Текст книги "Дуэль. Победа. На отмелях. (Сочинения в 3 томах. Том 3)"

Автор книги: Джозеф Конрад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 53 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

Генерал д'Юбер стоял не двигаясь, он как будто ничего не слыхал.

Мадам Леони уже передумала.

– Я пойду и посмотрю сама, – сказала она. – Мне надо надеть плащ. Адель… – начала она, но так и не прибавила: «сядьте». Выходя, она сказала громко, бодрым голосом: – Я не закрываю дверь!

Генерал д'Юбер сделал движение к дивану, но тут Адель села, и он остановился как вкопанный. Он подумал: «Я сегодня не умывался, у меня, должно быть, вид старого бродяги. Наверно, вся спина в земле, сосновые иглы в волосах». Он вдруг решил, что ему сейчас следует держать себя крайне осмотрительно.

– Я чрезвычайно огорчен, мадемуазель… – начал он как-то неопределенно и тут же умолк.

Она сидела на диване, щеки у нее пылали, а волосы, блестящие, светлые, рассыпались по плечам. Это было совершенно невиданное зрелище для генерала. Он подошел к окну, выглянул для безопасности и сказал:

– Я боюсь, что вы считаете меня сумасшедшим.

Он сказал это с искренним отчаянием. И тут же повернулся и увидел, что она следит за ним, не отрывая глаз. И глаза ее не опустились, встретившись с его взглядом, и выражение ее лица тоже было ново для него, – как если бы в нем что-то перевернулось. Глаза смотрели на него с серьезной задумчивостью, а прелестные губы словно сдерживали улыбку. От этой перемены ее непостижимая красота казалась менее загадочной, более доступной пониманию. Чувство удивительной легкости вдруг охватило генерала, и у него даже появилась какая-то непринужденность движений. Он направился к ней через всю комнату с таким восторженным воодушевлением, с каким он когда-то врезался в батарею, изрыгающую смерть, пламя и дым, затем остановился, глядя смеющимися глазами на эту девушку, которая должна была стать его женой (на следующей неделе) благодаря стараниям мудрой, чудесной Леони.

– Ах, мадемуазель, – произнес он тоном учтивого раскаяния, – если б я только мог быть уверен, что вы бежали сюда сегодня две мили бегом, не останавливаясь, не только из любви к вашей матушке!

И он умолк, дожидаясь ответа, с виду невозмутимый, но с каким-то ликующим чувством в душе. В ответ раздался застенчивый шепот, а ресницы, пленительно дрогнув, опустились:

– Если уж вы сумасшедший, то по крайней мере не надо быть злым.

И тут генерал д'Юбер сделал такое решительное движение к дивану, которое уж ничто не могло бы остановить.

Диван этот находился совсем не против двери, однако, когда мадам Леони, накинув на плечи легкий плащ и держа на руке кружевную шаль для Адели, чтоб скрыть ее непростительно распущенные волосы, подошла к двери, ей показалось, что брат ее стремительно поднялся с колен.

– Идемте, дорогая моя! – крикнула она с порога. Но генерал, который теперь уже вполне овладел собой, проявил находчивость галантного кавалерийского офицера и властность командира.

– Неужели ты думаешь, что она может идти сама? – воскликнул он возмущенно. – Да разве это можно позволить! Она не в состоянии. Я отнесу ее вниз.

И он понес ее бережно, не спеша. За ним шла его потрясенная, почтительная сестра. Но обратно он взлетел одним духом – поскорей смыть с себя все следы ночных кошмаров и утренней битвы, переодеться в праздничный костюм победителя и отправиться к ней. Если б не это, генерал д'Юбер готов был бы оседлать лошадь и погнаться за своим недавним противником. просто чтобы расцеловать его, так он был счастлив! «И всем этим я обязан этому глупому животному! – думал он. – Он сделал ясным для меня в одно утро то, на что мне понадобились бы годы, потому что я трусливый дурак. Ни капли самоуверенности. Сущий трус! И этот шевалье – какой чудесный старик!» Генерал д'Юбер жаждал расцеловать и его.

