Текст книги "Тезка"

Автор книги: Джумпа Лахири

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

– Скажи мне, сколько тебе лет, Ник хи-ил?

Она повторяет вопрос несколько раз, но Гоголь упрямо молчит.

Миссис Лапидус в некотором недоумении смотрит на Ашока:

– Мистер Гангули, Никхи-ил понимает по-английски?

– Конечно! – говорит Ашок. – Мой сын прекрасно говорит на обоих языках.

Желая продемонстрировать завучу, что Гоголь знает английский язык, Ашок делает то, чего никогда в жизни не делал, – он наклоняется к сыну и обращается к нему, как к умалишенному, произнося слова медленно, с сильным акцентом:

– Ну же, Гоголь, не стесняйся, скажи миссис Лапидус, сколько тебе лет.

– Что-что? – спрашивает миссис Лапидус.

– Простите, мэм, вы о чем?

– Как вы назвали сына? Го-го?..

– Ах, это? Мы его так зовем дома, только дома. Его официальное имя – Никхил. – Голос отца становится железным.

Миссис Лапидус хмурит брови.

– Боюсь, сэр, что я не совсем поняла вас. Официальное имя?

– Да.

Миссис Лапидус изучает регистрационные формы. С двумя другими индийскими детьми такой проблемы не возникало. Она раскрывает справку о прививках, потом свидетельство о рождении.

– Подождите, мистер Гангули, здесь действительно какая-то путаница, – говорит она. – Смотрите, вот его официальные бумаги, и здесь написано – Гоголь.

– Ну да, правильно. Позвольте мне объяснить…

– А вы хотите, чтобы его звали Никхил?

– Да, именно так.

Миссис Лапидус кивает.

– А почему?

– Так мы решили.

– Я не уверена, что понимаю вас, мистер Гангули. Что это за имя – Никхил? Это – его второе имя? Или уменьшительное? Здесь многих детей называют уменьшительными именами. Вот смотрите, в нашей анкете есть даже строчка…

– Нет, это вовсе не уменьшительное имя! – Ашок начинает терять терпение. – И не второе. Это – его первое, официальное имя, его имя для школы – Никхил. Понимаете?

Миссис Лапидус сжимает губы и пытается улыбнуться.

– Но вы же видите, что ваш сын на него не реагирует.

– Пожалуйста, миссис Лапидус, – говорит Ашок. – Очень часто дети поначалу путаются в именах. Дайте ему время, он привыкнет, я вам обещаю!

Ашок наклоняется к сыну и на бенгали, спокойно и тихо, велит ему быть хорошим мальчиком и отвечать на все вопросы миссис Лапидус.

– Не бойся, Гоголь, – говорит он, взяв сына за подбородок и приподнимая его голову. – Ты уже большой мальчик, понял? Никаких слез!

Хотя миссис Лапидус не понимает ни слова из того, что сказал Ашок, она внимательно слушает его и опять улавливает то же самое имя. Карандашом она записывает его на регистрационной форме.

Ашок передает ей коробку с ланчем и ветровку – на случай, если на улице похолодает.

– Веди себя хорошо, Никхил, – говорит он по-английски, треплет мальчика по щеке и исчезает в дверях.

Они остаются одни. Миссис Лапидус садится на стул и притягивает Гоголя к своим коленям.

– Ну как, Гоголь, ты рад, что пошел в школу?

– Мои родители хотят, чтобы в школе у меня было другое имя.

– Вот как? А что думаешь по этому поводу ты, Гоголь? Ты сам хочешь, чтобы тебя звали другим именем?

После небольшой паузы он отрицательно качает головой.

– Да ли нет?

– Нет.

– Ну вот и договорились. Ты можешь написать свое имя на листочке бумаги?

Гоголь берет со стола карандаш, крепко сжимает в пальцах и выводит единственное слово, которое он пока что научился писать. Он нервничает, и поэтому буква «л» у него повернута в другую сторону.

