Текст книги "Дуэль. Победа. На отмелях. (Сочинения в 3 томах. Том 3)"

Автор книги: Джозеф Конрад

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 53 страниц) [доступный отрывок для чтения: 19 страниц]

– Вы хотите заставить меня поверить, сэр, что вам не все равно, будет ли одним человеком больше или меньше на земле? – спросил я через несколько часов после нашего бегства.

– Конечно, нет! – ответил он.

– Тогда почему вы меня удержали?

– Есть манера и манера. Надо учиться быть корректным. Надо также избегать ненужных усилий, хотя бы только ради изящества.

Вот как джентльмен смотрит на вещи. На рассвете мы вошли в маленькую речонку, чтобы иметь возможность спрятаться в случае, если бы искатели клада пожелали начать с того, чтобы искать нас. И они не замедлили это сделать, черт возьми! Мы увидели, как шхуна делала галсы против ветра, разглядывая море во всех направлениях с помощью двух десятков биноклей! Я посоветовал патрону дать им время убраться, прежде чем пуститься в путь. Тогда мы смирненько просидели десять дней в своем убежище. Но на седьмой день пришлось все же укокошить одного парня, брата того Педро, которого вы знаете. Они были охотники на крокодилов. Мы прятались в их хижине. В то п|)емя ни патрон, ни я не умели говорить по-испански. Сухой (юрег, прохладная тень, восхитительные гамаки, свежая рыба, мкусная дичь – сказка, да и только! Патрон с самого начала дал им несколько долларов, но это было все равно, что жить с па– |юй диких обезьян. Скоро мы заметили, что они очень много разговаривают друг с другом. Они зарились на денежный ящик, кожаный чемодан и мой мешок. Для них все это составляло недурную добычу. Они, должно быть, говорили себе:

«Никто никогда не явится разыскивать этих субъектов, которые точно с луны свалились. Что, если мы перережем им глотку?»

– Очевидно! Это было ясно как день. Нужно было видеть, как один из них, глядя по сторонам изумленными глазами, берется за чертовски большой нож, чтобы понять, откуда дует ветер. Педро сидел рядом, пробуя лезвие другого ножа. Они думали, что мы ушли сторожить устье реки, как мы это обычно делали днем. Не потому, чтобы мы очень боялись снова увидеть шхуну, но надо было обеспечить наше отплытие и, кроме того, на берегу ветерок был прохладнее. Впрочем, патрон там и находился, растянувшись на одеяле в таком месте, с которого ему видно было открытое море, а я вернулся в хижину, чтобы взять из своего мешка немного табаку. Я еще не отказался от этой привычки и чувствовал себя счастливым, только когда у меня во рту был комок табаку величиною с детский кулак.

Это людоедское сравнение заставило Шомберга издать робкое: «Скажите пожалуйста!»

Рикардо уселся поглубже и продолжал, разглядывая с удовольствием свои вытянутые ноги:

– У меня вообще легкая походка. Мне кажется, черт меня побери, что я мог бы насыпать соли на хвост воробью, если бы захотел. Во всяком случае, оба мои черных мохнатых негодяя не слыхали меня. Я наблюдал за ними на расстоянии не более десяти шагов. Вместо одежды на них были только белые полотняные штаны, закатанные до бедер. Они не говорили ни слова. Присев на своих толстых икрах, Антонио точил на плоском камне нож, а Педро, прислонившись к небольшому дереву, проводил пальцем по лезвию своего. Я скрылся так же бесшумно, как мышь, понимаете?

Я не сразу заговорил с патроном. Опершись на локоть, он имел такой вид, словно не хотел, чтобы его тревожили. Вот он каков: иногда такой фамильярный, что, казалось бы, готов есть у вас из рук, а на другой день может оттолкнуть вас не хуже черта, но всегда потихоньку. Настоящий джентльмен, говорю вам. Я оставил его пока в покое, но не забывал своих двух приятелей, так славно занимавшихся своими ножами. У нас был, на нас двоих, только один шестизарядный револьвер хозяина, но всего с пятью пулями, а патронов у нас не было. Он забыл коробку в одном из ящиков в каюте. Это было неприятно. У меня был только складной нож, который для серьезного дела не годился.

