Текст книги "Бей в точку"

Автор книги: Джош Бейзел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 14 страниц)

После перестрелки мы со Скинфликом двух слов друг другу не сказали. И не только из-за полученного стресса. Мы оба понимали: его решение пристрелить четырнадцатилетнего подростка положило конец нашей дружбе.

А спустя две недели меня арестовали за убийство двух жен Леса Карчера.

ГЛАВА 17

Операционная сестра протягивает мне скальпель с крошечной головкой. Я легко провожу им сверху вниз, по вертикальной линии, нарисованной на животе Скилланте. Брюшная полость вместе с йодистым квадратом расходится примерно на дюйм. Какое-то мгновение, пока разрез не заполняется кровью, жировые стенки кажутся ломтями прессованного творога. Я возвращаю скальпель. Сегодня он уже не понадобится. Скальпели отлично режут, но остановить кровь им не под силу.

– Зажим, – командует Френдли.

– «Бови» и отсос, – говорю я.

«Бови» – это электронож, напоминающий шариковую ручку с металлическим наконечником и электрическим проводом сзади. Или, лучше сказать, миниатюрное стрекало для скота. Так что будь это не имя изобретателя, а производное от «bovine», было бы, наверно, больше смысла.[65]65
  Игра слов: bovine – бычий, коровий. (Прим. пер.)


[Закрыть]

Электронож не только режет, но и прижигает, закрывая кровеносные сосуды. (А заодно оставляет дорожку весьма уродливых обугленных швов, вот почему его не применяют на кожном покрове.) Идея в чем? Отсосать кровь из надреза и тут же прижечь открытую артерию с помощью «бови». Сделать это надо очень быстро, в долю секунды, пока снова не выступила кровь.

Я передаю отсос своему студенту – пусть лучше он выглядит как марионетка, тыча в рану эту штуковину. После его манипуляций, дождавшись появления крошечной алой капельки, я убиваю током очередной сосуд, прежде чем из него ударит струйка.

При такой скорости операция может растянуться на несколько дней, а у меня уже участились эти кратчайшие провалы сознания – что-то вроде колебаний радиосигнала. Со лба, прямиком в разрез, падают капли пота.

Наконец Френдли надоедает эта бодяга, и он начинает орудовать своим зажимом, смахивающим на иглоносые плоскогубцы. Он захватывает концы артерий, а мне остается только прикоснуться электроножом к металлу, который, пропустив ток, завершит дело. Теперь главное, чтобы его глаза не подкачали.

Но вот кровотечение остановлено. Френдли раздвигает своими плоскогубцами вязкую мембрану и захватывает новые поврежденные сосуды, которые я должен прожечь.

Френдли бросает взгляд на темнокожего медбрата.

– Значит, произносить «гей» в этих стенах не рекомендуется, – произносит он насмешливо. – Здесь все такие ранимые. Сначала следует попросить разрешение. Теперь же все решается кол-ле-ги-ально, я и забыл.

Медбрат помалкивает, и тогда Френдли обращается к моему студенту:

– Вам известно, что значит «коллегиальная медицина»?

– Нет, сэр, – отвечает тот.

– Это значит отпахать десять лишних часов в неделю. Разумеется, неоплаченных. Будь готов, дружище.

– Да, сэр, – соглашается мой студент.

Френдли снова поворачивается к медбрату:

– А можно произнести здесь слово «черный», или я должен подыскать ему замену? – Следует короткая пауза. – Как вам такой вариант: «Мастер своего дела, некогда именовавшийся негром»? Так можно? Или на это тоже требуется специальное разрешение?

Должен заметить, что операционные комнаты и стройплощадки – это последние прибежища женофобов, расистов и прочих индивидуумов с синдромом Туретта.[66]66
  Расстройство головного мозга, характеризующееся непроизвольными извержениями сквернословия, плевками и тому подобным. (Прим. пер.)


