Текст книги "Любовник-Фантом (сборник)"

Автор книги: Джозеф Шеридан Ле Фаню

Соавторы: Эдвард Джордж Бульвер-Литтон,Маргарет Олифант,Вернон Ли,Дж. Риддел
сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 34 страниц)

Глава II
Я приглашен на свадьбу

Удивительно, как представления нашей юности влияют на поступки зрелых лет.

Еще в младенчестве я как-то услыхал, что клубника помогает сохранить белизну зубов. И в зрелом возрасте я никогда не упускал возможности наесться этих ягод. В ту пору, когда горожане покидали Лондон раньше, чем это принято теперь, я спешил отведать клубники в саду моего двоюродного дядюшки, адмирала Тревора. А когда его небольшое имение перешло к его сыну, я опять же, каждое лето приезжал туда полакомиться клубникой, точно совершал священный ритуал. Но теперь, когда парламент распускают, как назло, все позже и позже, приятные званые обеды продолжаются до самого конца сезона, далеко за Иванов день, поэтому ягоды – мелкие, сладкие, свежие, не чета тем, что продают в Ковент-Гарден, – присылают мне из Фэри-Уотер в изящных корзинках, укрытых прохладными зелеными листьями.

– Где же находится Фэри-Уотер? – спросите вы. Любезный читатель, у каждого своя тайна, и местонахождение Фэри-Уотер – мой секрет. Всякий год с приближением лета я принимаюсь мечтать о нем, но я не обязан открывать свои мечты всему свету.

Я опишу Фэри-Уотер, каким увидел его впервые, еще в правление адмирала Тревора: причудливое здание, длинное и низкое, сплошь оплетенное глициниями и плющом, шиповником и диким виноградом, жасмином и жимолостью.

– Унылое место, хотя и живописное, – скажете вы. Погодите немного, пока вы не войдете в просторный квадратный холл и, миновав гостиную и зимний сад, не окажетесь в западном крыле, где веранда утопает в пышной зелени, где мирты роняют цветки на газон, сбегающий к зеркальной водной глади, где ясень и ива склоняют ветви к мягкой и нежной, как бархат, траве, где извилистые тропинки прячутся в тени густых деревьев, и всюду царит покой, тот покой, что так редко встретишь в нашем суетном мире.

Там я и имел обыкновение есть клубнику, оттуда ее теперь присылают. Но были времена, когда и в Фэри-Уотер ягоды отдавали горечью, и я расскажу вам почему. Вот как это случилось. Однажды мой троюродный брат, капитан Тревор, сын вышеупомянутого покойного адмирала Тревора, в короткой записке уведомил меня о том, что собирается жениться.

Большинству людей известие это показалось бы огорчительным. Умри капитан Тревор холостым, его имение перешло бы ко мне, и многие наверняка сочли бы Фэри-Уотер завидным наследством. Только не я. Что бы я стал с ним делать? Его содержание потребовало бы немалых расходов, которые стали бы для меня источником постоянного беспокойства. Мне в точности известно, сколько я должен моей квартирной хозяйке в конце каждого месяца за комнаты, завтрак и стирку, но откуда мне знать, доходно или убыточно сельское имение с газонами и цветниками, конюшнями и лошадьми, свинарниками и свиньями, курятниками и курами, прудом и лебедями, не говоря уже об эйлсберийских утках, – разве что пришлось бы нанять счетовода или предстать перед судом по делу о банкротстве?

Я не желаю заживо хоронить себя в глуши. Настанет час, и я уйду туда, где мой покой не потревожат ни домовладелец, ни сборщик налогов, пускай себе стучат, сколько вздумается. Каждому свое. А мне довольно второго этажа где-нибудь в западном районе. Конечно, лучше жить на третьем, но я с юных лет терпеть не могу взбираться по ступенькам.

Вдобавок – если вернуться к вопросу о Фэри-Уотер, – боюсь, я оказался бы плохим хозяином, если когда-нибудь по воле небес сподобился бы этой роли. Одни умеют посещать обеды, другие – давать их. По-моему, лучший хозяин далеко не всегда лучший гость. Всякое дело требует особого умения. Щедрый хозяин нередко оказывается скучным гостем, а блестящий гость – никудышным хозяином.

