Текст книги "Рабыня Вавилона"
Автор книги: Джулия Стоун
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)
Гигантская толпа собралась на пристани. Сиял Евфрат, над подвижными головами трепетали зеленые пальмовые ветви. Подъехать ближе было невозможно, и Адапа поднялся во весь рост в повозке, пытаясь разглядеть происходящее.
Большой корабль с нарисованными драконами на бортах, с поднятыми веслами и спущенными сходнями стоял у пристани. Процессия жрецов, несущих Мардука и всю его свиту, уже миновала рыночную площадь и голое, знойное пространство пристани, теперь переполненное народом. Толпа восторженно заревела, и Адапа рассмотрел, как под сиреневым парусом отходит священный корабль процессий. Он отправился вверх по Евфрату, к украшенному полотнищами Дому новогоднего праздника, где свершались важные церемонии.
Корабль величественно развернулся, весла погрузились в прозрачные волны, судно пошло против течения, и драконы на бортах подставили головы теплому влажному ветру. Шумная танцующая толпа потекла по берегу следом.
– Поехали домой, Моисей, – произнес Адапа, со счастливой улыбкой глядя вслед кораблю. – Самое главное произойдет сегодня вечером. Я в этом уверен.
Глава 17. ВПЕРЕДИ – НОЧЬ
Анту-умми чувствовала, что не в силах подавить нарастающий гнев. Пару дней назад в ее душе шевельнулись подозрения, что жрец не спешит исполнить обещанного. Он с легкостью согласился на все ее условия, но оказалось, что он хитер, как демон.
Времени почти не остается, а она так ничего и не добилась. Зато Варад-Син выжимает из нее все соки. Сказать по правде, она не ожидала такой страсти от старика. Со дня приезда в Вавилон она попросту не высыпается. Жрец твердит о своей любви, а она его уже ненавидит. Но отступать некуда. Теперь нужно идти до конца и либо получить желаемое, либо остаться ни с чем. А он развлекается… Еще бы! Он ведь прекрасно понимает свою власть над ней.
Раздраженная, она вскочила с ложа. Волосы взметнулись черными змеями. Варад-Син улыбался. Он подумал, что Анту-умми принадлежит к тем редким женщинам, которых ярость не безобразит, а лишь делает желаннее.
Она схватила халат, продела руки в рукава, даже не потрудившись запахнуться, прошла по комнате и, наконец, остановилась, глядя в окно, где мерцала бледная щека луны. Варад-Син смотрел на нее, на ее сильнее ноги, округлый живот, увядающую, но еще привлекательную грудь. Когда она была далеко, ему казалось, что он любит ее трогательно, с какой-то безысходной нежностью, но теперь, находясь рядом, жрица не вызывала иных чувств, кроме желания обладать.
– Я не могу задерживаться в Вавилоне, – резко сказала Анту-умми. – Через два дня я уезжаю. Ты забыл об этом?
Варад-Син покачал головой. Улыбка все еще не сходила с его пухлых губ> Ему была неприятна мысль, что придется ее отпустить, но сейчас он не хотел портить себе настроение.
– Ты так спешишь в Борсиппу?
Она вскрикнула и всплеснула руками. Глаза ее горели. В голубом лунном луче Анту-умми преобразилась, теперь в ее облике появилось что-то демоническое, что-то на грани между светом и тьмой, словно сама Эрешкигаль поднялась в мир живых. Эти неуловимые метаморфозы, сама их возможность, щекотали нервы верховного жреца.
– Нет, – она передернула плечами. – Видит небо, я не спешу. Но я должна оказаться в Борсиппе вовремя. Через два дня мой бог будет уже там.
– Жрица… – протянул он и жестом пригласил ее на ложе.
Анту-умми нахмурилась.
– Ты знаешь, – жестко проговорила она, – что я забочусь о будущем своего сына. Я не могу допустить, чтобы он и дальше прозябал в Дильбате. Ты обещал дать ему должность в большом храме или во дворце. Почему молчишь?