Шевалье лежал в постели. Он чувствовал себя плохо несколько дней. Эти императорские солдаты и послереволюционные молодые девицы совсем могут уморить человека! Он поднялся только накануне свадьбы и так как он был очень любопытен, то постарался как-то улучить минутку, чтобы побеседовать со своей племянницей наедине. Он посоветовал ей непременно попросить супруга рассказать ей истинную причину этой дуэли, в которой крылось, по-видимому, что-то до такой степени серьезное, исключительное, что это едва не привело ее к трагедии.

– Конечно, он должен рассказать об этом жене. А так примерно через месяц вы, дорогая моя, сможете добиться от него всего, чего бы вы ни пожелали.

Спустя некоторое время, когда супружеская чета приехала погостить к матери невесты, юная генеральша д'Юбер рассказала своему дорогому дядюшке истинную историю, которую она без всякого усилия узнала от своего супруга.

Шевалье выслушал с глубоким вниманием все до конца, взял понюшку табаку, стряхнул крошки с кружевной манишки и произнес спокойно:

– И это все?

– Да, дядя, – ответила юная генеральша, широко раскрывая свои хорошенькие глазки. – Не правда ли, как нелепо? Подумать только, до чего могут дойти мужчины!

– Гм? – произнес старый эмигрант. – Все, конечно, зависит от людей. Эти бонапартовы солдаты были сущие дикари. Да, разумеется, это нелепо. Но, дорогая моя, вы, конечно, должны верить тому, что говорит ваш супруг.

Но мужу Леони шевалье высказал свое истинное мнение на этот счет: если д'Юбер в свой медовый месяц способен рассказать жене такую басню, можно быть совершенно уверенным, что никто никогда не узнает тайну этой дуэли.

Уже много позже генерал д'Юбер, считая, что прошло достаточно времени, решил воспользоваться удобным случаем и написать письмо генералу Феро. Он начал свое письмо с того, что он не чувствует к нему никакой вражды. «Никогда за все это время, пока длилась наша злополучная ссора, – писал генерал барон д'Юбер, – я не желал вашей смерти. Разрешите мне вернуть вам по всем правилам вашу находящуюся под моим запретом жизнь. И мне кажется, что мы, которые так долго были товарищами в военной славе, можем теперь открыто признать себя друзьями».

В этом же письме он сообщал ему о некоем событии семейного порядка. И вот на это-то сообщение генерал Феро из своей маленькой деревушки на берегу Гаронны ответил в следующих выражениях:

«Если б вы дали вашему сыну имя Наполеон, или Жозеф, или хотя бы Иоахим, я мог бы поздравить вас по поводу этого события от души, но так как вы сочли уместным дать ему имя Карл-Анри-Арман, я остаюсь при своем убеждении, что вы никогда не любили императора. Когда я думаю об этом несравненном герое, прикованном к скале посреди разъяренного океана, жизнь кажется мне такой ничтожной, что я был бы истинно рад получить от вас распоряжение пустить себе пулю в лоб. Честь запрещает мне покончить самоубийством, но я буду хранить у себя в столе заряженный пистолет».

Юная генеральша д'Юбер, выслушав этот ответ, в отчаянии всплеснула руками.

– Ты видишь? Он не хочет мириться, – сказал ее супруг. – Мы должны быть очень осторожны, чтобы он, избави боже, никогда не мог узнать, откуда он получает деньги. Это никак нельзя. Он этого не потерпит.

– Какой ты хороший, Арман! – с восхищением сказала генеральша.

– Милочка моя, я имел право всадить ему пулю в лоб, но так как я этого не сделал, не можем же мы допустить, чтоб он умер с голоду. Он лишился пенсии и совершенно неспособен что-либо сделать для себя сам. Мы должны заботиться о нем втайне до конца наших дней. Разве я не обязан ему самыми чудесными минутами моей жизни?.. Ха-ха-ха! Подумать только: две мили напрямик по полям, бегом, не останавливаясь! Я просто ушам своим не поверил. Если бы не эта его бессмысленная свирепость, мне понадобились бы годы, чтобы раскусить тебя. Да, просто удивительно, как только этот человек ухитрился пронять меня и зацепиться за самые мои глубокие чувства!

