Текст книги "Рабыня Вавилона"
Автор книги: Джулия Стоун
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)
Глава 8. НАЙТИ ОПОРУ
Адапа попытался заснуть, но недовольство собой не давало этого сделать. Как он мог позволить ей уйти, проскользнуть мимо него, словно тень, и исчезнуть?
Вторая встреча с незнакомкой была такой же мимолетной и такой же пронзительной, словно росчерк молнии – непонятный знак на табличке неба.
Адапу всегда поражала жизнь, само существование, начало которого – случайность. Как слепой случай порождает совершенство? Вот этого он понять не мог. Адапа долго размышлял, случаен ли он здесь, а если нет, то для чего пришел в этот мир.
Ответа не было. Адапа ставил опыты. Пойманной бабочке отрывал крылья, и она, изуродованная, умирала на горячей каменной скамье. Адапа ждал, и ничего не происходило. Убита красота, разрушен маленький космос, а в мире ничего не изменилось. Он пугался. Так вот и он, когда-нибудь уйдет, а мир не откроет глаз, чтобы проводить его навсегда.
Он убегал в дальние уголки сада, к самой ограде, заросшей тамариском, и просиживал там подолгу, размышляя или разбирая клинопись на табличках, которые прятал под скамьей.
А теперь он знал ответ. Истина оказалась проста, и в этой простоте было счастье. Это, конечно, страшная глупость, что вчера, увидев ее во дворе школы, он не подошел, не заговорил с ней. Ему нравилось любезничать с девушками, молоть всякий вздор, тешить свое самолюбие, глядя, как они смущаются. Адапа считал это невинной забавой.
Ему, юноше из знатной семьи, были доступны развлечения. Всему суетному и праздному он предпочел науку. И все же ценил женскую красоту, восхищался ею, но не любил никого.
Весь день и всю ночь Адапа провел, думая о незнакомке, о ее платье цвета топленого молока с орнаментом по краю рукавов, об ее маленьких ступнях с острой косточкой на щиколотке и длинных косах, в которых блестели монеты.
Вспоминая о ней, он чувствовал возбуждение. Это было вожделение, он желал обладать незнакомой девушкой, слишком желал. Поздним вечером, когда были погашены светильники, он испытал наслаждение, смешанное со стыдом, собирая в ладонь теплую сперму. Подушка была горяча, постель пропитана его потом. Он свесился до полу. Все было другое, даже циновки пахли иначе. Зато прошла эта ноющая боль в паху.
Да, Адапа мог совокупиться с одной из молодых рабынь, коих в доме отца было достаточно. В общем-то так он всегда и поступал, когда чувствовал зов плоти. Но теперь даже мысль об этом казалась постыдной.
– Целая пригоршня… – сказал он сам себе и устало рассмеялся.
Нужно поговорить с ней, выяснить, кто она такая, а иначе, иначе он сойдет с ума. Он хотел ее и ощущал это всей кожей, словно дуновение прохладного ветерка в жаркий полдень.
В эту ночь сон так и не пришел к Адапе. Когда лежать с открытыми глазами стало совсем невмоготу, юноша вышел во двор. Утро уже занималось. На горизонте, над отдаленными плоскими кровлями, толпились кучевые облака с розовой каймой. Адапа совершенно ясно осознал, что что-то в нем изменилось и жизнь уже не будет прежней.
Внезапно рассвет исчез, небесные врата отворились и на колеснице выкатился Шамаш. Небо полыхнуло, как крылья бабочки. И вот уже нет ничего, кроме пыльной дороги и белых крупов лошадей. Слуге он не позволил сесть в повозку, и тот бежал рядом, держась за упряжь и вскрикивая всякий раз, когда босые ступни натыкались на острые камни. Не было ничего, кроме желания снова ее увидеть.
Адапа смотрел на приближающийся дворец, смотрел с надеждой, в предчувствии томительного и сладкого возбуждения. Ему казалось, что и сегодня она должна прийти. Адапа мысленно призывал эту девушку, и каким-то образом знал, что она не может не почувствовать это. Уши его горели, снова ныло в паху.
