Текст книги "Дуэль. Победа. На отмелях. (Сочинения в 3 томах. Том 3)"

Автор книги: Джозеф Конрад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 53 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

– Скажите, Гейст, ведь это не шутка?

– Шутка?

Голубые глаза Гейста стали холодными. Он пристально взглянул в расстроенное лицо Моррисона.

– Разрешите спросить, что вы хотите этим сказать? – продолжал он с холодной учтивостью.

Моррисон был смущен.

– Простите меня, Гейст! Бог послал вас в ответ на мою молитву. Но вот уже три дня я наполовину помешался от горя, и сейчас мне вдруг пришла мысль: а если его послал дьявол?

– Я не имею сношений со сверхъестественным, – любезно пояснил Гейст, снова принимаясь шагать, – Никто меня не посылал. Я просто случайно оказался тут.

– Нет, нет, – воскликнул Моррисон, – конечно, я недостоин, но моя молитва была услышана. Я это знаю… я это чувствую… Иначе, почему бы мне предложили…

Гейст наклонил голову, словно преклоняясь перед убеждением, которого он не мог разделить. Но, оставаясь верным своей собственной точке зрения, он прошептал, что ввиду такого безобразия было вполне натурально…

Позже, когда штраф был уплачен и оба мужчины находились на освобожденном от стражи бриге, Моррисон, который был не только джентльменом, но и порядочным человеком, стал говорить о возмещении, он отлично отдавал себе отчет в своей неспособности скопить самую незначительную сумму. Виною тому отчасти обстоятельства, а отчасти его характер, и было бы крайне трудно распределить ответственность между тем и другими. Моррисон и сам отказался это сделать, признавая лишь самый факт. С усталым видом он обвинял судьбу:

– Я не знаю, чем это объяснить, но я никогда не был способен копить деньги. Это своего рода проклятие: всегда появляются обязательства, по которым приходится платить…

Он опустил руку в карман, достал знаменитую, столь известную на островах книжку, фетиш его надежд, и стал лихорадочно ее перелистывать.

– А между тем… Посмотрите, – продолжал он, – тут больше пяти тысяч долларов, которые мне следует получить. Ведь это все же кое-что.

Он вдруг остановился. Гейст, все это время старавшийся казаться возможно более безразличным, издал несколько одобрительных звуков. Но Моррисон был не только порядочен. Он был также человеком чести, и в этот час испытания, среди хаоса своих чувств, перед лицом этого удивительного посланника провидения, он отрекся от иллюзии всей своей жизни: Г – Нет, нет, все это ничего не стоит. Я никогда не сумею заставить их расплатиться, никогда! Сколько лет уже я обещаю себе это сделать, но отказываюсь от своего намерения. В глубине души я в это никогда не верил. Не рассчитывайте на это, Гейст, я вас обокрал.

Бедный Моррисон положил голову на стол и остался лежать распростертым таким образом, а Гейст тихонько говорил ему что-то с безупречной вежливостью. Швед чувствовал себя таким же несчастным, как и Моррисон, переживания которого он отлично понимал. Гейст никогда не презирал никакого выражения искреннего чувства.

Но, неспособный открыто показать свою симпатию, он живо ощущал этот недостаток. Самая утонченная любезность не является лекарством против сильных волнений. Оба они должны были пережить в каюте брига несколько довольно тяжелых минут. Наконец Моррисон, мучительно старавшийся найти выход в беспросветной тьме своего отчаяния, придумал пригласить Гейста плавать с ним на его бриге и принимать участие в его коммерческих делах, покуда он не возместит одолженной суммы.