– Ух, как красиво ты написал! – говорит миссис Лапидус с восхищением.

Она разрывает старую регистрационную форму и просит секретаря напечатать новую. Потом берет Гоголя за руку и ведет его по устланному коврами коридору, где на стенах развешаны детские рисунки. Она открывает дверь и представляет Гоголя его новой учительнице, мисс Уоткинс. Учительница совсем молоденькая, ее волосы заплетены в две косички, на ней джинсовый полукомбинезон и сабо. На него обрушивается лавина уменьшительных имен – Эндрю здесь называют Энди, Александру – Сэнди, Уильяма – Уилл, Элизабет – Лиззи. Эта школа совсем не похожа на ту, в которую ходили его родители, с ее перьевыми ручками и начищенными черными ботинками, аккуратными тетрадками и полными именами и с обращением к старшим «господин» и «госпожа». Здесь вообще нет ничего обязательного, кроме утренней линейки и присяги американскому флагу. А все оставшееся время они сидят за общим круглым столом, пьют лимонад и едят печенье, спят вповалку прямо на полу, на мягких оранжевых подушках. После первого дня уставший Гоголь уходит домой, унося письмо от миссис Лапидус, запечатанное и повешенное ему на шею на отрезке цветной тесьмы. В письме директор объясняет родителям, что, поскольку их сын предпочитает имя Гоголь, именно так его будут называть в школе. Сын предпочитает? А как насчет родителей? Ашок и Ашима в изумлении и недоумении качают головами. Но поскольку никто из них не хочет идти разбираться в школу, остается только уступить.

В мае у Гоголя рождается сестренка. В этот раз роды наступают внезапно и проходят быстро. Они нарушают семейные планы: сходить утром на распродажу по соседству, потом послушать новую пластинку с бенгальскими песнями. Гоголь ест на завтрак вафли с сиропом и с досадой слушает заунывные звуки, издаваемые проигрывателем: они заглушают смешные реплики персонажей мультфильма, который он вполглаза смотрит по телевизору. И тут у его матери отходят воды. Его отец сразу же выключает музыку и звонит Дилипу и Майе Нанди – они теперь живут недалеко от Гангули, и у них тоже есть маленький сын. Затем Ашок бежит к соседке, миссис Мертон, и просит присмотреть за сыном до приезда Нанди. Хотя родители много раз предупреждали Гоголя о том, что скоро у них появится новый ребенок, он все равно напуган. Ему уже не до мультиков – он чувствует себя брошенным, никому не нужным. Миссис Мертон появляется на кухне со своим вышиванием, а Гоголь замирает в дверях, глядя, как отец помогает матери сесть в машину, машет вслед родителям рукой. Чтобы чем-то занять себя, он начинает рисовать – вот он сам, рядом его родители и новый брат или сестра – выстроились перед крыльцом. Он не забывает поставить точку между бровей матери, нарисовать очки в черной оправе на лице отца и зажженный фонарь у крыльца.

– Ну надо же, до чего похоже! – восклицает миссис Мертон, заглядывая ему через плечо.

В тот же вечер, когда Майя Нанди, которую Гоголь называет Майя -маши,как будто она – сестра его матери, его родная тетя, разогревает ему ужин, из больницы звонит счастливый отец. Ребенок родился – это девочка. На следующий день Гоголя везут в больницу – его мама сидит на кровати, на запястье – синий браслет, а живот у нее уже не такой круглый и твердый, как раньше. Через толстое стекло он видит свою спящую сестру – она лежит в маленькой стеклянной кроватке, единственная черноволосая девочка среди новорожденных. Мама представляет Гоголя медицинским сестрам. Гоголь пьет сок и ест рисовый пудинг с маминого подноса. Он стесняется, но все-таки дарит ей свою картину – внизу он подписался «Гоголь», а под изображениями родителей написал «ма» и «ба». Только под изображением сестрички ничего не написано.