Приблизившись ко дворцу, Адапа велел рабу остановиться – не хотелось въезжать во двор с этаким чучелом. Теперь, проходя внешние охраняемые ворота, прижимая к бедру деревянный футляр с восковыми табличками, он рисовал себе сладостные картины соития с незнакомкой, представлял, как проводит ладонью по ее лодыжкам и бедрам, целует ее горячий живот…
«Все, – сказал себе Адапа, – пора остановиться, пора заняться делом, ты и так слишком далеко зашел».
Он подумал о шумерах, о творческом гении этого народа, о предстоящем уроке шумерской письменности. Изображение звезды означает «небо», «бог»; ноги – значит «идти», «стоять»; рот – «говорить». Изменение рисунков, сложных знаков, абстрактно нарисованных предметов. Картинки приобретают вид комбинаций клиньев, и это новый шаг в развитии письменности.
Адапа размышлял, откуда шумеры, этот странный народ, пришел в Двуречье? А потом, спустя тысячелетие, канул в бездну вечности. Он всегда думал о шумерах с суеверным трепетом. Многие в среде «золотой молодежи» почитали их наравне с богами. Это, конечно, было вздором, но вздором модным и небезопасным, а это как раз приятно щекотало нервы.
От шумеров он незаметно соскользнул к изгибам ее шеи и с досадой хлопнул себя пятерней по лбу.
– Сложность шумерского письма заключается в огромном количестве знаков. Существовали способы сократить их число – определяющие знаки. Знак «дингир» – «бог», «уру» – город, страна – «кур», женщина – «саль», – шептал он.
Проходя вторые ворота, Адапа заметил какую-то девушку с корзиной на голове, быстро повернувшую направо. Он бросился за ней, но взгляд стражника остановил его. Тут Адапу обогнала другая женщина, в темном покрывале. Она быстро шла, виляя бедрами, и сквозь ткань ее узкого платья были видны очертания ягодиц.
Адапа растерялся. Не зная имени своей возлюбленной, он не мог окликнуть эту спешащую куда-то женщину, чтобы окончательно убедиться в том, что это не она. Или она?
Навстречу попалась многочисленная группа писцов с озабоченными лицами. Женщина шла, не сворачивая, и они разомкнулись, как строй лучников, пропуская ее.
Адапе они не оказали такого почтения. А старший писец обругал его сквозь зубы и стиснул плечо так, что едва не хрустнула ключица. Юноша огрызнулся, но его с насмешками вытолкнули из толпы.
Он еще видел женскую фигуру в глубине двора, однако разворачивающаяся повозка загородила обзор. Глупый ишак перебирал ногами и противно орал, в то время как раб со злостью стегал его лозой.
Адапа обогнул повозку и остановился, как вкопанный. Она вошла в одну из многочисленных распахнутых дверей, зияющих чернотой, как пасть Тиамат, и больше он не видел ни дворца, ни света, ни женщины.
Он отлично понимал, что совершает ошибку, ведет себя неправильно. Но с тоской думал о своей незнакомке.
После столь бессмысленной погони юноша ощутил вдруг опустошительную усталость. С опущенной головой побрел он к Дому табличек. Страшно захотелось пить. Он вошел в раскрытую как всегда дверь, взял кувшин для омовений, полил немного на руки, а потом запрокинул голову и осушил его до дна.
В глубине классной комнаты послышались кряхтение и сухой кашель. Адапа обернулся. Старый лис стоял, опираясь на палку, слегка покачиваясь, словно дул сильный ветер. Адапа потянулся к голове, чтобы снять шапку, но вспомнил, что забыл ее дома. Тогда он вытер губы рукавом и поклонился старику.
– Учитель, – проговорил он, не поднимая головы. – Приветствую тебя, благородный.
Старик молча, с прищуром, смотрел на юношу. Он не доверял Адапе. Никогда не знаешь, что у того на уме. Он вспыльчив, изворотлив, активен. И, как ни крути, Адапа лучший ученик. Ему не хотелось ничего говорить юноше, распекать за недостойный поступок, какая к демону разница, какая разница… Старик показал ему сутулую хрупкую спину. Это был его укор, молчаливый упрек этой дерзости, молодости, энергии, бьющей через край. Старик завидовал Адапе и от этого злился еще больше.
– Учитель! – позвал Адапа, все еще сжимая ручку кувшина.
Опираясь на клюку, ученый муж направился к противоположной распахнутой двери, ведущей в северный внутренний двор. Адапа догнал его, взял под руку, какое-то время они молча шли, видя перед собой только яркий желтый прямоугольник, оживленный роящимися насекомыми, думая каждый о своем.
– Я думал найти здесь учителя Бероса, – сказал, наконец, Адапа. – Сегодня будет урок древнего языка, не так ли?
– Так.
– Полагаю, он скоро прибудет, – проговорил Адапа. Ему захотелось уйти.
– Так. Он опаздывает крайне редко, видимо, сегодня именно такой случай, – проскрипел старик.
– А где же все, учитель? Я не вижу никого из…
– Из бездельников! Если бы не тщеславие их богатых родителей, я бы давно выгнал их к демонам, к праматери Тиамат!
«Кажется, разум старика вышел из берегов», – подумал Адапа, а вслух сказал:
– Я вижу, ты чем-то огорчен. Мне жаль…
– Брось! Жаль ему! – снова перебил старик. – Когда станешь такой вот развалиной, как я, узнаешь цену огорчениям. Там они, – он махнул палкой в сторону открытой двери. Теперь уже и Адапа услыхал во дворе голоса приятелей.
– Я сяду здесь, – снова проскрипел старик. Адапа бережно, обеими руками придерживая его за плечи, помог старику сесть на резной табурет. Учитель покряхтел, повозился, выставив вперед плохо гнущуюся ногу, и то ли вздохнул, то ли всхлипнул, вытирая слезящиеся глаза куском белой ткани.
– Иди, чего стоишь?
– Куда? – не понял Адапа.
– Куда! Ловить бабочек! – Старик выглядел рассерженным. – К приятелям, конечно.
– Нет уж, – неожиданно для самого себя проговорил Адапа. – Лучше мне остаться здесь.
Учитель скомкал свою салфетку и, повозившись, сунул ее в карман. Адапа обратил внимание на его руки в пигментных пятнах, со вспухшими темно-синими венами. Ему почему-то почудилось вдруг, что вены полые внутри, сухие, как старые заброшенные каналы, и сердце гоняет пустоту по этому немощному телу. От этой нелепой мысли горло болезненно сжалось. Адапа облизал пересохшие губы.
– Я говорил с наставником, – сказал старик.
– О чем, почтенный учитель? – проговорил Адапа. Снова захотелось пить. Он почувствовал вдруг, что теряет мужество.
– О тебе, милейший. Высшее руководство школ готово принять тебя, ты сможешь продолжить образование в школе Эсагилы.
– Спасибо.
– Подожди. – Старик вскинул руку. – Ты можешь начать посещать храм науки через год. Вначале закончишь курс в школе писцов. От этого многое зависит. Твой отец приезжал ко мне, ты знал об этом? – Адапа отрицательно потряс головой. – Так вот, он приезжал. – Старик стукнул палкой о земляной пол. – Мне было удобно говорить с ним. Не пришлось врать. Он хочет успешного будущего для тебя, большого чина во дворце. Я думаю, это осуществимо, но есть некоторые правила, – старик запнулся.
Все время, пока он молчал, растирая одну сторону носа, Адапа выжидающе смотрел на него.
– Так вот, – он прочистил горло. – Это негласные правила, но уж лучше их не нарушать. Чиновник, имеющий семью, вызывает доверие. Это не то, что молодой ветрогон, который… – старик запнулся, – ты понимаешь, сынок?
Он впервые назвал так Адапу, и это резануло слух. Хитрый старикан знает, где подстелить мягкой травы. Значит ли это, что надо ждать скорого удара? Адапа облизал сухие губы.
– Ты выполняешь поручение моего отца, учитель? – спросил он напрямик.
Зрачки юноши потемнели. Он уже достаточно наслушался болтовни старика и хотел уйти. Но на самом деле Адапа был поражен, стало трудно дышать, словно сердце пронзили острым клинком. Он любил, он уже был несвободен. Совсем неважно, что никто не знает об этом, и что даже она – мгновение, яркая вспышка в его жизни – не догадывается ни о чем. Но сам Адапа все понял, и любые намеки на чуждое его сознанию он воспринимал как личное оскорбление, как удар, на который нужно отвечать только ударом.
Старый учитель смотрел на него, все так же требовательно, как много раз до этого. Этот взгляд человека, наделенного высоким интеллектом, нравился Адапе, как-то подкупал, подталкивал к общению, где в основе лежало доверие. Но сейчас все было вымазано черно-кровавой пеной гнева, и глаза старика мерцали поверхностным блеском, как дешевые камушки.
«Ты не мудрец. Ты ростовщик, гадальщик, и добыча твоя – гнилые, разлагающиеся куски. А еще «сынок»! Все ложь и пустота». Адапа молчал.
– Если желаешь добиться ответа, никогда не задавай прямых вопросов, – вдруг ошарашил его учитель. – Люди могут лгать, идти на компромиссы или даже быть откровенными, но всегда стараются для себя. И о настоящем положении дел могут только проговориться. Умей слушать и направлять разговор в нужное тебе русло.
.– Ответь на вопрос, учитель, – Адапа запнулся, ему было стыдно за свои недавние мысли об учителе.
– Ты думаешь о ней? – лукаво спросил старик.
– Я… что? О ком? – встрепенулся юноша.
– О той девушке, что украла у тебя кое-что.
Адапа открыл рот.
– Я не знаю, о чем ты говоришь, – сказал, наконец, он.
– Будем считать, что так и есть. Но, послушай меня, я живу долго, я знаю, желания наши редко, очень редко совпадают с реальностью. Настолько редко, что, можно сказать, никогда. Можно лишь подстраиваться под обстоятельства, уверяя себя самого, что все идет как надо, как задумал ты, а значит – лгать себе.
Старик надсадно закашлял, а потом продолжил, буравя Адапу своим взглядом:
– Конечно, в своем духовном восприятии всей картины мира ты можешь подняться на вершину, и плевать тебе тогда на эти ослиные зады! Но и это опасно. Слишком много рук потянется, чтобы сбросить тебя вниз.
– Ты отчаялся, – возразил Адапа. – Этого быть не может. Ты говоришь так, словно человек один, и за него некому заступиться.
– А есть кому?
– Есть боги!
– Да, мой ученик, – старик вздохнул. – Но у них полно своих дел. Так, значит, ты влюбился? Если она не твоего круга, мне жаль тебя.
«Все как всегда. Ничего не случилось. – Мысленно увещевал себя Адапа. – Мне нужно дождаться Бероса. Где его носит? Я разобрал все знаки, данные им». Адапа закрыл глаза. Они горели. «Пусть так и будет. Никто не увидит, что я плачу».
– Ты задал мне вопрос, – напомнил старик.
– Да. Я все понял. Спасибо.
Адапа вошел в класс и сел на циновку. Мысли роились в голове, и в то же время он не мог ни о чем думать. Откуда-то издалека пришла детская считалка, которую выкрикивали хором дети из квартала чеканщиков. Несмотря на запрет отца, Адапа убегал к ним, и на какое-то время его принимали в компанию.
Но он все равно оставался чужаком, сыном богатых родителей, от которого лучше держаться подальше, если не желаешь неприятностей.
Адапа со странной грустью вспоминал такие вечера. Заходило солнце. Спадала жара. Дети в коротких платьях бегали по улицам с глиняными свистульками и луками, наступая босыми ногами на фруктовую кожуру, что усеивала каменные плиты.
Мужчины и женщины отдыхали во дворах. Пахло свежим хлебом. Огромный город постепенно стихал.
В густом вечернем воздухе все звуки усиливались, переходя в гул. Откуда-то доносилась песня в сопровождении барабана.
В этом воспоминании Адапа нашел опору. Если надо, он будет бороться. Вот только бы найти ее, поговорить с ней, близко посмотреть в ее лицо…
Глава 9. СУМУКАН-ИДДИН
Дом гудел, словно улей. На восходе солнца люди Сумукан-иддина, посланные впереди каравана, сообщили, что господин возвращается. На этот раз караваны шли из Аравии, нагруженные лавандой, ладаном, миртовым и кипарисовым маслами. Здесь, в Вавилоне, ожидали посредники, работавшие напрямую с храмами.
Все слуги были на ногах, готовили богатую трапезу и радушный прием хозяину дома. Его приезд с караваном ожидался после полудня, но пока было утро, и, уходя от Иштар-умми, Сара думала о делах, на которые оставалось уже не так много времени.
Сегодня, впервые за несколько лет, аравитянка задумалась и о своем будущем. Только что она помогала одеться соей госпоже, но будет ли так всегда? Голубые ленты и подвески с морскими камнями… Она ждет возвращения отца. Она еще ребенок. Она хочет надеть браслет, который он привез ей в прошлый раз. Сара провела ладонью по волосам. Если после свадьбы молодой госпожи ее не возьмут в новый дом, как поступит Сумукан-иддин? Вот что Саре сейчас хотелось бы знать. Он будет волен продать ее. Или отправит на кухню. Или все же доверит ей воспитание младших сыновей? Все может быть. Скоро наступят перемены.
Сумукан-иддин – высокий, грузный человек с завитой черной бородой, где серебрились седые пряди, вызывал у окружающих почтение и зависть. В сердце Сары змейкой прокралась еще одна мысль: хозяин может сделать ее своей наложницей.
После смерти супруги Сумукан-иддин так и не женился, хотя все именно этого от него и ждали. Сара видела, как хозяин смотрит на нее, но за все эти годы он ни разу ее не коснулся.
Только сейчас женщина сообразила, что сильно вцепилась в перила балюстрады. Кисти рук побелели, кольцо поранило палец с внутренней стороны. Она охнула и торопливо стянула его. На пальце осталась кровь. От внезапного ощущения боли женщина ещё прикусила язык и мысленно обругала себя за недостойные мысли.
На кровле шелестел тростник, и пальмовые листья, свешиваясь с краев, бросали на деревянный настил причудливые качающиеся тени. В небе носились какие-то птицы, издавая резкий неприятный свист. Кровь на языке отдавала металлом, но была почти сладкая. Она надела кольцо на другую руку. Все будет хорошо, ничего не случится. А уж если что и переменится… Не дай бог возбудить в нем любовь.
Через двор провели козу, накрутив веревку на загнутые рога. У высохшего колодца стоял темнокожий раб и лениво сыпал дробленый ячмень целой стае белых голубей. Его позвали, и он откликнулся гортанно, резко, уголки губ Сары дрогнули.
С высоты балюстрады аравитянка видела глухие стены соседних домов и часть улицы, забитую повозками. Какая-то старуха и маленькая девочка несли воду из общественного колодца, и Сара подумала, что нужно приказать работникам натаскать воды для ванны господину. Она сердилась на распорядителя, он так и не позаботился о колодце, что иссяк совсем недавно, – грунтовые воды ушли глубже.
Женщина все думала, и мысли потекли в ином направлении, от привычных бытовых проблем, в другие уровни сознания. Все бы ничего, если бы не эта ранка на пальце. Сара не хотела признаваться в том, что, несмотря на любовь к Иштар-умми, не желает быть ее вечной тенью, состариться рядом с ней, глядя, как стареет госпожа, как год за годом вынашивает и рожает детей и… гаснет. Рабыня, лишенная свободы и родины, не имеет права так думать, не имеет права ни на что.
– Сара! – закричала Иштар-умми из глубины спальни. – Иди сюда, куда ты запропастилась? Посмотри на нее, на эту девчонку, она ничего не умеет! Она и двух слов связать не может на нормальном языке. Посмотри, разве это прическа? Несносная рабыня выдрала у меня половину волос! Я так не могу. Убери ее от меня!
Иштар-умми кричала и возмущалась, не переставая, пока Сара шла к ней. С сожалением повернувшись спиной к свету утра, рабыня вернулась в тень, полумрак с белой изысканной мебелью – спальню Иштар-умми.
Молодая хозяйка разгневанно вынимала заколки из волос, а служанка с широкими вместительными бедрами и плоской грудью, слишком маленькой для такого сложения, стояла поодаль, закусив губы. Сара заметила, что левая щека девушки покраснела, но не подала виду.
Иштар-умми бросила свое занятие и откинулась в кресле, подтянув колени к подбородку. Она мрачно смотрела в бронзовое зеркало на подставке и молчала. Это обрадовало Сару, ибо от визга Иштар-умми у нее все еще звенело в ушах. Женщина едва заметно кивнула служанке, и та, всхлипнув, убежала, тяжело топая.
– С меня хватит, – сказала Иштар-умми и обиженно надула губы.
– С меня тоже, – спокойно произнесла Сара.
– Ты о чем это? – брови госпожи поползли вверх:
– Так, не обращай внимания, – Сара зашла за спинку кресла и прохладными пальцами потерла виски Иштар-умми. – Не дуйся.
– Я не дуюсь.
– Нет, ты дуешься. Перестань.
– Ладно, перестану, если ты больше не будешь посылать ко мне эту корову.
– Она не корова.
– Вот это да! С такими…
– Иштар-умми! – резко прервала Сара. – Не давай мне повода думать, будто я что-то упустила в твоем воспитании. Обсуждать служанок! Какая гадость.
Она состроила презрительную гримасу и потянулась за гребнем.
– Я ничего больше не скажу, – Иштар-умми оттолкнула ее руку. – Но думать-то я могу?
– Думать можешь о чем угодно.
– Скажи, Сара, я красива?
– Да, – Аравитянка наклонилась. Теперь в зеркале отразилось два лица, и смуглая кожа Сары оттенила бледность лба госпожи. – Ты очень красива. Очень. Я знаю, – проговорила Сара.
Она видела широкие зрачки Иштар-умми в темной радужной окантовке, по которой пляшут фиолетовые искры. Почему-то – Сара это заметила – с некоторых пор между ними началась борьба. Быть может, Иштар-умми почуяла в ней женщину, или просто пробует на ней, терпеливой рабыне, укусы молодых зубов? «Как бы там ни было, девочка изменилась, – подумала аравитянка. – Так и должно быть».
В главное помещение можно было войти с северной стороны, минуя небольшой тенистый двор. Отдельный вход устроили для того, чтобы встречать гостей, не проходя через другие комнаты дома, к тому же, здесь было гораздо прохладнее, а тенистый двор усиливал впечатление свежести.
Сумукан-иддин был рад тому, что снова дома. Снова видит привычную обстановку, все те же лица. Но с дороги обильное и шумное застолье скоро утомило его, и он ждал подходящего момента, чтобы уйти. Распорядитель уже давно делал ему знаки. Сумукан-иддин пока предпочитал этого не замечать.
Он видел только Иштар-умми, только ее лицо, зеленое колье на полной стройной шее. И рядом аравитянку с короткими завитыми волосами, с лазоревой лентой вокруг лба.
Застолье продолжалось. Друзья Сумукан-иддина захмелели, лица у всех раскраснелись. Иштар-умми заговорила с отцом, и он с улыбкой отвечал. Она подняла руку, демонстрируя браслет. Тот самый, что он подарил ей в прошлом году, словно прося прощения. И у него заныло сердце. Сара прятала глаза. Он хотел найти в ней поддержку, а она тоже чем-то была озабочена. Глубокая морщинка теперь лежала меж ее бровей.
Сумукан-иддин загадал: если Мардук-нарамсин, низкорослый, плотный купец с темным прошлым, затянет песню, он уйдет. Это заметят немногие – гости уже изрядно пьяны.
И когда, наконец, грянула удалая застольная, Сумукан-иддин сделал знак дочери удалиться и сам поднялся из-за стола. За ними бочком потрусил Лабаши – распорядитель дома.
В южной части дома горели светильники. Оранжевый свет ложился на стены и мебель, отражаясь золотыми пятнами в глянцевых поверхностях. Цвели нарисованные лилии, стрекозы и птицы равноценного размера спускались к их лепесткам.
Высоко от пола тянулась роспись, опоясывавшая всю комнату: Иштар со стрелами за спиной, с вытянутыми руками, стоящая на спине льва, и изящно написанные знаки: «Будь воспета, богиня, особо почитаемая среди других; прославляема будь, госпожа людей! Иштар, особо почитаемая среди богинь!»
Сумукан-иддин любил эту роспись. Каждый раз, находясь здесь, в этой комнате, он перечитывал хвалебный гимн богине, которую в душе почитал больше Шамаша – покровителя торговцев. Дочь Сина, из наложниц Ану возвысившаяся до положения супруги и госпожи над богами. Было что-то глубоко запрятанное в душе Сумукан-иддина, связанное с Иштар.
Ему нравились смелые женщины. Безрассудство лишь украшало их. Свою единственную дочь он воспитал именно так, и ее дерзкие выходки тешили его самолюбие.
Он вошел сюда четверть часа назад в сопровождении распорядителя дома, сутулого вавилонянина средних лет, который на ходу давал ему отчет. Сумукан-иддин слушал вполуха. Завтра он все перепроверит сам – в доме должен быть порядок, установленный им изначально, много лет назад.
Со вздохом он опустился в кресло. Сделал приглашающий жест. Лабаши поклонился и уселся на циновку напротив хозяина, скрестив ноги.
– Что же, я доверяю твоим словам, – сказал Сумукан-иддин.
Лабаши улыбнулся.
– Но сейчас меня волнует моя просьба, – продолжил хозяин, подперев тяжелую челюсть кулаком. Его глаза спокойно и вопросительно смотрели на распорядителя. – Ты занимался этим делом?
– Конечно, хозяин, – распорядитель провел по верхней губе розовым языком. – Я исполнил все, что ты велел.
– Сведения точные?
– Абсолютно.
– Хорошо.
– Но это не все, хозяин.
– Нет? – устало спросил Сумукан-иддин.
– Нет. Я подумал, тебе это будет интересно… – подобострастно начал Лабаши.
– Может быть… Ну, рассказывай.
– Я предпринял кое-что, поговорил с людишками. У Вавилона много глаз…
– Ну, да-да, дальше, – перебил Сумукан-иддин.
– Набу-лишир богат…
– О, Адад! Будь ты проклят! Мне это и так известно! Ты испытываешь мое терпение, чтобы сообщить новость, которую я и без тебя знаю уже лет пятнадцать!
– Хозяин, – Лабаши примирительно поднял ладони. – Эта новость обрадует тебя.
Сумукан-иддин фыркнул, но насторожился. Он был знаком с Лабаши достаточно давно, чтобы знать – этот человек не станет говорить зря.
Лабаши, не поднимаясь с циновки, потянулся к Сумукан-иддину и проговорил вполголоса, прикрываясь ладонью, словно еще кто-то мог его услышать:
– Между нами говоря, этот Набу-лишир днем праведный судья. А ночью? – И распорядитель подмигнул. – У меня есть сведения, что судья наш связан с представителями дома Эгиби. Ты ведь помнишь, год назад случилась неприятность с одним купцом, ну, который…
Конечно, о том, что Эгиби поставлял молодых рабынь в дома разврата, в Вавилоне знали многие. Но зачем, спрашивается, об этом говорить? А тут вдруг такая неприятность, скандал… но сейчас речь не об этом. Так вот, Набу-лишир был замешан в этом? Сумукан-иддин кивнул, делая знак Лабаши продолжать.
– С Эгиби он провернул несколько выгодных спекуляций. Это значительно увеличило его состояние; Денежки его крутятся не только в Вавилоне, но и в Ниппуре.
– Откуда известно? – Сумукан-иддин посуровел.
– Я же говорю, пообщался с нужными людьми. У Вавилона много глаз, хозяин, – Лабаши улыбался. У него были неправильные черты лица, эмоции еще больше их искажали, и могло показаться, что он гримасничает. Но глаза оставались серьезными.
– Ну и судья, – протянул Сумукан-иддин, впрочем, в его голосе слышалось скорее одобрение, нежели осуждение удачливого дельца.
– За последние два года, – продолжал распорядитель, – Набу-лишир заключил несколько крупных сделок по покупке недвижимости.
– А есть письменные документы?
– Конечно. Мне показали один из договоров. Пришлось заплатить звонкой монетой. Хозяин, договор подлинный, не сомневайся, – заверил Лабаши, прижимая руку к сердцу. – Лабаши знает, когда ему подсовывают фальшивую бумагу.
– И что же в том договоре значится?
– А вот что. Застроенный домовый участок в шестнадцать cap в Борсиппе был куплен посторонним лицом. К судье это будто бы никакого отношения не имеет. И сделок таких несколько.
– Ну и что? С каких это пор запрещено покупать участки?
– Что ты, хозяин! – Лабаши замахал руками. – Покупать всегда приятно. Но вот если судью обвинят в корысти, в клятвопреступлении или еще, не дай бог, в чем, тут уж держись. Имущество перейдет в собственность храма. Разденут догола! Тут и пригодятся эти земельки. И Набу-лишир снова богатый человек!
Сумукан-иддин крякнул, скользнул взглядом по стенной росписи.
– О-хо-хо, – вздохнул распорядитель. – Другие времена наступили. Уже не чтят так законы Хамму-рапи, не то, что было раньше! Преступил закон, и тебе перерезали горло!
– Что ты каркаешь, дурак! – воскликнул Сумукан-иддин и в сердцах хлопнул ладонью по подлокотнику. – Ты, наверное, сидя внутри стен, совсем спятил! Я пекусь о будущем дочери.
– Да, хозяин.
– Держи язык за зубами.
Сумукан-иддин хотел еще что-то сказать, но тут дверь распахнулась. Взметнув клубы пыли, ворвался горячий воздух, а с ним, как вихрь, – Иштар-умми.
– А-а-а! Вот вы где! Все шепчетесь, – прокричала она, скаля белые зубы. – Я обыскала весь дом, отец, хотя, конечно, следовало сначала заглянуть сюда. Ты отпустил слуг? Некому налить тебе пива?
– Да, мой солнечный луч, – отвечал купец. – Слуги пусть поедят. Время обеда. Сегодня я разрешаю им не работать до конца дня.
Иштар-умми стояла перед ним, уперев кулаки в бока, и улыбалась. Он невольно залюбовался дочерью. Ее светлое, не в пример другим вавилонянкам, лицо горело, розовые бутоны цвели на щеках, глаза и брови были подведены черной краской. Взгляд темных глаз – колдовской, мерцающий.
Осознает ли она свою красоту? Сумукан-иддин думал об этом. С некоторых пор – он не помнил, когда, но, кажется, недавно – он стал замечать изменения. Нет, не в ней, ибо ее взросление он наблюдал давно, – в себе.
Чем Иштар-умми становилась старше, тем все больше облик ее приобретал черты ее матери. Мимолетное впечатление при взгляде на ребенка год от года становилось явственнее, и, случалось, она резко оборачивалась на его окрик, и Сумукан-иддин холодел: на него смотрела жена, первая и единственная – Инанна.
Сумукан-иддин полюбил ее с первой минуты. Он был совсем ненамного ее старше. Все эти годы им было хорошо. Инанна тоже полюбила его, но позднее, когда уже родилась Иштар-умми. И она сказала ему об этом. Сумукан-иддину хотелось верить, что это и в самом деле так.
А теперь, когда Инанна ушла, он не может изменить ничего, ни одной своей ошибки, ни одной несправедливости по отношению к ней. Он лишь надеялся, что в Стране без возврата она не сильно страдает.
Он регулярно приносил в храмы дары и знал, что каждый прожитый день приближает его к Инан-не. Завершилось два года, а боль никуда не ушла, и единственное, что ему оставалось, научиться с ней уживаться, даже если она кричит, если не отпускает ни на минуту.
Сумукан-иддин любил и баловал дочь. Ему казалось, что так он что-то делает для Инанны.
– Отец, я с ног сбилась, пока тебя разыскала. Хочешь, погуляем в саду? Я хочу. Я всего хочу. Я соскучилась по тебе. Знаешь, мне приснился сон. Мы, ты и я, вдвоем шли по дороге. Ровной, как мой пояс. Но мы почему-то знали, что поднимаемся в гору. Ты был моложе, что ли, совсем на себя не похож. А наутро я подумала, что ты скоро приедешь.
– Вот я и приехал, – сказал он.
– Это хорошо. Это очень-очень хорошо.
Так вот, изменения произошли в нем. Он стал думать об Иштар-умми как о женщине. Не на месте супруги. Но уже и не как о ребенке.
И еще Сумукан-иддин понял одну, вещь – он ревновал. Сначала ревность была абстрактной, а теперь, когда названо имя жениха, он возненавидел его. При мысли, что какой-то юнец коснется его дочери, у него начинало колотиться сердце.
Однажды – всего однажды – он подумал о сожительстве с дочерью. Это так его напугало, что он предпочел караванный путь на север. Он попросту бежал, подавляя эту мысль, не давая ей оформиться. В тот раз Сумукан-иддин вернулся домой спустя пять месяцев и привез Иштар-умми драгоценный браслет, подарок, достойный невесты.
А теперь и в самом деле его девочка – невеста. Да ниспошлет ему богиня мужества! Конечно, Сумукан-иддин хотел счастья Иштар-умми. Она так быстро повзрослела. Он отчетливо помнил день прощания с Инанной, глаза дочери, полные муки, и дождь, хлынувший, наконец, из низко нависающих туч.
