Текст книги "Господин двух царств"

Автор книги: Джудит Тарр

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

18

Тир пал. Его царь сдался, выразил покорность, подчинился Александру и получил прощение. Но его народ за сопротивление заплатил своими жизнями, состоянием и свободой. Когда Александру оказывали сопротивление, он был беспощаден, а здесь ему сопротивлялись до конца. Он взял город и все, что в нем было, продал его людей в рабство. Он совершил жертвоприношение Гераклу в храме, который ему отказал, перед жрецами, которые пытались бороться с ним, и устроил игры в честь победы на берегу, где так долго стоял лагерем.

В последний день игр, когда армия Александра и в городе, и в лагере довершала свой триумф вином и песнями, Мериамон шла по песку вдоль спокойного моря. Был вечер, в небе светила бледным светом луна, поблескивая холодно на колечке в ухе Сехмет. Тир лежал под звездным небом темной массой, кое-где блестели огоньки. Длинные печальные караваны его жителей ушли утром, одни вглубь страны, в Дамаск, другие на кораблях в Грецию и на острова. Когда уйдет Александр, придут новые жители, люди из деревень в глубине страны наполнят город, и он снова станет сильным под властью Александра, под управлением македонского наместника.

Такова война. Для победителя – все. Для побежденного, если ему повезло, – жизнь.

Кто-то подошел к ней по песку. Мериамон не удивилась, узнав осанку, разворот плеч, высоко поднятую голову.

– Ты знаешь, что беспокоит меня больше всего? – сказала она. – Похоже, мне нравится война, даже горе, которое она приносит.

Нико остановился недалеко от нее.

– Я думаю, я ее ненавижу, – ответил он. Было темно и безлюдно, и нельзя было ничего прочесть на лицах друг друга. Ворота между ними открылись, и стены растворились.

– Кровь, – сказала она, – я ее ненавижу. И убийство детей. Но сильный мужчина против сильного мужчины, город против завоевателей, царь против царя – таким и должен быть мир.

– Я не стану убивать детей, – сказал он. – И женщин, если только они не попытаются убить меня первыми.

– Я знаю. Я видела.

Нико подошел ближе, остановившись прямо перед ней, теперь Мериамон увидела его лицо, блеск его глаз. – Значит, ты была там. Такая… вещь, что была со мной.

– Что ты видел? – спросила она.

– Что-то вроде птицы, – ответил он, – но не совсем. Это была ты. Я подумал, что такое возможно.

– Так было проще, – объяснила она. Или попыталась. – Зная тебя и зная, что ты знаешь меня. Но ты не мог видеть меня. Царь отправил бы меня назад, если бы я захотела пойти с ним. Понимаешь, он мог видеть меня.

– Понятно. – Голос его прозвучал бесстрастно. Она закусила губу. Ей очень хотелось рассмеяться вслух, но вряд ли стоило делать это.

– Ты обиделся? Ужасно?

– Ладно, – сказал он, – не ужасно. Но ты могла бы сказать мне.

– Чтобы ты запретил мне?

– Разве я имею право запрещать тебе?

– Но ты ведь все равно бы запретил?

– Возможно, нет, – сказал Нико после некоторого раздумья. Его руки сами легли ей на плечи и вздрогнули, почувствовав под тончайшей вуалью обнаженную кожу. Но убрать пальцы он не мог.

Они наконец почувствовали свою гибкость и медленно вспоминали свою силу.

Она не шелохнулась и не убежала. Сердце ее сильно забилось. Сейчас он будет трясти ее, назовет колдуньей и обманщицей, заплатит ей так, как она заслуживает, за то, что она им так воспользовалась.

– В тебе есть больше, чем известно кому-либо, – сказал Нико. – Даже царю.

– Он знает, – грустно ответила она.

– Не все.

– Достаточно.

– Ты кажешься такой маленькой, – сказал Нико. – Такие удлиненные глаза, такой сильный голос, а как ты держишься – то скользишь, словно темная мышка, то ведешь себя, как царица. И носишь платья, которые могли бы взбунтовать целую армию, но ни одна армия не осмелится, если ты сама не захочешь.

– Тебе не нравится моя одежда?

Он открыл было рот. Закрыл. Потом сказал:

– Мне она слишком нравится.