Победа

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

В наш просвещенный век каждому школьнику, хорошо известно, что между каменным углем и алмазом существует самая тесная химическая связь. Поэтому некоторые и называют уголь черным алмазом. Оба эти продукта знаменуют собою богатство, но уголь является менее портативным видом собственности. С этой точки зрения ему чрезвычайно недостает концентрации! О, если бы можно было уместить каменноугольную шахту в своем кошельке! Попробуйте-ка! Тем не менее уголь обладает настоящей силой очарования как существеннейшее благо века, в котором мы уподобляемся ошалелым путешественникам в ярко освещенной и оглушительно шумной гостинице. Без сомнения, эти-то два соображения – практическое и мистическое – и помешали отъезду Акселя Гейста.

«Тропическое Угольное Акционерное Общество» находилось в состоянии ликвидации. Финансовый мир – мир таинственный, в котором, как это ни представляется неправдоподобным, испарение предшествует ликвидации, то есть разжижению. Сначала испаряется капитал; затем общество ликвидируется. Это совершенно противоестественные физические законы, но ими объяснялась упорная неподвижность Гейста, над которой мы, «тамошние», посмеивались между собою – совершенно, впрочем, безобидно. Неподвижное, инертное тело не может никому вредить, не вызывает к себе вражды и едва заслуживает насмешки. Случается, что оно мешает нам, но относительно Гейста этого нельзя было сказать. Он так же мало мог мешать кому бы то ни было, как если бы сидел на самой высокой вершине Гималаев, а в известном смысле он был и также хорошо виден. В этом уголке земною шара всем было известно, что он жил на своем островке. Остров есть лишь вершина горы. С этой вершины Аксель Гейст видел вокруг себя, вместо невесомого, бурного и прозрачного воздушного океана, теряющегося в бесконечности, теплое и не особенно глубокое море, являющееся продолжением огромных водных пространств, окружающих материки нашей планеты. Самыми частыми посетителями его были тени облаков, нарушавшие однообразие гнетущего и грозного солнца тропиков. Самым близким соседом – говоря о предметах, одушевленных известного рода жизнью, – был ленивый вулкан, который целыми днями слегка курился над северной частью горизонта. По вечерам от него Гейсту был виден, среди ярких звезд, тусклый красноватый свет, то вспыхивавший, то угасавший, подобно концу гигантской сигары, которой курильщик затягивается от времени до времени.

Аксель Гейст, засиживаясь перед сном на веранде, в свою очередь зажигал в темноте огонек такого же свойства, как этот другой курильщик на расстоянии стольких миль от него.

Если можно так выразиться, вулкан составлял ему компанию во мраке ночи – мраке, который часто казался таким плотным, что не пропускал дуновения воздуха. Ветер редко бывал настолько силен, чтобы поднять перышко. Большею частью Гейст мог бы расположиться вечером на воздухе и при свете свечи читать одну из книг, которые ему оставил в наследство отец и которые составляли прекрасную библиотеку. Но этого он никогда не делал. Вероятно, из-за москитов. Молчание также никогда не побуждало его обратиться с каким-либо случайным замечанием к дружескому огоньку вулкана. Он не был сумасшедшим. Странный субъект… это можно было сказать о нем – да некоторые, впрочем, и говорили – но вы согласитесь с тем, что между этими двумя понятиями существует огромная разница.