[Закрыть] Кое-кто считает, что измывательства учат человека сохранять спокойствие под давлением обстоятельств. По поведению в операционной наши социологи могли бы сделать выводы о том, какой была рабочая атмосфера в пятидесятых годах прошлого века.

– Что скажете, Скотт? – обращается Френдли к медбрату.

Тот поднимает на него холодный взгляд:

– Вы спрашиваете меня, доктор Френдли?

– Очень может быть, а зачем – сам не знаю. – Френдли швыряет окровавленный зажим в середку инструментального столика. – Хорош. Входим внутрь. – Введя пальцы в рану поглубже, он раздвигает края, как будто это набитый мелочью кошелек. Взгляду открываются ярко-красные брюшные мышцы с отчетливой белой полоской посредине. Тут мы сделаем очередной надрез, так как под ней почти нет кровеносных сосудов.

– «Мария-Иосиф» – нет, – сообщает Френдли медсестре, перешедшей к компьютеру. – Узел Вирхова[67]67
  Рудольф Вирхов – отец «целлюлярной теории», реформатор научной и практической медицины. (Прим. пер.)


[Закрыть] не просматривается, можете поверить мне на слово.[68]68
  Болтовня вокруг предполагаемого рака!


[Закрыть]

Я прохожу электроножом вдоль белой полоски.

– Вы опираетесь на японские или американские разработки по лимфоузлам? – интересуется мой студент-практикант.

– Смотря где оперирую, – отвечает Френдли. – Сейчас мы разве в Японии?

– А в чем, сэр, разница? – спрашивает стоящий в отдалении другой мой студент.

– Японцы весь день охотятся за лимфоузлами, чтобы сделать превентивную резекцию, – объясняет Френдли. – Потому что в Японии социально-ориентированное здравоохранение. – Он разводит пальцами пару мускулов-близнецов. – Ретрактор, – командует он. – Мы в брюшной полости.

Операционная сестра берет со столика ретрактор, такое большое кольцо, удерживающее разрез в раскрытом положении.

Пока мы ждем, Френдли поворачивается к моему студенту, не ассистирующему в операции.

– Не волнуйся, у нас тоже скоро будет социалка. – И уже сестре: – Стейси, вы не проверите мой пейджер?

– Да, доктор, – отзывается сестра. – Где он?

– В штанах.

Взгляды всех присутствующих опускаются в одну точку. Стейси храбро похлопывает профессора по заду.

– Спереди, – подсказывает ей Френдли. Кажется, я уже говорил выше, что операционные штаны, как и рубашки, можно надевать и так, и этак. Если задний карман всегда справа, то передний, соответственно, слева, причем внутри штанов.

Стейси запускает руку в штаны и долго роется в области профессорских причиндалов. При этом она обаятельно морщит носик, поглядывая на меня.

– Тут ничего нет, – подытоживает она.

– Кто бы сомневался, – подает голос медбрат.

Раздается дружный хохот. Лоб Френдли, не закрытый маской, делается красным, потом идет пятнами. Он хватает с операционного столика ретрактор и с ожесточением всаживает в брюхо Скилланте.

– Знаете, кто вы? – спрашивает он нас. – Обыкновенные засранцы. Лучше поработайте.

И мы работаем. Какое-то время слышно только попискивание ЭКГ. Каждый «бип» для меня – как трезвон будильника после беспокойного сна длиною в вечность. У меня начинает подергивать предплечье, куда попал гной из шприца.

По крайней мере, дело движется. Мы пробираемся сквозь нагромождение кишок. Каждая петля держится на тонкой ткани, которая питает ее кровью и всем прочим. Эти петли могут перемещаться относительно друг дружки, как акулы в аквариуме, и просто размотать их, словно скрученную веревку, невозможно – приходится их переворачивать, как странички записной книжки или телефонный справочник.