Тот факт, что он смог принять это предложение, крайне характеристичен для отрешенности Гейста от прочего мира и для бродяжнической жизни, которую он вел. Нет никаких оснований предполагать, чтобы для него в данный момент было особенно заманчиво отправиться на бриге рыскать по углам и закоулкам Архипелага, по которому плавал Моррисон. Отнюдь нет! Но он был готов согласиться на что угодно, чтобы положить конец раздирающей сцене в каюте. В этот момент разыгрался театральный эффект: Моррисон поднял свою поверженную ниц голову и вставил в глаз монокль, чтобы с нежностью посмотреть на Гейста; откупорили бутылку вина, как это вы можете себе представить. Решено было не говорить никому ни слова об этом договоре. Моррисону, как это легко понятно, нечем было гордиться, и он побаивался безжалостных насмешек.

– Такая старая лисица, как я! Попасться в ловушку этих проклятых португальских мерзавцев! Я никогда не переслушаю всего! Главное – ни слова об этом!

По совершенно другим причинам, главной из которых была его врожденная деликатность. Гейст был еще больше озабочен сохранением тайны. Роль посланника небес, которую приписывал ему Моррисон, не могла не быть противна порядочному человеку, и Гейста она стесняла. Может быть, ему также не хотелось, чтобы знали, что его средства позволяли ему ссужать деньги. Поэтому они пропели вдвоем дуэт заговорщиков из оперетки: «Шш, шш, молчи, молчи!»

Пикантнее всего было их серьезное отношение к этому. И в течение некоторого времени заговор их удался в том смысле, что все мы считали, будто Гейст находится на борту брига в качестве пансионера этого прекраснодушного Моррисона – как говорили одни – или в качестве паразита при этом идиоте – как утверждали другие. Но вы знаете судьбу всех подобных тайн. Где-нибудь непременно получится утечка. Сам Моррисон отнюдь не был надежным хранилищем для тайн; в нем бурлила благодарность, и под этим давлением он высказал невольно что-то смутное, как раз достаточное, чтобы дать пищу сплетням на островах. А вы знаете, как великодушен свет, комментируя то, чего он не понимает. Начали ходить слухи о том, что Гейст, приобретя над Моррисоном неограниченную власть, присосался к нему, чтобы выжать его до основания. Те, которые доискались источника подобных слухов, остерегались им верить. Автором их был, по-видимому, некто Шомберг, парень рослый, внушительный, бородатый, тевтонского происхождения, одаренный языком без костей, который, должно быть, двигался на роликах. О том, чтобы он был лейтенантом запаса – как он сам заявлял – мне ничего не известно. Во всяком случае, в данное время он был содержателем гостиницы и работал в качестве представителя этой профессии сначала в Бангкоке, затем еще где-то и, наконец, в Сурабайе. Он всюду таскал за собой по тропикам маленькую, молчаливую и перепуганную женщину с длинными локонами и глупой улыбкой, обнаруживавшей испорченные зубы. Я не знаю, почему так много наших покровительствовали различным заведениям Шомберга. Это был зловредный осел, удовлетворявший свою страсть к сплетням за счет своих клиентов. Однажды вечером он таинственно шепнул разношерстной группе, собравшейся на веранде, указывая на проходивших мимо Гейста и Моррисона, которые не были его клиентами:

– Вот, господа, прошли муха с пауком.

И затем, очень многозначительно и конфиденциально, прикрывая рот толстой лапой, добавил:

– Мы, господа, находимся в своем кругу; так вот все, что я могу вам сказать: не водитесь никогда с этим шведом, не давайте ему завлекать вас в свои сети.

III

Человеческая природа так создана, что к известной доле глупости в ней всегда примешивается известная доля низости. Поэтому нашлось немало людей, которые притворились негодующими, не имея других поводов, кроме своей обычной склонности верить всякому злостному слуху; другим показалось просто забавным называть Гейста «пауком» – разумеется, за его спиной. Он оставался в блаженном неведении этого прозвища, равно как и всех остальных. Но нашлись и другие вещи, которые можно было говорить о нем. Он оказался вскоре выдвинутым на передний план более важными делами. Он спустился в нечто определенное. Он предстал перед взорами публики в качестве местного директора Тропического Угольного Акционерного Общества, которое имело конторы в Лондоне и Нью-Йорке и устраивало грандиозную рекламу. Конторы в обоих столицах состояли, быть может – и даже вероятно – из одной комнаты каждая, но на этом расстоянии из глубины Востока все это казалось крупнее. Правду говоря, мы были скорее озадачены, чем ослеплены, но даже самые осторожные из нас начинали верить, будто что-то в этом все же было. Контора «Тесман» избрана была для коммерческого представительства; заключен был контракт на снабжение углем казенных почтовых пароходов; на островах наступало царство пара. Это был большой «шаг вперед» – по словам Гейста.