В лунные ночи тишина, царившая вокруг Самбурана – или, как он значится на морских картах, «Круглого Острова», – становилась ослепительной, и в лучах холодного света Гейст мог обозревать свои владения. Они казались покинутой колонией, поглощенной джунглями: неясные очертания крыш над низкой растительностью, изломанные линии бамбуковых изгородей посреди блестящей травы, покрытая дерном дорога, спускавшаяся к берегу между колючим кустарником. В море, начинавшемся шагах в двухстах, вырисовывались черная дамба и нечто вроде плотины. Но что больше всего бросалось в глаза – это гигантская черная доска, укрепленная на двух столбах и показывавшая Гейсту, когда луна светила в этом направлении, белые буквы: «Т.У.А.О.», высотою, по крайней мере, фута в два. То были инициалы «Тропического Угольного Акционерного Общества», представителем которого он состоял когда-то.

Повинуясь противоестественным законам финансового мира, капитал Т.У.А.О. испарился в два года, и Общество находилось в периоде ликвидации – разумеется, вынужденной, а не добровольной. Тем не менее в процессе этом не замечалось ни малейшей торопливости. Он был медлителен, и покуда в Лондоне и Амстердаме происходило его тихое течение, Аксель Гейст, именовавшийся в отчетах «тропическим директором», оставался на своем посту в Самбуране, главной угольной станции Общества.

Это, впрочем, была не только угольная станция. На склоне шлма, на расстоянии менее трехсот метров от качающейся при– t гани и внушительной черной доски, имелась шахта, разрабаты – инвшая месторождение каменного угля. Общество предполагало тять в свои руки все угольные залежи этих тропических остро– 1юв[чтобы эксплуатировать их на месте. И одному господу богу известно, какое количество месторождений это составляло. В›гой части тропической зоны их, в большинстве случаев, разыскал Гейст во время своих поездок без точно определенной це – ш; большой любитель переписки, он, как говорят, исписал по #9632; тому поводу бесчисленные страницы в письмах к своим европейским друзьям.

Мы сомневаемся, чтобы он видел в этом какие-либо перспективы личной наживы. Казалось, что ему главным образом ныло дорого то, что он сам называл «шагом вперед» в общей организации вселенной. Больше ста человек на островах слышало, как он исповедовал свою веру в «большой шаг вперед для тих мест». Убежденный жест руки, которым он сопровождал свои слова, словно подталкивал тропическую зону вперед. В соединении с полнейшей учтивостью его манер жест этот был убедителен или, по меньшей мере, заставлял собеседника умолкнуть на некоторое время. Никто не решался спорить с Гейстом, когда он говорил таким тоном. Его убеждение не могло никому повредить. В том, чтобы кто бы то ни было отнесся серьезно к его мечте о тропическом угле, не было ни малейшей опасности. А в таком случае к чему было оскорблять его чувства? Так рассуждали в конторах некоторых солидных фирм, куда он был допущен, благодаря привезенным им с запада рекомендательным письмам, сопровождавшимся скромными аккредитивами, за несколько лет до того, как эти угольные месторождения начали украшать собою его учтивые и шутливые речи. Сначала его понимали с некоторым трудом. Он не был путешественником. Путешественник приезжает и уезжает, отбывает к какой-либо цели. Гейст не уезжал. Однажды я встретил человека – директора отделения Общества Восточных Банков в Малакке, при котором Гейст воскликнул без явной связи с чем бы то ни было (дело происходило в биллиардной клуба):

– Я околдован этими островами.

Он сказал это так, что называется, «ни к селу, ни к городу», натирая мелом свой кий. И, быть может, тут действительно были какие-то чары. Существуют самые разнообразные и очень многочисленные виды колдовства, о которых наши вульгарные магики не знают и не мечтают.

Поскольку это касается Гейста, можно было бы назвать заколдованным круг с радиусом приблизительно миль в восемьсот и с центром, расположенным в средней части Борнео. Круг этот соприкасался с Манилой – и Гейста там видели. Он соприкасался с Сайгоном, и там его также встретили однажды. Может быть, следовало бы предположить с его стороны попытки выйти из заколдованного круга. В таком случае они потерпели неудачу. Колдовство это, должно быть, было из тех, с которыми бороться невозможно. Директор – человек, слышавший восклицание Гейста, был так поражен горячностью, восторженностью или, может быть, нелепостью этих слов, что говаривал потом многим:

– Странный субъект этот швед!