Вечером мы все четверо сидели у небольшого костра перед хижиной; мы ели поджаренную на листьях банана рыбу и, вместо хлеба, печеный иньям – наше обычное меню. Патрон и я сидели по одну сторону, а оба мои красавца – по другую. Они время от времени бормотали несколько слов на своем почти нечеловеческом наречии и упорно держали глаза опущенными. За последние три дня они ни разу не взглянули нам в лица. Я стал тихонько говорить с патроном, так же спокойно, как говорю сейчас с вами, и рассказал ему все, что видел. Он не перестал выбирать кусочки рыбы и отправлять их себе в рот с самым невозмутимым спокойствием. Одно удовольствие иметь дело с джентльменом. Он ни разу не взглянул на дикарей.

– Теперь, – сказал я ему, притворно зевая, – придется не спать ночью, дремать днем, то и дело открывая глаза, и не дать им застать нас врасплох.

– Это совершенно невыносимо, – сказал патрон, – да к тому же вы не имеете никакого оружия!

– О, я впредь буду держаться поближе к вам, сэр, если вы ничего не имеете против, – сказал я ему.

Он тихонько покачал головой, вытер руки о банановый лист, заложил одну руку за спину, словно для того, чтобы подняться, выхватил из-под куртки револьвер и пустил мистеру Антонио пулю пряма в грудь. Вы видите, что значит иметь дело с джентльменом; никаких историй, никаких затруднений. Но ему все же следовало бы сделать мне знак или шепнуть мне словечко. Не могу сказать, чтобы я испугался; я даже не знал, кто выстрелил. Вокруг было так тихо за минуту до того, что звук выстрела показался мне самым страшным грохотом, какой я когда-либо слышал. Достопочтенный Антонио упал головою вперед – как они всегда падают, в сторону выстрела, – вы это, должно быть, сами заметили; да, так он упал головою вперед, прямо в огонь, и вся шерсть у него на лице и на голове запылала, словно горсть пороха – жир, должно быть: они всегда соскабливали жир с крокодиловых шкур.

– Полноте! – вскричал Шомберг, как человек, старающийся порвать невидимые цепи. – Вы ведь не собираетесь уверить меня, что все это правда?

– Нет, – холодно ответил Рикардо. – Я постепенно сочинял свой рассказ, чтобы развлечь вас в самую жаркую пору дня… Ну, так вот: он падает носом на горячие уголья, а наш прекрасный Педро и я разом вскакиваем на ноги, как два черта из одной коробки. Он бросается бежать, оглядываясь через плечо назад, а я, почти не отдавая себе отчета в том, что делаю, кидаюсь ему на спину. У меня хватило присутствия духа схватить его сейчас же за горло обеими руками, но мои пальцы едва соединились на его шее. Вы видели шейку этой пташки? И при этом она тверда, как железо. Мы покатились вдвоем на землю. Тогда патрон положил свой револьвер обратно в карман.

– Свяжите ему лапы, сэр, – кричал я. – Я стараюсь его задушить.

Вокруг были кучи лиан. Я скрутил его как следует и поднялся.

– Я мог бы ранить вас, – сказал мне участливо патрон.

– И вы были не прочь сберечь заряд, сэр, – ответил я ему.

Своим прыжком я спас положение. Не годилось дать дикарю убежать и спрятаться где-нибудь в кустах со старым кремневым ружьем, которое у него было. Патрон признал, что я поступил самым корректным образом.

– Но он жив, – сказал он, наклонясь над дикарем.

– Задушить его было бы не легче, чем задушить быка. Мы поспешили связать ему локти за спиной и, прежде чем он пришел в себя, подтащили его к небольшому дереву, посадили и привязали к стволу не за талию, а за шею, по меньшей мере двадцатью оборотами тонкой бечевки с великолепным узлом под ухом.