И все это возникло в результате встречи потерпевшего аварию Моррисона и бродячего Гейста, встречи, в которой, быть может, можно было усмотреть непосредственный эффект молитвы. Моррисон не был дураком, но можно было бы предположить, что положение его по отношению к Гейсту представлялось ему в особо туманном освещении. Ведь если Гейст был послан с деньгами в кармане специальным приказом всемогущего в ответ на молитву Моррисона, то не было никакого основания питать к нему особую благодарность, ибо очевидно, что он был тут ни при чем. Но Моррисон одновременно верил в силу молитвы и в бесконечную доброту Гейста. Он благодарил бога за его милость со смешанной со страхом искренностью и не мог достаточно благодарить Гейста за оказанную ему, как человеком человеку, услугу. В этой – впрочем, весьма почтенной – путанице сильных чувств Моррисон из чувства признательности непременно пожелал, чтобы Гейст был приобщен к великому открытию. Мы, наконец, узнали, что Моррисон поехал на родину через Суэцкий канал, с целью лично отвезти в Лондон сказочный проект угольного предприятия. Он расстался со своим бригом и исчез, но мы слышали, что он прислал Гейсту письмо, или несколько писем, в которых говорил, что Лондон мрачен и холоден, что ему там не нравятся ни люди, ни вещи, что он там «так же одинок, как ворона в чужой земле». В действительности он тосковал по «Козерогу» – я говорю не только о тропике, но и о судне. Наконец, он отправился навестить родных в графство Дорсет, схватил сильную простуду и через несколько дней умер, к великому смущению семьи. Возможно, что деятельность его в лондонском Сити подорвала его жизненные силы, но, во всяком случае, я уверен, что эта поездка вдохнула жизнь в проект угольного предприятия. Как бы то ни было, Тропическое Угольное Акционерное Общество возникло вскоре после того, как Моррисон, жертва собственной признательности и родного климата, присоединился к своим предкам на одном из кладбищ Дорсетшира.

Гейст был страшно поражен, он узнал об этом от конторы «Тесман» на Молуккских островах; после этого он на некоторое вовремя исчез. Говорят, что он отправился в Амбойну, к одному голландцу, правительственному врачу и своему другу, который приютил его в своем бунгало. Потом он внезапно появился снова с ввалившимися глазами и таким видом, точно ожидал, что его станут обвинять в смерти Моррисона.

Наивный человек! Как будто кому-нибудь могло прийти в голову… Люди, возвращавшиеся на родину, совершенно переставали нас интересовать. Они уже не шли в счет. Уехать в Европу – это было почти так же безвозвратно, как отправиться на тот свет. Человек переставал существовать для мира случайностей и приключений.

И действительно, большинство из нас услышало об этой смерти лишь несколько месяцев спустя, от Шомберга. Он ни за что ни про что ненавидел Гейста и выдумал гнусную клевету, которую нашептывал нам на ухо.

– Вот что значит якшаться с этим субъектом! Он выжимает вас, словно лимон, потом швыряет прочь; он отправляет вас на родину умирать. Пусть участь Моррисона послужит вам уроком!

Разумеется, мы только смеялись над мрачными намеками трактирщика. Некоторые из нас слышали, будто Гейст собирался поехать в Европу, чтобы лично подтолкнуть угольное предприятие. Но он так и не уехал; ему не пришлось этого делать: Общество организовалось без него, и его назначение директором в тропиках пришло к нему по почте.