– В ней прохладно, – ответила она. – И она впечатляет. Таис тоже сделала себе такую. По ее словам, когда придет зима, она попробует персидские штаны.

– Боги! – воскликнул Нико. – Мой бедный брат!

– Почему? Потому что его женщина хочет, чтобы ей было тепло зимой и прохладно летом? Вот вы же ходите круглый год чуть ли не голые. Что вы можете понимать в женской одежде?

– Ничего. – Он отпустил ее и полуотвернулся. – Я забылся, прости, госпожа.

Она дернула его обратно. Мериамон рассердилась и забыла все глупости; она могла смотреть на вещи прямо, и сердце было там, где ему положено быть, а не в горле и не где-то над его головой.

– Прекрати! – сказала она. – Мы знаем друг друга достаточно хорошо, чтобы говорить честно. И такие слова, как «моя госпожа», – глупости. Я не царица и не богиня. И ты не мой страж. Теперь ты сам командир, у тебя в подчинении есть люди. Я видела вчера, как ты выиграл бег и скачки. Что сказал царь, когда снова увидел тебя верхом на Тифоне?

– Примерно то же, что сказала бы ты, – ответил Нико. – Но я же победил, разве нет? И не свалился.

– И помешал ему сожрать коня, который чуть не обогнал его в последней скачке. Глупый конь. Он совсем не соображал, что делает, и чуть не проиграл.

– Ты бы справилась лучше, – ядовито сказал Нико.

– Вовсе нет, – возразила Мериамон. – Я кричала до хрипоты. И все остальные тоже. Ты любимец армии. И ты думаешь, что можешь изображать передо мной слугу?

– Я ничто, – ответил Нико. – И все ничто по сравнению с тобой. Ты могла бы стать равной Александру, если бы только пожелала. Вместо этого ты выполняешь волю своих богов. Силой и хитростью ты заставляешь Александра выполнять ее вместе с тобой. Когда же вы оба увидите, что отлично подходите друг другу?

– Только не мы, – возразила Мериамон. – Он не хочет жену.

– Захочет, если захочешь ты.

– А я не хочу. – Она держала его руку, правую, ту, что была повреждена. Она прижала ее к щеке. – Я не хочу его.

Неподвижные пальцы Нико дрогнули. Распрямились – он задержал дыхание от усилия и боли, – согнулись по форме ее щеки. Он отдернул руку.

– Конечно, ты хочешь царя! Он единственный мужчина, достойный тебя. Он блистателен, великолепен, в нем есть бог. Он находит тебя очаровательной. Больше того, ты ему нравишься. Он доверяет тебе. Может быть, любит. Если бы только вы оба согласились признать это.

Он крепко сжал поврежденную руку здоровой, трясясь так, что больно было смотреть.

– Нет, – сказала Мериамон.

– Тогда вы оба дураки.

– Несомненно, – согласилась она.

– Если бы я был Александром, – сказал он. – Если бы я был царем, знай, я бы хотел тебя. И я хочу тебя.

– Если бы ты был Александром, – ответила она, – тогда бы я хотела его.

– Не хотела бы.

Он сказал это так твердо, что она засмеялась. Ей было лучше знать. В ней не было веселости, только злость, недоверие и безумная радость. Он хотел… Он хотел…

Нико пришлось трясти ее, чтобы Мериамон прекратила заливаться смехом.

– Я думала, – сказала она, задыхаясь, – что ты… не можешь…

– Не могу. Ну и при чем здесь…

Его резкость немного привела ее в чувство. Все так знакомо: по характеру они стоили друг друга.

– Иногда мне хочется, чтобы я хотела царя, – сказала она. – С ним проще. Огонь и воля, гениальный командир для армии. А ты… Я никогда не знаю, что ты сделаешь или скажешь.

– Я всего-навсего конник. Для царя я не представляю ничего особенного.

– Он знает тебя, – сказала Мериамон, – и знает, кто ты такой. Ты не рос вместе с ним, как Птолемей. Но ты и не сын его отца.

Нико вздрогнул и до боли сжал ей руки.

– Что ты…

– Они братья. Я вижу. Знал ли об этом Лаг?