Я был страшно утомлен; эта маленькая переделка удивительно выкачала из меня силы. Но патрон мой был совершенно свеж. Вот в чем джентльмен всегда превосходит нас. Он не волнуется: джентльмен никогда не волнуется… или почти никогда. Я заснул, как камень, а он продолжал курить у костра, обернув ноги своим дорожным одеялом и с таким невозмутимым видом, словно он находился в салон-вагоне. Мы едва обменялись десятком слов, когда все было кончено, и с того дня никогда больше не говорили об этом. Я бы подумал, что он забыл всю историю, если бы он не намекнул на нее тогда, по поводу Педро. Помните?

Это вас удивляет? а? Потому-то я и рассказываю вам, как это вышло, что он следует за нами, как собака, очень полезная собака. Вы видели, как он расхаживает с подносом? Ну так вот, он бы с небольшим трудом по первому знаку патрона уложил быка ударом кулака. А как он его любит, патрона! Больше, чем собака любит своего хозяина, ей-ей!

Шомберг выпятил грудь:

– Кстати: я хотел, между прочим, заметить мистеру Джонсу, что мне не нравится, что ваш Педро начинает спозаранку бродить по дому. За несколько часов до того, как он нужен, он усаживается на черной лестнице и так пугает моих людей, что служба от этого страдает. Китайцы…

Рикардо, с легким движением головы, поднял руку.

– Когда я его в первый раз увидел, он мог и медведя обратить в бегство: немудрено, что он может напугать китайца! Теперь он выглядит совершенно цивилизованным по сравнению с тем, чем был раньше. Ну так вот, в то утро, едва проснувшись, я увидел, что он сидит, привязанный за шею к своему дереву, и моргает глазами. Весь день мы наблюдали открытое море и наконец увидели шхуну, державшую по ветру, что означало, что она отказывается от нашего общества. Ладно! На следующее утро, при восходе солнца, я взглянул на нашего Педро. Он больше не моргал. Он вращал глазами, которые казались попеременно то совершенно черными, то совершенно белыми, и высовывал язык длиною в локоть. Какого угодно черта можно усмирить, привязав его вот этак за шею. Я не ручаюсь даже, что самый настоящий джентльмен сохранит до конца свою осанку. Мы возились со своей шлюпкой, и я как раз прикреплял мачты, когда патрон сказал:

– Он, кажется, чего-то хочет.

– Я уже несколько времени слышал какое-то карканье, только не хотел обращать внимания. Я вылез из шлюпки и понес ему немного воды. Его глаза были красные-красные и наполовину вылезли из орбит. Он выпил всю воду, которую я принес, но просил он немногого. Я вернулся к патрону.

– Он просит себе пулю в башку, пока мы не уехали, – сказал я.

– Вот уж это совершенно невозможно, – ответил патрон.

– Он был прав. У нас оставалось всего четыре заряда, а нам надо было пройти около ста миль вдоль совершенно дикого побережья, прежде чем мы могли надеяться найти револьверные патроны.

– Во всяком случае, он, как великой милости, просит, чтобы мы его так или иначе прикончили.

И я снова принялся за свою мачту. Мысль прирезать человека, связанного по рукам и по ногам и привязанного за шею, мне совсем не улыбалась. Но нож у меня был, нож достопочтенного Антонио, вот этот самый нож…

Рикардо звонко хлопнул себя по ноге.

– Первый трофей моего нового существования, – сказал он с грубой шутливостью. – Носить его вот так я научился несколько позже. В тот день я заткнул его за пояс. Нет, к такого рода делу у меня вовсе было охоты; но когда работаешь с джентльменом первого сорта, можно ожидать, что он угадает, что ты чувствуешь. Патрон вдруг сказал:

– Казалось бы, что это его право! (По этой манере говорить можно сейчас же узнать джентльмена.) А что вы скажете о том, чтобы увезти его с собою в нашей лодке?