– Дайте мне «обратный Тренделенбург»,[69]69
  «Обратный Тренделенбург» – это когда ноги пациента находятся ниже головы. Соответственно, «Тренделенбург» – ноги выше головы. Ни один хирург в мире под дулом пистолета не скажет просто: «Голову выше» или «Голову ниже». Теперь вы поняли, почему на удаление вашего аппендикса ухлопали четыре часа?


[Закрыть] – просит Френдли.

Эта нехитрая манипуляция помогает нам окончательно сложить кишки и убрать их с дороги, тем самым открыв доступ к желудку.

Как и в случае с первым разрезом, сложность состоит не в том, чтобы удалить желудок (какой-нибудь ацтекский жрец до обеда управится с пятью желудками), а в том, чтобы справиться с кровотечением. Надо отсечь десятки артерий, входящих в желудок, как спицы в колесо, – и чтобы Скилланте при этом не откинул копыта. Френдли вооружается вторым электроножом, и мы с двух сторон принимаемся за работу. Вдруг его снова прорывает:

– Интересное кино. Знаете, засранцы, сколько я уже практикую? Больше пятнадцати лет, считая мединститут. Во имя чего, спрашивается? Чтобы провести целый день в компании необразованных болванов, вдыхая запахи чужих гениталий, в то время как почти вся моя зарплата уходит к моей бывшей жене и разным боссам в министерстве страхования? Нет, конечно, вы тоже вдыхаете эти запахи, но все же.

Его движения становятся немного дергаными. Или это мне мерещится в моем сумеречном состоянии...

– Ах да, – словно спохватывается он. – Я же должен спасать человечество. Например, этого ублюдка с розовым кольцом на пальце, который всю жизнь жрал мясо, курил и не отрывал от стула свою задницу.

– Сшиваю, – говорю я, приступая к одной из крупных артерий. Нитка рвется у меня в руках, и я прошу новую.

– Черт бы их всех подрал, мясников и страховщиков, с Аль-Каидой в придачу, – продолжает Френдли. – Все от них тащатся, а я лезу на стенку. Табак – это же приятно, правильно? Сколько всего на свете приятного, чего я ни разу не попробовал! Пока я штудировал медицинскую литературу, вы курили травку, слушали Марвина Гея[70]70
  Чернокожий певец, работающий в жанрах соул, хип-хоп и рэгги. (Прим. пер.)


[Закрыть] и трахались в парке.

На этот раз я сшиваю осторожнее, и все обходится. Сам удивляюсь, как ловко я завязал узелок, ведь у меня уже начинают неметь пальцы. Но после того как ты попрактиковался на свинье, потом на трупе и, наконец, на живом человеке, руки сами знают, что делать.

– Сшиваю, – говорит Френдли.

Операционная сестра подает ему нитку, но он тут же умудряется ее запутать и с досадой сбрасывает ее с пальцев прямо в открытую брюшную полость.

– Знаете, кем мне надо было стать? – спрашивает Френдли. – Укротителем змей. Работа такая же, только лучше оплачивается. А вместо этого я спасаю жизнь тем, кто рассчитывал помереть на операционном столе, чтобы потом их родственники отсудили у меня кучу денег. Разве не об этом все мечтают: пешка берет ферзя.

– Доктор Френдли? – подает голос студент-практикант.

– Что еще? – бурчит Френдли.

– А кто в данном случае ферзь?

Под масками раздаются новые смешки.

– Распиздяй! – Подобрав нитяной комок, Френдли швыряет его в лицо студенту, но тот, недолетев, шлепается на пол.

До нас не сразу доходит, что «бови», которую профессор держит в другой руке, втыкается больному в селезенку.

И не просто втыкается, а взрезает ее по инерции. Все, онемев, смотрят, как из надреза хлынула кровь.

– Ёпт! – Френдли выхватывает электронож из открытой раны.

