Текст книги "Тезка"

Автор книги: Джумпа Лахири

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

В комнате холодно, неуютно. Ашима вынимает Гоголя из кроватки и тихонько забирается вместе с ним назад под одеяло. Она прижимает ребенка к себе, черпая силы из его сонного тельца, дает ему грудь. Она думает об уютной мягкой кофте кремового цвета, упакованной в чемодан вместе с остальными подарками, которую она купила для бабушки. Ашок разговаривает каким-то странным голосом, очень громко, она даже боится, что Джуди и Алан наверху проснутся:

– Да, да, я понимаю. Не волнуйтесь, я передам. – Какое-то время он молчит, слушая голос на другой стороне телефонного провода, потом поворачивается к Ашиме: – С тобой хотят поговорить.

Он слегка треплет ее по плечу, передает ей телефонную трубку и, поколебавшись, спускает ноги с кровати на пол.

Ашима берет трубку, чтобы услышать новости самой, чтобы утешить свою мать. В голове у нее мелькает мысль: а кто утешит ее саму, когда придет весть о смерти ее матери? Что, если страшные новости настигнут ее вот так же посреди ночи, вырвав из объятий сна? Но кроме печали она чувствует необыкновенную радость, ведь она не разговаривала с мамой почти три года, так давно не слышала родного голоса! В первый раз после того, как их самолет оторвался от земли в аэропорте Дум-Дум, ее снова назовут Мону. Однако на другом конце телефона оказывается не мать, а ее брат Рана. У него какой-то странный голос – тонкий, искаженный расстоянием, почти неузнаваемый. Прежде всего Ашима интересуется, который у них час. Ей приходится задать тот же самый вопрос три раза, практически прокричать его в трубку прежде, чем Рана понимает ее. Рана говорит, что у них время обеда.

– Ты по-прежнему собираешься приехать в декабре, диди? – спрашивает он.

Сердце ее сладко сжимается, когда она слышит его обращение. Диди означает «старшая сестра», и он – единственный, кто имеет право так ее называть. В то же самое время Ашима слышит, как ее муж открывает воду на кухне, звенит стаканами в кухонном шкафу.

– Ну конечно мы приедем, – с жаром говорит она и немного пугается, услышав, как телефонное эхо повторяет в трубке ее слова, слабее, неувереннее. – А как дида? С ней ничего не случилось?

– Нет, – говорит ее брат, – с ней все по-прежнему, хотя это и не назовешь хорошей жизнью.

Ашима откидывается назад, на подушки, вспотев от волнения и облегчения. Все-таки она увидит свою бабушку, пусть хоть в последний раз, но увидит. Она целует Гоголя в лобик, прижимается щекой к его сонной щечке.

– Слава богу, – говорит она, скрестив ноги. – Дай мне маму. Я хочу с ней поговорить.

– Ее нет дома, – говорит ее брат тонким голосом после паузы, заполненной шорохами.

– А баба?

Опять длинная пауза, потом его голос возвращается в трубку:

– Его тоже нет.

– Как жалко. – Ашима вспоминает о разнице во времени. Ну конечно, как они могут быть дома? Отец наверняка уже вернулся обратно в свою газету, он целые дни проводит в офисе, а мама, должно быть, на рынке со своей вечной авоськой, закупает овощи и рыбу.

– Ну а как маленький Гоголь? – спрашивает Рана. – Он что, только по-английски умеет говорить?

Она смеется.

– Ну, Гоголь пока еще ни на одном языке не говорит. – Ашима начинает рассказывать брату, как она учит Гоголя индийским словам, произносить «дида», «диду», «маму», как показывает ему фотографии его бабушки, дедушки и дяди. Но тут из трубки доносится очередная трель статических разрядов, и Ашима замолкает на полуслове.

– Рана? Алло? Ты меня слышишь?

– Не слышу тебя, диди, совсем не слышу… – Голос Раны становится все слабее. – Совсем ничего не слышу. Поговорим позже.

– Да, конечно, – произносит Ашима растерянно. – Позже. До встречи, Рана, мы скоро увидимся. Очень скоро! Пиши мне.