С самого начала он избрал главным пунктом Самбуран, или Круглый остров. Несколько экземпляров распространявшихся в Европе проспектов попало на Восток и ходило по рукам. Мы сильно восхищались приложенной к ним для сведения акционеров картой. Самбуран красовался на ней как центральный пункт восточного полушария, и название его было напечатано огромными заглавными буквами. Толстые линии, разбегавшиеся во всех направлениях, пересекая тропики, образовывали таинственную и могущественную звезду – линии влияния или сообщения или чего-то в этом роде. Организаторы предприятий обладают особой фантазией. Нет на свете более романтического темперамента, чем у них. Прибыли инженеры; привезли кули, [5]на Самбуране построили бунгало; на склоне холма вырыли шахту и, действительно, обнаружили немного угля.

Эта процедура произвела впечатление на самые недоверчивые умы, и в течение некоторого времени на островах только и было разговора, что о Тропическом Акционерном Обществе; даже те, которые посмеивались, лишь старались скрыть свою тревогу. Да, да! Это таки пришло, и каждому очевидно были последствия этого успеха, он означал гибель мелкой торговли, которую задушит наплыв пароходов. Мы не были в состоянии приобретать пароходы. И Гейст – управляющий!

– Вы ведь знаете: Гейст, Гейст Околдованный!

– Да что вы! Он ведь только слонялся тут, насколько можно запомнить!

– Да, он говорил, что ищет фактов. Вот он и нашел здесь такой факт, который всех нас прикончит, – с горечью замечал один.

– Это называется прогрессом… Чтоб его черт побрал! – ворчал другой.

Никогда еще в тропиках не говорили так много о Гейсте.

– Ведь он, кажется, шведский барон или что-то в этом роде?

– Он – барон? Да полноте, это смешно!

Что касается меня, то я нисколько не сомневался, что он барон. Он сказал мне это сам в одном особом случае в то время, когда он еще бродил по Островам, загадочный и презираемый, как призрак без всякого значения. Это было задолго до того, как он материализовался в столь страшном облике разрушителя нашей мелкой торговли. Говорить о Гейсте как о враге сделалось довольно распространенной модой. Теперь он стал вполне конкретным и видимым. Он носился из одного конца Архипелага в другой, перепрыгивая с одного местного почтового парохода на другой, словно это были товарные вагоны; он был здесь и там, повсюду, и изо всех сил занимался организацией. Мечтательности больше не было места. Это была настоящая работа. И это внезапное проявление действенной энергии лучше побеждало недоверие самых упорных скептиков, нежели научные доказательства ценности угольных месторождений. Такая деятельность импонировала. Один лишь Шомберг устоял против заразы. Высокий, величественный, с пышной бородой, он подходил, держа в своей грузной лапе стакан пива, к какому-нибудь столику, за которым обсуждался жгучий вопрос, слушал некоторое время, потом бросал свое неизменное уверение:

– Все это очень красиво выглядит, господа, но ему не удастся пустить мне в глаза свою угольную пыль. Под этим решительно ничего нет. Подумайте, под этим не может быть ничего, подобный человек – директор! Тьфу!

Было ли это прозрением нелепой ненависти или же только той бессмысленной стойкостью убеждений, которая иногда самым неожиданным образом оказывается победительницей? Все мы знаем случаи, когда глупость торжествовала. И в данном случае восторжествовал этот осел Шомберг. Тропическое Угольное Акционерное Общество, как я уже говорил, ликвидировалось. Господа Тесманы умывали себе руки. Правительство аннулировало пресловутые контракты. Толки замолкли, и вскоре все заметили, что Гейст совершенно исчез. Он снова сделался невидимым, как в былые дни, когда ему случалось, в попытках разрушить чары островов, скрываться от взоров, бросаясь к Новой Гвинее или Сайгону, к каннибалам или кафрам. Удалось ли наконец Гейсту Околдованному нарушить колдовство или он умер? Мы были слишком равнодушны, чтобы долго над этим задумываться. Вы видите, что в общем мы питали к нему некоторую симпатию. Но симпатии недостаточно для того, чтобы сохранить интерес, который можно чувствовать к человеку. Иначе обстоит дело с ненавистью. Шомберг не мог забыть Гейста. Этот грубый и внушительный тевтонец умел ненавидеть. С дураками это часто случается.