Нико отпустил ее и пошел прочь. На сей раз она не пыталась его остановить. Он пошел вдоль берега, она шла следом.

– Он знал, – сказал Нико. – С самого начала. Он женился на ней, зная, что она носит ребенка от Филиппа. Филипп не был царем, и непохоже было, что он им станет: его брат царь был еще достаточно молод, мог жить еще долго и иметь сыновей. Так что она вышла за Лага, и, когда родился сын, Лаг принял его и назвал своим собственным. К тому времени, когда Пердикка умер, не оставив детей, и Филипп стал царем, Птолемей был сыном Лага, вот и вся история. Но у Филиппа была хорошая память на женщин – он всегда следил за ними, так же, как следил за всем, что когда-либо касалось его, – и нашу мать он тоже не забывал. Так что все знают, но никто не говорит вслух.

И неудивительно: Птолемей был старше, он мог предъявить претензии на трон Александра.

Нико хорошо понял, о чем она думает.

– Он не станет. Он не такой дурак.

– Нет, конечно, – согласилась Мериамон. – У Птолемея побольше здравого смысла, чем у большинства людей. Он знает, что лучше для него и для его народа.

– И он любит Александра. – Нико остановился. – Мы все его любим. Даже те, кто сначала хотел другого царя, – все они так или иначе согласились. Перед ним трудно устоять.

– И женщине тоже? – Мериамон вступила в воду. Она была ни теплой, ни холодной, ласково плескалась у ее колен, замочив подол. Если напрячь свои чувства, можно различить в ней блеск Нила – величайшей реки мира, реки, полной силы и воды, начинавшейся в неведомых глубинах Африки и изливавшей свои обильные воды в море. Река давала и отнимала, давала Двум Царствам их богатства и силу, забирала их обратно и уносила в Великую Зелень, море у подножия мира.

Мериамон обернулась. Нико стоял у края воды – темные очертания головы и плеч, белый отсвет хитона.

– Твоя мать отвергла царя, – сказала Мериамон.

– Он еще не был царем.

– Но он мог им стать. И, когда он стал царем, когда у нее был сын, которым можно было воспользоваться, как оружием, она не сказала ни слова. Она жила так, как выбрала сама. Она подарила мужу сына, который был его собственным.

– Обычный здравый смысл. К тому времени уже родился Александр. Всем было известно, что у него была за мать.

– Женщина себе на уме.

– Гарпия. – Нико вздрогнул. – Ну нет, может быть, она была и не так плоха. Они вполне подходили друг другу, даже когда он пошел на сторону. Он всегда возвращался, или она, или оба. Неправду говорят, что Александр и Олимпия заплатили убийце, который прикончил Филиппа.

– Я знаю, – сказала Мериамон.

– Ты, наверное, видела. Мериамон не ответила. Не нужно.

– Она была вне себя, когда он умер, – продолжал Нико. – То вне себя от радости, что он наконец получил по заслугам, то вне себя от горя. Но все время сохраняла хладнокровие и следила, чтобы ее сын получил то, что ему причиталось. Ужасная женщина. В ней есть богиня, я думаю, а может быть, фурия.

– А может быть, ум, – заметила Мериамон, – и нетерпимость к мужским выходкам. От них быстро портится характер.

– Как вы нас только терпите? Мериамон засмеялась.

– Иди сюда, – сказала она.

Он, к удивлению, повиновался. Мериамон взяла его руки в свои.

– Не спрашивай, – сказала она, – и не сомневайся. Просто принимай как есть.

– Но ты же… я не…

Встав на цыпочки, она прижала ладонь к его губам, заставив замолчать.

– Я тоже не понимаю до сих пор. Ты такой высокий и сильный, а я такая маленькая и совсем не красавица…

Он неожиданно поднял ее, как ребенка, и она оказалась с ним лицом к лицу.

– Ты красавица. – Он сказал это так, как будто командовал воинами на параде.

– Нет, – возразила она. – Могу быть хорошенькой, если специально постараюсь. А в остальном…

– И что ты нашла во мне? Я калека, а лицо у меня, как старая сандалия. Если бы у меня был какой-нибудь чин, или власть, или боги бы как-то отметили меня…

– Ты есть ты, – сказала она и прижала ладонь к его щеке. Она была шершавая от щетины. Тяжелый подбородок, большой рот, непреклонный нос не привели бы в восторг скульптора, но они были его собственные. – Я хочу, чтобы ты был таким, какой ты есть. Даже когда сердишься.