Она кладет трубку на рычаг, возбужденная разговором с братом, растревоженная. Однако мгновение спустя ее охватывает недоумение – что это Ране взбрело в голову звонить? Он что же, не знает, как это дорого? И зачем звонить, чтобы задать единственный, к тому же очевидный вопрос? Да еще когда родителей нет дома? Глупый мальчишка!

Ашок возвращается с кухни со стаканом воды. Он ставит стакан на маленький столик и зажигает ночник.

– Я уже не хочу спать, – сообщает он, хотя голос его все еще звучит сипло со сна.

– Я тоже, – говорит ему Ашима.

– А что Гоголь?

– Наелся и заснул. – Она поднимает Гоголя и перекладывает его в кроватку, натягивает одеяльце малышу на плечи и, дрожа от холода, сама забирается в постель. – Что-то я не пойму, – недоуменно нахмурившись, продолжает она, – с чего бы это Ране звонить нам посреди бела дня? Это же безумно дорого. – Она поворачивает голову к Ашоку, меряет его внимательным взглядом. – Что Рана тебе сказал, повтори-ка мне дословно!

Но Ашок только отрицательно качает головой и опускает голову, пряча взгляд от Ашимы.

– Что такое? Нет, подожди. Он сказал тебе что-то, чего не сказал мне. А ну-ка, говори!

Но Ашок продолжает качать головой, потом наклоняется над ней, берет ее за руку и до боли сжимает пальцы. Он прижимает Ашиму к себе, вдавливает в подушки, наваливается на нее сверху и остается в этом положении так долго, что Ашиме кажется, вот сейчас он выключит свет и начнет ласкать ее. Но вместо этого он повторяет то, что сказал ему брат Ашимы несколько минут назад, то, о чем Рана не смог сообщить сестре сам: что их отец умер вчера вечером от сердечного приступа, умер, раскладывая пасьянс на кровати в своей спальне.

Они летят в Индию через шесть дней, на шесть недель раньше намеченного срока. Алан и Джуди, разбуженные посреди ночи конвульсивными рыданиями Ашимы, в панике прибегают за объяснениями к Ашоку. Утром они оставляют на пороге квартиры вазу, полную живых цветов. Разумеется, в эти шесть дней ни у Ашимы, ни у Ашока не находится времени придумать Гоголю официальное имя. И поэтому на его первом американском паспорте в том месте, где должно стоять имя, прямо поверх государственной печати Соединенных Штатов Америки красуется «Гоголь Гангули», а рядом – размашистая роспись Ашока. За день до отлета Ашима одевает Гоголя в нарядный костюмчик, сажает в коляску, укладывает кардиган, который она связала отцу, и собольи кисточки в пластиковый пакет и идет на Гарвард-сквер, к ближайшей станции подземки.

– Извините, – обращается она к прохожему на улице, – вы не поможете мне с коляской? Мне надо спустить ее на платформу.

Мужчина на руках сносит коляску вниз по лестнице, пока Ашима ждет его на платформе. Когда поезд подходит, они едут до Сентрал-Стейшн. В этот раз она не спит, а смотрит по сторонам, разглядывает пассажиров. Их всего-то не больше дюжины, одни шелестят свежими газетами, другие склонились над книжками, а третьи просто сидят, уставив в пространство невидящий взор. Поезд замедляет ход, и она встает, толкая перед собой коляску с Гоголем. Она выходит, не оглянувшись на пластиковый пакет, засунутый под сиденье.

– Эй, индийская дама забыла свои вещи! – слышит Ашима у себя за спиной, потом с шумом закрываются двери, и чей-то кулак призывно стучит в стекло, но Ашима не оборачивается, она быстро уходит прочь по платформе, толкая перед собой коляску.

На следующий день они едут в аэропорт и садятся в самолет компании «Пан Американ», следующий рейсом до Лондона. Они проведут пять часов в лондонском аэропорту, чтобы потом вылететь другим самолетом в Калькутту, через Тегеран и Бомбей. Самолет скользит по взлетной полосе, и Ашима смотрит на часы и вычисляет на пальцах индийское время. Только в этот раз она решительно закрывает глаза, она не хочет сейчас думать о печальных картинах, которые ожидают ее дома, – алый синдур [5]5
  Синдур– красный порошок, который наносят на пробор замужние женщины, один из символов замужества.