Это было его единственное замечание, но отсюда произошло прозвище «Околдованный Гейст», которым некоторые награждали нашего приятеля.

У него были и другие прозвища. Много лет тому назад, задолго до того, как лысина так красиво увенчала маковку его головы, он явился с рекомендательными письмами к г. Тесману из фирмы «Братья Тесман» – первоклассного торгового дома в Сурабайе. Этот Тесман был любезный и полный доброжелательства старик. Он не знал, что делать с посетителем. Сказав ему, что желал бы сделать его пребывание на островах возможно более приятным и готов оказать ему всякое содействие в осуществлении его намерений – вам, должно быть, известны подобного рода разговоры, – он принялся его расспрашивать медлительным отеческим тоном. Затем, не давая Гейсту выразить свою благодарность, он спросил:

– Итак вы интересуетесь?..

– Фактами, – перебил Гейст своим учтивым тоном. – Единственное, с чем стоит познакомиться, это факты, грубые факты. Одни лишь факты, господин Тесман.

Я не знаю, согласился ли старик Тесман с этой точкой зрения, но он, по-видимому, разгласил этот разговор, потому что наш приятель в течение некоторого времени носил кличку «грубого факта». У него была оригинальная особенность: его же собственные выражения приставали к нему, становясь составными частями его имени. После этого он скитался по Яванскому морю на товарных шхунах фирмы «Тесман», затем скрылся на арабском судне в направлении Новой Гвинеи. Он так долго оставался в этой дальней части своего заколдованного круга, что о нем было почти позабыли, когда он вдруг появился на туземном суденышке, набитом бродягами из Джерама. Обожженный солнцем, худой, с сильно поредевшими волосами, он носил под мышкой папку с эскизами, которые охотно показывал, храня обо всем остальном глубокое молчание. Он «хорошо позабавился», говорил он. Отправиться в Новую Гвинею для забавы! Странный субъект!

Гораздо позднее, много лет спустя, когда последние признаки молодости покинули его лицо и все волосы – верхушку его черепа, когда его золотисто-рыжие, горизонтальные усы приняли поистине благородные размеры, один европеец сомнительной репутации нашел прозвище получше. Ставя дрожащею рукою на стол пустой стакан, содержимое которого было оплачено Гейстом, он сказал с той мудрой проницательностью, на которую не может претендовать ни один трезвенник:

– Гейст на-а-стоящий джентльмен, но он у-у-у-утопист.

Гейст только что вышел из харчевни, в которой было провозглашено это изречение. Утопист? Ей-ей, единственное из тога, что я когда-либо слышал из уст Гейста и что могло иметь некоторую связь с этим термином, было приглашение, адресованное им старому Мак-Набу. Обращаясь к нему с той полнейшей учтивостью манер, жеста и тона, которая составляла его отличительную особенность, он сказал с деликатной шутливостью:

– Придите утолить с нами жажду, мистер Мак-Наб!

Может быть, в этом и было дело. Человек, даже в шутку предлагавший утолить жажду старого Мак-Наба, мог быть только утопистом, фантазером, так как Гейст вовсе не был щедр на иронию. Может быть, поэтому-то его обычно любили. В этот период его жизни, в полном расцвете своего физического развития, со своей прекрасной величественной осанкой, со своей лысой головой и длинными усами, он походил на портрет воинственного Карла XII. Но нет никаких оснований предполагать, чтобы Гейст в каком бы то ни было отношении обладал воинственным духом.