И патрон принялся объяснять, что бедный парень сможет быть нам полезен в экскурсии вдоль побережья. Всегда можно будет от него избавиться, прежде чем мы очутимся в первом более или менее цивилизованном месте. Меня не пришлось долго убеждать. Я вылез из лодки.

– А вы думаете, сэр, что он позволит?..

– О, не беспокойтесь! Он укрощен. Идите, отвязывайте его. Я беру на себя ответственность.

– Хорошо, сэр.

Педро увидел, что я быстро приближаюсь к нему, с ножом его брата в руке; понимаете ли, я не подумал о том, какое впечатление это на него произведет, но, ей-ей, он чуть не околел! Он смотрел на меня, как обезумевший буйвол, дрожа и обливаясь потом с головы до ног. Это было поразительно. От удивления я остановился и принялся его разглядывать. Пот капал у него с бровей, с бороды, с носа, и он хрипел. Тут я вдруг понял, что он не мог угадать моего намерения. Независимо от того, было ли это для него милостью или же его правом, ему вовсе не хотелось умирать, во всяком случае таким манерам, когда он увидел, что смерть приближается. Когда я обходил сзади, чтобы перерезать бечевку, он издал нечто вроде глухого рева. По-видимому, он думал, что я всажу ему нож в спину. Я одним махом перерезал всю бечевку; он повалился на бок – хлоп! и принялся дрыгать своими связанными лапами. Как я хохотал! Я не знаю, что в этом было такого смешного, но я держался за бока от хохота. От собственного смеха и его дрыгания я едва смог его развязать окончательно. Как только он почувствовал, что его члены очнулись, он побежал к берегу, где стоял патрон, бросился перед ним на колени и обнял его ноги. Вот это благодарность так благодарность! А? Видно было, что парень готов лопнуть от радости, так как его оставляют в живых. Патрон тихонько освободился и сказал мне просто:

– Ну, в путь! Возьмите-ка его в шлюпку.

– Это было не трудно, – продолжал Рикардо, пристально поглядев с минуту на Шомберга, – Он с готовностью вошел в шлюпку, и вы видите сами, что с ним сделалось. Он дал бы себя на куски разрезать, улыбаясь, слышите ли, улыбаясь, ради патрона. Я не знаю, сделал бы он ради меня то же самое или нет, но почти… почти… Связывал и развязывал его я, но он сразу понял, кто из нас двух господин. Он умеет распознать джентльмена. Каждая собака, самая паршивая собака узнает джентльмена. Этого не умеют только иностранцы, и ничто никогда не научит их этому. j – Вы хотите меня уверить, – удивлялся Шомберг, не принимая на себя скрывавшегося в последнем замечании намека, – вы хотите меня уверить в том, что променяли хорошее место с большим жалованьем на подобное существование?

– Вот пожалуйте! – спокойно проговорил Рикардо. – Это как раз то, что может сказать подобный вам субъект! Ну, вы-то уж совсем ручной! Я сопровождаю джентльмена. Это не то же самое, что служить господам, которые швыряют вам жалованье, как собаке кость, и еще ожидают от вас признательности. Это хуже всякого рабства. Нельзя требовать благодарности от раба, которого ты купил. А продавать свой труд, разве это не то же самое, что продавать самого себя? У вас имеется столько-то дней жизни, и вы их продаете один за другим. Кто может оплатить мою жизнь по ее стоимости? Нет! Они швыряют вам плату за неделю и требуют, чтобы вы им сказали спасибо, еще не взян ее в руки!

Он пробормотал какие-то ругательства, по всей вероятности, по адресу работодателей вообще, и воскликнул:

– К черту работу! Я не собака, которая станет плясать на задних лапках, чтобы выклянчить кость: я – спутник джентльмена. Вот различие, которого вы никогда не поймете, господин Шомберг Ручной.