Что такое селезенка? В сущности, это мешочек с кровью величиной с кулак, слева от желудка. У тюленей, китов и скаковых лошадей она большая и содержит дополнительный запас насыщенной кислородом крови. У человека она в основном выгоняет старые или разрушенные кровяные клетки, а также служит тем местом, где клонируются антитела, активизированные инфекцией. Вы можете спокойно прожить без селезенки, что и доказывают люди, пережившие автокатастрофу или страдающие серповидноклеточной анемией. Но ее внезапный разрыв вам ни к чему. Слишком много в ней артерий, поэтому обильная кровопотеря может привести к быстрой смерти.

Френдли в сердцах выдергивает из гнезда питательный шнур и, швырнув электронож на пол, кричит:

– Дайте мне зажим!

– Одним «бови» меньше, – невозмутимо изрекает медбрат и выкладывает на лоток парочку новых зажимов. Френдли хватает оба и предпринимает попытку соединить края разорванной селезенки.

Но зажимы только рвут дальше мягкую ткань.

Кровь брызжет пульсирующими волнами.

– Что у вас происходит? – орет из-за занавески анестезиолог. – Кровяное давление упало на десять пунктов!

– Заткнись! – огрызается Френдли, и мы беремся за дело в четыре руки.

Я тоже схватил пару зажимов. Сейчас меня интересуют только самые большие артерии, потому как других в этом фонтане просто не разглядеть.

Френдли не вмешивается, когда я перекрываю левую артерию, что тянется от основания желудка. Кажется, он просто ничего не замечает. Но стоит мне нацелиться на селезеночную артерию, идущую от аорты, как он ударяет меня по руке, так что я едва не приканчиваю Скилланте на месте.

– Что ты, блин, делаешь?! – вопит он.

– Пытаюсь остановить кровь.

– Ты мне все артерии перекроешь!

Я таращусь на него.

И вдруг до меня доходит: он надеется спасти селезенку, вместо того чтобы изолировать ее от всех артерий и затем удалить.

Ибо если он ее спасет, ему не надо будет писать в отчете, что он ее вскрыл из-за возникших осложнений.

Монитор, контролирующий кровяное давление, подает сигнал тревоги.

– Сделайте что-нибудь! – доносится вопль анестезиолога.

Закрываясь плечом на тот случай, если этот псих опять впадет в буйство, я повторно подступаюсь к селезеночной артерии, и на этот раз мне удается ее перекрыть. Фонтан превращается в небольшой ручей и постепенно сходит на нет.

– Иголку и нитку, – цедит Френдли сквозь зубы. Френдли начинает зашивать уродливый маленький комочек – все, что осталось от селезенки. На полдороге у него ломается иголка.

– Стейси! – срывается Френдли. – Скажите этим засранцам, чтобы они научились делать иголки, или я ухожу в «Глаксо»![71]71
  Крупная фармацевтическая компания. (Прим. пер.)


[Закрыть]

– Хорошо, доктор, – отвечает Стейси откуда-то издалека.

Следующий шов выходит как надо. То ли потому что Френдли не слишком усердствует, то ли еще по какой-то неведомой мне причине.

– А теперь освободим артерию, – обращается он ко мне.

– Селезенка не выдержит, сэр, – робко пытаюсь возразить я.

– ДЕЛАЙТЕ, ЧТО ВАМ ГОВОРЯТ!

Я разжимаю зажим, перекрывший артерию. Селезенка снова начинает медленно раздуваться.

Затем она лопается по шву на две части, кровь разлетается по всей комнате. Зажим, который держал в руках Френдли, летит в стену, мне же остается снова перекрыть артерию.

– Одним зажимом меньше, – спокойно подытоживает медбрат.

– Извлекаю селезенку, – говорю я вслух.

– Не лезьте не в свое дело, я сам, – отрезает Френдли.

– Я сделаю переливание крови, – говорит анестезиолог.

– О'кей! – рычит на него Френдли. – Констанция, подсоединяйте.

Медсестра открывает ящичек с персональным логотипом Френдли. Внутри, обложенные льдом, лежат два пакета с кровью.

– Она протестирована? – интересуется анестезиолог.

– Занимайтесь своим делом, – бросает ему Френдли.