II

Около этого времени Гейст сделался компаньоном Моррисона. Условия контракта не были известны: некоторые считали его компаньоном, другие – чем-то вроде платящего гостя. В действительности положение было очень сложно. Однажды Гейст находился на острове Тимор. Почему именно на острове Тимор изо всех уголков земного шара – этого никто не мог бы сказать. Он бродил по Дилли, этому зачумленному месту, быть может, в поисках какого-нибудь незамеченного «факта», когда наткнулся на улице на Моррисона, который также был в своем роде «околдованным человеком». Когда Моррисону говорили о возвращении на родину – он происходил из Дорсетшира – он вздрагивал. «Там темно и сыро, – уверял он, – можно подумать что живешь, засунув голову и плечи в мокрый холщовой мешок». Его преувеличения были известны – Моррисон был одним из наших. Он был владельцем и капитаном «Козерога», коммерческого брига, который мог бы доставить ему некоторое благосостояние, если бы не его мания чрезмерного альтруизма. Он был другом и благодетелем множества богом забытых деревушек вдоль темных заливчиков и неизвестных бухт, где он производил обмен «естественных богатств». Ему нередко случалось чрезвычайно опасными переходами достигнуть какого-нибудь жалкого поселка, где голодные люди громкими криками просили риса и все вместе не обладали достаточным количеством «естественных богатств», чтобы наполнить трюм Моррисона.

Посреди всеобщих ликований он, несмотря ни на что, выгружал свой рис, объясняя туземцам, что это – аванс, что они взяли теперь на себя обязательство; он проповедовал им энергию и прилежание; затем вписывал подробнейший счет в карманную записную книжку, с которой никогда не расставался; сделка этим и заканчивалась. Я не знаю, так ли понимал дело Моррисон, но для туземцев в этом не было никакого сомнения. Как только какое-нибудь из селений побережья давало сигнал о появлении брига, начинали бить во все гонги, поднимать все знамена; молодые девушки вплетали цветы в свои волосы; толпа выстраивалась на берегу реки, и сияющий Моррисон с видом глубочайшего удовлетворения созерцал сквозь монокль всю эту суету. Он был высок ростом, со впалыми, гладко выбритыми щеками и имел вид адвоката, забросившего к черту свой парик.

Мы говаривали ему:

– Вы никогда не вернете ни одного своего аванса, если будете продолжать в том же роде, Моррисон.

Он делал хитрое лицо.

– Я сумею нажать на них в один прекрасный день, будьте спокойны. Да, кстати, – он доставал свою неразлучную записную книжку, – у меня тут есть одно селение… Их дела сейчас идут недурно; пожалуй, надо начать нажимать на них.

Его карандаш жадно набрасывался на книжку и отмечал: «Нажать при первом случае на такое-то селение».

Затем он прятал карандаш и щелкал резинкой с непреложной решимостью, но «нажим» никогда не начинался. Некоторые ворчали на него. Он портил коммерцию. Быть может, и так, – но в весьма незначительной мере. Большая часть селений, с которыми он имел дело, не была известна не только географам, но и той специальной традиции торговцев, которая передается из уст в уста и составляет таинственный запас местных знаний. Поговаривали также, что в каждом из этих селений Моррисон имел жену. Но обыкновенно мы энергично отвергали подобные инсинуации. Моррисон был филантроп и вдобавок аскет.

Когда Гейст встретил его в Дйлли, Моррисон шел по улице, забросив монокль за плечо, опустив голову, с безнадежным видом закоренелых бродяг, которых можно увидеть в Англии на больших дорогах между двумя остановками в домах для бедных. Услышав, что его окликают с другой стороны улицы, он поднял встревоженный и мрачный взгляд. Его отчаяние было обосновано. Он приплыл в Дилли на прошлой неделе, и португальские власти под предлогом какой-то неисправности в его бумагах наложили на него штраф, захватив его бриг.

У Моррисона никогда не бывало при себе наличных денег. При его системе ведения торговли удивительно было бы, если бы случалось иначе, а под все долговые записи в своей книжке он не мог бы занять ни единого пенни. Португальские чиновники просили его не волноваться. Они давали ему недельный срок, по истечении которого бриг должен быть продан с торгов. Для Моррисона это означало разорение, и когда Гейст своим учтивым тоном окликнул его через улицу, неделя подходила к концу.

Гейст перешел улицу, слегка поклонился, как кланяется принц другому принцу при неофициальной встрече, и сказал:

– Какая неожиданная радость! Не согласитесь ли вы зайти выпить со мной чего-нибудь в этом мерзком трактире? Солнце слишком печет, чтобы можно было разговаривать на улице.