– У тебя змеиный язычок, – вспыхнул он.

– Точно, – ответила она. – Видишь, как мы подходим друг другу.

– У меня нет магической силы.

– Глаза-то у тебя есть.

И они сурово смотрели на нее. Мериамон обняла Нико за шею. Он легко удерживал ее. Мериамон весила едва ли больше, чем его доспехи, как она обнаружила, попытавшись однажды поднять их. Она потрепала волосы, вившиеся у него на затылке.

– И волосы у тебя красивые, – сказала она. – Почти такие же светлые, как у царя. Ты унаследовал их от матери?

– Да.

В темноте было трудно рассмотреть, но она подумала, что он, наверное, весь залился краской. Она прижалась щекой к его щеке. Точно: она прямо горела.

– Бедный мальчик, – сказала она. – Я тебя смущаю.

– Ты не старше меня, – огрызнулся он.

– Старше. Я родилась на полгода раньше царя.

– Тогда ты просто древняя, – сказал он ехидно. – Целых три года!

– Все женщины стары, как само время, а я египетская женщина. Я была древней уже при сотворении мира. Для нас вы, греки, просто дети.

– Да, я слышал.

Мериамон засмеялась. Она чувствовала, как ее тело тесно прижалось к нему, что было приятно: он был теплый, теплее, чем окружавшая их ночь.

– Самая маленькая из моих сестер больше тебя, – сказал Нико.

– Ты огромный, – согласилась Мериамон.

В нем поднималась такая жара, что его тело обжигало. Он резко опустил ее и зашлепал обратно к берегу. Там он остановился.

– Нико, – позвала она. Он не обернулся, но и не убежал. – Нико, ты так же сильно хочешь меня, как я тебя?

Его голос прозвучал почти как обычно, хотя говорил он с трудом.

– Все египтяне так прямолинейны насчет этого?

– Не знаю, – ответила она. – Я никогда не хотела никого другого.

Его плечи затряслись. Она с удивлением подумала, не довела ли его до слез.

– Ты никогда… – Его голос прервался. Смех. Его одолел смех. Внезапно он прекратился. – Разве ты… не давала клятвы? Не знать мужчины?

– Конечно, нет.

– Но боги…

– Боги так же, как мы, любят жизнь. Вряд ли они запретят мне.

– Я не понимаю тебя.

– Я тоже, – сказала она. – Часто.

Нико повернулся. Мериамон не могла видеть его лица – он был лишь высокой тенью на фоне звездного неба.

– Конечно, так нельзя, – сказал он на безупречном греческом, тщательно выговаривая слова. Никакой мягкой македонской картавости. – Ты царской крови, а я нет.

– Твоя мать родственница царя.

– Я не царь, – сказал он, – и не сын царя. И я не могу дать тебе ничего, кроме долины в Македонии, с крепостью на холме над ней и с хорошими пастбищами для лошадей. Для тебя там слишком холодно.

Она уставилась на него.

– Ты хочешь жениться на мне?

– Я объясняю, почему я не могу.

– Вот, – сказала она, – самая большая наглость, какую я когда-либо слышала.

– Да, – ответил он сквозь зубы.

Ей захотелось его трясти. Она часто так делала, почти по привычке.

– Я не то имела в виду! Как ты осмеливаешься решать, что подходит и что не подходит для меня? Я принадлежу только себе. Ты – человек царя. Если я его попрошу, он просто отдаст тебя мне.

– Нет! – закричал он, потом понизил голос. – Мариамне. Мари… Мериамон. Не проси его.

– Ты меня не хочешь.

– Хочу! – Он с трудом заставил себя опять говорить спокойно и негромко: – Дело в том… ты его защищаешь. По-своему. Пока ты здесь, а Египет там, те, кто хотят заставить его жениться, будут меньше давить на него.

– Есть же Барсина, – сказала Мериамон.

– Да, и Мемнонов ублюдок? Даже Арридай может сосчитать на пальцах, и каждый, кто понимает в детях, скажет тебе, что он не новорожденный. Ему два месяца? Три?