[Закрыть]уже стерт с пробора матери, на руках больше не красуются обручальные браслеты, густая шевелюра брата сбрита в знак траура. Колеса самолета крутятся все быстрее, огромные металлические крылья начинают слегка подниматься и опускаться. Ашима глядит на Ашока – он крутится на сиденье, в сотый раз проверяя, не потерял ли он паспорта и грин-карты. Она смотрит, как муж заводит часы, потом переводит стрелки на индийское время, не в силах дождаться прилета домой.

– Я не хочу лететь, – говорит она разбитым голосом, отворачиваясь к темному овальному окну. – Я не хочу их видеть. Я просто не смогу.

Ашок берет ее за руки и не отпускает, пока самолет разгоняется, оставляя Бостон где-то позади. Огромный лайнер набирает высоту над темными водами Атлантики, шасси со скрипом убираются в брюхо самолета, его корпус дрожит, когда они входят в зону турбулентности, в плотную массу нижнего слоя облаков. Хотя уши у Гоголя заткнуты ватой, он начинает плакать, пытается вырваться из рук своей объятой горем матери, но самолет поднимается все выше и выше, и так начинается первый в его жизни перелет на другую сторону мира.

3
1971

Теперь семейство Гангули живет в маленьком университетском городке под Бостоном. По их сведениям, здесь они – единственная бенгальская семья. Исторический центр городка представляет собой ряд домов в колониальном стиле, вокруг которых летом толпятся туристы. Кроме того, в городке имеется изящное белое здание конгрегационалистской церкви, каменное здание суда с примыкающей к нему тюрьмой, публичная библиотека с красивым куполом и деревянный колодец, из которого, по слухам, однажды напился сам Пол Ревер [6]6
  Ревер Пол(22 декабря 1734 – 10 мая 1818) – американский художник и серебряных дел мастер, участник Войны за независимость США.


[Закрыть]. Зимними вечерами тут принято ставить на подоконники зажженные свечи. Ашок получил должность старшего преподавателя кафедры электротехники. Он ведет пять групп и получает за это шестнадцать тысяч американских долларов в год. У него теперь есть свой кабинет, у двери которого на прямоугольном кусочке черного пластика выгравировано золотыми буквами его имя. У него даже есть пожилая секретарша, правда, он делит ее с другими преподавателями кафедры.

Секретаршу зовут миссис Джонс, и она часто приносит из дома банановое печенье, которое печет сама, и раскладывает его на тарелке рядом с кофе-автоматом. Муж миссис Джонс, пока был жив, преподавал на кафедре английского языка. Ашок полагает, что миссис Джонс ровесница его матери. При этом мать Ашока пришла бы в ужас от образа жизни, который ведет миссис Джонс: она живет одна, каждый день ездит на работу на машине по грязи и снежным заносам и видит своих детей и внуков не чаще двух-трех раз в год.

Ашок счастлив, такая работа – предел его мечтаний. Ему всегда хотелось преподавать в университете, а не служить в какой-нибудь огромной корпорации. И он никак не может унять приятную дрожь в руках, когда поднимается на кафедру и оглядывает аудиторию, полную американских студентов. А когда миссис Джонс говорит ему: «Профессор Гангули, ваша жена на линии», – он просто тает от счастья! «Профессор» – это слово для него слаще меда, лучше самой прекрасной песни. Из окна его кабинета, расположенного на четвертом этаже, ему виден квадратный двор, окруженный кирпичными зданиями винно-красного цвета, и в хорошие дни он выходит на улицу и обедает прямо на скамейке, слушая стройный бой колоколов, раздающийся с часовой башни кампуса. По пятницам после окончания лекций Ашок идет в библиотеку читать иностранные газеты. Он читает про то, как американские самолеты бомбят вьетконговские продовольственные склады, и про то, что на улицах Калькутты убивают наксалитов [7]7
  Наксалиты– неофициальное название вооруженных радикальных левых отрядов в Индии, действуют в восточных штатах Индии. На их долю приходится половина совершаемых в Индии терактов.


[Закрыть], что Индия и Пакистан готовятся к войне. Иногда он поднимается на самый верхний этаж библиотеки, под залитый светом стеклянный купол, в книжное хранилище. Он идет вдоль полок, и каждый раз его непреодолимо влечет к его любимым русским авторам, и он снова и снова чувствует радость и гордость, глядя на имя своего сына, отпечатанное золотыми буквами на красных, синих, зеленых переплетах.

Но для Ашимы переезд в пригород оказался весьма болезненным, он дался ей даже тяжелее, чем эмиграция из Калькутты в Америку. Она хотела, чтобы Ашок принял предложение работать в Северо-Восточной энергетической компании – тогда они смогли бы остаться в городе. А в этом захолустье на улицах нет ни тротуаров, ни освещения, общественный транспорт вообще не ходит. Магазины расположены так далеко, что пешком до них не добраться. А она не хочет учиться водить их новенькую «тойоту-короллу», хотя здесь без нее не обойтись. Хотя Ашима не беременна, от тоски она иногда смешивает в миске хрустящий рис с луком и арахисом, это помогает ей хоть как-то бороться с ностальгией. Ей приходит в голову, что быть иностранцем – состояние сродни затянувшейся беременности, состояние постоянного ожидания, неуверенности и беспокойства, постоянной легкой тошноты. Это ноша, которую не скинуть, которая не позволяет расслабиться, пародия на каждодневную жизнь, бесконечное ожидание, когда же наконец наступит счастье? И еще Ашиме кажется, что посторонние относятся к чужакам и беременным женщинам примерно одинаково – со смешанным чувством опасения, жалости и уважения.

Ашима не выходит далеко за пределы квартиры – только до университета, где работает муж, и до исторического центра города, расположенного прямо за стеной кампуса. По дороге она крепко держит Гоголя за руку, но на территории кампуса отпускает его побегать. В дождливые дни они часто смотрят телевизор в студенческом крыле. Каждую неделю Ашима жарит самсу – тридцать пирожков с овощами – и несет их в университетскую столовую. Здесь их продают по двадцать пять центов за штуку, вместе с лимонным пирогом миссис Этцольд и пахлавой миссис Кассолис. По пятницам она водит Гоголя в публичную библиотеку на детский час, а когда Гоголю исполняется четыре года, отдает его в детский сад при университете. Теперь три раза в неделю Гоголь посещает занятия в детском саду – он рисует, учит буквы английского алфавита, играет с детьми, а Ашима, опять оставшись одна, не находит себе места. Ей не хватает маленьких ручонок, крепко вцепляющихся в край ее сари во время прогулок. Ей не хватает его тонкого, по-детски хрипловатого, иногда капризного голоса, говорящего ей, что он голоден, или хочет пить, или устал, или что ему надо на горшок. Она совершенно не может оставаться одна – поэтому, вместо того чтобы ждать Гоголя дома, Ашима идет в читальный зал университетской библиотеки, садится в потертое кожаное кресло и пишет письма матери, или листает журналы, или вытаскивает один из зачитанных до дыр бенгальских романов, привезенных с родины. Читальный зал просторный, всегда оживленный, залитый светом, на полу расстелен ковер томатно-красного цвета, и люди в зале сидят не рядами, а вокруг одного огромного круглого стола из полированного дерева, в центре которого установлена кадка с цветущей форзицией. Когда Ашима особенно сильно тоскует по Гоголю, она идет в детскую комнату библиотеки и смотрит на его фотографию, прикрепленную кнопкой к доске объявлений. Гоголь сфотографирован в профиль, он сидит на подушке, скрестив ноги и открыв рот, и слушает сказку «Кот в шляпе», которую читает детям библиотекарь миссис Айкен.

После двух лет жизни в душноватой и тесной квартире, которую им оплачивал университет, Ашок и Ашима скопили денег на собственное жилье. По вечерам после ужина они садятся в машину, пристегивают Гоголя к заднему сиденью и едут осматривать выставленные на продажу дома. Речь, конечно, не идет об историческом центре города, где живет декан факультета. В этот величественный особняк восемнадцатого века преподавателей приглашают раз в год на «чай», который устраивает жена декана в честь Дня подарков [8]8
  День подарков– праздник, отмечаемый в Великобритании и ряде стран Британского Содружества 26 декабря.


[Закрыть]. Гангули осматривают дома попроще, с вытоптанными лужайками, где разбросаны яркие игрушки и бейсбольные биты. Все эти дома принадлежат американцам. Хозяева не разуваются, входя в помещение, ставят лотки для кошек прямо на кухне, их собаки лают и прыгают, услышав звонок у калитки. Гангули узнают доселе неизвестные им названия архитектурных приемов и стилей – капюшон, солонка, избушка на курьих ножках, барак. В конце концов они останавливаются на только что построенном двухэтажном доме в колониальном стиле с участком в четверть акра – первым в их жизни кусочком американской земли. Гоголь сопровождает родителей в банк, терпеливо ждет, пока они подписывают бесчисленные бумаги. И вот ипотека оформлена, переезд назначен на весну. Ашоку и Ашиме не верится, что за время жизни в Америке они умудрились накопить столько вещей – ведь изначально все их имущество помещалось в один чемодан! Они растерянно оглядывают множество бесполезных предметов, загромождающих их квартиру. Старым номерам «Глоб» Ашима находит применение: заворачивает в них тарелки и бокалы. Но подборки «Таймс» за несколько лет приходится все-таки выбросить на помойку.

Стены нового дома оштукатурены, подъездная дорожка заасфальтирована, деревянная черепица и ставни на окнах пропитаны специальным водоотталкивающим составом. Ашок фотографирует каждую комнату, чтобы послать снимки в Индию. На некоторых фотографиях Гоголь открывает холодильник или поднимает трубку телефона. Гоголь – крепко сбитый мальчуган с круглым лицом и кудрявыми волосами, но уже сейчас он чаще всего выглядит серьезным и задумчивым. Не так-то просто заставить его улыбнуться перед камерой. Их новый дом расположен в пятнадцати минутах ходьбы от ближайшего супермаркета, в сорока минутах езды от крупного торгового комплекса. Их адрес – Пембертон-роуд, 67. Их соседи – Джонсоны, Мерты, Асприсы, Хилзы. В доме четыре небольшие спальни, ванная комната и еще отдельная ниша с умывальником, потолки в семь футов, гараж на одну машину. В гостиной – выложенный кирпичом камин и большое французское окно до пола, выходящее на лужайку за домом. На кухне – желтые шкафчики, газовая плита, линолеум в клетку «под кафель». Одна из акварелей Ашиминого отца – караван верблюдов, бредущий по пустыне, – красиво окантована и висит на стене гостиной. У Гоголя есть собственная комната и своя кровать с выдвижным ящиком для белья. На металлических стеллажах разложены игрушки – конструктор, пластмассовые сборные домики, калейдоскоп, доска для рисования. Большинство игрушек Гоголя куплено на распродажах, так же как и практически вся мебель, и занавески, и тостер, и даже цветы в горшках и набор кастрюль. Поначалу Ашима яростно сопротивлялась тому, чтобы в ее доме находились вещи, когда-то принадлежавшие посторонним людям, тем более американцам, Ашоку пришлось долго объяснять ей, что даже заведующий кафедрой охотно покупает вещи на распродаже, что американцы, даже владеющие роскошными особняками, не гнушаются носить подержанные брюки, купленные за пятьдесят центов.

Когда они переехали в новый дом, участок еще не был благоустроен – ни деревца, ни кустика. И первые месяцы четырехлетний Гоголь играл на голой земле, – собирал палки и камни, в изобилии валявшиеся на будущей лужайке, а дома оставлял за собой цепочку грязных следов. Эти дни отчетливо запечатлелись в его памяти. До конца своих дней он будет помнить ту холодную весну, затянутое низкими облаками небо, летящие из-под пальцев комья земли, выложенные в ряд камни, черных и желтых ящериц, прячущихся под кусками бетона. Он будет помнить крики и смех детей, игравших за оградой их участка и проносившихся мимо калитки на велосипедах. Запомнит он и тот первый погожий весенний день, когда в ворота их участка въехал грузовик и вывалил целую гору черной земли, затем землю разровняли, а через несколько недель они с родителями заметили росточки зеленой травы.