– Добрый вечер, господа! Всем ли вы довольны? Да? Отлично! Вот видите, что я вам всегда говорил? Ага! Под этим ничего не было. Я это знал. Но вот что я бы очень хотел знать, что сталось с тем… шведом?

Он подчеркивал слово «швед», будто оно означало то же, что «мошенник». Он ненавидел вообще всех скандинавов. За что? Бог весть! Подобного рода глупцов не разгадаешь. Он продолжал:

– По меньшей мере, пять месяцев я не встречал никого, кто бы его видел.

Это нас, повторяю, нисколько не интересовало, но Шомберг этого, разумеется, не замечал. Он был необычайно толстокож. Каждый раз, как в его гостиницу приезжало два-три человека, он справлялся, не находится ли среди них Гейст.

– Надеюсь, что он не утопился, – добавлял он с забавной уверенностью, от которой нам должно было бы делаться жутко.

Но наш ум был слишком поверхностен, чтобы схватить глубокий смысл этой набожной надежды.

– Почему? Разве Гейст должен вам по счетам? – спросил однажды кто-то с оттенком презрения.

– По счетам? О, боже мой, нет!

Трактирщик не был мелочным. Тевтонский темперамент редко грешит этим. Но он с мрачным видом рассказал нам, что Гейст, кажется, не посетил его заведения и трех раз. Это было преступление, за которое Шомберг желал ему, по крайней мере, долгой и полной страданий жизни. Оцените это чисто тевтонское чувство пропорции и это прекрасное забвение обид.

Наконец как-то днем Шомберг приблизился к группе завсегдатаев. Явно было, что он вне себя от радости. Он выпячивал свою широкую грудь со значительным видом.

– Господа, я имею известия о нем…

– О ком?

– Да об этом шведе. Он все еще в Самбуране. Он никогда не покидал Самбурана. Общество исчезло; инженеры исчезли, служащие исчезли, кули исчезли – ничего не осталось; но он держится крепко. Капитан Дэвидсон, шедший с Запада, видел его собственными глазами. Что-то белелось на пристани; тогда он повернул в этом направлении и съехал на берег в шлюпке. Так и есть – Гейст! С книгой в кармане, вежливый, как всегда, он ‹›родил по пристани. «Яостаюсь на месте», – объяснил он капитану Дэвидсону. Хотел бы я знать, чем он там питается? Кусочек сушеной рыбы время от времени, должно быть! Это великое падение для человека, который брезговал моей кухней!

Он лукаво подмигивал. Ударил колокол, и он вошел впереди нас в столовую, как в храм, очень серьезный, с видом благодетеля человечества. Его призвание заключалось в том, чтобы кормить человечество по выгодным ценам; его счастье – в том, чтобы пересуживать его за спиной. Только такой человек, как он, мог радоваться мысли, что Гейст не имеет возможности прилично питаться.

IV

Кое-кто из нас, которых это интересовало, расспрашивали Дэвидсона о подробностях. По правде говоря, он мало что знал. Дэвидсон рассказал нам, что он поплыл вдоль северной части Самбурана с целью увидеть, что там творится. Сначала эта часть острова показалась ему совершенно заброшенной. Он так и подумал. Вскоре поверх густой растительности он увидел мачту для флага, но без флага. Тогда он поплыл дальше, к небольшой бухточке, которая была одно время известна под официальным названием Бухты Черного Алмаза, и рассмотрел в бинокль на угольной пристани белую фигуру, которая могла быть только Гейстом.