Верховный жрец облизал губы. Оранжевое пламя светильника разжижало мрак, из темноты проступало пунцовое ухо Варад-Сина и извилистая тонкая полоска – едва уловимый рисунок лица, мерцающий сквозь черноту фона.
– Как же ты нетерпелива, – с укором сказал он. – Документ уже изготовлен.
– Но я его не видела! – топнула ногой Анту-умми.
– Увидишь. Хочешь, прямо сейчас?
– Разумеется.
– Хорошо. Осталось только выяснить, какому храму рекомендовать Молодого писца. Можно в Сип-пар или Ктесифон – в храм Ану. Но я бы сказал, если мальчик не привык к интригам, ему лучше не лезть в змеиную нору. В храме Шамаша в Сиппаре теперь идет настоящая борьба за власть. Им будет не до него. А вот Ктесифон… – Варад-Син кашлянул в кулак, о чем-то подумал. – Пожалуй, нет, – произнес он. – Не стоит ввязываться в чужую драку. Могу рекомендовать его большому храму в Уре.
– Это слишком далеко! – Анту-умми резко вскинула голову.
– Далеко от Борсиппы? Ну, милая, тебе не угодишь, – жрец криво усмехнулся, – зато там мальчишка быстро пойдет в гору. Это я тебе обещаю.
– Все равно, мне нужно подумать, – возразила она. – Но ты изготовишь документ с печатью сегодня же. Я должна быть в этом уверена.
Он опустил веки в знак согласия.
– А я должен быть уверен в том, что ты благосклонна ко мне. И так будет и впредь.
– Что я могу? – вздохнула Анту-умми. – Увидеть скорые события твоей жизни, но не повлиять на них. Ты знаешь, чего я хочу!
– Знаю. Вероятно, ты станешь верховной жрицей своего храма, и…
– Я хочу в Вавилон!
– Милая, – произнес Варад-Син, сглатывая горький ком. – Мои возможности не безграничны. Но, быть может, ты сама рискнешь соперничать с принцессами? Хочешь убедиться, что царская кровь льется также, как кровь простолюдинов?
– Тс-с-с! – жрица бросилась к нему и зажала его рот ладонью. – Что ты говоришь! И у стен есть уши!
– Может быть, и есть, – Варад-Син усмехнулся. – Пусть опасаются те, кто замыслил злое. Мы же говорим только о любви.
Он убрал непослушную прядь с лица Анту-умми и коснулся губами ее левого виска. Женщина вздрогнула и отстранилась.
– В таком случае, вот тебе мое слово: Уту-ан должен быть в Вавилоне, в царском дворце. И ты это устроишь, жрец! Что касается меня, там поглядим.
– Варад-Син подмял ее под себя, придавил тяжелым Животом. Она закрыла глаза. И пока он над ней трудился, она видела Уту-ана, освещенного солнцем, в белой круглой шапке, с кудрями, рассыпанными по плечам. Анту-умми облегченно вздохнула, лишь когда жрец с тяжелым стоном пролил на покрывало семя.
Навуходоносор устал от праздника. Когда-то дни новогодних шествий были любимы им, но год от года они становились длиннее, а в этот раз затянулись невыносимо. Его угнетало долгое отсутствие сына. Думая о войне, Навуходоносор все чаще вспоминал пустыню Аравии, синий Иордан, где его воины поили коней.
После длительной осады он захватил Иерусалим и разрушил храм, почти все иудейское население увел в рабство.
После нескольких военных походов границы его государства охватывали области от Палестины и Сирии до Персидского залива. Стремительные и победоносные войны Навуходоносор вел именем Мардука.
– С твоей божественной помощью, о, Мардук, прошел я далекие страны, отдаленные горы от Верхнего до Нижнего моря. Ноги не знали отдыха. Это были суровые пути, непроходимые тропы, где трудно было ступать. Прошел я трудные дороги, страдая от изнеможения и жажды. Мятежников я разбил, врагов взял в плен. Стране я обеспечил порядок, народу – процветание, – так говорил Навуходоносор, и это была его молитва к великому божеству.