– Два, – ответила Мериамон и медленно выдохнула. – Да, – сказала она, – думаю, ты прав: я нужна Египту, я нужна Александру. Пока дело не сделано, я не могу связывать себя ничем другим.

– Не можешь, – сказал он.

– Но, – возразила Мериамон, – помимо обязанностей, там, в сердце, я свободна. – Она вышла из воды и приблизилась к Нико. Он стоял на месте. Она прижала ладони к его груди у сердца. – Не сейчас, – сказала она, – но скоро я заявлю на тебя права. Ты разрешаешь?

Грудь его вздымалась. Он дрожал, но затем, задержав дыхание, успокоился. Он был великолепен: у него было мужество встретиться лицом к лицу с тем, чего он больше всего боялся, и преодолеть страх.

– Возможно, – ответил он.

Она замахнулась. Он схватил ее. Она поймала его за колено и опрокинула на песок. Ожидая этого, он уже отпустил ее. Таков был ответ. Она отряхнула руки, одежду и пошла обратно в лагерь. Пошел ли он следом, ее не интересовало. На нем была ее метка. Об остальном боги позаботятся.

Часть III
ЕГИПЕТ

19

Армия Александра двинулась из Тира в разгаре лета, перемещаясь по утренней и вечерней прохладе и отдыхая в дневную жару. Скрылись вдали горы Ливана с их снежными шапками, которые радовали глаз прохладой, даже когда слепило солнце. Зеленые холмы, маленькие речушки увяли и высохли. Серая земля, пыль и мухи, безжалостная жара и ни проблеска благословенной зелени: там, где была вода, урожай уже убрали, поля стояли голые, и только кое-где глаз радовался оазису. Такова была пустыня, настоящая Красная Земля, хотя и расположенная так далеко от страны Кемет, и она не знала пощады к тем, кто осмелился в нее вторгнуться, даже если имел на это право.

Они шли вдоль моря, прохладного синего великолепия, которое не могут пить люди; вдобавок морская вода была очень едкой для светлокожих македонцев, сильно обгоревших на солнце. По морю плыл флот, держась близко к берегу и подвозя воду, вино, хлеб, мясо и более лакомые вещи. Флотом командовал Гефестион, принявший обязанности так же спокойно, как принимал все происходившее с ним, и справлявшийся с ними на удивление успешно.

Николаос плыл с ним. Сделать выбор между кораблями и лошадьми было нелегко, но корабли все же победили. Мериамон не захотела покинуть суши. Не то чтобы она боялась большой воды или плавания на корабле, но Александр шел вместе со своей армией, а она хотела быть с Александром. Если Нико предпочитал держаться подальше от нее, выбрав море, пусть так и будет. Все равно его корабль каждый вечер причаливал к берегу, и вся команда проводила ночь на песке. Иногда Мериамон сидела с ними у костра, отгонявшего мух, слушала их песни и рассказы и рассказывала сама то, что могла, не чувствуя в себе песни. Песня не вернулась, даже сейчас, когда близость страны Кемет нарастала в ней, как прилив.

На побережье встречались города и деревни, притулившиеся у ручьев и речек, которые теперь превратились в тонкие струйки или пересохли вовсе. Здешние люди поклонялись одному богу и заявляли, что подчиняются городу жрецов, расположенному среди холмов в глубине страны. Люди говорили, что тамошний храм похож на храм Мелькарта в Тире и построен теми же руками, но бог в нем не имеет земного вида и не позволяет изображать себя. Македонцы находили все это странным. Мериамон подумала, что он похож на Амона, который в своем основном облике скрыт и не имеет лица, которое могут видеть глаза смертных.

Города встречали Александра приветливо или по крайней мере без сопротивления. Он покупал в них все, что ему было нужно, кроме воды, которая не была здесь лишней, но его корабли привозили ее из рек Сирии. По пути к югу того, что можно купить, становилось все меньше, и все больше привозили корабли, плававшие днем и ночью, чтобы обеспечивать потребности армии.