– Я подумал, что он хочет покинуть свой остров, поэтому я приблизился. Он не делал мне знаков; все-таки я спустил шлюпку. Нигде не было видно ни одной живой души. Он держал в руках книгу. Он был совершенно такой, каким мы его знали… Очень аккуратный, в белых башмаках, в пробковом шлеме. Он объяснил мне, что всегда любил одиночество. Я признался, что впервые слышу от него что-либо подобное. Он молча улыбнулся. Что я мог еще сказать? Он не из тех людей, с которыми смеешь говорить фамильярно. В нем есть что-то такое, что отбивает у вас охоту.

– Каковы же ваши намерения? Разве вы хотите вечно сторожить шахту? – спросил я.

– Да, более или менее, – отвечал он. – Я не сдаюсь.

– Но ведь это мертво, как Юлий Цезарь, – воскликнул я. – Ведь на самом деле здесь нет ничего, за что стоило бы цепляться, Гейст.

– О, я покончил с фактами, – сказал он, поднося руку к козырьку со своим коротким поклоном.

После этого Дэвидсон вернулся к себе на судно. Уходя, он видел, как Гейст сошел на берег у пристани, потом вступил в высокие травы, в которых совсем скрылся так, что только его белый шлем казался плывущим по зеленому морю. Потом исчез и он, словно поглощенный роскошной тропической растительностью, еще более, чем океан, ревнивой к завоеваниям человека и готовой сомкнуться над последними остатками Тропического Угольного Акционерного Общества, сиречь над «А. Гейстом, директором на Дальнем Востоке».

На Дэвидсона, который был по-своему добрым и простым малым, это произвело страшное впечатление. Нужно заметить, что он очень мало знал Гейста. Он принадлежал к тем людям, которых больше всего поражала неизменная вежливость его речи и манер. Мне кажется, что Дэвидсон и сам не был лишен деликатности, хотя, само собою разумеется, манеры его были не более утонченйыми, чем наши. Наша компания состояла из людей, от природы потертых и не знавших церемоний; у нас были наши собственные принципы, которые, смею сказать, были не хуже принципов других людей – но утонченность манер сюда не входила. Из деликатности Дэвидсон изменил курс своего парохода. Вместо того чтобы проходить к югу от Самбурана, он взял обыкновение плавать вдоль северного его берега, приблизительно в миле расстояния от пристани.

– Таким образом он может увидеть нас, если захочет.

Потом он добавил:

– А скажите, он не сочтет меня нескромным, как вы думаете?

Мы успокоили его уверением, что поведение его вполне корректно. Море ведь открыто для всех и каждого.

Этот легкий обход удлинял круговой рейс Дэвидсона приблизительно на десять миль, но так как дело шло о плавании в тысячу шестьсот миль, то это не имело большого значения.

– Я предупредил своего арматора, – говорил нам щепетильный капитан «Сиссии».

Его арматор был похож на старый лимон. Он был маленький и сморщенный, что может показаться странным, так как китаец обычно растет в вышину и в ширину одновременно со своим капиталом. Служить в китайской фирме отнюдь не неприятно. Если китаец убедится в вашей честности, его доверие не имеет границ. Вы уже не можете поступить дурно. Старый гражданин Небесной империи с живостью закивал Дэвидсону:

– Отлично, отлично, отлично! Делайте, как считаете лучшим, капитан.

Вопрос был покончен. Не совсем, впрочем. От времени до времени китаец спрашивал Дэвидсона:

– Ну что, белый все еще там, а?

– Я его никогда не вижу, – вынужден был признаться Дэвидсон своему арматору, который молча его рассматривал через круглые очки в роговой оправе, слишком большие для его маленького, старческого личика. – Я его никогда не вижу.

Порою он говорил мне:

– Я убежден, что он там. Он прячется. Это ужасно досадно.

Поведение Гейста несколько обижало Дэвидсона.

I – Странно! – продолжал он. – Из всех людей, с которыми я разговариваю, никто никогда не спрашивал меня о нем, кроме моего китайца… и Шомберга, – добавлял он после короткого молчания.

