувствую родственную связь с Гоголем, – говорит Ашок. – Больше, чем с каким бы то ни было автором. Знаешь почему?

– Наверное, тебе нравятся его рассказы.

– Да, но не только. Как и я, он большую часть жизни провел за границей.

– Ну, понятно, – кивает Гоголь.

– Есть еще одна причина.

Музыка внезапно обрывается, и наступает полная тишина. Отец и сын смотрят друг на друга. Потом Гоголь переворачивает пластинку и прибавляет громкости.

– Что за причина? – нетерпеливо спрашивает Гоголь.

Ашок молча оглядывает комнату сына. Замечает некролог Леннона, прикрепленный к двери, и кассету классической индийской музыки, которую он купил Гоголю несколько месяцев назад, все еще нераспакованную. Видит россыпь поздравительных открыток на полу и отчетливо вспоминает жаркий августовский день четырнадцать лет назад в Кембридже, когда он впервые взял на руки своего новорожденного сына. С того самого момента, как он стал отцом, ночные кошмары ослабели, перестали его мучить, а с годами почти совсем исчезли. Нет, конечно, он никогда не забудет тот страшный день и ту ночь, но, по крайней мере, он больше не вскрикивает от ужаса и боли по ночам, не переживает свою смерть снова и снова. Тень смерти оставила его в покое, не омрачает его жизнь, как раньше, не лезет без всякого предупреждения в голову. Она улетела далеко-далеко, очень далеко от Пембертон-роуд. Так зачем будить призраков? Сегодня, в день рождения сына, надо праздновать победу жизни, не смерти. И поэтому Ашок закрывает рот и решает пока не рассказывать Гоголю тайну его имени.

– Нет другой причины. Спокойной ночи. – Он встает с кровати, делает несколько шагов к двери и оборачивается. – Знаешь, что когда-то сказал Достоевский?

Гоголь отрицательно качает головой.

– Что все мы вышли из гоголевской «Шинели».

– И что же это должно означать?

– Когда-нибудь ты это поймешь. Ладно, поздравляю еще раз. Сегодня – счастливый день.

Гоголь встает и довольно раздраженно захлопывает дверь за спиной отца – тот всегда оставляет ее полуоткрытой. Подумав, поворачивает защелку на положение «закрыто», потом берет книгу и засовывает ее на самую верхнюю полку между двумя романами из серии про братьев Харди.

Он устраивается на кровати поудобнее, и вдруг его пронзает новая мысль: а писателя-то звали вовсе не Гоголь. Его имя Николай, а Гоголь – фамилия.Стало быть он, Гоголь Гангули, не только носит домашнее имя в качестве официального, но и чужую фамилию вместо имени! Ему приходит в голову, что ни у кого в мире, даже у человека, в честь которого он назван, нет такого же имени, как у него. Но эта мысль его почему-то не радует.

На следующий год Ашоку полагается длительный творческий отпуск, и родители сообщают Гоголю и Соне, что они едут на восемь месяцев в Калькутту. Вначале Гоголь не принимает эту новость всерьез. Но когда за ужином отец сообщает им, что билеты уже куплены, сердце у Гоголя падает.

– Воспринимайте это как длительные каникулы, – говорят Ашок и Ашима подавленным детям.

Но Гоголь прекрасно знает, что восемь месяцев – это как раз не каникулы. Это длительная пытка – без возможности уединиться в своей комнате, без пластинок и кассет, без школы, без друзей. По мнению Гоголя, восемь месяцев – это целая жизнь. А ведь ему предстоит переход в школу следующей ступени.

– А моя учеба? – возмущенно спрашивает он, но родители спокойно замечают, что они и раньше уезжали и что в школе никто против этого не возражал. Учителя давали ему задания по английскому языку и математике, которые он и не думал выполнять, а потом хвалили его за то, что он так хорошо знает пройденный материал. Но на сей раз, узнав о планах родителей Гоголя, школьный куратор выражает озабоченность по поводу столь долгого отсутствия своего ученика. Он вызывает к себе Ашиму и Ашока и интересуется, сможет ли Гоголь посещать международную школу в Индии? Нет, это невозможно, ближайшая школа находится в Дели, за восемьсот километров от Калькутты. Тогда, предлагает куратор, быть может, Гоголь присоединится к родителям позже, а до конца учебного года поживет у родственников?