Моррисон с угрюмым видом послушно последовал за ним в темный и холодный сарай, в который он во всякое другое время побрезговал бы войти. Он был невменяем. Он не сознавал, что делает. Его можно было заставить шагнуть в пропасть так же легко, как Гейст привел его в трактир. Он сел, как автомат. Он не говорил ни слова, но увидал перед собой стакан с красным вином и проглотил вино. Между тем Гейст уселся против него с полной внимания учтивостью.

– Боюсь, что вы вынашиваете пароксизм лихорадки, – сказал он вежливо.

Язык бедного Моррисона наконец развязался.

– Лихорадки! – вскричал он. – О, дайте мне лихорадку! Дайте мне чуму! Вот это болезни! Из них можно выскочить. Меня убивают. Португальцы убивают меня. Мерзавцы добрались-таки до меня. Послезавтра меня зарежут.

При этом взрыве Гейст слегка приподнял брови; он принял удивленное выражение, которое было бы уместно в любом салоне. Замкнутость Моррисона растаяла. Он бродил с пересохшим горлом по этому жалкому городишке с хижинами, построенными из грязи, молча, не имея ни единой души, к которой мог бы обратиться в своей беде, чувствуя, как сходит с ума от своих мыслей, и вдруг встретил «белого» – белого душою и телом, – ибо Моррисон отказывался признавать португальских чиновников белыми. Тогда он дал себе волю, находя уже облегчение в одной резкости своих слов, поставив локти на стол, с налитыми кровью глазами, упавшим голосом, с надвинутым над бледным, небритым лицом козырьком колониального шлема. Его белый костюм, которого он не снимал трое суток, был отвратителен. Он казался человеком опустившимся без малейшей возможности возрождения. Гейст был шокирован этим зрелищем, но его безупречные манеры непроницаемо скрывали его впечатления. Вежливое внимание, которое всякий джентльмен должен оказывать другому джентльмену, – вот все, что он обнаруживал; и, как всегда, собеседник его был побежден настолько, что Моррисон взял себя в руки и продолжал рассказ спокойным тоном, с видом светского человека.

– Это низкий заговор. К несчастью, ничего нельзя поделать. Этот негодяй Кузинго-Андреас, вы его знаете, – уже несколько лет зарится на мой бриг. Разумеется, я бы его никогда не продал. Это не только мой насущный хлеб – это моя жизнь. Тогда он подстроил этот маленький заговор вместе с директором таможни. Вы хорошо понимаете, что торги – это одна комедия. Тут нет никого, кто бы мог набить цену. Бриг достанется ему за гроши, дешевле пареной репы!.. Вы уже несколько лет на островах, Гейст. Вы нас всех знаете. Вы видели, как мы живем. Теперь вы увидите, как один из нас погибает. Для меня ведь это погибель – я не могу больше обманывать себя. Вы ведь это хорошо понимаете, не так ли?

Моррисон взял себя в руки, но чувствовалось, что он напряжен до последней степени под личиной своего вновь обретенного хладнокровия. Гейст хотел было сказать, что он «прекрасно видит все обстоятельства этой печальной истории», когда Моррисон резко перебил его:

– Даю вам слово, я не знаю, почему я рассказал вам все это. Вероятно, перед таким вполне цивилизованным человеком, как вы, я не смог удержать про себя свои мучения. Слова плохо передают, но раз уже я вам так много сказал, я могу с тем же успехом сказать больше. Слушайте. Сегодня утром я упал на колени и молился. Молился на коленях!

– Вы верующий? – спросил Гейст с заметным оттенком уважения.

– Я не атеист, разумеется.

В голосе Моррисона слышался упрек. Наступило молчание. Быть может, Моррисон заглядывал в свою совесть, а Гейст сохранял выражение напряженного и учтивого интереса.