За сорок лет правления Навуходоносор превратил Вавилон в самый красивый, блистательный город в Месопотамии. Весть о его богатстве и великолепии распространилась по всему миру. Теперь царь смотрел на плоды своего труда.
Солнце закатилось как-то сразу. Нежность немого вечера с пирамидами теней на гладких стенах была смята, сбита с ног бешеной ветреной ночью. Он слышал даже, как шумят сады, разбитые тут и там в дворцовом комплексе, точно был один. Но голосили флейты, бил барабан, танцоры выделывали что-то невообразимое, подергивая, точно женщины, плечами и бедрами. Сверкали клинки в их руках и переливались, точно крылья стрекоз.
Молодая ночь рвалась во дворец с открытой балюстрады, отдергивая прозрачные темные занавески. Дул сухой жаркий ветер, ночь – гибкая растрепанная блудница – швыряла горсти мелкого песка. Плавно кружили в воздухе белые и алые лепестки, и занавеска прорвалась, зацепившись за пику неподвижного воина с глазами, как ночное небо Месопотамии.
Улыбались девушки гарема с гладкими и тонкими руками, украшенными кольцами и запястьями. Их волосы были подняты у висков и заколоты гребнями из слоновой кости. Навуходоносор смотрел со спокойной снисходительностью в эти глаза, подведенные краской, Они должны быть сдержанно стыдливы – девушки его страны и принцессы дальних' земель; и они были таковы.
Это контрастировало с безумной разнузданностью танцовщиков и девочки в красных пеленах с открытым смуглым животом, вбежавшей в круг. Она обняла одной ногой танцовщика за талию, поднялась на носки, вытянулась, прильнула к нему, запрокинулась, он склонился к открытой шее, скользнул по ней языком с золотым колечком. Они не стояли на месте. Кружились, переливались. Раскрытая пятерня партнера скользила по ее спине, перенимая метаморфозы мышц, и от того, как она сводила лопатки, Навуходоносор испытывал желание застонать.
Наложницы сгрудились вокруг его кресла, лениво двигаясь, прикасаясь к нему, мигая сонными глазами с лихорадочным блеском, готовые к капризам царя, к любовной горячке.
Танцоры бесновались. Было душно. Девочка немного устала. Розовые пятна проступили на щеках. Она надела на лицо плоский предмет, который все время держала в руке, и которого царь поначалу не мог разобрать – маску леопарда. Разыгрывалась сцена охоты. Она неслась по кругу, мужчины пытались ее схватить, сорвать покровы, лоскуты красной мягкой кожи, обнажить девственное тело, темную узкую полоску внизу плоского живота, и был момент, когда Навуходоносор испугался, что это на самом деле произойдет. Но он давно все понял. Уж он-то, он, старик, знал, что все – игра, как этот напоенный страстью танец, как не заточенные клинки, которыми никого нельзя ранить.
В дело вступили бубны. Навуходоносору поднесли кубок, и он отхлебнул горького напитка. Наложницы возбудились, их прикосновения стали настойчивее. Наконец леопарда изловили. Пронзительный визг флейт оборвался. Навуходоносор, не отрываясь, смотрел на имитацию соития, и в наступившей тишине ритмично звенели украшения девочки на запястьях, щиколотках, бедрах, маленькой груди. Она тяжело дышала. Танцор подхватил ее на руки. В этот момент она сорвала маску, и царь успел заметить, что у нее самой глаза леопарда.
Гибкая толпа упорхнула. Остался одинокий ковер с загнутым краем, на который выбежали жонглеры и глотатели огня, но он не смотрел больше.
Небесные стражники затворили за Шамашем врата в подземное царство, и наступила ночь. Алые ленты вечерней зари еще плыли, медленно изгибаясь в кобальтовой синеве, но вот исчезли и они. Адапа быстро шел, расчищая себе дорогу, расталкивая шумных, веселящихся людей, временами бежал, прижимаясь к стенам домов. Ветер дул в лицо. Он щурился от теплой пыли, кружащей в воздухе, платье липло к коленям. Иногда в толпе мерещилась Ламассатум. И тогда он останавливался, прислушиваясь к громыханию сердца.