– Я ведь не знал, как ее зовут, – объясняет Гоголь, и тогда родители объявляют ему имя девочки.

В этот раз они подготовились к рождению ребенка основательно, хорошо запомнив урок, преподнесенный им американской жизнью после рождения Гоголя. Теперь они знают, что в здешних школах учителя игнорируют мнение родителей и что им ничего не стоит взять и зарегистрировать ребенка под его домашним именем. Единственный способ избежать такого недоразумения, заключили они, это вообще обойтись без домашнего имени. Многие из их бенгальских друзей именно так и поступили. Поэтому и домашнее, и официальное имя их дочери будет Сонали, что в переводе с бенгальского означает «золотая».

Два дня спустя, вернувшись из школы, Гоголь обнаруживает дома маму, одетую в купальный халат вместо сари, и сестренку, на этот раз не спящую. На ней розовая пижамка с зашитыми рукавами и штанинами и розовый чепчик, завязанный лентами на шее и обрамляющий ее лунообразное лицо. Отец Гоголя тоже дома. Родители сажают мальчика на диван в гостиной и кладут Сонали ему на колени. Они велят ему прижать сестренку к груди и держать ее крепко, подложив руку ей под голову, пока отец делает семейные снимки новой тридцатимиллиметровой камерой фирмы «Никон». Гоголь пристально смотрит в объектив – он медленно придвигается к его лицу, потом так же медленно отодвигается. Комната освещена золотистым послеполуденным светом.

– Привет, Сонали, – смущенно говорит Гоголь, глядя в крошечное личико, потом переводит взгляд на отца. Хотя сестру официально зовут Сонали, дома это имя быстро сокращается до «Сону», потом превращается в «Сона» и в конце концов трансформируется в «Соня». Соня – хорошее имя, оно одинаково звучит почти во всех странах мира. И в России есть такое имя, к вящей радости Ашока, и в Латинской Америке, и в Европе. А позже это имя будет носить супруга премьер-министра Индии, итальянка по национальности. Поначалу Гоголь разочарован: он-то надеялся, что сможет играть с сестрой! А она всего-то и умеет, что спать, орать и пачкать пеленки. Однако вскоре она начинает его узнавать, улыбается ему, смеется, когда Гоголь щекочет ее, качает на скрипучих качелях или подбегает к ее кроватке с криком: «Вот ты где!» Он помогает матери купать Соню, приносит полотенце, подает шампунь. Когда семья выезжает на еженедельные прогулки, Гоголь развлекает сестру на заднем сиденье машины, следит, чтобы она не скатилась на пол. К этому времени почти все бенгальцы, знакомые им по Кембриджу, тоже переселились в более престижные районы вроде Дедхэма или Фрамингхэма, Лексингтона или Винчестера, в дома с лужайками и гаражами. Теперь у них столько бенгальских друзей, что редкая суббота обходится без поездки в гости. Гоголю на всю жизнь запомнились эти субботние вечера: дети в цокольном этаже играют в настольные игры или смотрят телевизор, а в это время человек тридцать взрослых сидят на полу в гостиной, поют индийские песни и разговаривают на бенгали. Детям приносят водянистое карри на бумажных тарелках или пиццу, заказанную специально для них. На рисовую церемонию Сони Ашок приглашает так много народу, что приходится снимать зал в одном из зданий университета. В нем ставят двадцать раскладных столов, нанимают профессионального повара. В отличие от своего послушного брата Соня не желает есть рис, она корчит гримасы, плюется. Зато, завидев тарелку, она тянется к ней обеими руками, хватает землю, а потом проворно засовывает в рот долларовую купюру. Гости шумно аплодируют.

– Посмотрите-ка на нее, – замечает кто-то из гостей. – Уж она-то вырастет настоящей американкой.