– У нас нет родственников в этой стране, – отвечает Ашима. – Именно поэтому мы и едем в Индию.

И вот в конце первого полугодия, позавтракав рисом с овощами, вареной картошкой и яйцами (мать настояла на том, чтобы они съели все до крошки, хотя в самолете их опять будут кормить), семейство Гангули отправляется в аэропорт. Гоголь уже давно упаковал свои учебники по геометрии и истории США, на всех чемоданах висят замочки, все для верности обмотаны бечевкой, на все наклеены ярлыки с адресом дома в Алипоре. Гоголь всегда внутренне настораживается, когда видит эти ярлыки с адресом: ему начинает казаться, что его семейство живет вовсе не на Пембертон-роуд. Они уезжают в самое Рождество, тащатся на такси в аэропорт, обложенные чемоданами, вместо того чтобы сидеть дома и распаковывать подарки. Соня мрачно смотрит в окно – ей нездоровится после прививки от тифа, но больше всего она расстроена тем, что, заглянув потихоньку в гостиную ранним утром, она не обнаружила там рождественской елки. В гостиной царил хаос – весь пол был усеян ценниками, срезанными с подарков, закупленных для родственников и друзей, магазинными вешалками, упаковками из-под рубашек. Они выходят на мороз, дрожа, без пальто и перчаток, ведь в Индии сейчас жара, а назад они вернутся в августе. Дом сдан паре студентов, Барбаре и Стиву, они не женаты, но живут вместе. В аэропорту Гоголь стоит за спиной отца, который нарядился в костюм и галстук, он до сих пор считает, что во время перелетов следует одеваться именно так.

– Нас четверо, – говорит Ашок скучающему дежурному, протягивая два американских и два индийских паспорта, – два индийских обеда, если можно.

В самолете обнаруживается, что место Гоголя расположено через несколько рядов от мест родителей и Сони. Мать ахает, сердится, растерянно оглядывается по сторонам, но Гоголь втайне рад, что он сидит один. Когда стюардесса подкатывает свою тележку, он низким голосом заказывает «Кровавую Мэри», стараясь не покраснеть, и в первый раз в жизни чувствует на языке металлический вкус алкоголя. Они делают пересадку в Лондоне, а оттуда берут курс на Калькутту через Дубай. Когда они пролетают над Альпами, отец встает со своего места и подходит к иллюминатору, чтобы сфотографировать заснеженные пики гор. Раньше Гоголя поражало и восхищало, что они с такой скоростью минуют почти половину земного шара, что страны мелькают под крыльями самолета, как кварталы города. Он вынимал карту из кармана впереди стоящего кресла и чувствовал себя настоящим путешественником. Но сейчас он не испытывает ничего, кроме раздражения. И почему они должны все время ездить только в Калькутту? Что там делать? Кроме родственников, там нет ничего интересного. Он уже сто раз побывал в планетарии, в зоопарке, в мемориале Виктория и осмотрел все возможные достопримечательности. Почему бы для разнообразия не посмотреть Америку, а? Они ведь ни разу не были ни в Диснейленде, ни в Большом каньоне! Лишь однажды, когда их рейс почти на двенадцать часов задержали в Лондоне, родители сподобились-таки отвезти их с Соней в центр и немного покатать на красном двухъярусном автобусе.

На последнем этапе путешествия в самолете почти не остается иностранцев. В салоне слышится бенгальская речь, его мать уже обменялась адресами с семейством, которое сидит с другой стороны прохода. Незадолго до посадки Ашима идет в туалет и переодевается в свежее сари, умудряясь ничего не помять и не испачкать в таком крошечном пространстве. Стюардессы в последний раз разносят еду – омлет с томатами, щедро сдобренный душистыми травами. Гоголь тщательно смакует его – в течение ближайших восьми месяцев он не увидит европейской пищи, и, хотя он ничего не имеет против индийской кухни, ей далеко до пиццы и гамбургеров. Через круглое окно он видит пожухлую траву, банановые и разные другие пальмы, согнувшиеся от ветра, тусклое, серое небо. Самолет касается земли, подъехавшие машины обрызгивают его дезинфицирующим средством, и он медленно вползает на бетонированную площадку аэропорта Дум-Дум. Они выходят в душный, кислый, тошнотворный воздух раннего индийского утра. С открытой галереи им машут руками два десятка родственников, малыши сидят на плечах у пап. Как обычно, старшие Гангули волнуются, что их чемоданы пропадут или бечевки развяжутся, но весь багаж приходит невредимым, а таможня пропускает их без досмотра. И вот наконец стеклянные двери с матовыми стеклами раскрываются перед ними, и они попадают в объятия родных, вопящих, смеющихся, хлопающих их по спинам и щиплющих за щеки. Дети должны запомнить бесконечное количество имен и при этом не говорить «дядя» и «тетя», а употреблять особые обращения – маши, пиши, мама, майма, каку, джетху.По этим обращениям судят о степени родства – по крови родственники или через брак, с отцовской стороны или же с материнской. Ашок и Ашима в мгновение ока превращаются в Миту и Мону, мать плачет от счастья, отец обнимает братьев, берет их головы в свои руки. Гоголь и Соня, конечно, знают этих людей, они их видели много раз, но не чувствуют к ним той близости, которую испытывают их родители. А родители на глазах меняются – они становятся более уверенными в себе, более смелыми, раскованными. Их голоса гораздо громче, улыбки шире, смех радостнее, чем на Пембертон-роуд.

– Гогглз, я боюсь, – по-английски шепчет из-за спины брата Соня и крепко хватает его за руку.

Они садятся в ожидающее их такси и едут по VIP-трассе мимо колоссальной свалки мусора прямо в центр Северной Калькутты. Гоголь неоднократно видел этот городской пейзаж, но все равно с любопытством смотрит на толпы невысоких мужчин с оливкового цвета кожей, шатающихся по улицам. Они проезжают мимо тянущих за собой повозки рикш, мимо осыпающихся фасадов, украшенных причудливыми лепными узорами и грубо нарисованными серпами и молотами. Трамваи и автобусы на большой скорости едут по дороге, а в их открытых дверях висят гроздья пассажиров, рискующих в любую секунду сорваться прямо под колеса. Вдоль обочин дороги живут целые семьи: на открытом огне варится обед, какая-то женщина моет голову. Они приезжают в квартиру матери, где теперь живет брат Ашимы со своей семьей. Соседи уже стоят на крышах и балконах, чтобы посмотреть, как Гангули будут выходить из машины. Гоголь и Соня растерянно стоят на дороге, взявшись за руки, в новеньких дорогих кроссовках, со своими американскими стрижками и модными рюкзачками за спиной. В доме их усаживают за стол, наливают теплое молоко, ставят на стол миску с белыми шариками россоголлас.Приторные, пропитанные сахарным сиропом шарики не лезут в горло, но дети из вежливости проглатывают по штуке. Одновременно с них снимают мерки – обводят карандашом стопы и посылают слугу в магазин обуви «Бата» за резиновыми сандалиями, которые дети будут носить в доме. Родители распаковывают чемоданы, каждый сувенир вызывает восторженные возгласы, и часа через три все подарки рассмотрены, примерены и унесены счастливыми владельцами.

Гоголю и Соне ничего не остается, как постепенно привыкать к новой действительности: спать под москитной сеткой на одной кровати вчетвером, мыться, поливая голову водой из жестяной чашки. По утрам их двоюродные братья и сестры надевают свою синюю с белым униформу и отправляются в школу. Каждый привязывает к поясу бутылку с водой. Их тетя Ума -майма,жена брата матери, с утра крутится на кухне, изводя придирками слуг, которые сидят на корточках по углам и трут грязную посуду золой или толкут кучки специй на больших камнях, напоминающих могильные. В доме Гангули в Алипоре Гоголь видит комнату, в которой им пришлось бы жить, если бы родители не уехали в Америку: широкая кровать со спинкой из черного дерева, на ней они спали бы все вместе, старинный шкаф, где они хранили бы одежду.

Гангули не снимают квартиру, перебираясь на такси по ухабистым калькуттским дорогам от одного родственника к другому. Какое-то время они живут в Баллигунге, потом перебираются в Толлигунг, затем в Солт-Лейк, в Бадж-Бадж [13]13
  Баллигунг, Толлигунг, Солт-Лейк, Бадж-Бадж– районы и пригороды Калькутты.


[Закрыть]… Каждые несколько недель им приходится привыкать к новой кровати, к новому семейному укладу и расписанию. В зависимости от привычек хозяев, они едят то прямо на красном глинобитном полу, то сидя на покрытой коврами террасе, то на низких столах с мраморными столешницами, такими холодными, что на них даже нельзя положить руки. Их без конца расспрашивают о жизни в Америке. И что же они едят там на завтрак? А на обед? А как они одеваются в школу? А что делают их друзья? Ашок показывает фотографии их дома на Пембертон-роуд. «Вы только посмотрите, ковры в ванной!» – закатывают глаза тетушки. Отец занимается научными исследованиями, читает лекции в Университете Джадавпур. Мать ходит по магазинам, в кино, в гости, встречается со своими школьными подругами. За восемь месяцев она ни разу не зашла на кухню. Она без малейших затруднений передвигается по городу, а Гоголь, хотя приезжает сюда далеко не в первый раз, совершенно не ориентируется в нем. За три месяца Соня успела прочитать каждую из привезенных с собой книг Лоры Инглз Уайлдер раз по десять. Гоголь время от времени открывает разбухшие от влажности учебники, но желания учиться у него не возникает. Хотя он привез с собой кроссовки специально, чтобы тренироваться в городском ориентировании, здесь это невозможно – слишком много ям и ухабов на дорогах, слишком много улиц, заваленных мусором или заканчивающихся тупиками. Когда однажды он все-таки выходит из дома, Ума-майма, наблюдающая за его продвижением с крыши дома, посылает за ним слугу, чтобы привести бедного мальчика обратно.

Лучше уж сидеть на месте и никуда не высовываться. В доме матери на Амхерст-стрит Гоголь садится за чертежный стол деда, которого он никогда не видел, рассматривает его перышки и карандаши. Он начинает рисовать то, что видит из окна: кусочек неба, дворы и крыши Калькутты. Если высунуться из окна подальше, видна вымощенная камнем площадь, где девушки наполняют бронзовые кувшины водой из колонки, проезжают велосипедные рикши, унося под засаленными пологами прячущихся от дождя пассажиров. Как-то раз, когда он рисует мост Ховрах, один из сидящих рядом слуг предлагает ему туго свернутую из зеленых листьев оливы сигарету биди.Из всех окружающих его людей он ощущает настоящее родство только с Соней – она единственная, кто говорит как он и мыслит как он. Пока в доме все спят после обеда, они с Соней шепотом ругаются из-за плеера, из-за плавящейся от жары коллекции кассет, которые Гоголь привез из дома. Время от времени они уединяются на крыше и предаются воспоминаниям о гамбургерах, о пицце «пепперони» и мечтают о стакане холодного (и несладкого!) молока.