Он тихонько зевнул. Шомберг, сохраняя военную суровость, усиленную слегка нахмуренным видом, позволил своим мыслям бродить бесконтрольно. Они сосредоточились на образе молодой девушки, отсутствующей, исчезнувшей, похищенной. Он чувствовал, что ярость его вырывается наружу. А этот разбойник дерзко смотрит на него. Если бы его не провели так хитро с этой девушкой, он не допустил бы, чтобы на него так смотрели, он не побоялся бы хватить бандита по черепу. После этого он не колеблясь пинками ноги вытолкал бы другого за дверь. Он представлял себе, как он это проделывает, и, переживая это доблестное видение, правая рука и правая нога его судорожно подергивались.

Внезапно очнувшись от своих мечтаний, он с беспокойством заметил в глазах Рикардо странное любопытство.

– Так вы скитаетесь вот так, по белу свету, играя в карты? – машинально спросил он, чтобы скрыть свое смущение.

Но взгляд Рикардо оставался напряженным, и Шомберг неуверенно продолжал:

– Здесь и там. и повсюду понемногу?

Он выпрямился и расправил плечи.

– Разве это не очень ненадежное существование? – спросил он твердым голосом.

Казалось, слово «ненадежное» возымело надлежащее действие, так как жуткое выражение настороженности исчезло из глаз Рикардо.

– Не так уж очень, – ответил он небрежно. – По моему мнению, люди будут играть, покуда у них будет хоть грош, чтобы поставить на карту. Игра? Да ведь то сама природа. Что такое сама жизнь? Никогда не знаешь, что может случиться. Беда в том, что никогда не знаешь точного достоинства карт, которые у тебя на руках. Где козырь? Вот в чем вопрос. Понимаете? Все люди играют, если дать им возможность; играют на грош или на все, что имеют. Сами вы…

– Я двадцать лет не держал карт в руках, – возразил Шомберг надменным тоном.

– О, если бы вы зарабатывали свою жизнь игрою, это было бы не хуже, чем то, что вы делаете, продавая пойло, скверное пиво и водку, проклятые снадобья, способные уморить старого козла, если бы их влили ему в глотку. Ах, я не переношу ваших проклятых напитков. Я их никогда не переносил. От одного запаха налитой в стакан водки мне уже делается тошно. Это со мною всегда было так. Если бы все люди были похожи на меня, кабатчики недалеко бы ушли. Вы не находите, что это несколько странно для мужчины, а?

Шомберг сделал снисходительный жест. Рикардо развалился на стуле, положив локоть на стол.

– Что я, признаться, люблю, так это французские сиропы. Их можно найти в Сайгоне. Я вижу, что у вас, в баре, имеются сиропы. Черт меня побери, если у меня от этой болтовни с вами не делается на языке типун! Ну-ка, мистер Шомберг, будьте гостеприимны, как говорит мой патрон.

Шомберг поднялся и с достоинством направился к стойке. Шаги его звонко отдавались на навощенном паркете. Он взял бутылку с этикеткой «Смородинный сироп». Легкий шум, который он производил: звон стакана, бульканье жидкости, хлопанье пробки содовой воды, принимал в окружающей тишине сверхъестественную резкость. Он вернулся к столу со стаканом розовой искрящейся влаги. Рикардо следил за его движениями косым взглядом своих желтых глаз, внимательных и настороженных, словно глаза кошки, следящей за приготовлением блюдца с молоком. Он выпил сироп, и его вздох удовлетворения напоминал почти в точности мурлыканье, очень мягкое, словно отдаленное, исходившее из глубины горла. Этот звук произвел на Шомберга неприятное впечатление, как новое доказательство того, сколько было нечеловеческого в этих людях, что и делало сношения с ними столь затруднительными. Призрак, кот и обезьяна – это была недурная компания, если с нею приходится иметь дело нормальному человеку, сказал он себе с внутренней дрожью. Воображение Шомберга одержало, по-видимому, верх над ним, и разум его уже не мог реагировать против фантастического представления, которое он составил себе о своих постояльцах. Правду говоря, дело шло не только о их внешнем виде. Конечно, манеры Рикардо представлялись ему очень похожими на кошачьи. Даже слишком! Но какие аргументы может благоразумный человек противопоставить призраку? Каково должно быть мышление призрака? Шомберг не имел об этом понятия. Что-нибудь ужасное, без сомнения, что-нибудь совершенно чуждое состраданию. Что ж касается обезьяны… всем известно, что такое обезьяна. От нее нечего ожидать хороших манер. Решительно, хуже этой истории нельзя себе ничего представить.

Между тем Шомбергу удавалось сохранять спокойный вид. Он снова взял в свои толстые пальцы, один из которых украшало золотое кольцо, отложенную было для приготовления сиропа сигару и курил с суровым видом. Сидя против него, Рикардо поморгал, потом закрыл глаза с видом дремлющей перед очагом кошки. Через минуту он их широко раскрыл и, казалось, удивился, увидев Шомберга.

– Дела сейчас идут неважно, а? – сказал он. – Но этот проклятый город совсем мертв, и я никогда не видел за столом та ких сонливых типов, как здесь. Не успеет пробить одиннадцать часов, они уже собираются расходиться. Что это с ними? Они хотят идти спать или что другое?

– Не думаю, чтобы вы из-за этого теряли свои доходы, – заметил Шомберг с оттенком мрачного сарказма.

– Нет, – согласился Рикардо с усмешкой, растянувшей его рот от уха до уха и обнажившей его белые зубы. – Только, видите ли, раз уж я взялся, я бы стал играть на орехи, на овечий горох, на что угодно. Я бы играл на их души. Но эти голландцы ни на что не годны. Выигрывают ли они или проигрывают, они как будто никогда не горячатся. Я в этом убедился! Проклятая кучка нищих, живые огурцы с холодной кровью!

– О, если бы произошло что-нибудь несколько необычное, они бы с тем же холодным спокойствием расправились с вами и с вашим джентльменом, – проворчал сердито Шомберг.

– Ах, в самом деле, – медленно проговорил Рикардо, словно измеряя Шомберга взглядом. – А что бы вы при этом делали?

– О, вы хорошо притворяетесь! – не выдержал трактирщик. – Вы толкуете о рыскании по свету в поисках счастья, а сами прилипли к этому грязному делу!

– Правду говоря, это не золотоносная жила, – сознался Рикардо с неожиданной откровенностью.

Шомберг покраснел от прилива храбрости.

– Я… я нахожу это жалким, – пробормотал он.

– Да, если хотите; пожалуй, большего и сказать нельзя, – проговорил Рикардо, который, казалось, был в сговорчивом настроении. – Я бы этого стыдился, но, видите ли, мой патрон подвержен припадкам…

– Припадкам? – вскричал Шомберг, не возвышая, впрочем, голоса. – Вы не хотите сказать…

Он внутренне ликовал, словно это открытие некоторым образом сглаживало затруднительность положения.

– Припадки!.. Вы знаете, это серьезная штука! Вам следовало бы свезти его в городскую больницу. Это отличное учреждение.

Рикардо с усмешкой покачал головой.

– Это серьезная штука, вы правы. Настоящие женские припадки, как я говорю. Время от времени он все сваливает на меня, и тогда немыслимо заставить его пошевелить пальцем. Если вы думаете, что мне это очень нравится, вы жестоко ошибаетесь. В общем, мы с ним хорошо ладим. Надо уметь держать себя джентльменом. Я не раб хлеба насущного. Но, когда он скажет: «Мартин, мне все опротивело!» – тогда все кончено; мне приходится только молчать, черт бы меня побрал!

Сильно подавленный, Шомберг сидел с раскрытым ртом.

– К чему же ведут эти припадки? Зачем он это проделывает? – спросил он. – Я не понимаю.

– Ну, я-то понимаю, – ответил Рикардо. – Джентльмен, знаете ли, не такой простой человек, как мы с вами, и обращаться с ним тоже не так уж просто. Если бы только у меня было, чем его поднять!

– Что вы хотите этим сказать? Чем его поднять? – прошептал Шомберг унылым тоном.

Это непонимание вывело Рикардо из себя.

– Вы, значит, не понимаете слов? Смотрите, я бы мог с утра до вечера говорить с этим бильярдом, не заставив его подвинуться ни на одну линию, не так ли? Так вот, то же самое и с патроном, когда на него находит один из его припадков. Мертвый человек! Ничто его не интересует! Все недостаточно хорошо! Но если бы у меня был здесь кабестан, я без труда поднял бы бильярд на несколько дюймов. Вот что я хочу сказать.

Гибким и бесшумным движением он встал и потянулся, странно запрокидывая голову и неожиданно удлиняя свое приземистое тело; он поглядывал искоса на дверь и, наконец, прислонился к столу, спокойно скрестив руки на груди.

– Джентльмен распознается по своим причудам. Джентльмену не приходится отдавать отчета никому, все равно, как бродяге на большой дороге. Ничто не вынуждает его быть точным. Однажды на патрона нашел припадок на маленьком постоялом дворе Мексиканского плато, вдали от всего на свете. Он проводил целые дни в темной комнате…

– Один?

Это слово невольно вырвалось у Шомберга, и он остолбенел от ужаса. Но, по-видимому, преданный секретарь нашел этот вопрос вполне естественным.

– Нет, это с его припадками никогда не вяжется. Он лежал, вытянувшись во всю длину на циновке, а у открытой двери его комнаты, между двумя олеандрами внутреннего дворика, босоногий оборванец, которого он подобрал на улице, бренчал на гитаре и пел ему печальные песенки с утра до вечера. Вы знаете эти песенки? Тванг, тванг, гу, круу, иан!

Шомберг поднял руки вверх с выражением отчаяния, которое, видимо, польстило Рикардо. Рот его мрачно искривился.

– Вот именно. Есть отчего заболеть коликами, не так ли? Это ужасно. Ну вот, там была кухарка, которая меня сильно любила, толстая, старая негритянка в очках. Я прятался в кухне и просил ее готовить мне «сластену» – знаете, пирожное из яиц и сахара, чтобы занять время. Я ведь сладкоежка, словно малый ребенок. Да, кстати, почему вы никогда не даете нам сладкого за табльдотом, мистер Шомберг? Одни фрукты утром, в обед и вечером? Невыносимо! За кого вы нас принимаете? За ос?

Шомберг не реагировал на это сердитое замечание.

– А сколько времени продолжался этот припадок, как вы его называете? – спросил он тревожно.

– Целые недели, месяцы, годы, века, или мне так показалось, – ответил Рикардо с убеждением. – Вечерами патрон спу скался в залу и портил себе кровь, играя в карты с крохотным гидальго в черных бакенбардах; они играли по маленькой и экарте, знаете, эта живая французская игра? Комендант, индий ский метис, кривой, со сплюснутым носом, и я, мы должны были стоять позади них и биться об заклад на их игру. Это бы ло отвратительно!

– Отвратительно! – повторил, как эхо, Шомберг, с глухим тевтонским отчаянием. – Но, послушайте: мне нужны ваши комнаты.

– Ну, разумеется. Я это давно говорю себе, – равнодушно ответил Рикардо.

– Я был дураком, когда послушался вас… Надо с этим по кончить!

– Я думаю, вы и сейчас не умнее, – проговорил Рикардо, не разнимая рук и не изменяя ни на йоту своего положения.

Он прибавил, понижая голос:

– А если я замечу, что вы предупредили полицию, то велю Педро охватить вас за талию и сломать вашу толстую шею, за гнув вам голову назад – крак! Я видел, как он проделал это со здоровенным негром, который размахивал бритвой под носом патрона. Это у него славно выходит. Глухой треск, больше ничего, и парень валится на землю, словно узел тряпья…

Рикардо даже не повел своей слегка склоненной к левому плечу головой; но, когда он замолчал, его зеленоватые, повернутые к двери глаза скользнули в сторону Шомберга и остановились на нем с жадным и сладострастным выражением.