Количество бенгальских друзей семьи Гангули неуклонно растет, чего не скажешь о тех, кто знает Ашока и Ашиму как Мону и Миту. Все больше смертей, все чаще по ночам в доме раздаются тревожные телефонные звонки, все чаще приходят письма с печальными известиями. Почему-то такие письма никогда не теряются на почте. Не прошло и десяти лет после их отъезда из Индии, как оба осиротели: родители Ашока умерли от рака, мать Ашимы – от болезни почек. Три раза за последние три года Гоголь и Соня просыпались от горького плача, доносящегося из родительской спальни. Дети вваливались туда, напуганные и смущенные тем, что видят отца и мать в слезах.

За годы Ашок и Ашима стали чувствовать, что по мере того как меняются они, все больше погружаясь в американскую жизнь, меняется и отдаляется от них мир, в котором они жили раньше. Приезжая в Калькутту, они с каждым разом все сильнее ощущают себя чужаками: шесть или семь недель проносятся как сон, и только-только они начинают погружаться в индийский уклад жизни, как наступает пора возвращаться обратно в Америку. А потом они как потерянные бродят по дому на Пембертон-роуд, огромному, молчаливому, наполненному лишь гулким эхом их шагов, и несмотря на то, что они только что расстались с двумя десятками родственников, им кажется, что они – единственные Гангули на всем белом свете. Люди, вместе с которыми они выросли, никогда не узнают американской жизни, в этом Ашима и Ашок не сомневаются. Они никогда не вдохнут холодный, влажный воздух Новой Англии, не увидят, как над соседской крышей поднимается дымок, не будут дрожать в машине, ожидая, когда оттают окна и разогреется двигатель, чтобы можно было тронуться с места.

Посторонний наблюдатель сейчас уже не заметит особой разницы между жизнью, которую ведет семейство Гангули и любая из американских семей; разве что почтальон бросает в их почтовый ящик, помимо «Таймс», газеты «Индия за рубежом» и «Сангбад Бичитра». В гараже у них хранятся садовые инструменты, лопаты, ножницы для стрижки изгороди, тачка и сани. Летними вечерами на заднем крыльце вместо курицы тандуриони теперь готовят мясо барбекю. Но нельзя сказать, что каждый новый шаг навстречу американской жизни дается им легко, по любому поводу они подолгу советуются с бенгальскими друзьями. Какие грабли лучше покупать – пластмассовые или металлические? Какая елка больше подойдет на Рождество – настоящая или искусственная? Теперь на День благодарения они готовят индейку, хотя Ашима не может удержаться и все же натирает ее смесью чеснока, кумина и кайенского перца. В канун Рождества они вешают на входную дверь еловый венок, лепят снеговиков и оборачивают яркими шарфами их шеи, а на Пасху красят яйца и прячут их в укромных местах дома. Ради Гоголя и Сони они все более и более торжественно празднуют Рождество, и их детям этот праздник нравится гораздо больше, чем церемонии поклонения Дурге и Сарасвати. Во время индийских праздников, которые для удобства назначаются на выходные, бенгальцы снимают в какой-нибудь школе актовый зал, и там Гоголю и Соне приходится осыпать лепестками изображение богини Дурги, а потом есть невкусную вегетарианскую пищу. Конечно, эти так называемые праздники никак не сравнишь с Рождеством, когда дети развешивают по дому чулки и оставляют для Санта-Клауса молоко и печенье, когда они получают горы подарков и не ходят в школу.