Летом они с удивлением узнают, что их отец, оказывается, запланировал для них путешествие: сначала в Дели к очередному дядюшке, потом в Агру, посмотреть Тадж-Махал. Для Гоголя и Сони это первое путешествие за пределы Калькутты, первая поездка в индийском поезде. Поезд отправляется с вокзала Ховрах, где людской гомон глухим эхом отдается от стен, где целые семьи спят прямо на земле, накрывшись одеялами и пледами, а босоногие носильщики кулив красных рубашках переступают через лежащие тела, поднимая на головы чемоданы «Самсонайт» семейства Гангули. Кузены рассказали Гоголю о подстерегающих их опасностях – на вокзале полно карманных воров, а в поездах грабят, поэтому отец с утра надел под рубашку специальный пояс с кармашками для наличных, а мать и Соня сняли все золотые украшения. Они идут по платформе за спешащими впереди кули, пытаясь найти свои имена в списках пассажиров снаружи поезда. Внутри они рассаживаются по выкрашенным синей краской полкам. Верхние полки опускаются только на ночь, а днем их поднимают и прикрепляют к стенам специальными задвижками. Кондуктор приносит белье – грубые серые хлопчатобумажные простыни, тонкие одеяла. Утром они смотрят в окно на пролетающий мимо пейзаж – стекла их вагона тонированы, поэтому и снаружи и внутри царит полумрак, независимо от погоды и времени суток.

За это время они отвыкли проводить время вчетвером. В течение нескольких дней, проведенных в Агре, в городе, который не знаком родителям точно так же, как Гоголю и Соне, они – туристы, живут в гостинице с бассейном, пьют воду из бутылок, едят в ресторанах вилками и ножами, расплачиваются кредитками. Ашима и Ашок объясняются на ломаном хинди, а когда около Тадж-Махала к ним подбегают мальчишки – продавцы сувениров и открыток, – Гоголь просит их говорить по-английски. Иногда в ресторане он замечает, что они там – единственные индийцы помимо обслуживающего персонала. Два дня подряд они бродят по садам великолепного мавзолея, переливающегося жемчужно-серым, сливочным, розовым и оранжевым цветами в зависимости от времени суток. Они любуются совершенными пропорциями его стен и крыш, симметрией линий, фотографируются под минаретами, с которых бросаются вниз туристы-самоубийцы.

– Ой, давай сфотографируемся с тобой вдвоем вот здесь, – говорит Ашима Ашоку, когда они проходят мимо массивного постамента.

Ашок передает свой «Никон» Гоголю, объясняет ему, как наводить объектив, перематывать кадр, выставлять резкость. Солнце нещадно печет, пот катится с них градом. Гид рассказывает группе туристов историю строительства дворца-мечети Тадж-Махал. Когда строительство было закончено, правитель Шах-Джахан велел отрубить большие пальцы рук всем двадцати двум тысячам строителей, чтобы они не смогли создать ничего подобного. Ночью Соня просыпается с криком: ей приснилось, что ей самой отрубили пальцы.

– Успокойся, это ведь всего лишь легенда, – говорит ей отец.

Однако и Гоголю тоже не по себе. Величественное здание произвело на него огромное впечатление, оно прекраснее всего, когда-либо виденного им. На второй день пребывания в Агре он пытается зарисовать купол Тадж-Махала и часть фасада, но на бумаге гармония нарушается, ему не удается передать изящество здания, и в результате скомканные эскизы летят в мусорный бак. Тогда Гоголь с головой погружается в путеводитель, знакомится с архитектурой эпохи Великих Моголов, запоминает имена древних правителей: Бабур, Хумаюн, Акбар, Джахангир, Шах-Джахан, Аурангзеб. В крепости Агры они любуются Тадж-Махалом из окна темницы, в которую по приказу собственного сына был заточен Шах-Джахан. В Сикандре, в мавзолее Акбара, рассматривают остатки фресок, украшающих вход, когда-то прекрасных, а ныне облупленных, выжженных, оскверненных, частично скрытых черными узорами граффити. В Фатехпур-Сикри, столице Акбара, позднее заброшенной, они бродят по пустынным площадям и закоулкам, среди зданий из песчаника, а над их головами летают попугаи и ястребы, а у гробницы Салима Чешти Ашима повязывает красные нити «на удачу» на ажурную мраморную ограду.