Наконец они пришли в Газу. Еще недалеко от Тира было получено сообщение, что военачальник Газы, Батис Вавилонянин, не собирается сдаваться Александру. Город заперся и забаррикадировался, а его люди вели себя так вызывающе, словно печальный пример Тира был не для них.

– Я вас разобью, – сказал Александр посланникам. – Газа не Тир, вам не устоять против меня.

– Мы попробуем, – отвечали люди Батиса. Их начальник, здоровенный вавилонянин, оглядел Александра сверху вниз и спросил:

– Ты еще никогда не проигрывал сражений? Возможно, пора уже научиться?

Лицо Александра было докрасна обожжено солнцем; вряд ли было возможно покраснеть еще, но глаза у него стали почти белые, словно солнце в безжалостном небе.

– Вы осмеливаетесь препятствовать мне?

– Мы остановим тебя, если сможем.

– Тогда попробуйте, – ответил Александр. – Попробуйте и будьте прокляты.

Тир был всего лишь расстройством планов. А здесь можно было сойти с ума: город засел в своей песчаной яме, армия вокруг него иссохла до костей, а двинуться с места нельзя, пока тут сидит Батис, готовый поднять против них всю страну. Обратный путь был так труден, что Александр вряд ли решился бы пройти его. Впереди лежала одна из страшнейших пустынь мира. Семь дней – семь переходов по раскаленной печи богов к воротам Египта.

Батис был столь же упрям, как и его противник, и так же глух к доводам рассудка. Он устоит или умрет. Даже падение Тира ни на секунду не поколебало его решимость.

Здесь было зло. По-видимому, не в Батисе; Мериамон видела его на стенах, и он был, как всякий человек, смешением света и тьмы, но черный корень упрямства прорастал во всех его делах. Семя, из которого он рос, источник, дававший ему силу, вовсе не были частью Батиса.

И все же здесь не было храма, не было жрецов, добывающих силу из жертв. Не было ничего, что она могла бы видеть. Только что-то темное, задевающее чувства, какая-то упорная враждебность. Может быть, сама земля порождала ее, или воздух, или бог, имени которого она не знала. Не Мелькарт, нет – он никогда не желала Александру того зла, которое хотели совершить его жрецы. Она вообще не видела его в его городе, как будто он удалился, предоставив своим жрецам и своему наследнику самим улаживать свои ссоры.

Здесь было что-то другое. Оно было более-менее реальным: более осязаемым и менее определенным.

Александру противостояла воля. Ум, или умы, которые сокрушили бы его, если бы могли.

Арридай знал об этом. В Тире его охрана следила за ним пристально, и он отправился в Сидон вместе с Александром. Теперь, в пути, надзор был ослаблен, потому что вряд ли бы он захотел и смог уйти далеко в таком месте. В Газе он стал ходить повсюду за Мериамон, помогал ей, как умел, подавал и уносил, когда она работала в лазарете, или ходил смутной тенью за тенью Мериамон, когда она выходила прогуляться по лагерю. Тени он нравился. Он мог ее видеть, но разговаривал с ней запросто, по-детски болтая своим низким голосом.

Еще до того, как полностью осознала, что было под землей, Мериамон услышала, как он говорит, обращаясь к ее тени:

– Ты тоже чувствуешь? Внизу что-то темное. Оно нас совсем не любит.

– «Оно»? – спросила Мериамон, застыв в напряжении.

Арридай пожал плечами и смотрел виновато.

– Ничего, – сказал он.

Больше ей ничего не удалось от него добиться, хотя она устала ругать греков, обучавших его.

– Оно плохое, – только и сказал он.

Мериамон отпустила его. Он перестал говорить с тенью, вообще почти перестал говорить, ходил сгорбившись, как побитая собака.

Мериамон шла все по той же дорожке, бросая взгляды через плечо. За ней шла ее собственная тень, с зеленовато-желтыми глазами, с шакальей улыбкой, которая все больше и больше начинала походить на свирепый оскал. Уши были прижаты к голове, руки, с человеческими пальцами и острыми когтями, сжимались и разжимались, сжимались и разжимались.

Даже дурак разберется, что к чему, если его ткнуть носом. Мериамон встала в один из дней, которым был потерян счет, под медным небом, под солнцем, бьющим, как молот. Армия Александра зарылась в норы, как песчаные крысы, а Газа красовалась на своей скале, как корабль в песчаном море.