Черт возьми! Шомберг расспрашивал всех и обо всем, а затем умел придать полученным сведениям самый скандальный смысл, какой только могла изобрести его фантазия.

Он подходил к нам время от времени; его моргающие и заплывшие жиром глазки, его толстые губы и даже густая борода казались исполненными злобы.

– Добрый вечер, господа. Всем ли вы довольны? Да? Отлично! Что я слышал? Джунгли дошли до хижин в бухте Черного Алмаза? Право! Вот наш директор превращен в отшельника в пустыне. Что он может там есть? Вот что я желал бы знать.

И когда какой-нибудь новичок спрашивал с законным любопытством:

– Кто это – директор?

– Ах, это один швед.

И он вкладывал в эти слова такое значение, словно говорил:

– Один разбойник.

– Он здесь хорошо известен. Это стыд заставил его сделаться отшельником, как черта, когда он попался.

Отшельник. Это было последнее из более или менее остроумных прозвищ, которыми награжден был Гейст во время своих бесплодных странствований в той части тропической зоны, где оскорбляла слух дурацкая болтовня Шомберга.

Но, по всей вероятности, Гейст не был отшельником по натуре. Вид себе подобных, должно быть, не вызывал в нем непреоборимого отвращения, потому что по той или иной причине он как-то раз покинул на время свое убежище. Быть может, он хотел узнать, не было ли у Тесманов писем для него? Не знаю. Никто ничего не знает. Но его появление доказывает, что отречение его от мира не было полным. А все незаконченное является причиной неприятностей. Аксель Гейст не должен был бы заботиться ни о письмах, ни о чем бы то ни было, что могло заставить его покинуть Самбуран после проведенных там полутора лет. Но что поделаешь? У него не было призвания к отшельничеству. Это и оказалось явной причиной его возвращения.

Как бы то ни было, Гейст снова появился на свет божий. Широкая грудь, лысый лоб, длинные усы, вежливые манеры и все прочее – неизменный Гейст, в ввалившихся добродушных глазах которого еще гнездилась тень смерти Моррисона. Разумеется, он смог покинуть свой остров только благодаря Дэвидсону. Других средств, кроме случайного прохода какого-либо туземного судна, не существовало, а этот шанс был ненадежен и обманчив. Итак, он отправился с Дэвидсоном, которому неожиданно объявил, что оставляет Самбуран ненадолго, самое большее на несколько дней. Он твердо решил туда вернуться.

Дэвидсон не скрывал своего ужаса и недоверия. «Это безумие», – говорил он. Тогда Гейст объяснил ему, что во время организации Общества ему переслали из Европы его обстановку.

Для Дэвидсона, как и для всех нас, мысль о том, что Гейст, этот бродяга, этот кочевник, этот бездомный, обладал какой бы то ни было обстановкой, была совершенно неправдоподобна… Мы не могли опомниться. С тем же успехом можно было говорить о мебели птицы – это было забавно и фантастично!

– Обстановку? Вы хотите сказать, столы и стулья? – спрашивал Дэвидсон с нескрываемым изумлением.

Да, Гейст именно это хотел сказать.

– Все это валялось в Лондоне со времени смерти моего отца, – пояснил он.

– Но ведь с тех пор прошли годы! – воскликнул Дэвидсон, думая о том бесконечном времени, в течение которого мы видели Гейста блуждающим в пустынных местах, подобно ворону, который перелетает с дерева на дерево.

– И даже больше, – ответил Гейст, отлично поняв его.

Из этого можно было заключить, что он начал свои странствования прежде, чем попал в поле наших наблюдений. В каких странах? С какого именно раннего возраста? Тайна, тайна! Может быть, у этой птицы никогда не было гнезда?

– Я очень рано бросил школу, – сказал он однажды во время плавания Дэвидсону. – Это было в Англии. Очень хорошая школа, но я ей не делал чести.