Первое время семейство Гангули буквально каждый вечер усаживается в машину и обследует окрестности – заброшенные грунтовые дороги, поросшие деревьями тенистые аллеи, по которым уже давно никто не ездит, фермы, где осенью можно купить огромные тыквы, а в июле ягоды, продающиеся на вес в зеленых картонных стаканчиках. Заднее сиденье машины закрыто полиэтиленом, пепельницы на дверцах тоже остаются нераспечатанными. Они катаются без всякой цели до темноты, останавливаясь у заброшенных прудов, нередко попадая в тупики. А иногда они направляются на один из пляжей залива Массачусетс. Даже летом Гангули никогда не купаются и не загорают, не снимают городскую одежду. Они приезжают посмотреть на океан к вечеру, когда основная масса отдыхающих уже схлынула, машин на парковке почти нет, а по пляжу бродит лишь горстка таких же чудаков, как они, – кто выгуливает собаку, кто любуется закатом, а кто водит по песку металлоискателем в поиске потерянных драгоценностей. И каждый раз Гангули невольно затаивают дыхание в предвкушении того момента, когда из-за поворота покажется узкая темно-синяя полоска океана. На пляже Гоголь собирает камешки, роет тоннели в мокром песке. Они с отцом закатывают штаны, снимают обувь, Ашок распускает по ветру воздушного змея, и за несколько секунд тот уносится ввысь, чтобы увидеть его, Гоголю приходится запрокидывать голову. Там, в синей глубине неба, полощется маленькая цветная точка. Ветер свистит у них в ушах, холодит лица. Белоснежные чайки, широко раскрыв крылья, пролетают над ними так низко, что кажется, их можно схватить рукой. Гоголь забегает в воду и выскакивает на берег, брызги летят во все стороны, отвороты штанов давно вымокли. Его мать, смеясь, приподнимает край сари, снимает сандалии и тоже трогает ледяную воду ногой. Взвизгнув, она отдергивает ногу, берет Гоголя за руку. «Не ходи так далеко», – говорит она ему. Волна отступает, в глубине океана набирает силу, снова накатывает на берег, вымывая песок из-под их ног, так что они на секунду теряют равновесие. «Я падаю! Она тянет меня за собой!» – каждый раз вскрикивает Ашима.

В августе, когда Гоголю исполняется пять лет, Ашима обнаруживает, что снова беременна. Утром она заставляет себя проглотить тост только потому, что Ашок специально делает его для нее и следит, чтобы она поела. Ей трудно вставать с постели – у нее постоянно кружится голова. Ее беспрерывно тошнит. Целыми днями Ашима лежит в постели в спальне с задернутыми занавесками, с отвращением ощущая во рту металлический привкус пищи, готовой в любой момент выплеснуться наружу. Около кровати всегда стоит розовое пластмассовое ведро. Ашок перенес телевизор из гостиной в спальню, и, если Ашима не спит, она смотрит разного рода шоу, сериалы или телеигры с участием знаменитостей. Днем она выходит на кухню, чтобы приготовить Гоголю сандвич с арахисовым маслом, и ее чуть не выворачивает наизнанку от доносящихся из холодильника запахов – ей кажется, что все овощи на полках сгнили, мясо давно протухло. Иногда Гоголь забирается к ней на кровать и листает свои книжки с картинками или раскрашивает картинки цветными карандашами.

– Гоголь, скоро ты станешь старшим братом, – говорит она ему, – у тебя родится братик или сестренка и будет тебя звать дада. Правда, здорово?

Когда Ашима чувствует себя получше, она просит Гоголя принести ей альбом с фотографиями, и они часами рассматривают старые снимки – бабушку с дедушкой, бесконечную вереницу дядей и тетей, кузенов и кузин, которых Гоголь совершенно не помнит, несмотря на свой короткий визит в Калькутту. Она учит его стихам – в частности, четверостишию Рабиндраната Тагора, которое она сама учила в детстве. Она рассказывает ему древние индийские легенды и называет имена божеств, окружающих великую богиню-мать Дургу на празднике Дурга-пуджа: вот Сарасвати держит своего лебедя, а вот слева от Дурги Картика с павлином, а справа Лакшми с совой и Ганеша [9]9
  Дурга, Сарасвати, Картика, Лакшми, Ганеша– индуистские божества.