Ашок и Ашима постепенно уступают американской жизни и в других отношениях. Хотя Ашима не сдается и продолжает носить только сари и сандалии, купленные в магазине «Бата», Ашок, который всю свою жизнь ходил в сшитых на заказ костюмах и рубашках, теперь покупает их в универмагах. Он перешел с перьевой ручки на шариковую, а свою когда-то любимую бритву с лезвиями фирмы «Уилкинсон» и кисточку для бритья с кабаньей щетиной обменял на одноразовые лезвия фирмы «Бик», продающиеся по шесть штук в упаковке. Хотя Ашок теперь «полный» профессор, то есть имеет бессрочный контракт с университетом, он больше не носит пиджаков и галстуков. Поскольку везде, куда бы он ни повернулся, висят часы: над кроватью, над кухонным столом, за которым он пьет чай, в машине, на стене напротив его рабочего стола, его наручные часы фирмы «Фавр-Лёба» как-то незаметно оказываются на самом дне ящика с носками. В супермаркете родители позволяют Соне и Гоголю накладывать в тележку их любимые продукты: нарезки сыра, майонез, консервированного тунца, хот-доги. Для бутербродов, которые Ашима готовит Гоголю в школу, она покупает в отделе деликатесов запеченную говядину и буженину – дети ее просто обожают! По настоянию Гоголя Ашима раз в неделю готовит американский обед специально для него – гамбургеры из бараньего фарша, жареного цыпленка или пиццу. Готовить говядину она по-прежнему отказывается.

Тем не менее они делают все, что в их силах. Возят детей на «Трилогию об Апу» [10]10
  «Трилогия об Апу»(1955–1958) – трилогия бенгальского режиссера Сатьяджита Рея, основоположника художественного индийского кино.


[Закрыть], на концерты традиционного индийского танца и игры на ситаре.

Когда Гоголь переходит в третий класс, родители записывают его на курсы бенгальского языка и культуры, организованные на дому у одного из их друзей. Занятия проходят каждую вторую субботу. Они хотят, чтобы их дети были хоть немного похожи на них, но каждый раз с безнадежной отчетливостью понимают, что этого не будет. Гоголь и Соня говорят на чужом для их родителей языке с тем же произношением, что и американские дети, с беспечной легкостью, без малейшего напряжения. На уроках бенгали Гоголь учится произносить совершенно непривычные для него звуки, писать буквы, которые, кажется, подвешены на веревке, ему стоит немалых трудов повторить их причудливые изгибы, а потом еще и собрать из них свое имя. На уроках дети читают переписанные от руки тексты на английском языке, которые им раздает преподаватель, – о Бенгальском Возрождении, о революционной деятельности Субхаса Чандры Боса [11]11
  Бос Субхас Чандра(1897–1945) – деятель индийского национально– освободительного движения.


[Закрыть]. Большинство детей отчаянно скучают – они бы предпочли заниматься балетом или гонять мяч на футбольной площадке. Гоголь же ненавидит эти занятия из-за того, что приходится пропускать занятия своей любимой изостудии, куда он записался по совету учителя рисования. Уроки в изостудии проходят на верхнем этаже публичной библиотеки под круглым стеклянным куполом, а если погода хорошая, они гуляют по исторической части города с большими этюдниками под мышкой и останавливаются, чтобы сделать карандашные зарисовки того или иного фасада. Оказывается, рисовать здания – необыкновенно увлекательное занятие! А вместо этого ему приходится сидеть на уроках бенгали, читать идиотские рассказы в букварях, страницы которых сшиты вручную, – учитель привез их из Калькутты. Эти буквари рассчитаны на пятилетних детей, и напечатаны они на бумаге (Гоголь не может не отметить), очень похожей на туалетную, только похуже качеством.

Пока Гоголь мал, он вполне доволен своим именем. Оно такое круглое, уютное, и ему приятно перекатывать «го» и «голь» на языке. На дни рождения мама заказывает торт, на котором его имя написано ярко-синей глазурью на фоне белоснежного крема. Оно кажется ему совершенно обычным, ничем не отличающимся от имен друзей. Его не беспокоит, что это имя невозможно найти на сувенирах вроде магнитов на холодильник, значков или брелоков для ключей. Родители когда-то рассказали ему, что его назвали в честь великого русского писателя, который жил в прошлом веке. Это имя известно всему миру, сказали они, и никогда не будет забыто. Однажды отец даже отвел его в университет скую библиотеку и показал ему полки, заставленные книгами, на корешках которых действительно было написано его имя. От их количества у Гоголя широко раскрылись глаза. Отец снял с полки один из томов и раскрыл его наугад. Гоголь взглянул на желтоватую страницу – шрифт был гораздо мельче, чем в книжках про братьев Харди, которыми он зачитывался последнее время.

– Через несколько лет ты, надеюсь, дорастешь до них, – сказал отец.

Хотя учителя, замещающие их основных преподавателей, порой медлят, прежде чем произнести его имя и выговаривают его неуверенно, постоянные сотрудники школы воспринимают его как самое обычное, а одноклассники давно уже перестали дразниться «гоголь-моголь». Даже родители привыкают видеть его домашнее имя на официальных бумагах.

– Гоголь – превосходный ученик, – говорят им учителя, – он вдумчивый, внимательный, любознательный и общительный.

Год за годом они пишут только полные восхищения отчеты о его способностях.

– Давай, Гоголь, молодец! – дружно вопят друзья, когда Гоголь обгоняет одноклассников на стометровке и побеждает в очередном забеге.

Его фамилия тоже не вызывает у него неловкости – наоборот, он ею гордится. За десять лет своей жизни он побывал в Калькутте четыре раза: два раза летом, один раз зимой и еще один раз во время праздника Дурга-пуджа. Он помнит, как достойно выглядело имя Гангули, выгравированное на белоснежной оштукатуренной стене дома, который когда-то принадлежал его бабушке и дедушке по отцовской линии. А какое потрясение он испытал, открыв «Желтые страницы» Калькутты и обнаружив в ней шесть страниц, заполненных одними Гангули, да еще напечатанными мелким шрифтом в три ряда на каждой странице! Гоголь был тогда настолько поражен количеством Гангули в одной лишь Калькутте, что хотел даже вырвать эти страницы себе на память. Когда он поделился этой идеей с одним из кузенов, тот чуть не лопнул от смеха. По дороге в гости к очередному дяде отец показал ему имя Гангули еще раз десять – на вывесках над магазинами продуктов, над аптеками, булочными, кондитерскими. Отец объяснил Гоголю, что фамилия Гангули – наследие британского владычества: так колонизаторы произносили бенгальскую фамилию, изначально звучавшую как Гангопадхайа.

Дома, на Пембертон-роуд, Гоголь помогает отцу наклеивать золоченые буквы, которые они набрали в магазине скобяных товаров, на их стоящий у дороги почтовый ящик. Однако на следующее после Хеллоуина утро по дороге на автобусную остановку Гоголь обнаруживает, что половина букв исчезла, осталось только «Ганг», а рядом карандашом нацарапано «рена». Гоголя душит стыд, он кожей чувствует оскорбление, нанесенное его отцу. Потому что, хотя Гангули – это и его фамилия, ему почему-то кажется, что выпад направлен не против него и Сони, а против его родителей. Ведь он уже замечает, что кассиры в магазине посмеиваются над акцентом отца и матери, что продавцы предпочитают обращаться к ним с Соней, а не к родителям, словно те глухие или умалишенные. Однако его отца вовсе не трогают подобные вещи, он отмахивается от них так же, как отмахнулся от истории с почтовым ящиком.

– Брось, Гоголь, не расстраивайся, это просто мальчишки валяют дурака, – говорит он, движением руки отметая всякие мысли о возможном оскорблении, и в тот же вечер они с Гоголем опять едут в лавку и докупают недостающие буквы.