Вдвоем мы удаляем селезенку, на что уходит около полутора часов. Френдли отправляет одного из моих студентов в патологию, чтобы потом сказать, дескать, это было продиктовано подозрениями на метастазы. Не самый плохой, надо признать, выход из положения.

После этого удаление желудка – вопрос времени. Мы порезали половину артерий в брюшной полости, уже нечему вытекать. Скилланте еще повезло, что кровь поступает в печень и прямую кишку.

Воссоединение пищевода с кишечником – задачка посложнее, это все равно что сшить вместе два сваренных куска рыбы, но в конце концов мы справляемся и с этим.

– Зашивайте, – говорит мне Френдли, – а я пошел писать отчет.

На зашивание уйдет битый час, а я уже устал как собака. Да и от пальцев правой руки, которые сводит судорога, проку не много. Но уж лучше я буду зашивать Скилланте в одиночку.

В человеческом теле столько разных наслоений, что при зашивании даже хороший хирург, если операция затянулась, может кое-что пропустить. Рядом заштопал и ладно, больной все равно не увидит. Другое дело, что возрастает риск разрыва в дальнейшем.

Что касается меня, то я хочу заштопать Скилланте от и до. Как латексное платье в облипочку.

Когда я выхожу из операционной, Френдли стоит в холле, потягивая Diet Coke и оглаживая зад перепуганной сестрички.

– Тряхни яйцами, дружище, – бросает он мне.

Неужели это происходит со мной наяву? Последние полчаса мне удалось продержаться только потому, что я себе внушал: «Вот только выйду отсюда и сразу завалюсь спать». Так, может, я уже завалился и вижу сон?

– Вы псих, – говорю в ответ.

– Слава богу, у нас не демократия, а попкократия. – Он мне подмигивает. – И в этом царстве я король.

Последние слова, обращенные к сестричке, проходят мимо моих ушей.

Пошатываясь, я бреду к выходу.

Я просыпаюсь то ли от визга, то ли от лязга, сопровождаемого голосами.

Я лежу на больничной койке. Где, почему – непонятно. Сзади стена, с трех сторон занавески.

Одновременно подают сигналы мой пейджер и будильник в часах, и я сразу вспоминаю: я прилег на двадцать минут в послеоперационной палате, рядом со Скилланте, на соседней койке.

Я вскакиваю на ноги и отдергиваю занавеску, которая нас разделяет.

Вокруг Скилланте толпится народ. Не только врачи и медсестры, но и несколько посторонних. Вероятно, члены семьи. Пришли узнать, чем все закончилось. И все пытаются перекричать друг друга.

Потому что Скилланте отдает концы.

На моих глазах синусоида ЭКГ превращается в прямую линию, и тут же раздается еще один сигнал тревоги. Медики наперебой втыкают шприцы в разные части тела.

– Электрошок! Электрошок! – кричит кто-то из посторонних.

Никто не реагирует. Это ничего не даст. Электрошок применяют, когда сердце дает сбой, но не когда оно остановилось. Потому-то он и называется дефибриллятор.

Короче, Скилланте покойник. Придурки из интенсивной терапии начинают выталкивать из палаты посторонних, чтобы наконец «заняться делом».

Я пытаюсь вычислить среди посторонних человека по имени Джимми, того самого, кому Скилланте наговорил про меня, чтобы тот передал эту информацию Дэвиду Локано, сидящему в федеральной тюрьме города Бомонт, штат Техас. Интуиция подсказывает мне, что это тип в тройке, на ходу достающий свой мобильник, но есть и другие кандидаты. Слишком много кандидатов, чтобы что-то предпринять.

Я подхожу к изголовью соседней койки и выдираю из ЭКГ весь рулон распечатки. Еще восемь минут назад кардиограмма была совершенно нормальной, как вдруг синусоида заплясала, вычерчивая то «М», то «U», словно машина тщилась написать слово «MURDER».[72]72
  Убийство. (Прим. пер.)