Юноша уже миновал Стопу бога, небольшой квартал гончаров, где мигали желтые фонари, и вышел на улицу ткачей. В глаза брызнул яркий свет, так, что он зажмурился, и продолжал идти, выставив вперед руку. Повсюду на улицах Вавилона устраивались представления по сюжетам мифов, где у Мардука было главная роль, разыгрывались волнения по поводу внезапного исчезновения бога.
Адапа злился на себя, что не успел укрыться от очередной процессии. Кружились и визжали девушки с лентами в волосах. Какой-то толстяк в полосатом переднике, с животом, как бочка, трусил верхом на осле. За ним поспешал почетный эскорт – изрядно захмелевшие мужчины и женщины тащили кувшины с вином.
Толпа налетела, как вихрь, его толкали, увлекали за собой, факелы на ветру разгорались, издавая низкий гул. Адапа задыхался, стиснутый блестящими, беснующимися телами. Какая-то женщина на миг прижала его к стене и, обдавая парами дешевого пальмового вина, жарко поцеловала в губы. Адапа отпрянул, но она держала крепко и шептала, касаясь уха мокрыми губами:.
– Я могу пойти с тобой, если хочешь. Тут недалеко… я сделаю все, что тебе нравится… послушай меня, идем.
– Убирайся, – ответил Адапа, снимая ее руки со своих плеч. – Ты и без меня найдешь немало любовников.
Женщина рассмеялась, открывая ряд мелких зубов. Прибежал жонглер, подбрасывая на ходу факелы. В мелькающем оранжевом свете Адапе показалось, что зубы ее в крови.
– Дурачок, – проговорила она. – Я предлагаю тебе себя во имя богини любви, светлой Иштар.
– Я тороплюсь.
Уже была пройдена большая часть пути, но Адапу не покидало неприятное чувство, будто кто-то за ним идет, – доносчик из дома отца.
Справа возвышались сплошные стены Эсагилы, сливаясь с темным небом. Храм приближался с каждым шагом. Доносился запах ароматических веществ, которые жгли в плоских чашах перед алтарем. Голос храма не заглушал даже шум торговых рядов, выросших вдоль стен на время праздника.
Луна укрылась за ступенчатыми плечами Этеме-нанки. Адапа свернул в глухой переулок и ускорил шаг. Позади, по освещенному углу крайнего дома проносились тени.
На Пятачке Ювелиров было тихо. В окошке одной из мастерских горел огонек. Сердце Адапы колотилось. Он протер глаза – все та же махровая стена мрака, где каждый звук отделен от другого, где стопа сквозь тонкую подошву чувствует любое искажение разбитой вдребезги панели, пахнет дымом, сырой штукатуркой и какими-то душными ночными цветами. Адапе до крика хотелось отодвинуть мягкую заслонку мрака, увидеть Ламассатум такой, какой она была утром.
Он остановился в тупике квартала Ювелиров. Он точно ослеп на короткое время. Желание его было так велико, что он бы, наверное, умер, но Адапа увидел ее.
Она сидела на старом алтаре, на котором он не так давно ночевал. А теперь вот она, быть может, касается руками незримых отпечатков его ладони.
– Ламассатум, – выговорил он, порывисто к ней приближаясь. – Благодарение небу, ты пришла. Ты здесь, моя прелесть…
Он трогал ее, точно был слеп, а она остановившимся взглядом смотрела на него и молча улыбалась уголками губ. Весь ее молчаливый, расслабленный облик излучал тихую радость, точно она радовалась себе самой. Адапа сел рядом, обнял ее. Волосы ее пахли зноем. Целоваться на камне было неудобно. Она все время ерзала, обвивала его шею голыми руками и что-то шептала в самое ухо быстро, нежно, влажно. Он взял ее за остренькие локти.