Но наступает момент, когда необычность его имени становится для Гоголя очевидной. Ему только что стукнуло одиннадцать, он ходит в шестой класс, и их класс вывозят на экскурсию в честь какого-то исторического события. Они отъезжают от школы рано, два полных автобуса учеников, сопровождаемых двумя учителями в качестве экскурсоводов и несколькими наиболее активными мамами. Автобусы минуют исторический центр городка и выезжают прямо на шоссе. Стоит ясный, прозрачный осенний день, холодное синее небо безоблачно, деревья стряхивают на землю последние ярко-желтые листья, которые уже усеяли обочины дороги тускло-золотым ковром. Дети веселятся, смеются, поют песни, пьют спрайт и колу из жестяных банок. Вначале они едут на ткацкую ферму на Род-Айленде. Следующая остановка – у маленького некрашеного деревянного дома, где когда-то жил известный поэт. Дом стоит посреди огромного участка. Внутри, после того как их глаза привыкают к полумраку, дети различают деревянный стол с чернильницей, черную от копоти печь, таз для воды и помятый железный кувшин, узкую, продавленную кровать. Все это отгорожено веревкой, и табличка на длинной ножке запрещает трогать старинные вещи руками. Потолок настолько низкий, что учителям приходится пригибаться, чтобы пройти из одной темной комнаты в другую. Цепочка детей просачивается на кухню, оборудованную железной печкой и каменной раковиной, затем все один за другим выходят наружу, чтобы осмотреть туалет, расположенный за домом. При виде жестяного ведра, подвешенного к деревянному стулу с дыркой, дети взвизгивают от отвращения. В сувенирном магазине Гоголь покупает открытку с видом дома и шариковую ручку, стилизованную под гусиное перо.

Последняя остановка экскурсии – на кладбище, недалеко от жилища поэта. Какое-то время дети бродят от могилы к могиле, рассматривая надгробные камни, читая имена давно умерших людей. Кое-где надгробия навалились набок, другие отклонились назад, как будто их сдуло ветром. Все камни прямоугольные, серого или черного цвета, некоторые еще хранят следы полировки, но большинство изъедено временем, заросло мхом и лишайником. Имена не везде можно разобрать. Наконец они находят могилу поэта.

– Теперь слушайте внимательно, – говорят им учителя, – настало время выполнить то, зачем мы сюда приехали.

Ученикам раздают листы газетной бумаги и толстые цветные мелки с содранными ярлыками. Гоголь чувствует, как в животе у него холодеет от предвкушения чего-то необычайного. Он впервые на кладбище, лишь несколько раз проезжал мимо них на машине. Огромное кладбище есть на окраине их городка, и однажды, когда они стояли в пробке, он и его родители вынуждены были наблюдать похоронную процессию. С тех пор каждый раз, когда они проезжают мимо кладбища, мама велит им с Соней отвернуться и не смотреть в ту сторону.

К удивлению Гоголя, их задача состоит не в том, чтобы зарисовать кладбищенский пейзаж. Учительница объясняет, что они должны приложить газетные листы к надгробиям и водить мелками по их поверхности, чтобы проявились буквы и цифры. Она присаживается на корточки и показывает детям, как это сделать. Ученики разбегаются по узким аллеям, покрытым ковром из листьев, в поисках собственных фамилий, то и дело выкрикивая: «Нашел! Вот он, Смит!», «Вуд здесь!», «Коллинз!». Гоголь уже достаточно большой, чтобы понимать, что его фамилии на этом кладбище нет и быть не может. Он знает даже, что по индийской традиции его не будут хоронить: когда он умрет, его тело сожгут, а прах развеют по ветру, так что могилы с камнем в изголовье у него не будет. В Калькутте он не раз видел похоронные процессии, видел и мертвецов, следующих в свой последний путь на плечах родственников – туго завернутых в простыни, украшенных венками из живых цветов.