[Закрыть]верхом на крысе. После обеда Ашима спит, но перед этим она переключает телевизор на двенадцатый канал и велит Гоголю смотреть «Улицу Сезам» или «Электрическую компанию», чтобы он упражнялся в английском, на котором ему приходится говорить в детском саду.

Теперь Гоголь с отцом ужинают на кухне цыпленком карри, которого Ашок готовит по воскресеньям на неделю вперед. Ашима не переносит запах еды даже издалека, и, пока разогревается ужин, отец велит Гоголю закрыть двери на кухню – запах просачивается даже на второй этаж. Гоголю непривычно видеть отца в роли хозяйки – стоящим у плиты, повязав вокруг пояса фартук, раскладывающим еду по тарелкам. Они сидят за столом в полном молчании, и Гоголю не хватает семейных разговоров, не хватает голосов дикторов, доносящихся из включенного в гостиной телевизора. Его отец ест быстро, жадно, низко склонив голову над тарелкой, его глаза уставлены в раскрытую «Таймс». Изредка он бросает быстрый взгляд на Гоголя, проверяя, как тот себя ведет. Хотя отец заранее перемешивает рис и карри на тарелке Гоголя, он не скатывает из риса шарики, как это делает мама, и не расставляет эти шарики по периметру тарелки наподобие циферблата у часов. Поэтому Гоголю скучно. Он уже научился есть аккуратно, только пальцами, не пачкая едой всю ладонь, он умеет высасывать мозги из бараньей косточки, вынимать кости из рыбы. Но мамы за столом нет, и жевать невкусный рис ему совсем не хочется. Каждый вечер Гоголь мечтает, чтобы мама вышла из спальни в своем сари и села за стол вместе с ними, чтобы воздух наполнился ее, таким любимым, запахом. К тому же ему ужасно надоело карри – сколько можно есть одно и то же! Гоголь осторожно отодвигает еду на одну сторону тарелки, указательным пальцем равномерно размазывает соус и начинает рисовать картину. Картина не выходит, и тогда он расчерчивает соус как бы для игры в крестики-нолики.

– Гоголь, – раздается голос отца. Он переворачивает страницу газеты и испытующе смотрит на сына. – Ты уже закончил? С едой не играют.

– Баба, я наелся.

– Доедай!

– Но я больше не могу!

Тарелка отца отполирована до блеска, куриные кости обглоданы и сложены в аккуратную кучку, рядом с лавровым листом и палочкой корицы. Ашок отрицательно качает головой, не сводя с Гоголя неодобрительного взгляда, – ужин должен быть съеден до крошки. Каждый день он видит, как американцы небрежно швыряют в мусорные ведра недоеденные бутерброды, бросают на землю яблоки, откусив от них лишь пару раз.

– Доедай свой ужин, Гоголь. В твоем возрасте я готов был жевать консервные банки.

Поскольку маму Гоголя начинает тошнить, едва она приближается к машине, она не может сопровождать мужа и сына в торжественный сентябрьский день 1973 года – Гоголь в первый раз идет в подготовительную группу при городской начальной школе. Правда, занятия в группе начались уже неделю назад, но Гоголь пролежал эту неделю рядом с мамой. У него не было аппетита, болела голова, его даже пару раз вырвало в розовое пластмассовое ведро, стоящее около кровати Ашимы. У Гоголя действительно побаливал живот, но главная проблема заключается в том, что ему совершенно не хочется идти в школу. Ему даже не хочется надевать новенькую куртку, которую мама купила в торговом центре, а от мысли, что придется каждое утро залезать в желтый школьный автобус с ранцем за спиной и коробкой для ланча в руках, его сразу начинает тошнить. Эта школа, в отличие от детского сада, куда он ходил раньше, находится в нескольких милях как от дома, так и от университета. Родители много раз возили его туда, он хорошо запомнил низкое, длинное прямоугольное строение с абсолютно плоской крышей и американским флагом на длинном белом шесте, воткнутом в землю посреди лужайки.

Гоголь не желает идти в школу по вполне определенной причине. Она кроется в том, что в школе его будут звать по-другому. Так ему сказали мама с папой.

Они наконец-то выбрали ему настоящееимя, официальное, и как раз вовремя – чтобы мальчик мог начать новую, взрослую жизнь. Официальное имя Гоголя искусно связано с его домашним именем – оно звучит «Никхил». Это имя не только является полноценным бенгальским именем, означающим «полновесный, включающий в себя целый мир», но и созвучно имени русского писателя Гоголя – Николай. Ашок придумал его недавно, когда, по своему обыкновению, любовался корешками книг русских писателей в университетской библиотеке. Его как осенило – и он сразу же помчался домой, чтобы узнать мнение Ашимы о своей находке. Это имя, объяснил он жене, к счастью, достаточно легко в произнесении, хотя, зная страсть американцев к упрощению, есть риск, что они начнут сокращать его до простого «Ника». Ашима ответила, что имя ей вполне нравится, но потом, оставшись одна, долго плакала, вспоминая бабушку, умершую в начале года, и письмо, которое по каким-то причинам так и затерялось где-то между Индией и Америкой, навеки сохранив в себе тайну имени их первенца. Ашиме до сих пор иногда снится это письмо, как оно приходит к ним по почте в грязном, измятом конверте, а когда они открывают конверт, внутри оказывается лишь пустой лист бумаги.

А вот Гоголь совершенно не хочет нового имени, ему нравится старое. Он не понимает, как это его будут звать по-другому, не так, как теперь.

– Но зачем мне новое имя? – говорит он дрожащим голосом, едва сдерживая слезы. Вот если бы и родители тоже стали вдруг называть его Никхил, тогда другое дело, но они говорят, что новое имя – только для учителей и детей в школе. Он боится этого имени, Никхил, как будто это будет уже кто-то другой, не он. Кто-то, кого он совсем не знает. Ма и баба говорят, что у них тоже по два имени: одно для дома, другое для работы. Так положено каждому бенгальцу, где бы он ни жил, что в Америке, что в Индии. Они пишут его имя на листе бумаги, просят его переписать его, еще раз, еще раз, пока он не привыкнет к новому звучанию.

– Не волнуйся, – говорит ему отец, – для нас с мамой ты всегда будешь Гоголем.

В приемной школы Ашока и Гоголя встречает секретарь, миссис Макнаб, и просит Ашока заполнить регистрационные формы. Ашок вынимает копии свидетельства о рождении Гоголя и справку о прививках, и миссис Макнаб подшивает их в личное дело нового ученика.

– Сюда, пожалуйста, – говорит она и ведет их в кабинет директора. На двери висит табличка «Кендас Лапидус». По словам миссис Лапидус, нет ничего страшного в том, что Гоголь пропустил первую неделю, они все равно еще толком не приступили к занятиям. Миссис Лапидус – высокая, стройная женщина с коротко стриженными пепельно-русыми волосами. На веках у нее голубые тени с блеском, а костюм – лимонно-желтый. Она пожимает Ашоку руку и сообщает ему, что у них в школе уже учатся двое маленьких индийцев – Джаядев Моди в третьем классе и Рекха Саксена в пятом. Может быть, семья Гангули знакома с их родителями? Ашок с сожалением качает головой – нет, они не знакомы. Директор смотрит на заполненные Ашоком формы и улыбается мальчику, который стоит, крепко вцепившись в руку отца. На Гоголе светло-голубые джинсы, полосатый свитер и красные с белым кеды.

– Что же, добро пожаловать в начальную школу, дорогой Никхил. Я – твой директор, миссис Лапидус.

Гоголь смотрит на свои ноги и молчит. Эта дама произносит его имя совершенно не так, как папа и мама. Она делает ударение на втором слоге, растягивая его – Никхи-ил.

Дама наклоняется так низко, что ее лицо оказываете я на одном уровне с его глазами и кладет ему руку ил плечо.