– Подожди, Ламассатум, – задыхаясь, сказал он. – Я не понимаю, что ты говоришь, постой, – он снова целовал ее теплый впалый висок, нежную скулу, губы. Она продолжала смеяться и что-то бормотать, осыпая его лицо короткими птичьими поцелуями. – Я… я не могу понять, милая, милая…
Теперь все проходило в иной плоскости: в жидком лунном луче шмыгнула кошка, засветились бледные блики на яблоках, рассыпанных кем-то, Пятачок Ювелиров стал громадным, заслонив собой весь Вавилон – так казалось Адапе.
Ламассатум откинулась назад и, серьезно глядя на Адапу, тихо и внятно сказала:
– Пойдем отсюда. Я хочу быть только с тобой.
Держась за руки, они бежали по улицам, то и дело попадая в карнавальные водовороты. Адапа сердился, а Ламассатум хохотала, цепляясь за него, целуя на бегу его серьезное лицо. Прошагал бутафорский отряд наемников с деревянными мечами. Следом проплыла кукла двуликого Энлиля, пробежали девушки с бубнами и полуобнаженные юноши.
Ламассатум схватила Адапу свободной рукой выше локтя. Глаза ее блестели, губы двигались, но в таком шуме Адапа не мог разобрать ни слова. Он подался к ней, обнял.
– Какие они все глупые, и мне их жаль, – сказала Ламассатум.
– Жаль? Почему?
– Смотри, они веселятся и думают, что счастливы. Но по-настоящему счастливы только мы.
На улице было светло, как днем, а факелы и фонари все прибывали. И лицо ее было, как луна, доверчиво обращено к нему.
– Мардука отвезли в горы, и солнце и луна покинули город. Но супруга бога отправилась на поиски своего мужа, и они вместе вернутся обратно, – пели в толпе.
Незнакомый юноша с лихорадочным взглядом надел на голову Ламассатум фиалковый венок. Она, смеясь, кивнула ему и взглянула на Адапу, прекрасная, как Иштар. Да, она права, думал Адапа, мы счастливы, я счастлив, я люблю ее, и она – моя.
– Я люблю тебя, – сказал он.
– Я тоже тебя люблю!
–. Я люблю тебя, – повторил он. – Моя прелесть.
Они целовались посреди улицы, на глазах у всех и никем не замеченные. Впереди была ночь.
Глава 18. ВРЕМЯ ОТКРОВЕНИЙ
– Почему мы уходим, господин? – Идин тяжело дышал, глаза его лихорадочно блестели. – Мы разбили их, и теперь город может стать нашим!
– Нет, сходу мы не войдем в Хаттушаш. Я не хочу, чтобы мои воины гибли из-за глупости своего начальника. Мы отойдем. Дадим им возможность забрать своих мертвых.
– Они бы не поступили с нами так благородно, – отозвался Идин.
Авель-Мардук утвердительно кивнул. Войско отступило от стен города. Всю ночь горели огни на башнях, пылали костры на равнине. Утро началось с барабанного боя. В зеленом небе кружили стервятники.
Когда Идин вошел в шатер, Авель-Мардук встретил его холодным, злым взглядом. Он сидел на низком табурете, опершись ладонями о колени, на тугой повязке на плече темнел островок крови.
– Получил известие от отца, – глухо сказал принц. – Он болен. Жрецы плетут интриги. Хотят посадить на трон угодного им человека. Я должен быть в Вавилоне.
– Мой господин, мы не можем не завершить начатого, – возразил Идин. – Уйти от города сейчас, значит – навлечь позор на Вавилон.
Авель-Мардук хлопнул ладонью по колену, лицо его исказила гримаса боли. Идин подошел и осторожно накрыл рану ладонью.
– Вчера могло случиться так, что я уже не беседовал бы с тобой, – сказал он. – Прости, если слова мои будут тебе неприятны, но ты должен быть осмотрительнее. Ты не простой воин, ты – преемник своего отца, и ты нужен Вавилону. А славу… славу тебе обеспечит твоя армия. Пойми, я не могу сражаться и следить за тем, чтобы тебя не убили.
– Спасибо, брат, – Авель-Мардук поднялся, прошел по шатру. – Знаешь, – проговорил он, потирая подбородок, – знаешь, с некоторых пор меня не оставляет тягостное чувство.
– Что? – Рука Идина легла на меч.
– Предчувствие тяжелых испытаний. Дурные сны преследуют меня. Мой дед добился независимости арамеев, а отец отдал Вавилону жизнь. Сейчас государство сильно, враги умолкли, но жрецы! Червь, подтачивающий основы государства изнутри!
– Принц, брат мой, – проговорил Идин. – Я много лет служу тебе…
– Да, ты верен, – Авель-Мардук снова уселся, потирая ноющее плечо. – Письмо жены прочел он иронично, грустно улыбнулся. И, от того, что Идин смотрел на него напряженным, остановившимся взглядом, отвел глаза и сказал тихо: – И с ней не нашел я мира. Сегодня Хаттушаш должен быть взят! Тарршан уже унижен, разбит, ему осталось только покориться. И если он дорожит своими воинами, он примет господство Вавилона теперь и навсегда. Трубите, мы выступаем!
Навуходоносор проснулся с тяжелым сердцем. Болезнь, снова свалила его. Он был слаб. Раздумья о государстве не давали ему покоя. Он чувствовал, видел, что что-то назревает. Измена… нет, не ему – измена Вавилону. Проклятые жрецы! В их руках большая власть. Он всю ночь не мог уснуть, под утро задремал с больной головой и проснулся совершенно разбитый.
Сегодня завершающий день новогодних празднеств. Пора вставать и собираться. Он сел и спустил ноги на пол. Дурманяще пахли розы. Небо медленно светлело. Она пошевелилась – молодая темнокожая наложница – Навуходоносор обернулся. По обе стороны ложа в плоских чашах горел огонь, дым витой струйкой уходил вверх. На ее сумеречной коже лежали матовые зигзаги. На секунду ему показалось, что женщина смотрит из-под ресниц, в воровском взгляде таилась насмешка. Он одернул себя. На самом деле это было не так. Она спала.
Навуходоносор накинул халат и шагнул в наступающий рассвет. Известняковые плиты балюстрады остыли, под босые стопы попадали листья, лепестки, какой-то мелкий мусор, что принесла сюда ночь. Не хотелось возвращаться в спальню, снова видеть это прекрасное обнаженное тело в свете живого пламени – девушку, что проспала здесь всю ночь из-за его бессилия.
Навуходоносор положил локти на парапет. Вспомнил Нингаль, распутную жрицу-сводню, и ту девочку с мягким щенячьим животиком. Он растер лицо горячими ладонями. Душа в дряхлеющем теле остается вечно молодой – роковое несоответствие. А сладострастие для старика – лишь изощренная пытка.
Он быстро прошагал через спальню и вошел в смежную комнату, где его ожидали слуги.
Это была сумасшедшая ночь, полная любви и страсти, неги и вожделения, неистовых ласк и сладостного томления. А главное, что все это происходило на самом деле. Оказалось, что он не был для нее первым. Но, боги неба и земли, он и не думал о таких условностях. Адапа открыл глаза. Утро осторожно, словно боясь вспугнуть сладкий сон Ламассатум, раскрывало свои объятия. Свистели птицы, и кружевная тень лежала на дорожке, по которой в любой момент могли пройти.
Адапа поднялся, посмотрел на Ламассатум. Трава вокруг была примята, желтые лилии склонялись к ее спящим плечам – влажными глазами глядел сад, приютивший их на ночь. Она лежала на боку, согнув одну ногу. Вторая была вытянута, тонкая, золотисто-молочная, с маленькой стопой. К острой косточке прилип мокрый трилистник. Волосы разметались, точно она бежала навстречу ветру. На щеке горел румянец. Сколько бы любовников у нее не было, она все равно будет дитя.
Адапа подумал, что на его животе должен остаться след от ее укуса. Посмотрел. Розовато-синий эллипс был на месте. Он усмехнулся и покраснел от удовольствия.
Он присел на корточки и осторожно потряс ее за плечо. Ламассатум сразу открыла глаза и с улыбкой потянулась к нему. Она выглядела так, точно и не спала вовсе. Адапа некстати вспомнил одну блудницу из южного предместья, с которой год назад провел ночь, лишь благодаря тому, что ее красота поразила его воображение. Наутро он её не узнал, а потом, приглядевшись, схватился за сердце и поспешил ретироваться. Это воспоминание рассмешило его, он невольно улыбнулся, и Ламассатум улыбнулась в ответ радостно и нежно.
– Любимая, – Адапа поцеловал ее в висок. – Нам лучше поскорее уйти отсюда. Смотри, – он кивнул на дорожку, – я не заметил ее в темноте.
Она вздохнула и обвила его шею руками.
– Хорошо, пойдем, если хочешь. А что это за место?
– Чей-то сад. Удивительно, как мы здесь очутились.
– Да уж. Просто чудо, что на нас до сих пор не спустили собак! – Ламассатум звонко рассмеялась и приложила руки к его разгоряченному лицу. Ладони ее были прохладны. Она поцеловала его в кончик носа. – Я благодарна тебе за все, – сказала она. – Этой ночью я вкусила только тебя.
– А я – тебя.
Сад дышал свежестью и прохладой. Они шли, держась за руки. Адапа посматривал на Ламассатум – глаза ее лучились, и улыбка не сходила с ее лица.
Они уже подходили к ограде, намереваясь отыскать какой-нибудь лаз, как со стороны грушевых аллей донеслись голоса. Любовники укрылись за розовыми кустами. Голоса приближались. Наконец на пересечении дорожек появились несколько человек. Разговаривая, они быстро приближались. Адапа обмер. В одном из мужчин он узнал Сумукан-иддина. Рядом с ним перебирал ногами, точно стреноженный конь, высокий сутулый человек в синем платье. Адапа узнал Лабаши, распорядителя дома купца. Как успел понять юноша, побывав в доме Сумукан-иддина, Лаба-ши был человеком сноровистым и хитрым. Выйдя в мир из самых гнусных трущоб Нового города, этот вавилонянин добился успеха и состояния, имел хорошую должность в богатом доме. Он был хитер и изворотлив, всему на свете знал цену. С друзьями он говорил с улыбкой, ту же улыбку видели и его враги.
Была у Лабаши одна особенность, странная для человека подобного склада – он был предан Суму-кан-иддину, как собака.
Адапа сделал девушке знак молчать. Она и сама сидела ни жива, ни мертва: ведь за проникновение в чужие владения полагалось наказание. Сумукан-иддин и Лабаши уже проходили мимо. Лабаши что-то быстро и тихо говорил, кивая головой, точно подтверждая свои слова.
– Ты что, рехнулся? – раздраженно воскликнул Сумукан-иддин. Мужчины стали, как вкопанные, как раз напротив розовых кустов, где прятались Адапа и Ламассатум. Рядом остановились сторожа, громадные персы с бритыми блестящими черепами. Один из них держал за ошейник пса с длинной коричневой шерстью.
– Не волнуйся, господин, – распорядитель еще больше ссутулился и улыбался узкими губами. – Это легко поправить. Но, честное слово, зачем? Мастеровые были довольны, как никогда. Тебе конечно, лучше знать, поправим, поправим. Лучше недоплатить, чем переплатить. И им приятная неожиданность, и нам хорошо, хе-хе. А так попробуй-ка, верни свое. Но, честное слово, мастера не в претензии.
– Лабаши, я не хочу, чтобы потом говорили, что Сумукан-иддин сэкономил на свадьбе единственной дочери.
– Разумно, господин, – угодливо поклонился распорядитель дома.