[Закрыть] Я подбираю красную мусорную корзинку «Для биологически опасных отходов» и, вернувшись в отсек, где я немного прикорнул, вываливаю содержимое на постель.

Среди использованных шприцев и окровавленных марлевых подушечек я быстро обнаруживаю две пустые ампулы с пометкой «Мартин-Уайтинг».

Еще недавно в них был калий.

ГЛАВА 18

Обеих жен Леса Карчера звали Мэри, но младшую в этой семейке любовно называли Сиська.[73]73
  Извиняюсь за кличку, но так ее называл даже обвинитель, в том числе один раз в суде, хотя из протокола эта фраза потом загадочным образом исчезла.


[Закрыть] Старшую Мэри копы и парамедики нашли на лужайке перед домом, там, где мы со Скинфликом видели ее в последний раз. Голова ее была проломлена – по всей видимости, той самой чугунной решеткой от плиты, что валялась рядом. Если верить ФБР, никаких отпечатков пальцев на решетке они не обнаружили, зато на ней остались фрагменты мозгов. Что касается Сиськи, то она бесследно исчезла, как и трупы трех Карчеров. Вот только, в отличие от них, после нее не осталось следов крови.

В том, что меня обвинили в убийстве двух Мэри, а не «карчеровской троицы», как ее окрестили в прессе, был свой резон. Во-первых, барышни вызывали больше симпатии, а во-вторых, имелся труп в качестве вещественного доказательства. Ну а если бы обвинение рассыпалось, на меня всегда можно было бы попытаться повесить эту троицу.[74]74
  Распространенное мнение о том, что в Америке нельзя судить человека дважды за одно преступление, на самом деле чушь собачья. Вас могут судить дважды за одно преступление – в федеральном суде и в суде штата, – и вам могут предъявить сколько угодно обвинений по одному преступлению. К примеру, вашему покорному слуге федеральный суд предъявил обвинения (каждое по двум пунктам) в следующем: предумышленное убийство первой степени; непредумышленное убийство первой степени; убийство с применением огнестрельного оружия во время совершения насилия или наркотрафика; убийство во время похищения; убийство по заказу; убийство, связанное с рэкетом; убийство, связанное с пытками; убийство, связанное с продолжающимися криминальными действиями; убийство, связанное с сексуальной эксплуатацией подростков; убийство с целью недопущения показаний свидетеля, жертвы либо осведомителя. При таком количестве обвинений, по мнению прокурора, жюри присяжных должно было осудить меня хоть в чем-то, ну и заодно довести срок моего потенциального заключения до четырехзначной цифры. И даже при этом федералы оставляли за собой возможность привлечения меня к суду по новым обвинениям, а также передачи меня в руки судьи штата.


[Закрыть]

С другой стороны, это был глупый шаг, поскольку я их не убивал. В основе любых «доказательств» стороны обвинения лежали бы сфабрикованные или превратно истолкованные факты, к тому же в суде они бы не смогли опровергнуть «альтернативную версию», а именно: что Сиська, чью психику изуродовали годы издевательств, размозжила голову старшей Мэри и сбежала с двумястами тысячами долларов, которые, как случайно подслушала одна из украинских пленниц, были припрятаны в доме и которые мы со Скинфликом просто не нашли.

Кстати.

Вот что, Сиська, я хочу тебе сказать. Если все произошло именно так, я на тебя зла не держу. Даже если, пока шел суд, ты где-то там читала ежедневные отчеты в газете «Нью-Йорк пост» и посмеивалась при мысли, что при желании могла бы спасти мою шкуру, да только подобного желания не испытывала, хотя это сомнительно, – твои действия или, лучше сказать, твое бездействие мне абсолютно понятно.

Хотя, повернись все по-другому, вполне возможно, я рассуждал бы иначе.

Моя «команда защиты» была сформирована адвокатской фирмой «Морадэй Чайлд». В нее входили Эд Лувак по прозвищу «Джонни Кокрейн трех штатов»[75]75
  Джонни Кокрейн – знаменитый адвокат, защищавший О.Джей Симпсона. Три штата – это Висконсин, Иллинойс и Индиана. (Прим. пер.)