Он подходит к небольшому, почерневшему от времени надгробию, которое вверху закругляется, переходя в крест, опускается на колени на сухую траву, прикладывает газетный лист к поверхности камня и начинает мягко водить боковой стороной мелка вдоль темных выбоин. Солнце уже садится, и от холода его пальцы застывают, становятся деревянными. Учителя и сопровождающие сидят на земле, вытянув ноги, и беседуют – в неподвижном воздухе разносится запах их ментоловых сигарет. Вначале на листе ничего не проявляется – он равномерно закрашивается синим цветом. Но вдруг мелок встречает на своем пути крошечное, совсем слабое сопротивление, и как по волшебству на бумаге проступает: АБИДЖАХ КРЕЙВЕН, 1701–1745. Гоголь поражен – он никогда не встречал человека по имени Абиджах, и он вдруг осознает, что никогда не встречал и другого Гоголя. Он даже не знает, мужчиной был этот Абиджах или женщиной и где нужно ставить в этом имени ударение. Гоголь переходит к следующему камню, не более фута высотой, прикладывает к его поверхности другой лист и достает красный мелок. Надпись на этом надгробии гласит: ЭНГВИШ МЕТЕР, ДИТЯ. Гоголь ежится от неприятного ощущения, представляя себе хрупкие детские кости, лежащие глубоко в земле прямо под его ногами. Некоторым одноклассникам уже надоело их занятие, они замерзли и теперь носятся друг за другом вдоль рядов могил, играют в пятнашки, толкаются, дразнят друг друга, звонко щелкают жвачкой. Но Гоголь увлечен своим делом – один за другим он раскрывает секреты старинных могил: ПЕРЕГРИН УОТТОН, умер в 1699; ЭЗЕКИИЛЬ И УРИЯ ЛОКВУДЫ, БРАТЬЯ, ПОКОЙТЕСЬ С МИРОМ. Ему нравятся эти имена, их необычность, загадочность, возвышенность.

– Да уж, таких имен теперь не встретишь, – замечает один из взрослых сопровождающих, заглядывая и его листы, – редкие имена, совсем как твое.

До сих пор Гоголю не приходило в голову, что имена тоже могут умирать, так же как люди. По дороге назад дети бесятся в автобусе, рвут свои листы на кусочки, комкают, бросают на пол, плюют друг в друга жеваными комочками. Но Гоголь держит свои произведения свернутыми наподобие древних папирусов, и обращается с ними с величайшей осторожностью.

Дома его мать приходит в ужас. Что же это делается и американской школе, что это за экскурсии такие? Им что, недостаточно красить мертвецам губы и укладывать их в обтянутые шелком ящики? Только в Америке (последнее время мать часто это повторяет), да, только в Америке такое возможно – отвезти детей на кладбище и заставить их будить мертвецов во имя искусства. Так почему же в следующий раз не повести их в морг? В Калькутте похоронные гхаты [12]12
  Гхаты– ступенчатые каменные сооружения, служащие как местом ритуального омовения индуистов, так и местом кремации.


[Закрыть]—самое что ни на есть запретное место, кому в голову придет вести туда детей? Ашима закрывает глаза, и, хотя она не присутствовала при кремации родителей, она ясно видит их тела, охваченные огнем.

– Смерть – это не повод для шуток и смеха, – говорит она Гоголю, повышая голос, – рисовать ее никому не разрешается.

Она отказывается развешивать привезенные Гоголем листы на кухне рядом с коллажами, которые он недавно сделал из журнальных картинок, набросками зданий, пастельным изображением фасада публичной библиотеки, за которое Гоголь получил первое место на конкурсе, организованном попечительским советом библиотеки. Никогда раньше она не поступала так с работами сына, и теперь, при виде его расстроенного лица, испытывает муки совести. Впрочем, здравый смысл скоро побеждает – как, скажите, она сможет готовить семейный обед, если со стен на нее будут смотреть имена мертвецов?

Однако Гоголь чувствует непонятную ему самому связь с пуританскими первопроходцами, которые когда-то приехали осваивать Америку. Эти покойники с немыслимыми именами приветствуют его из прошлого, и Гоголь не в силах выбросить свои работы, несмотря на настойчивые призывы матери. Вместо этого он скатывает их в тугой рулон и прячет в тайник между шкафом и стеной, куда его мать не догадается заглянуть. Там они будут лежать годами, собирая пыль, забытые и никому не нужные, – часть его детства.