– Это правда, я молился, как ребенок. Я верю в молитву детей – и в молитву женщин тоже – но что касается мужчин, я думаю, что господь советует им больше рассчитывать на самих себя. Я не люблю, чтобы мужчина без конца надоедал всемогущему своими жалобами. Это представляется мне бесстыдством. Но как бы то ни было, сегодня утром я… я никогда не причинял намеренно ни малейшего зла ни одному божьему творению… я молился. Внезапное побуждение… Я упал на колени. Вы можете судить…

Они смотрели друг другу в глаза. Бедный Моррисон добавил запоздалое и безнадежное замечание:

– Но эта дыра так забыта богом!

Гейст деликатно спросил, не может ли он узнать, за какую сумму захвачен бриг. Моррисон подавил проклятие и назвал такую незначительную сумму, что всякий другой на месте Гейста вскрикнул бы от изумления. Даже Гейст невольно допустил, чтобы некоторая недоверчивость прозвучала в вежливой интонации его голоса, когда он спросил, точно ли Моррисон не имеет на руках этой суммы.

Это было вполне точно. На судне у Моррисона было только немного английского золота, всего несколько фунтов. Он оставил все свои свободные деньги фирме «Тесман» в Самаранге для уплаты по кое-каким обязательствам, сроки которых должны были истечь во время его плавания. Во всяком случае, эти деньги могли ему помочь не больше, чем если бы они были запрятаны в преисподней. Моррисон говорил грубовато. Он принялся с внезапной недоверчивостью разглядывать благородный лоб, большие величественные усы и усталые глаза сидевшего против него человека. Кто он, черт возьми? И зачем это он, Моррисон, так с ним говорил? Он знал о Гейсте не больше того, что знали все мы, плававшие в Архипелаге. Если бы швед поднялся, чтобы внезапно хватить его кулаком по носу, Моррисон был бы не более удивлен, чем когда этот иностранец, этот непонятный бродяга, сказал ему с легким поклоном через стол:

– Ах, в таком случае я был бы очень счастлив, если бы вы мне позволили быть вам полезным.

Моррисон был огорошен. Это был один из тех случаев, которых не бывает, случай неслыханный. Он начал по-настоящему понимать, только когда Гейст пояснил:

– Я могу одолжить вам эту сумму.

– У вас есть деньги? – прошептал Моррисон. – Вы хотите сказать, что они у вас здесь, в кармане?

– Да, при мне. Я счастлив, что могу оказать вам эту услугу.

Моррисон вытаращил глаза и с открытым ртом искал на своем плече шнурок от висевшего у него за спиной монокля. Найдя стеклышко, он быстро поднес его к глазу. Можно было подумать, что он ожидал увидеть, как белый костюм обитателя тропиков превратится в яркую хламиду, и пара огромных ослепительных крыльев вырастет за плечами Гейста, и он решил не упустить ни малейшей подробности этой метаморфозы. Но если Гейст и был ангелам, сошедшим с неба в ответ на молитву Моррисона, то ничто не выдавало его небесного происхождения. Поэтому, вместо того, чтобы упасть на колени, как ему хотелось, Моррисон протянул руку, которую тот схватил с церемонной поспешностью, бормоча какие-то вежливые слова, из которых можно было разобрать только:

– Пустяки… очень рад… оказать услугу…

– Значит, чудеса все-таки случаются, – говорил себе Моррисон, пораженный благоговейным ужасом. В его глазах, как и в глазах каждого из нас, на островах, бродяга Гейст, Гейст, подобный птицам небесным, «которые не сеют и не жнут», представлялся последним человеком, которым провидение должно было воспользоваться в денежном деле. Было не более удивительно увидеть Гейста в Тиморе или каком-либо другом пункте, чем увидать воробья, опускающегося в любой момент на раму окна. Но чтобы у него в кармане могла быть крупная сумма денег, это казалось неправдоподобным. Настолько неправдоподобным, что, направляясь вдвоем по песчаной дороге к таможне, тоже хижине из грязи, чтобы внести там штраф, Моррисон, покрывшись холодным потом, неожиданно остановился и воскликнул прерывающимся голосом: