Текст книги "Бей в точку"

Автор книги: Джош Бейзел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

ГЛАВА 9

Я собираюсь ввести катетер двум больным, и в эту минуту появляются мои студенты.

– Что касается гастрэктомии, то в первые пять лет status post[40]40
  Смысл медицинского термина «status post», или сокращенно «s / p», означает: то, что «случилось после», но «необязательно было этим вызвано». В вольном переводе с латыни: «А теперь судись со мной, козел!»


[Закрыть] выживают десять процентов, – с порога заявляет один из них. – И лишь половина выдерживает саму операцию.

– Ха, – реагирую я на эту информацию.

Ее плюс: если Скилланте выдержит операцию, его шансы прожить пять лет близки скорее к двадцати процентам, ибо предположительно десять процентов больных умирают прямо на операционном столе. Ее минус: шансы Скилланте умереть уже сегодня на операционном столе – пятьдесят на пятьдесят. То есть он вполне может позвонить Дэвиду Локано, чтобы сдать меня.

Прямо перед нашим носом открываются двери грузового лифта, и оттуда выезжает на каталке Эссман собственной персоной. Я пристраиваюсь рядом, имитируя деятельное участие.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашиваю.

Он все еще лежит на боку.

– Я умираю, чтоб ты сдох, – звучит в ответ. Или что-то в этом роде. Поди разбери, когда зубы выбивают чечетку.

Я задумываюсь. В самом деле у него вид умирающего.

– Есть аллергия на какие-то лекарства? – уточняю я.

– Нет.

– Это хорошо. Держись.

– Пошел ты на...

Проводив его до палаты, я выписываю ему кучу антибиотиков и противовирусных препаратов с пометкой «stat».[41]41
  Безотлагательно (лат.). (Прим. пер.)


[Закрыть] А про себя думаю: «Может, мне его еще припугнуть? Вот только чем и будет ли от этого прок?» Я вывожу на экран скан его компьютерной томографии.

В этой процедуре есть что-то умиротворяющее. Путешествие по внутренностям с помощью шариковой «мышки» – если ты соображаешь что к чему – доставляет эстетическое удовольствие. И даже если ничего не соображаешь. По мере того как ты перемещаешься вверх-вниз через великое множество поперечных сечений, всевозможные овалы – грудина, легкие, камеры сердца, аорта – расширяются и сжимаются, наезжают друг на друга, мерцают, подобно атмосферным возмущениям на кадрах с аэрозонда. А при всем при том ты точно знаешь, что есть что, так как в человеческом организме не сыскать двух крошечных участков, которые бы выглядели двойниками. Взять хотя бы правую и левую половины. Ваше сердце и селезёнка находятся слева, а печень и желчный пузырь справа. У вашего левого легкого две доли, а у правого три. Левый и правый участки толстой кишки отличаются по ширине и направленности. Вена, идущая от правой половой железы, гонит кровь прямо в сердце, а та, что идет от левой, соединяется с веной вашей левой почки. А если вы мужчина, ваша левая гонада свисает ниже правой, дабы было легче приспособиться к ходьбе.

Неудивительно, что на снимке Эссмана я сразу обнаруживаю два абсцесса величиной с мячики для гольфа – один позади правой ключицы, второй в правой ягодице. При ближайшем рассмотрении я замечаю этакую оторочку по краям – грибок или что-то в этом роде. Нечто подобное происходит у алкоголиков, когда они, потеряв сознание, захлебываются в собственной блевотине: в легких появляются вот такие же образования.

Я велю своим студентам связаться по пейджеру с отделением патологии. Выдернуть этих типов из их мерзких катакомб, уставленных колбами с человеческими органами, как в квартире какого-нибудь серийного убийцы из очередного сериала, не так-то просто. Но Эссману без биопсии не обойтись. Они должны также выйти на связь с инфекционным отделением, ибо велика вероятность того, что ни от первого, ни от второго мы ничего не добьемся.

Как только они скрываются из виду, я набираю в Гугле врача Скилланте, Джона Френдли, доктора медицины, чтобы лучше понять, во что я влип.

Однако ответ на удивление позитивный. Всем страдающим от ожирения знаменитостям, которых я знаю, помог не кто-нибудь, а доктор Френдли, утянув или ушив им желудок. «Нью-Йорк таймс» – а им ли не знать, ведь это главный разносчик заразы в любой приемной – называет его в числе пяти лучших хирургов-гастроинтестерологов нашего города. Френдли даже выпустил книжку, которая неплохо продается через интернет-магазин «Amazon». «Игольное ушко, или Что нужно желудочно-кишечному тракту после хирургического вмешательства».

Я продолжаю поиск и нахожу фотографию, подтверждающую, что речь действительно идет о человеке, с которым я познакомился этим утром, а то такой нынче выдался день, что всего можно ожидать. Попутно мне попадаются новые статьи во здравие. Оказывается, Френдли недавно сделал колостомию этому типу, сыгравшему папашу в фильме «Виртуальный папа». А он, надо так понимать, сказал: «Как же мне, блин, полегчало!»

А насколько полегчает Скилланте? Повысит ли Френдли его шансы пережить операцию? И если да, то каковы тогда мои шансы на то, что он сдержит свое слово и не выдаст меня с потрохами?

На пейджер приходит сообщение из палаты, где нет моих пациентов. Вероятно, это новая больная, о которой мне говорил Акфаль три часа назад. И тут до меня доходит: это же та самая палата, где лежит девушка с остеосаркомой. Я вскакиваю и бросаюсь к пожарной лестнице.

Первое, на что я обращаю внимание при виде девушки: хоть она и красива, но глаза у нее совсем не такие, как у моей Магдалины. Я разочарован, но еще больше смущен по этой причине.

– Что случилось? – спрашиваю.

– В каком смысле?

– Я получил сигнал на пейджер.

Перестав обкусывать ноготь на большом пальце, она показывает в другой конец палаты.

– Наверно, это новенькая.

Ага. Появилась ширма, и из-за нее доносятся голоса. Похлопав девушку по здоровой ноге, я предупредительно стучу по стенке и прохожу за ширму.

Три медсестры обустраивают больную на новом месте. Тоже совсем молоденькая, хотя точный возраст назвать сложно, поскольку голова ее обрита и забинтована, а левая лобная часть отсутствует. На ее месте – провал под бинтом.

Больная смотрит на меня своими небесно-голубыми глазами.

– Кто это? – спрашиваю.

– Новая пациентка, доктор Браун, – отвечает старшая медсестра. – Ее перевели из нейрохирургии.

– Добрый день, – обращаюсь к больной. – Меня зовут доктор Браун.

– Аи а ли ли ли, – звучит в ответ.

Удивляться тут нечему. У всех правшей, да и у многих левшей, передняя левая лобная часть отвечает за то, какой ты есть. Или был. Марля, прикрывающая зияющую дыру, колышется при попытке что-то сказать.

– Отдыхайте, – говорю я больной, – а я пойду взгляну на вашу медицинскую карту.

Я смываюсь, прежде чем она успевает мне что-то сказать. Или отреагировать каким-то иным способом.

Медицинская карта не тратит лишних слов: краниектомия по поводу септического менингитного абсцесса/язычный абсцесс/факультативная косметическая операция + лапаротомия с пересадкой калвариума.

Говоря по-простому, девушка сделала пирсинг языка и занесла инфекцию, которая попала в мозг.

В результате ей удалили фрагмент костей черепа и пересадили на время в брюшину, пока врачи не удостоверятся, что с инфекцией покончено.

Я бы не стал называть пирсинг языка «косметической операцией», ибо к ней прибегают вовсе не для того, чтобы лучше выглядеть. Отчаянно пытаясь привлечь к себе внимание, девушки идут на членовредительство, чтобы дать вам понять, какой классный они сделают вам минет.

До чего паршивое настроение.

Чтобы окончательно погрузиться в веселую атмосферу, царящую в палате 8 o 8 W, я заглядываю в медицинскую карту барышни с остеосаркомой.

Сплошные непонятки: «атипичное» то и это, «велика вероятность» одного и другого. Правое колено то кровоточит, то нет. И через пару часов ей отхватят ногу до бедра.

В какие только передряги не попадает человек.

Пока я, как автомат, оформляю бумаги новенькой, мой пейджер подает голос. Это из палаты Дюка Мосби и Эссмана.

Кстати, о политике нашего заведения. Мы с Акфалем обязаны принимать до тридцати больных в неделю. Сколько мы их здесь продержим, это уже зависит от нас. Естественно, никто не заинтересован в том, чтобы держать их дольше, чем нужно, но, с другой стороны, если они снова попадут к нам по неотложке в течение сорока восьми часов после выписки, мы обязаны их лечить. Если же прошло хотя бы на час больше, это уже считается как первый визит, и пятеро из шести в результате оказываются в другой больнице.

Искусство состоит в том, чтобы определить момент, когда здоровье позволит пациенту продержаться на воле сорок девять часов, и выкинуть его из больницы. Звучит грубо – так оно и есть, – но если мы с Акфалем дадим слабину, нашу работу можно будет сворачивать.

Грань обозначена. Ее давно определили страховые агенты, знающие, что после определенной черты давить на нас, что называется, себе дороже – назовем это точкой отсчета сорока девяти часов, – и они умело подлавливают нас у этой черты. В промежутках между приемом новых больных и выпиской старых – а это жуткая бумажная волокита – мы кое-как справляемся с теми, кто находится в нашем распоряжении.

А это значит, что повторные освидетельствования больных вроде Эссмана или Дюка Мосби являются бесполезной тратой времени. Нашего внимания заслуживают только те, кому требуется экстренная помощь.

А это напрямую связано с внешними угрозами. Вот почему я взбегаю по пожарной лестнице и устремляюсь в больничную палату.

Кого здесь только нет! Врач-ординатор с недавней летучки, Джин Джин, четверо студентов-медиков и главный врач-резидент. А еще двое незнакомых мне врачей-резидентов мужеского полу. Один из них, зловещий красавец с диким взглядом, вооружен огромным шприцем. В глазах второго, похожего на птицу, сквозит раздражение.

– Ни в коем случае, – обращается главный врач-резидент к красавцу со шприцем. – Я против, доктор. – Она стоит между ним и больничной койкой.

Я здороваюсь со всеми и вытягиваю кулак для ритуального приветствия, но Эссман в ответ лишь тупо на меня смотрит.

– Вы кто, ребята? – спрашиваю у резидентов.

– И.Б., – отвечает тот, что со шприцем. Отделение инфекционных больных.

– А я из патологии, – говорит второй. – Это вы звонили мне на пейджер?

– Примерно час назад, – говорю. – Вы ведь тоже мне звонили?

– Это я, сэр, – подает голос студент-медик.

– Этот человек собирается сделать биопсию пораженных тканей, – сообщает мне главврач, кивая наИ.Б.

– Биопсию пораженных тканей?[42]42
  Пораженная ткань – расплывчатый, но чрезвычайно полезный термин для обозначения любой аномалии. Так и видишь кратер, заполненный гноем.


[Закрыть] О'кей, – говорю.

– О'кей? – У главврача брови ползут вверх. – Вы хотите, чтобы неизвестный патоген распространился дальше?

– Я хочу понять его природу.

– А вы ЦКЗ[43]43
  Центр контроля заболеваний. (Прим. пер.)


[Закрыть] проинформировали?

– Нет, – говорю. Что правда.

– Инфекция уже поднялась из ягодичной мышцы в верхнюю часть грудной клетки, – встревает И.Б. – Куда уж дальше?

– Куда? Да по всей подведомственной мне больнице! – кипятится главврач.

Тут в разговор включается «птица»:

– Зачем вы звонили мне на пейджер?

Главный врач, игнорируя его, обращается к резиденту:

– А вы что скажете?

Тот, мельком глянув на часы, пожимает плечами.

– Я ввожу иглу, – говорит И.Б.

– Подождите... – пытается его остановить главврач.

Но И.Б. уже просунул шприц, а свободной рукой дважды постучал больного по верхней части грудины, при этом Эссман вскрикнул от боли. Всадив иглу, И.Б. коротким движением втягивает в шприц желтоватую жидкость пополам с кровью. Больной взвывает.

– Черт бы вас подрал! – кричит главврач.

И.Б., вытащив иглу, с самодовольным видом поворачивается к начальству, но он явно не оценил разделявшую их дистанцию, точнее, ее отсутствие. Он сбивает с ног главврача, и они оба начинают падать.

Прямо на меня.

Я пытаюсь уклониться, но мне мешает упавший мне под ноги, визжащий студент. Единственное, что я успеваю сделать, отлетая к стене, это закрыть лицо рукой. И в следующий миг в плечо вонзается игла, впрыскивая в него все содержимое.

Повисает пауза.

Люди вокруг, вставая с пола, пятятся от меня подальше. Я тоже встаю. Из предплечья торчит пустой шприц, поршень вошел по самую шляпку. Я чувствую боль: чем больше инъекция, тем сильнее травмируются мышечная ткань.

Я выдергиваю шприц, а из него иглу и бросаю ее в коробку для использованных иголок. Затем одной рукой беру И.Б. за грудки и засовываю пустой шприц в его нагрудный карман.

– Нацедите все, что там осталось, и тщательно проанализируйте, – говорю я ему. – Возьмите с собой парня из патологии.

– Что я здесь делаю, кто-нибудь может мне объяснить? – жалобно взывает последний.

– Вы же не хотите, чтобы я сделал вам бобо? – спрашиваю у инфекционщика.

– Доктор Браун, – обращается ко мне студент-медик.

– Что? – спрашиваю, не спуская глаз с И.Б.

– Дайте мне пять минут для разгона.

– Считай, что десять ты уже потратил, – говорю.

– Во дает! – С этими словами он быстро уходит.

Остальные стоят как вкопанные.

– Шевелитесь, идиоты! – Я делаю попытку вывести их из оцепенения.

Сам я уже почти у дверей, как вдруг до меня доходит: что-то не так. То есть помимо всей этой истории.

Койка Дюка Мосби пуста.

– А где Мосби? – спрашиваю.

– Может, он решил прогуляться? – высказывает предположение один из студентов у меня за спиной.

– У него гангрена обеих ног, – напоминаю я. – Он стоять не может, не то что ходить.

Зато, кажется, способен бегать.

ГЛАВА 10

Кажется, я уже упоминал, что Скинфлик давно был влюблен в свою двоюродную сестру Дениз, которая моложе его на два года. Он постоянно разглагольствовал о ней пополам со всей этой фигней из «Золотой ветви». Мол, как несправедливо, что они не могут быть вместе из-за каких-то дурацких американских предрассудков, не имеющих под собой ни научных, ни даже исторических оснований. Недаром у сицилийцев есть выражение «кузины для кузенов», что, дескать, не только правильно обрисовывает ситуацию с точки зрения всемирной истории,[44]44
  С медицинской точки зрения все не так очевидно. Связь с кузеном добавляет два процента к обычному риску, что ребенок может родиться с дефектом. (Для сравнения: женщина, зачавшая в сорок, повышает риск, что ребенок родится с синдромом Дауна, на десять процентов.) Но это может уравновешиваться фактором семейной стабильности: человеческий геном уже оказывается «законсервированным» – иначе говоря, врожденным – в сравнении с геномом любого известного млекопитающего. В общем, в смысле кровных связей мы давно обставили тех же крыс.


[Закрыть] но и является отличным практическим советом. «Инцест, блин! – возмущался он. – А на все остальное, чем занимается наша гребаная деревенщина, Америка смотрит сквозь пальцы!»

После окончания школы мы со Скинфликом отправились на машине к ней в гости, на ранчо Палос-Вердес, что под Лос-Анджелесом.

Отец Дениз – Роджер – приходился Скинфлику дядей. Он сразу заподозрил неладное, тем более что эти двое старались улизнуть при первой возможности, чтобы потрахаться, – в доме, наверху, или вообще где придется.

С матерью Дениз – Шерл – дело обстояло проще, по крайней мере в этом отношении. Там была другая проблема: она запала на меня, а оттого что ее родной племянник вставляет ее родной дочери, она только еще больше заводилась. Хотя я тоже не был святым.

К счастью, Роджер застукал в гостевом домике Скинфлика с Дениз, а не меня с Шерл. Скинфлику указали на дверь. Дениз заливалась слезами. Все выглядело очень романтично, пусть и с налетом грязи.

Мы со Скинфликом ретировались во Флориду, хотя пляжный отдых не входил в наши планы. По дороге мы заехали к моему отцу и провели с ним достаточно приятный вечер. В то время Сильвио продавал яхты и недвижимость. Он находился в той фазе, когда человек с недоуменной улыбкой разводит руками и задает окружающим один и тот же вопрос: «Ну кто, скажите мне, что-нибудь смыслит в этих делах?» Возможно, он по сей день не вышел из этой фазы. Последний раз я его видел в камере предварительного заключения, где он навестил меня во время судебных слушаний.[45]45
  Должен признаться, мое необщение с родителями не связано с формальностями, предусмотренными программой федеральной защиты свидетелей ( WITSEC ). Ты вправе обмениваться эсэмэсками и даже звонить семье из Вирджинского информационного центра, и, если ты делаешь это достаточно часто, агенты могут «нарушить закон», дав твоим родственникам твои контактные данные. Просто я решил воздержаться от общения.


[Закрыть]

Весь остаток лета Скинфлик плакался и сокрушался по поводу их разлуки с Дениз – особенно трогательно это звучало, когда мы проводили время с разными девками.

С атлетической подготовкой у него явно не клеилось. Его отец постоянно требовал, чтобы я научил его драться, но Скинфлик и боевые искусства были вещи несовместимые. Закрывая лицо и живот, он каждый раз отворачивался, таким образом подставляя противнику позвоночник, почки и затылок. С реакцией у него было в порядке, но без волевого настроя он превращался в мальчика для битья.

Наши планы изменились, мы поступили в Комьюнити колледж северного Нью-Джерси и сняли квартиру в кондоминиуме. Я продолжал посмеиваться над этим увальнем, но добродушно, так как у меня еще оставалось к нему кое-какое уважение.

Я видел Дениз еще три раза. В вестибюле манхэттенского отеля, перед тем как они со Скинфликом отправились в номер кувыркаться (не помню год). И дважды в августе 1999-го, накануне и в день ее свадьбы.

К тому времени миновало три с половиной года, как я съездил в Польшу. Я успел отучиться пару лет в колледже (мой однокашник слинял после первого курса), помог Скинфлику основать – чтобы вскоре похоронить – звукозаписывающую компанию «Рэп рекордс» (если хватит пороху, можете сами попробовать), после чего мы вместе устроились помощниками в адвокатскую контору Дэвида Локано, откуда нас вскоре попросили партнеры Дэвида – дескать, мы спустили кучу денег, развлекая клиентов, чем наша деятельность и ограничилась. Что правда, то правда.

В то время Дэвид Локано продолжал утверждать, что он против вступления Порнушника в мафию. Возможно, так оно и было – в том смысле, что каждому отцу хочется, чтобы его сын превзошел его и, так сказать, обрел собственное лицо. Но в тот момент он больше думал о том, чтобы наказать нас за наш провал на юридическом поприще и заодно показать, почем фунт лиха, и с этой целью он упек нас в диспетчерскую, распределявшую мусоровозы по всему Бруклину. Как ни крути, то была большая глупость.

Во-первых, на наказание это не тянуло. Работа была занудная, но непыльная. Оставалась масса свободного времени. И уволить нас никто не мог, ибо даже зарплату нам платили только потому, что за нами стоял Дэвид Локано.

К тому же там обитали настоящие отбросы общества, среди которых попадались интересные экземпляры вроде Салли Нокерса и Джо Камаро. Они пресмыкались перед лощеными подонками, которые наведывались по два-три раза в неделю со стандартным вопросом: «Скоко, гришь, там натикало?»

Среди подонков тоже встречались интересные экземпляры. Сразу приходит на ум Курт Лимми. Он был лет на десять старше нас. Писаный красавец, с иголочки одетый – без дураков. С виду преуспевающий брокер с Манхэттена, перетрахавший всех баб. На самом деле он находился под обвинением в реализации разных схем по вымогательству денег, связанных с установкой ретрансляционных башен для мобильной связи. Впрочем, это еще предстояло доказать.

Скинфлик увидел в нем циничного и крутого – пусть и не такого головастого, как он, – парня. Который прорвался. Лимми же, выходцу из самой что ни на есть заурядной мафиозной семьи, льстило, что им восхищается отпрыск самого Дэвида Локано.

Лимми начал таскать с собой Скинфлика повсюду, в основном, как я понимаю, по магазинам. Наверно, стоило отговорить его от столь плотного общения, тем более что они оба ударяли по кокаину, но в это время я уже вовсю работал на его папашу и потому был только рад, что кто-то развлекает его в мое отсутствие.

Что до моих заказов, то о них я ничего не скажу. Не могу.

Скажем так: если я отправил с десяток людей на тот свет, – вдаваться в детали я не вправе хотя бы потому, что окружной прокурор ничего про них не знал, почему я и получил статус неприкосновенности, – то произошло это как раз в этот самый период. Из чего не следует, что все так и было. Я же сказал: если.

И потом, даже если я убивал людей – если, мать вашу, если – то это были законченные отморозки. Из тех, от кого хочется запереть своих близких на все сейфовые замки сразу. А других Дэвид Локано мне никогда бы и не заказывал.

И последнее. Уж я бы постарался выполнить свою работу на все сто. Ни тебе стреляных гильз на месте преступления, ни сомнительного алиби, ни косвенных улик. Ни даже, как правило, покойников. Так что и не пытайтесь подкопаться.

И все же.

Мы со Скинфликом еще трудились на ниве мусорных отходов, по крайней мере на бумаге, когда до него докатилось известие, что его Дениз выходит замуж.

Элизабет Кублер-Росс[46]46
  Автор нашумевшей книги «О смерти и умирании» (1969), основательница движения за открытие хосписов в Америке. (Прим. пер.)


[Закрыть] однажды сказала, что наше восприятие смерти проходит через пять ярко выраженных стадий: отрицание, гнев, торговля, печалование и наконец принятие неизбежного.[47]47
  Я употребил слово «однажды», потому что эта цепочка первым делом ассоциируется у нас с именем Кублер-Росс. Но мало кто знает, что впоследствии она изменила свою точку зрения, придя к выводу, что всех нас ждет реинкарнация. Кроме шуток.


[Закрыть] Узнав эту новость, Скинфлик сразу оказался в стадии мрачной ярости, стал худеть, замкнулся в себе.

Короче, с учетом всех факторов – девушки, наркотики, Курт Лимми, альтернативное жилье (я порой ночевал у себя, а он в родительском доме) – виделись мы с ним не часто, хотя и снимали вместе квартиру в кондоминиуме. За всю неделю, предшествовавшую свадьбе Дениз, он ни разу не появился на работе, а больше наши с ним пути нигде не пересекались. А в канун брачной церемонии мне позвонил Лимми:

– Слушай, Пьетро, ты давно видел Скинфлика?

– Давно. Он целую неделю не появлялся на работе.

– Я видел его дня три назад.

Накануне я обедал с Дэвидом Локано, озабоченным плохим влиянием Лимми на его сына, поэтому я знал, что он тоже давно его не видел.

– Наверно, ночует у какой-нибудь девицы, – предположил я.

– При том что его Дениз выходит замуж? Не думаю, – возразил Лимми.

– Пожалуй.

– Пьетро, а вдруг с ним что-то случилось?

– С чего бы? – спрашиваю. – У него была при себе большая доза?

– Я не балуюсь кокаином и про других ничего не знаю.

– Ладно, – говорю, – расслабься. Просто я пытаюсь оценить серьезность ситуации.

Лимми помедлил.

– Скорее всего, – признал он.

– Ясно. Если что узнаю, я тебе перезвоню.

– Спасибо, Пьетро.

– Угу.

Через двадцать минут снова зазвонил телефон. Я подумал, что это опять Лимми, но нет.

– Ты где? – спросил меня Скинфлик, с трудом ворочая языком.

– Дома. Ты сам набрал мой номер.

– Я много чего набирал. Короче, одевайся. Я в лимузине, сейчас привезу тебе девушку.

Я глянул на часы. Время было не позднее, всего девять, но его состояние не внушало оптимизма.

– Даже не знаю, – говорю. – Алле?

Но в трубке уже звучали гудки отбоя.

Внутри лимузин выглядел как ночной клуб в световых точках, так что мне потребовалось несколько секунд, чтобы привыкнуть к темноте. Напротив меня, на скрипучем кожаном сиденье в глубине салона, обнаружился Скинфлик, бледный, с запавшими глазами, и... Дениз. А рядом со мной оказалась молоденькая блондинка, осанистая, с обнаженными, неожиданно рельефными плечами и мощной шеей. Позже я узнал, что она профессионально плавала за колледж, который окончила три месяца назад.

Скинфлик был в смокинге, белая сорочка на груди распахнута. Дениз в вечернем платье. Блондинка в экзотическом зеленом платье из тафты. Лимузин тронулся.

– Господи, – сказал я, подаваясь вперед, чтобы поцеловать Дениз. – Я и забыл, что сегодня у нас выпускной бал.

– Ты одет как надо, старина, – заверили меня. – Это Лиза.

– Привет, Лиза.

Та поцеловала меня в щеку, обдав горячим перегаром, и заявила, что много обо мне слышала.

– И я о вас, – говорю.

– Лиза – подружка невесты, – пояснил мне Скинфлик.

– Иди ты.

Он нажал кнопку селекторной связи.

– Джорджи, ты знаешь, куда ехать?

– Да, сэр, – отозвался водитель.

– И куда мы едем? – спрашиваю.

– Сюрприз, – ответил Скинфлик.

Я поглядел на Лизу, дескать, ты не в курсе, но у нее на лбу было написано «слабое звено», она лишь пожала плечами и подалась вперед навстречу ложечке с кокаином, которую протянула ей Дениз. Да уж, попал как кур в ощип.

На первом большом перекрестке лимузин повернул на север, а значит, в туннель мы уже не попадаем. Дениз зачерпнула дозу кокаина для меня, а в это время Скинфлик, лизнув бумажную полоску, свернул самокрутку.

– Я бы сначала выпил, – говорю.

Когда мы приехали в Кони-Айленд, я уже был в стельку пьян и «поплыл», об остальных и говорить не приходится. Скинфлик разглагольствовал по поводу кокаиновой ложечки. Кто их делает и входят ли они в соответствующий набор. Небезызвестный мне Джорджи – его полную шоферскую амуницию дополнял конский хвост – припарковался на той же стоянке, что и я в девяносто четвертом, когда приехал разбираться с русскими. Он выпустил нас из машины и вернулся на водительское место, чтобы дожидаться нашего возвращения.

Я сразу предупредил Скинфлика, что у меня нет никакого желания идти в Маленькую Одессу.

– Мы не идем в Маленькую Одессу. – С этими словами он взял Дениз за руку и повел в сторону океана.

Дощатый настил кони-айлендского пляжа, вероятно, самый широченный в мире. А когда ты еще «под парами», он и вовсе кажется бескрайним. И на нем ты, король! В какой-то момент мы по лесенке спустились на песок, девушки сняли туфли на шпильках, а Скинфлик достал из кармана брюк фонарик-брелок и объявил, что обратно мы пойдем под настилом. Прям как в зашибеннной мотаунской[48]48
  Мотаун – сплав поп со стилем «ритм и блюз». По названию основанной в 1960 г. звукозаписывающей фирмы.


[Закрыть] балладе.

– Совсем, что ли, – встала на дыбы Дениз. – Еще ногу пораню, а завтра у меня, между прочим, свадьба.

– Фигня, – отозвался Скинфлик. – Не он, так я на тебе женюсь.

– Мне только не хватало наступить на иголку из-под крэка.

– Это было бы очень кстати.

– Ага, для тебя.

– Ступай за мной след в след, и все будет нормально.

Он пошел вперед, не оглядываясь, и Дениз побрела следом за ним. А иначе останешься в темноте без фонарика. Третьей шла Лиза, а я замыкал шествие.

Это было настоящее дно. В мотаунской балладе вы не услышите про едва различимых во тьме бездомных, которые рассыпаются в разные стороны при твоем появлении, словно почуяв только им ведомую угрозу.

Но даже в ночных сумерках, среди мельтешения теней и неожиданно вырастающих опор, Скинфлик на удивление быстро вывел нас куда надо. Похоже, он здесь отлично ориентировался. Стоило мне только подумать о том, что из-за мрачных мыслей по поводу предстоящего брака Дениз ему всё до лампочки – и мы, и он сам, – как мы уперлись в забор из проволочных колец, и он с уверенностью нашел в нем плохо закрепленное звено. Пока девушки жаловались на то, какой холодный песок, он надавил на это звено, и открылся проход. Дениз прошла в него первой, а за ней и все мы очутились под звездным нью-йоркским небом.

Мы стояли на асфальте, на задах какого-то большого комплекса – то ли заводские корпуса, то ли публичная школа. Цилиндрической формы бетонные строения в два-три этажа, соединенные между собой закрытыми переходами. Ни одного окна. Из стен торчат трубы. Что-то тихо гудит. И пахнет тухлятиной.

В отдалении просматривалась чаша амфитеатра со скамейками из простого алюминия.

– Что это? Установки для очистки сточных вод? – поинтересовался я, тщетно пытаясь определить, в какой стороне находится наша автомобильная стоянка.

– Не угадал, – ответил Скинфлик. Он направился прямиком к самому большому строению, а девушки, на ходу надевая туфли, с тихими проклятиями поскакали за ним следом.

Нагнали мы его уже у входа. В руках он держал ключ.

Когда дверь открылась, в лицо дохнуло теплой волной. Словно океаном повеяло.

При свете мини-фонарика мы увидели коридор, чей изгиб повторял внешний контур стены. Внутри все напоминало субмарину: свежевыкрашенные металлические трубы, сырая цементная панель с множеством циферблатов и парочка резервуаров непонятного назначения.

– Закрой за собой дверь, – сказал Скинфлик, переступая через порог. Здесь морской запах был насыщеннее, чем на пляже.

– Мы часом не в аквариуме? – спросил я.

– Вроде того, – он ждал, пока я закрою дверь.

– В каком смысле?

– Это черный ход.

В конце коридора обнаружилась желтая металлическая лестница, уходившая вместе с изогнутой стеной куда-то в темноту.

– Ну и запах, – сказала Лиза.

– Как из влагалища, – отозвалась Дениз. Кажется, Скинфлик заразил ее своей неадекватностью. Она взяла его за руку и потащила вверх по лестнице.

Я бы не сказал, что пахло влагалищем. Скорее пещерой, в которой ночуют все вповалку.

– Может, не стоит? – сказала Лиза.

Дениз, обернувшись, приложила палец к губам.

– Шшш. С Пьетро ты можешь ничего не бояться. – Тут она раздвинула пальцы буквой V и показала язык – это уже мне. Грохоча по железным ступенькам, они скрылись за поворотом, а свет от фонарика еще продолжал плясать на стене.

Лиза коротко выругалась.

– Если хочешь, можем остаться здесь, – предложил я.

– Да уж. – Она огляделась в полутемной комнате и откинула с лица взмокшую прядь. – Пойдешь первым?

– Конечно, – сказал я и начал подниматься. Когда сделалось совсем темно, я вдруг почувствовал, как мою талию обвили обеими руками. Крепкая женская хватка подействовала на меня возбуждающе, но в следующий момент, чуть не шагнув в пропасть, я смекнул, что мы достигли высшей точки.

– Дениз! – зашипела Лиза.

– Я здесь, – отозвалась та хрипловатым голосом, который подхватило эхо. Мы двинулись на звук, пригибая головы, чтобы не задеть низкий сводчатый потолок, и уже через несколько мгновений снова обрели зрение. Хотя Скинфлик успел выключить фонарик, место, в котором мы очутились, освещали плафоны на потолке.

Неопределенным словом «место» я называю гигантский шестигранник, который по всему периметру опоясывали узкие решетчатые мостки вроде балкона, а в середине зияло открытое пространство, примерно тридцать футов в поперечине.

В пяти футах под нами, от стены до стены, поблескивала черная вода.

Мы стояли над огромным резервуаром. Вся эта гребаная махина была одним огромным резервуаром.

Дениз, перегнувшись через ограждение, смотрела вниз. Скинфлик обнимал ее сзади.

– Что скажете? – спросил он.

– Что это? – спросил я.

Наши голоса звучали как в церкви.

– Аквариум для акул.

– Тот самый? Где лежит сундук с «Андреа Дориа»?[49]49
  26 июля 1956 г. итальянский трансатлантический лайнер «Андреа Дориа», столкнувшись со шведским теплоходом «Стокгольм», затонул недалеко от маяка Нантакет. (Прим. пер.)


[Закрыть]

– Давно уже не лежит.

Я был потрясен. Когда-то, в детстве, я неоднократно разглядывал этот аквариум через стекло. С черного же хода он больше походил на гигантский пустой ангар. Эту иллюзию создавали тоннелеобразные проходы между резервуарами.

Самый большой резервуар находился прямо под нами. В моей детской памяти он сохранился как такая воронка с тупорылыми мертвоглазыми страшилами, которые кружат и кружат без видимых усилий. А в середине резервуара, на песке, в те годы стоял тот самый сундук с «Андреа Дориа».

– А куда делся тот сундук? – спросил я.

– Какой-то чувак открыл его в прямом эфире. Еще до кабельного телевидения.

– Да ты чё! И что в нем было?

– А ты как думаешь? Он сто лет пролежал на дне в аквариуме. Ил и песок.

Лиза нервно откашлялась.

– А сейчас там есть акулы? – поинтересовалась она.

– А для кого, по-твоему, этот резервуар? – успокоила ее Дениз.

Скинфлик снова включил фонарик и направил луч на поверхность воды.

– А нельзя добавить света? – спросил я.

На опорных балках были закреплены мощные дуговые лампы. Скинфлик посветил на них фонариком и выключил.

– Не получится. Они запрограммированы.

Лиза с опаской поглядела себе под ноги.

– А эта штука надежная? – спросила она.

Скинфлик попрыгал на месте, отчего решетчатые мостки жалобно зазвенели, заходили ходуном.

– Вроде надежная, – заключил он.

– Спасибо, – сказала Лиза. – Сейчас меня стошнит.

– То ли еще будет, – успокоил ее Скинфлик. Он обошел выступ, за ним обнаружилась выгородка, где были свалены гидрокостюмы и парочка аквалангов. Он ступил на решетчатую площадку, не огороженную перилами, и отвязал один конец желтой нейлоновой веревки.

– Адам, что ты делаешь? – спросила Дениз.

Я инстинктивно попятился. Мысль о том, что оттуда можно запросто навернуться, возникла сама собой.