Александр был впереди, как всегда, такой же обожженный солнцем и измученный жаждой, как все. Он пребывал в гневе уже почти целый месяц, но гнев не ослабевал, совсем наоборот. Взгляд, которым он встретил Мериамон, был почти белый от боли, такой неожиданный и яростный, что у нее перехватило дыхание. Ее тень рванулась вперед вопреки реальному положению солнца, уши прижаты, зубы оскалены, в горле клокочет призрак рычания.

Александр взглянул на нее так же, как смотрел на Перитаса, который, нежное создание, укрылся в тени палатки механиков. Тень Мериамон не была созданием нежным и земным. Она загородила дорогу между Мериамон и царем.

– Ложись, – сказал царь. – Спокойно. Я не причиню ей вреда.

Тень медленно подчинилась. Царь посмотрел на нее, потом на Мериамон, затем на картину осады и коротко махнул рукой своему трубачу.

– Отбой, – сказал он. – И воды – двойную порцию. Ты, – повернулся он к Мериамон, – иди со мной.

Она пошла с ним. Под навесом было ненамного прохладней, но там был прислужник с кувшином воды, и вино, чтобы развести, и солдатский рацион хлеба и фруктов. Перитас радостно бил хвостом по земле, поднимая столб пыли. Александр присел потрепать его за уши.

Мериамон ждала. Срочность дела кипела в ней, но терпение прощало Александру минутную отсрочку. Она дала ему время успокоиться.

Сверкание Силы, приплывшей из Сидона, теперь потускнело. Его испятнал гнев и придавила долгая осада. То, что было здесь, в земле, само по себе было мало – жалкий остаток древней тьмы, царившей до богов. Но его души были открыты, готовы для того, чтобы зло могло взять их. Оно было тихое, гибкое, оплетало стены его духа, проливало холод на пламя его силы. Оно не сломит его, но разрушит изнутри. Не молния с небес, а змея под ногами, тонкая и смертоносная.

Мериамон внезапно села, подогнув колени. Арридай присел перед ней, карие глаза его смотрели озабоченно.

– Что с тобой, Мери? Тебе плохо?

– Нет, – сумела выговорить она. – Просто жара. Не принесешь ли мне воды?

Арридай торопливо пошел, как она надеялась, чтобы найти чашу и наполнить ее. Она поджала ноги.

Мериамон не была женщиной пустыни, чтобы опасаться хрупких стульев и табуреток, но ближайший стул был слишком высок, чтобы взбираться на него. Она попробует немного погодя. Мериамон прислонилась к ножке стула. Резное золоченое дерево было прохладным, прохладнее, чем ее щека. Она закрыла глаза.

Мериамон знала, когда подошел Александр и остановился рядом. Она всегда знала, где он находится, как бы далеко он ни ушел, как бы ни мала была ее сила. Он присел перед ней, как и. его брат, но легко, без явственно слышного скрипа суставов. – Что-то не в порядке, – сказал Александр. Она открыла глаза. Его лицо занимало все ее поле зрения. Нос у него шелушился, и она сказала ему об этом.

Александр потер нос. Глаза у него были светлосерые, как горный хрусталь; один был заметно темнее, и странно было видеть его с близкого расстояния. Белый свет, казалось, ушел из его глаз, но Мериамон все же чувствовала его где-то внутри.

Такой след оставил Тир, а Газа сделала его глубже. Где яркий свет, там гуще тьма. Там, где проходил верховный бог, за ним вслед шел бог ада. Александру нельзя перечить – его дух такого больше не потерпит.

Мериамон задрожала, хотя воздух был так горяч, как она только могла желать. Она была дочерью царя и знала, что такое царь. Он мог быть обходительным, быть милостивым. Но только благодаря сильной воле и долгому обучению в сильных руках. Если он сбросит путы, ограничивающие его, отдастся всей полноте своей силы, тьме так же, как и свету, он может разрушить все, что успел создать. И страна Кемет получит тирана худшего, чем все персидские.

Сердце ее застыло. Такого не должно случиться. Боги не позволят. Но то, что происходило здесь, то, что пытался делать он, было смертельно опасно.

– Александр, – спросила она, – ты чувствуешь здесь злую волю?

– Едва ли я упущу ее, – ответил он.

– Нет, – возразила она, – не в Газе. Не Батис и его солдаты, хотя они тоже как-то связаны с ней. Они вызвали что-то другое. Разбудили, принесли с собой, неважно как. Оно не сулит тебе ничего хорошего.

– Жрецы Мелькарта тоже хотели мне зла, – ответил Александр. – С ними удалось справиться довольно легко, хотя у них было больше сил, чем здесь. – Он улыбнулся и помог ей подняться. – Вот что. У тебя солнечный удар, только и всего, и, как все мы, ты немного не в себе из-за долгой осады, оказавшейся такой тяжелой. Но скоро все кончится, и мы доставим тебя домой, в Египет. Ты знаешь, что у меня были послы от сатрапа Мазаса? Он намеревается впустить меня без боя. Мазас мудрый человек.

– Не все персы глупцы и не все трусы, – сказала она.

Александр усадил ее на стул, торжественно, как будто она была царицей, и улыбнулся, глядя на нее сверху. У него была ясная, ничем не замутненная мальчишеская улыбка.

– Верно. Из тех, с кем я встречался, многие мне нравились. Некоторые очень. Царица Сизигамбис мужественней многих мужчин, которых мне приходилось видеть, а Артабаз – философ. Аристотель обыкновенно приходил в бешенство, когда я говорил такое, но я так говорил и буду говорить.

Мериамон его не слушала. Его голос просто звучал вокруг нее, и он понимал это так же хорошо, как и она. Когда Александр закончил, она сказала:

– Думаю, тебе лучше отказаться от осады и идти дальше. Она плохо кончится для тебя. Она замыкает твой разум в самом себе и разрушает его. Лучше оставить Газу позади и обрести силы в Египте.

– Я не могу так поступить, – вполне рассудительно ответил Александр.

Ему надо бы разгневаться на нее за то, что она увидела в нем слабость и так прямо сказала ему об этом.

– Когда на востоке поднимается, как волна, Персия, а приморские города только-только подчинились, я не могу никому позволить думать, что мне можно перечить. Другие захотят последовать этому примеру, и войну придется начинать снова.

– Не придется, если ты умрешь здесь.

Вот оно. Она сказала. Слово лежало у нее на сердце холодным и тяжелым грузом, но было правдой, чистейшей правдой.

Он рассмеялся.

– Ну да! Ты наслушалась моих предсказателей. Бормочут-бормочут, ворчат-ворчат, и обещают темные дни впереди, и вещи еще похуже, но и они и я знаем, о чем речь. Опасность здесь: если меня заставят думать, что я должен умереть, я и умру, а враг добьется своего.

– Я не слушала никого, – возразила Мериамон, – кроме богов, которые во мне. Я вижу здесь смерть для тебя. Я вижу ее в тебе.

Его глаза расширились и побледнели.

– Госпожа Мериамон, – произнес он, старательно сдерживая себя, – ты есть то, что ты есть, и я благодарю тебя за откровенное предупреждение, но ты не Александр.

– И ты тоже, – ответила она, – когда говоришь такое. В тебе есть бог, я в этом не сомневаюсь. Но даже боги должны знать свои пределы.

– Я не бог, – возразил Александр. Торопливо. Яростно. – Я царь. Я поступаю так, как должен поступать царь. Греция призвала меня на войну, Египет ждет меня, Азия зовет меня. Тихе – судьба – управляет всем, что я делаю.

– Даже твоя Тихе, которая похожа и непохожа на нашу Маат, оставляет возможность выбора. Если ты уйдешь сейчас, ты сможешь вернуться, приведя за собой весь Египет, и развеять этот город в прах.

– Если Персия не помешает, а Финикия останется покорной. – Александр твердо посмотрел на нее. – Спасибо тебе за твои тревоги. Ты желаешь мне добра, я знаю, но я не изменю своих намерений.

Мериамон встала. Александру пришлось резко отодвинуться, иначе он упал бы. Арридай стоял позади него с чашей в руке, удивленно глядя на обоих. Мериамон взяла у него чашу с самой теплой улыбкой, какую ей удалось изобразить, и выпила до дна.