Признания Гейста! Никто из нас, за исключением, должно быть, покойного Моррисона, никогда не слыхал от него так много. Не думаете ли вы, что отшельническая жизнь обладает способностью развязывать языки?

Во время этого достопамятного перехода на «Сиссии», продолжавшегося около двух суток, он еще несколько раз приподнимал завесу – потому что назвать это «знакомством с его жизнью» нельзя. А Дэвидсон так этим интересовался. Не потому, чтобы эти отрывочные сведения были захватывающими сами по себе, но он испытывал к себе подобным ту врожденную любознательность, которая свойственна человеческой природе. Кроме того, жизнь, которую вел Дэвидсон, перемещаясь с Запада на Восток и обратно, была, бесспорно, однообразна и в известном смысле одинока. На судне у него никогда не бывало никакой компании. Куча туземцев в качестве палубных пассажиров, но никогда ни единого белого. Таким образом, двухдневное присутствие Гейста показалось ему даром свыше. Позже Дэвидсон целиком пересказал нам их беседы. Гейст сообщил ему, что отец его написал множество книг. Он был философ.

| – Мне кажется, что у него тоже было немного неладно в голове, – рассуждал Дэвидсон. – Он, кажется, перессорился со своей родней в Швеции. Как раз подходящий отец для Гейста! Разве у него самого «все дома»? Он сказал мне, что как только отец умер, он кинулся бродить по белу свету совершенно один и не переставал странствовать до тех пор, пока не наткнулся на это знаменитое угольное дело. Во всяком случае, это было похоже на сына такого отца, не правда ли?

В других отношениях Гейст был еще более вежлив, чем когда-либо. Он хотел заплатить за свой переезд, и, когда Дэвидсон отказался от денег, он схватил его за руку с одним из своих учтивейших поклонов и заявил, что глубоко тронут его дружеским отношением.

– Я говорю не о той скромной сумме, от которой вы отказываетесь, – продолжал он, пожимая Дэвидсону руку, – но я тронут вашей любезностью.

И снова пожатие руки. | – Верьте, что я глубоко чувствую, что она относилась ко мне.

Заключительное рукопожатие. Из этого можно заключить, что Гейст сумел оценить периодическое появление «Сиссии» в виду его обители.

– Это истинный джентльмен, – говорил нам Дэвидсон. – Я был искренне огорчен, когда он съехал на берег.

Мы спросили, где он его высадил.

– Да в Сурабайе… Где же еще?

Главная контора братьев Тесман находилась в Сурабайе. Между ними и Гейстом существовали весьма давние отношения. Нам не представлялось диким, что отшельник имел поверенных в делах, как не поражало нас и то, что забытый, уволенный, покинутый директор-распорядитель потерпевшего крушение, рухнувшего, исчезнувшего Общества мог иметь какие – либо расчеты. Говоря о Сурабайе, мы были уверены, что он остановится у одного из Тесманов. Кто-то из нас спросил, как он там будет принят, ибо известно было, что Юлий Тесман был чрезвычайно рассержен крушением Тропического Угольного Акционерного Общества. Но Дэвидсон вывел нас из заблуждения. Мы ошибались! Гейст остановился в гостинице Шомберга и съехал на берег в ее шлюпке. Не потому, чтобы Шомберг снизошел до того, чтобы выслать шлюпку к такому ничтожному торговому судну, как «Сиссия», но шлюпка встречала береговой почтовый пароход, который дал ей сигнал. На руле сидел сам Шомберг.

– Посмотрели бы вы, как глаза Шомберга полезли ему на лоб, когда Гейст спрыгнул в шлюпку со старым коричневым кожаным мешком в руках, – говорил Дэвидсон. – Он делал вид, что не узнает его – в первую минуту, по крайней мере. Я не уехал с ними на берег. Мы простояли в общем не более двух часов. Ровно столько времени, сколько нужно, чтобы выгрузить две тысячи кокосовых орехов – и дальше. Я обещал забрать его обратно в следующий рейс, через двадцать дней.