Впрочем, среди богемы эти два свойства, как и другие столь же несовместимые черты, иногда совпадают. Но стоит ли ссылаться на Богемию – призрачный прекрасный край, волшебную страну для всякого, кто любит ее душой, но не принадлежит ей от рождения.

Что до меня, я посещал эту страну и, признаться, покорен ею, несмотря на зрелище просроченных векселей, долговых расписок и описей имущества. Одно мне непонятно: как обитатели тех мест ухитряются наслаждаться жизнью. Кому-то может показаться, что званый обед тоже дело чистого случая, однако я и куска не смог бы проглотить, если бы в один прекрасный день решил целиком отдаться во власть судьбы подобно милым, несравненным обитателям лондонской Богемии.

Некоторые пытаются свести искусство богемной жизни к науке, однако у них ничего не выходит и никогда не выйдет. Чтобы привлекать, жизнь богемы должна быть простой и бесхитростной. Вольному художнику не пристало иметь arriere pensee[43]43
  Задние мысли (франц.)


[Закрыть], когда он бражничает с милордом, а его жене, если ей дороги успехи мужа, лучше оставить своих несмышленых отпрысков дома и очаровывать высоких покровителей, а заодно и всех остальных.

Я привык обедать в домах, в которых все, от мебели до сервировки, дышит завидной обстоятельностью, когда же я оказываюсь за столом, где все, что подается, взято в долг, а у хозяина почти нет шансов расплатиться, я в полном изумлении гляжу, как весело пирует он с друзьями, не замечая, что в дверях стоит незваный гость – костлявый призрак Долга.

Никак не возьму в толк, как можно есть, пить, шутить и смеяться шуткам других, если завтра ты можешь угодить в долговую тюрьму. И все же, признаюсь, никакие обеды, даже в домах, где еда отдает золотом и серебром, не сравнятся с теми, что подаются на дешевом фаянсе, зато сдобрены острым словцом вместо sause piquante[44]44
  Пикантный соус (франц.)


[Закрыть].

Только в волшебном краю богемы вино первично, а еда вторична. Не удивительно, что приступы головной боли не раз донимали меня по утрам после путешествия в Богемию.

Возможно, эти приступы – так предположил один из обитателей этой славной страны – были вызваны тем, что я слишком много смеялся, ведь смех занятие для меня непривычное и предосудительное. Конечно, в его замечании есть доля иронии, ибо в домах, где я обедаю, безудержный смех и впрямь считается признаком дурного тона.

Восточные вельможи сами не танцуют, а английская знать сама не смеется. Смеяться не возбраняется тому, кто кормится смехом и шутками, как акробату не возбраняется стоять на голове. Но обладателю дохода в десять тысяч фунтов в год и выше пристало сохранять серьезность и величественность, в соответствии с высоким положением, дарованным ему судьбой. Как правило, так он и поступает.

Сказать, что иногда он слишком усердствует, значит лишь сказать, что ничто человеческое ему не чуждо.

Но я отвлекся от Фэри-Уотер. Позвольте мне вернуться к лебедям, скользящим по зачарованному озеру, к эйлсберийским уткам, что выпячивают свои мясистые грудки на щедро уставленном яствами столе и с редким великодушием нагуливают жирок как раз к тому времени года, когда зеленый горошек особенно нежен и сочен.

Как ни любил я Фэри-Уотер, я никогда не стремился обладать им. Я бы оказался в положении недавно овдовевшего француза, которого спросили, не собирается ли он жениться на даме, которую постоянно посещал.

– Ma foi[45]45
  Клянусь честью (франц.)


[Закрыть]! – ответил француз, – где же я стану тогда проводить вечера?

И в самом деле, если б имение перешло ко мне, где бы я отдыхал летом?

Как гость я восхищался Фэри-Уотер, как владелец я бы его возненавидел.

Я рассуждал разумно, ибо все же полагал, что мне когда-нибудь придется занять место капитана Тревора.

Он был редкостный экземпляр, настоящее морское чудовище: уродливый, злобный и упрямый. Когда он орал на слуг, казалось, в доме бушует ураган. Подчиненные настолько же ненавидели его, насколько любили его отца адмирала.

Вдобавок, он был пятнадцатью годами старше меня, вел беспутную жизнь и предавался пьянству, пока подагра, которая одна сумела взять над ним верх, не скрутила его.

Я бы не удивился, узнав однажды утром, что он мертв, но я был несказанно изумлен, узнав, что он намерен жениться.

Джеффри всегда держался со мной любезно, в той мере, в какой он вообще был способен на любезность. Он благоволил ко мне и упорно называл Стаффом, и хотя полученное известие повергло меня в изумление, в самой его просьбе стать шафером на свадьбе не было ничего странного.

Я дал согласие. Заказал новый костюм, купил свадебный подарок – цена которого меня втайне огорчила – и за день до назначенного срока отправился в Уинчелси, славный городишко, близ которого, как сообщил мне капитан, проживала невеста.

В Уинчелси стоит забавная крохотная гостиница, окна которой смотрят на главную и, мне думается, единственную в городе площадь, служащую заодно и церковным двором. В ней-то мы с Джеффри и сняли комнаты на ночь.

Разумеется, мне захотелось поподробнее узнать о его избраннице, и я спросил, как ее зовут.

– Мэри Ашуэлл, – ответил он. – Впрочем, родители зовут дочь Полли, и я намерен звать ее так же.

Я на минуту задумался. Игривость, звучавшая в этом имени, вызвала у меня образ великовозрастной особы с красным носом, плоской грудью, длинной шеей, выцветшими глазами и локонами.

– Наверно, у нее куча денег? – предположил я.

– Ни шиллинга. Когда-то ее отец был вполне Состоятелен, но сейчас беден, как церковная крыса.

– Так у нее есть отец…

– И мать, – снисходительно заметил он.

– Она молода? – не унимался я, чувствуя, что он не расположен продолжать беседу.

– Гм, старой ее не назовешь, – ответил он, как мне показалось, вздрогнув.

– Хорошенькая?

– Полагаю, это слово к ней не подходит ничуть, – заключил он. На этот раз я ясно разглядел, как сквозь его обветренную смуглую кожу проступает густой румянец. Почувствовав это, он попытался прикрыть побагровевший лоб рукой.

Признаюсь, я был озадачен. Он явно стыдился собственного выбора. Но что тогда принудило его?

Правда, капитан был уже не молод, скорее даже стар, но он наверняка мог найти кого-нибудь получше, чем перезрелая дурнушка с повадками котенка и без гроша в кармане.

Меня и вполовину так не удивило известие о предстоящей женитьбе, как явное нежелание моего троюродного братца говорить о, невесте. Из всех знакомых мне мужчин Джеффри менее всего можно было заподозрить в том, что он поддастся женским чарам. Но он, несомненно, поддался, и утвердил меня в этом мнении, когда в ответ на один из наводящих вопросов сказал:

– Завтра ты сам увидишь, что она собой представляет. А сейчас я устал, так что не мучай меня расспросами, Стафф.

Той ночью сладкие грезы о Фэри-Уотер не посетили меня. Мне снилась новая владелица имения, видом похожая на бутылочку для приправ, а нравом и душой – на смесь кайенского перца с уксусом.

«Стаффорд Тревор, – сказал я себе, причесываясь утром перед зеркалом, – тебе следует приискать себе новое место для отдыха. Привольному житью в Фэри-Уотер пришел конец. Косые взгляды и натянутая любезность – все, на что ты можешь рассчитывать, когда новоиспеченная хозяйка вступит в свои права». Придя к такому заключению, я вошел в гостиную, чувствуя себя человеком, знающим все и готовым к худшему.

Джеффри я застал в волнении и беспокойстве. Он едва притронулся к завтраку, что служило верным признаком душевного или телесного расстройства. Затем, отодвинув чашку, он встал и принялся шагать взад и вперед по комнате, засунув руки глубоко в карманы.

Когда он сказал, что нам пора, я с облегчением вздохнул.

Я бросил взгляд на часы: они показывали двадцать пять минут двенадцатого.

– Наверно, путь у них не близкий.

– Две мили, – ответил он.

«Женские сборы требуют времени и хлопот», – подумал я про себя, когда мы, взяв шляпы, направились от дверей гостиницы к церковному крыльцу.

Не хотел бы я еще раз пережить следующие пятнадцать минут.

Священник ждал, служка был наготове, жена пономаря в нетерпении. Джеффри дошел до такого состояния, что, хотя утро выдалось прохладное и легкий ветерок шевелил листья плюща, лоб его покрылся испариной, а сам он то бледнел, то краснел.

– Когда они должны прибыть? – спросил я.

– В половине двенадцатого, она сама так назначила, – ответил он.

Мы подождали еще немного, затем я снова взглянул на часы.

– Без четверти двенадцать, – сказал я. – Если они сейчас не приедут…

Он зажал мне рот своей тяжелой огромной рукой с такой силой, что меня отбросило к стене.

– Молчи, – взмолился он в таком волнении, что я едва узнал его голос. – А вот и они! – закричал он в следующую секунду, как только наемные экипажи въехали на площадь.

В первом сидела невеста в густой фате, рядом – отец с матерью. Во втором – две перезрелые девицы, одной из которых отводилась роль подружки.

Я безуспешно пытался разглядеть невесту, пока она шла по проходу, склонив голову и словно нарочно спрятав лицо в складках фаты.

Здесь скрывалась тайна, и я не мог в нее проникнуть. Судя по походке, невеста была молода, да и рука, с которой подружка невесты сняла перчатку, не могла принадлежать даме зрелого возраста. Священнику она отвечала еле слышно, когда же настало время обменяться кольцами, ее охватила такая дрожь, что Джеффри едва надел ей кольцо на палец.

«Она молода, – решил я, увидев, как она опускается на колени. – Боюсь, она очень уродлива».

Их обвенчали, они стали мужем и женой. Не поднимая фаты, невеста прошла с Джеффри в ризницу, мы последовали за ними.

Тут у меня мелькнула мысль, что второпях мы что-то напутали: шли на свадьбу, а оказались на похоронах.

Обычно я знаю, что сказать в нужное время и в нужном месте, однако место мне не показалось подходящим, и я не сумел найти слов.

В тот миг мне показалось, что кладбище с парой занятых своим тяжким трудом могильщиков более подошло бы к случаю, чем ризница с неторопливым священником, великовозрастной подружкой, безмолвной невестой и мрачным, хотя и торжествующим женихом.

По-прежнему не поднимая фаты, невеста еле слышным шепотом спросила, какое имя ей следует написать, и вывела нетвердой, дрожащей рукой: «Мэри Ашуэлл».

Как только церемония закончилась, ее отец, который не мог похвастать железной выдержкой своей супруги, произнес со слезами на подслеповатых глазах и подозрительно подергивающимися губами:

– Полли, дорогая, поцелуй меня. Поцелуй своего бедного старого отца.

И прежде чем она успела помешать, откинул с ее лица фату и прижал к груди.

Смогу ли я когда-нибудь забыть ее лицо? Эти распухшие от слез веки, белые как мел, горестно запавшие щеки, печать безмерного страдания в глазах, какого мне не приходилось видеть у живого человека, только на картинах старых мастеров?

Заплаканные глаза, бледные щеки и исполненный муки взгляд заставили меня забыть о том, где я нахожусь. Я позабыл все правила приличия, всякое понятие о благопристойности, короче, я забыл обо всем на свете и громко воскликнул, словно был один и не в церкви:

– Боже! Да она совсем дитя!

И в тот же миг, точно я снял какое-то заклятие, картина разом изменилась.

Метнув на меня взгляд, который мягче всего можно определить как неприязненный, Джеффри схватил жену под руку и вместе с ней покинул ризницу, оставив нас гадать, стоит ли нам следовать за ним.

Священник возвел глаза к потолку, словно ожидая, что он вот-вот обрушится и придавит одного из нас. Наверное, ему в жизни не приходилось слышать подобных восклицаний. Обе перезрелые девицы уставились в пол. Миссис Ашуэлл бросала на меня испепеляющие взоры. Мистер Ашуэлл всхлипывал, уткнувшись в белый носовой платок.

Что до меня, я был настолько потрясен, что даже не извинился за свою бестактность. Разумеется, я понимал, что вокруг меня люди, но тогда я ничего не видел, ни о чем не думал – только о моем пожилом братце и его девочке-жене.

Он ей годился в отцы! Да что там – в деды!

Не помню, как мы вышли из церкви и в каких словах я попрощался со священником. С того момента, как я увидел лицо невесты, я был словно в тумане и очнулся лишь на козлах, позади кучера, трясясь по проселочной дороге. Я чувствовал себя человеком, который пробудился от страшного сна и медленно, с трудом приходит в себя, только теперь начиная различать происходящее.

Глава III
Завещание моего кузена

Впрочем, мне не пришлось подыскивать себе другое место для отдыха: Джеффри простил мне обиду и вместе с молодой женой принял в своем имении с прежним радушием.

Однако Фэри-Уотер потеряло для меня былую прелесть. Находиться там было тягостно, и все же я постоянно туда возвращался. Всякий раз я с облегчением покидал дом моего кузена, но вскоре в памяти моей оживали кроткое лицо, мягкие карие глаза, робкий мелодичный голос – и я устремлялся туда сначала в мыслях, а потом и собственной персоной.

Она была невинным ребенком, а он необузданным дикарем, который безумно ее любил и столь же безумно ревновал. Старая, всем известная история, в которой действуют разорившийся отец, богатый и щедрый поклонник, не чуждая земным радостям мамаша и любящее нежное дитя, готовое возложить свою юную жизнь на алтарь долга.

Ее сердце оставалось свободным – вот единственное, что утешало меня. Она еще не встречала человека, которого могла бы полюбить: так по-монашески уединенно текла ее жизнь. Она была невинна, как дитя, чиста, как ангел, добра, кротка, правдива и верна. Возможно, со временем, если бы у нее родился ребенок, которому она могла посвятить всю себя, лаская и опекая его, ее брак, неравный и несправедливый, сделался бы не совсем уж несчастным, если бы удалось изгнать из Джеффри дьявола ревности. Но стоило ей взглянуть на кого-то или подумать о ком-то, как он приходил в ярость. Его привязанность к детям тускнела рядом со слепой безрассудной страстью, которой он терзал свою жену. Она нежно и преданно любила отца – и он разлучил их, запретив старику являться в Фэри-Уотер, а ей навещать отца. Когда мистер Ашуэлл скончался, он ревновал к самому ее горю. Когда у них родился второй ребенок, он с завистью глядел, как она его ласкает.

Бедняжка Полли! Бедное дитя! Бедная девочка-жена! Бедная малышка-мать! Как часто сердце у меня разрывалось от нежности, которую я боялся обнаружить!

Но ты знала, что я испытывал в душе, моя девочка. Признайся, я всегда был тебе преданным другом и не оставил бы тебя ни в горе, ни в радости, сумей мое заступничество облегчить твою участь.

С какой бессильной болью наблюдал я, как мало-помалу радость и надежда уходят из твоей юной жизни, как ты стареешь, не успев по-настоящему вырасти, но что я мог поделать?

Джеффри был твоим мужем, ты его женой, но как-то ты сказала мне, что само мое молчание дает тебе силы вынести неизбежное и учит не противиться тому, чего не изменить.

Никогда не забуду, как вскоре после свадьбы, миссис Джеффри Тревор подошла ко мне, когда я прогуливался меж грядками с клубникой.

«До чего она мила и грациозна», – подумал я, любуясь, как легко она приближается ко мне, платье чуть приподнято над крохотными ножками, головка слегка откинута назад, словно под грузом какой-то новой идеи.

– Мистер Стаффорд, – промолвила она, поначалу она стеснялась называть меня по имени, и не удивительно: я получил его за добрые четверть века до того, как она появилась на свет, и прошел огонь, воду и медные трубы, когда она еще лежала в пеленках.

– Мистер Стаффорд, можно вам задать один вопрос? Вы знаете моего мужа, конечно, гораздо лучше меня. Скажите, что мне сделать, чтобы он мне больше доверял?

Она выпалила эти слова на одном дыхании, как школьник, затвердивший урок.

Она была еще ребенком! Чистым и бесхитростным! Благодарение Богу, никогда, ни на одну минуту в моей душе не возникло чувство, которого я не мог бы питать к дочери. И я уверен, что Джеффри, при всей его глупости и слепоте, это понимал.

Разумеется, ее просьба застала меня врасплох. Я настолько опешил, что в изумлении уставился на миссис Тревор, пока она не покраснела до корней волос. Спустя мгновение она потупила глаза, краска отхлынула с ее щек, и она стояла предо мною, растерянная и смущенная, словно в чем-то провинилась.

Тогда я заговорил.

– Едва ли здесь можно что-то исправить, миссис Тревор, – ответил я, – разве что вам удастся охладить чувства вашего мужа.

Она вновь залилась румянцем и подняла на меня глаза.

– А что, по-вашему, он очень любит меня? – спросила она, смущенно переминаясь с ноги на ногу и рассеянно трогая носком башмачка листья клубники.

– Да, – подтвердил я, – он любит вас, как никогда никого не любил.

Больше она не проронила ни слова. Медленно и задумчиво она побрела назад, от ее резвости не осталось и следа.

Такой дочерью, доброй, ласковой девочкой, в которой уже просыпалась женская душа, мог бы гордиться любой отец.

Она никогда не пыталась охладить его чувства. Она что было сил старалась смягчить его сердце и лучше выполнять свой долг.

Я наблюдал за ее усилиями. Я видел, сколь они тщетны. Чем нежнее, мягче, терпеливей становилась она, тем больше он убеждался в ее способности любить и тем сильнее ревновал ее. Он не хуже меня понимал, что она никогда не полюбит его. Бог знает, чего он ждал и на что надеялся, женившись на ней. Возможно, он рассчитывал добиться от нее не только послушания и покорности, ибо влюбленный мужчина – неразумное животное, но время шло, а она не менялась, разве что стала более сдержанной, более спокойной, более терпеливой, и я было подумал, что сердце его уже не бьется тревожно при мысли, что, когда он будет погребен и забыт, она подарит любовь неведомому сопернику.

После рождения двух детей Джеффри спросил меня, не соглашусь ли я стать его душеприказчиком.

– Мистер Хендерсон будет вторым, – добавил он.

Как поверенный мистер Хендерсон пользовался отличной репутацией, и я сказал, что не имею ничего против.

– Надеюсь, – продолжал я, – ты должным образом позаботился о жене.

– Что ты имеешь в виду? – спросил он.

– Что ты оставишь ей приличное содержание.

– Я ей оставлю все, – ответил он, и я, признаться, почувствовал удивление, хотя не обнаружил его, – все, кроме Фэри-Уотер, которым, как тебе известно, я не волен распоряжаться, – но лишь в том случае, если она не выйдет замуж.

– А если выйдет? – предположил я.

– Тогда она лишается всего. Надеюсь, ты не ждешь, что я оставлю свои деньги чужому мужчине?

– Да нет, – ответил я. – Я сам не такой уж филантроп, хотя и мог бы просто из душевного расположения оставить жене скромное содержание, разумеется, на ее имя и безо всяких условий.

– Я этого не сделаю, – отрезал он, и тема была исчерпана.

Шло время. Они были мужем и женой восемь лет. Миссис Тревор называла меня Стаффорд, а я ее – Мэри. Прежнее ее имя, Полли, каким-то образом выпало из нашего обихода и стерлось с ее лица. В Фэри-Уотер подрастало пятеро детей – один лежал на кладбище, – все мальчики, за исключением последней, моей крестницы, которой в знак расположения к ее матери я подарил, не посчитавшись с расходами, положенные в этом случае кружку, ложку, нож и вилку. Ее назвали Изобел, в честь моей милой покойной матушки – трогательный знак внимания со стороны миссис Тревор.

И по сей день не могу понять, как прожила эта юная женщина те восемь лет? Как ей, застенчивой и кроткой, удалось сохранить свою нежную душу, не пасть духом, не потерять веру – видно, и впрямь Господь милостив к самым немощным и беззащитным своим чадам.

И все же я с болью в сердце наблюдал, как медленно и неотвратимо она менялась. В ней появилась сдержанность сорокалетней женщины. Веселый смех счастливой жены и матери никогда не разносился по дому. Она была сдержанна даже со своими детьми. Несмотря на юный возраст, она разучилась играть с ними. Джеффри добился своего: женился по любви на молоденькой девушке, прелестной, преданной и искренней, но все же не был счастлив, тогда как она… – я уже сказал, какую печать оставили на ней прошедшие годы, и можно только догадываться, какие душевные муки приносил ей каждый новый день.

Однако развязка была не за горами. Как-то вечером Джеффри, который и прежде не отличался осторожностью, умудрился, сидя на козлах, опрокинуть повозку и не только сломал себе ногу, но и серьезно повредил что-то внутри.

Это было началом конца. Нога срослась, раны залатали, но прежним он уже не стал. Он похудел, осунулся и с каждым днем заметно сдавал.

Временами он жестоко страдал. Как бы ни называлась его болезнь – доктора так и не смогли поставить точный диагноз, – она вонзала в его плоть зубы и когти, пытаясь вырвать жизнь из этого некогда крепкого, шумного, полного сил тела.

От этих страданий нрав его, как ни странно, смягчился.

Среди полного благополучия он был самым сварливым, беспокойным и нетерпеливым из смертных, в муках и болезнях он совершенно преобразился.

– Хотя он жестоко страдает, – сказала его жена со слезами жалости на глазах, – мы никогда не были так счастливы. Ах, Стаффорд, если б он был таким всегда.

Прошло два года, и я получил из Фэри-Уотер письмо с извещением о смерти Джеффри. Он умер зимой, а я не любитель странствовать в мороз и делить кров с покойником. Однако я тотчас собрался в путь: меня ждала хрупкая женщина с пятью малолетними детьми, а кроме меня у них не было никого на свете.

Словно сейчас вижу, как она спешит мне навстречу через холл поблагодарить за приезд. Лицо ее было бледным, усталым, печальным, но спокойным.

– Под конец боль уже не терзала его, – сказала она мне по пути в библиотеку. А потом, взяв ее за руку, я на мгновение задумался – как иногда приходится задуматься каждому из нас – о последней черте, о страшной тайне.

Я сделал все, что требуется в данных обстоятельствах. Когда короткие дни клонились к вечеру и мы мирно беседовали у камина, она всегда заводила речь о покойном муже – я понял, что ей нравится говорить о нем, нравится рассказывать, как нрав его постепенно смягчался.

– Перед смертью, – сказала она вечером накануне похорон, и голос у нее слегка прервался и задрожал, – он признался мне, как сожалеет, что мы не были так счастливы, как могли бы. Бедняжка, он сказал, что сам во всем виноват, сказал, что, усомнившись во мне однажды, сам отравил себе жизнь, а потом, не слушая моих протестов, завел речь о завещании. «Из него ты поймешь, как я доверяю тебе, как безраздельно полагаюсь на тебя и Стаффорда», – так он сказал слово в слово.

Тут она расплакалась. За свою долгую жизнь мне приходилось не раз выслушивать подобные признания. До похорон о человеке не принято говорить плохо, и мне следовало помнить об этом, но быть ко всему готовым. Однако я утратил бдительность и, признаюсь, ее рассказ о якобы имевшем место раскаянии Джеффри чрезвычайно меня растрогал.

Как правило, я не спешу составить мнение о скорби живых и об истинном нраве покойного, пока его не предадут земле, однако в тот раз я поторопился и отправился спать с новым чувством симпатии и сострадания к бедняге, который лежал, застывший и окоченелый, в неприятной близости от моей спальни.

«Интересно, какое он оставил завещание?» – гадал я, задувая свечу, и вдруг мне в голову пришла невероятная, дикая мысль: «А что если он завещал мне жениться на его вдове? Что тогда мне делать?» И в самом деле что? Я несколько часов ворочался с боку на бок без сна и с ужасом думал: «А вдруг в порыве раскаяния, когда его ум помутился от долгой болезни, мой братец предал бумаге столь странное желание?»

Когда же наконец я задремал, то мне приснилось, будто я опять стою в церкви в Уинчелси, однако на этот раз помимо своей воли в качестве жениха, а Джеффри Тревор в саване венчает меня с одной из перезрелых девиц, которая с заученной готовностью выпаливает, что прилепится ко мне, пока смерть нас не разлучит.

Я проснулся в холодном поту, и хотя еще не рассвело, оделся, вышел погулять и, возвратившись, снова улегся, накрывшись пледом, на диване в столовой.

Похороны и свадьбы всегда почему-то устраивают в самую рань. Хотя я испытал несказанное облегчение при мысли, что Джеффри наконец-то покинул свой дом, на обратном пути в Фэри-Уотер я пожалел, что погребение не состоялось в более поздний час.

Я думал, чем мне занять время до вечера. Я гадал, надолго ли миссис Тревор попросит меня задержаться в этой обители печали. Я размышлял, много ли приглашений скопилось у меня дома на столе. Меня не покидали навязчивые мысли о том, каким окажется мой собственный конец, где я умру, от чего, где меня похоронят и кто проводит в последний путь.

– Мистер Стаффорд, – прервал мои фантазии мистер Хендерсон, – скажите, не оставил ли ваш кузен другого завещания вместо старого, написанного несколько лет назад?

– Он сообщил миссис Тревор, что из его завещания она поймет, как безгранично он ей доверяет.

– Это завещание у нее?

– Насколько мне известно, нет.

– Она его искала?

– Ручаюсь, что нет.

– А вы?

– Мне почему-то казалось, что завещание у вас.

– У меня его нет, – ответил он, – более того, я никогда не видел другого завещания, кроме того, которое он в свое время составил, не вняв моим искренним советам. Я часто уговаривал его переписать завещание, но он всегда уходил от разговора или отвечал отказом.

– Так, по-вашему, мой кузен не оставил второго завещания? – предположил я.

– Боюсь, что нет.

– А что, первое из рук вон плохо? – допытывался я.

– На мой взгляд, да.

– Что же нам следует предпринять?

– Внимательно посмотреть, нет ли в его бумагах нового завещания, прежде чем я предъявлю старое.

– Тут нечего возразить, – заметил я. – Быть может, вы сами и посмотрите?

– Я в вашем и миссис Тревор распоряжении, – ответил он.

К счастью, вдова не имела ни малейшего представления о том, что закон предписывает безотлагательно огласить завещание, как только тело покойного предано земле.

В свои двадцать шесть лет миссис Тревор оставалась столь же неискушенной в житейских делах, как и тогда, когда спросила, какое имя ей написать в церковной книге. Она простодушно согласилась передать ключи от письменного стола, шкафов и шкатулок покойного мужа мистеру Хендерсону, на которого возлагалась обязанность разобраться в его бумагах.

– Мне кажется, Джеффри хотел, чтоб ему достали что-то из старого дубового шкафа рядом с его кроватью, – сказала она, протягивая мне ключи. – Он несколько раз показывал на него перед тем… перед тем, как скончался, и силился что-то сказать, но не мог. Возможно, мистер Хендерсон поймет, что он имел в виду.

– Нам нужно постараться найти завещание, – сказал я поверенному, поднимаясь с ним по лестнице.

Он подчинился. Он имел на этот счет собственное мнение, которое подтвердилось в ходе наших поисков. Джеффри не оставил второго завещания. Такого документа мы не обнаружили.

Все письма и бумаги, найденные в дубовом шкафу, относились к допотопным временам, за исключением нескольких записок от молодой жены и пряди ее волос, перевязанной серебряным шнуром. Мы также извлекли оттуда ленту и несколько засушенных цветов, переложенных папиросной бумагой. Когда мы показали их миссис Тревор, она расплакалась.