[Закрыть] и Донован Робинсон, «единственный, кто ответит на ваши звонки, в то время как все остальные выставят вам счет на $450 за час прослушивания ваших сообщений на автоответчике». Донован, ныне специальный помощник мэра Сан-Франциско – Салют, Донован! – старше меня лет на пять, а значит, в то время ему было около двадцати семи. Он умен, но лицо у него глуповатое – Извини, Донован! Это неприятно, я знаю! – а это как раз то, что больше всего ценится в адвокате. Он делал все, чтобы мне помочь; наверно потому, что не считал меня виновным. По крайней мере, в тех преступлениях, за которые меня судили.

Так, именно Донован обратил внимание на такую «странность»: в убийстве с применением пыток обвиняют меня, при отсутствии каких бы то ни было улик, в то время как сразу несколько украинских девушек засвидетельствовали, что старшая Мэри если не напрямую участвовала, то, как минимум, пособничала весьма жестоким расправам. Поэтому можно было предположить, что обвинение не захочет поднимать в суде эту тему.

Однажды Донован пришел ко мне в камеру – как это ни удивительно, но, насколько я помню, Эд Лувак ни разу не почтил меня своим присутствием – и сказал:

– У них на тебя что-то имеется. Что бы это могло быть?

– Не понял?

– Против тебя есть какая-то улика, о которой они нам не говорят.

– Разве это не незаконно?

– С технической точки зрения – да. По правилам они должны своевременно представить нам все, что накопали. Но если речь идет о чем-то стоящем, судья допустит это к рассмотрению в любом случае. Мы можем заявить протест на основании неправильного судебного разбирательства, но скорее всего наш протест не будет удовлетворен. Так что если ты догадываешься, какая у них может быть против тебя улика, лучше скажи мне об этом сейчас.

– Понятия не имею, – говорю. И это чистая правда.

Кстати, мою защиту, пусть и неявно, оплачивал Дэвид Локано. Он не желал засвечиваться и, возможно, готовился к тому, чтобы умыть руки, если вдруг я стану представлять опасность для него или Скинфлика.

Но пока такой угрозы не было. Все мы понимали, что ФБР не потянет в суд Локано за пособничество в убийствах, пока не будет доказано, что я действительно хоть кого-то убил. Ну а Скинфлик даже не числился в подозреваемых.

Локано сделал все, чтобы тот остался чистеньким. Он запретил ему говорить о своей причастности к налету до тех пор, пока не уляжется пыль. Сам же он ни разу, если не считать нашего разговора в русских банях, не упомянул имени Скинфлика в связи с делом Карчеров.

Увы, в отношении меня он кое-что себе позволил. В распоряжении ФБР оказались записи его телефонных разговоров, в которых он называл меня поляком. Например, так: «Насчет братьев К. можете не беспокоиться. На следующей неделе поляк нанесет им визит». Зато у Локано появился хороший стимул сделать все, чтобы я избежал приговора.

Фэбээровцы сразу сказали нам про эти пленки в расчете, что я сдам Локано. При этом они добавили, что у них уже сидит один браток, готовый подтвердить под присягой, что я киллер и что я работал на Локано.

ФБР держало в секрете свою таинственную улику – если, как сказал Донован, они таковой располагали – до последнего момента.

А я гнил в тюрьме.

У гениальной Венди Каминер[76]76
  Венди Каминер (род. 1950) – адвокат и писательница. (Прим. пер.)


[Закрыть] есть фраза: «Консерватор – это либерал, которого ограбили, а либерал – это консерватор, которого арестовали». Вы можете мне заметить, что уж кому-кому, но не киллеру от мафии примерять на себя подобные аргументы, и будете правы, однако позвольте мне все же уточнить кое-какие моменты. Первое: если вас обвиняют – только обвиняют – в преступлении, предусматривающем смертную казнь, вас не выпустят под залог. Я просидел в федеральной тюрьме, что напротив городской ратуши в Манхэттене, восемь месяцев еще до начала суда.