Сторожевой пес потягивал носом воздух. Переступил передними лапами, глухо зарычал. Сумукан-иддин бросил взгляд на зверя и продолжил:
– Сегодня же поднеси дары храму Иштар. И вот еще что, – он похлопал указательным пальцем по приоткрытым губам: – Каждой целле Иштар и Ша-маша дарую серебряную чашу.
Лабаши кивнул. Пес снова зарычал, оскалив клыки.
– Все лилии этого сада должны быть в моем доме в торжественный день. Пусть Иштар-умми будет счастлива. К тому же, кажется, этот молокосос ей понравился. Уйми ты, наконец, собаку.
Сторож, как раз размышлявший, пустить ли обеспокоенного пса, или заставить его угомониться, стиснул ошейник так, что собака захлебнулась лаем, забила по воздуху лапами. Сумукан-иддин отвернулся и, заложив руки за спину, неторопливо пошел дальше.
– И мне, господин, думается, что понравился. Привлекательный молодой человек, – говорил Лабаши, двинувшись следом.
– А по мне, так полное дерьмо! – долетел до Адапы голос купца. – Что с того, что рожа красивая? Много ли в этом толку? Если бы не его отец, я б этого юнца и близко к дому не допустил, не то что к дочери!
– Ну, с кем не бывает, – Лабаши сделал философский жест. – Лишь бы Иштар-умми была счастлива.
Дорожка поворачивала налево. Спины людей скрылись в зеленых зарослях роз.
– Какая-то девушка выходит замуж, – вздохнула Ламассатум. – Как это, наверное, чудесно.
Адапа приложил палец к губам.
– Пошли отсюда скорее. Здесь опасно. Откуда я мог знать, что сад этот принадлежит Сумукан-иддину? – прошептал он.
– Тому толстяку с кинжалом у пояса?
– Ну да. Если нас обнаружат, я даже не представляю, что будет. Сумукан-иддин жестокий человек.
– Ты знаком с ним?
– Довелось…
Они пробирались вдоль высокой сплошной стены, сложенной из необожженного кирпича.
– Знаешь, – проговорил Адапа, – я совершенно не помню, как мы сюда вошли.
– Это вино во всем виновато, – расстроено проговорила Ламассатум. – Мне так жаль, было прекрасное утро, и вот на тебе. Мало того; что придется с тобой расстаться, так еще неизвестно, как выбраться из этой западни.
– Подожди, подожди, не бойся, мы не расстанемся. Все хорошо.
– Послушай, Адапа! Мы там весь цветник измяли. Что, если найдут…
В этот миг послышался отдаленный собачий лай. Ламассатум вскрикнула и закрыла глаза ладонью. Медлить было нельзя. Адапа представил, какой скандал разразится, если его схватят здесь, с девушкой, накануне свадьбы. Что сделают с ним, он примерно представлял. Но подставить под удар Ламассатум! Не он ли поклялся, что с ней ничего, дурного не произойдет по его вине?!
Снова раздался лай, уже ближе. Собака взяла их след. Адапа схватил Ламассатум за руку, и они, забыв об осторожности, помчались по утренней мокрой траве. Стена красно-коричневой лентой неотвязно тянулась слева – и это еще долго будет преследовать их в дурных, тревожных снах. «Это невозможно, невозможно», – твердил про себя Адапа.
– Ламассатум, постой!
Она тяжело дышала и пыталась вырвать свою руку из его ладони.
– Пусти, пусти, пусти! – умоляюще шептала она. – Я не хочу оставаться здесь. Нас схватят!
– Смотри, вон там недавно надстраивали стену, и еще остались фрагменты старой. По тем выступам можно взобраться наверх! Скорее!
– Я не смогу!
– Сможешь.
Ламассатум оказалась проворной, как ящерица. Она оцарапалась об острые сколы кирпича, но взобралась наверх. Адапа последовал за ней как раз в тот момент, когда, сминая траву, с хрипом на стену бросилась сторожевая собака. Челюсти клацнули возле самой ноги Адапы. Переваливаясь через край ограды, он заметил бегущих по дорожке людей и перекошенное яростью лицо Сумукан-иддина. Адапа прыгнул вниз.