Второе: если вы загремите в тюрьму, не будучи при этом знаменитым киллером с соответствующей физиономией, то я вам не завидую. Лично мне не пришлось спать рядом с алюминиевым унитазом без крышки, подходя к которому думаешь только о том, чтобы не шмякнуться в чье-то дерьмо или блевотину. Меня не заставляли «выносить белье» или выполнять бесчисленное множество подобных поручений, столь же изобретательных, сколь и унизительных, которые дают новичкам старожилы, дабы продемонстрировать свою власть или просто от скуки. Передо мной же лебезили даже надзиратели.

И учтите: это была еще не настоящая тюрьма, а всего лишь СИЗО. Место для тех, на кого пока распространяется презумпция невиновности. А вот если вас отправили на остров Райкер, штат Нью-Йорк (где бы сидеть и мне, если бы не федеральный уровень выдвинутых против меня обвинений), считайте, что приговор у вас в кармане.

Вы, может быть, полагаете, что никогда не сядете, потому что вы белый, а значит, правовая система работает на вас, тем более что вы никогда не курили травку, не жульничали с налогами и вообще не давали повода применить к вам административное насилие, – но это вам только так кажется. Случаются ошибки, и в какой-то момент вас могут «пригласить» – это как предложение работы в престижной фирме, только условия приема гораздо либеральнее.

Даже в Нью-Йорке, кем бы вы ни были, ваши шансы оказаться за решеткой гораздо выше, чем вероятность быть ограбленным.

И напоследок экстренное сообщение: тюрьма – это отстой.

Естественно, галдеж. Почему стоит такой гвалт в собачьем питомнике? Любой пес не в состоянии выносить выше пятидесяти децибел, поэтому когда рядом кто-то начинает громко лаять, он тут же пытается его перебрехать, и через пять минут мы имеем содом. То же в тюряге. Всегда найдется какой-нибудь псих, который будет орать не переставая и заводить остальных, плюс долбаные транзисторы, включенные на полную мощность. И это еще не все.

Заключенные говорят без умолку. Часто из желания досадить друг другу. Выступают даже идиоты с одной извилиной, которой хватает только на то, чтобы вдыхать и выдыхать воздух. Ведь среди слушателей всегда может найтись еще больший идиот, или совсем обдолбанный, или бедолага, чья мамаша-алкоголичка поддавала все девять месяцев, пока его носила.

Но многие болтают ради самого процесса. Не важно о чем, лишь бы чем-то заполнить свое бессмысленное существование.

А смысл всех разговоров в тюрьме, кажется, сводится к тому, чтобы не думать. Другого объяснения я не нахожу. Вот люди битый час переговариваются друг с другом, хотя их разделяют три камеры, хоть бы на две минуты заткнулись. Мало нам криков – кого-то пырнули ножом, кого-то насилуют. Или вот чувак где-то рядом затачивает об стену самодельную иголку, чтобы вкатить себе дозу. Даже под угрозой, что ты его задушишь, он продолжает с тобой разговаривать.

В глубине души они надеются, что ты сболтнешь, чего не следует, и они сумеют это продать надзирателю. Здесь все любят говорить о том, как они ненавидят стукачей и что стучать – это последнее дело. Подожди минутку, говорят они тебе, я схожу и попишу ножичком этого стукачка. Вообще это их любимое словечко, не считая, конечно, суки. Это как «шляпа» и «яйцо» у доктора Сьюза.

И все эти придурки, сколько бы они ни повторяли, что они лучше подохнут, но не станут стучать, только и делают, что пытаются выудить из тебя какую-то информацию и потом на тебя стукнуть. Зачем? Чтобы им скостили срок, чтобы лизнуть зад начальству, чтобы не одуреть от скуки.

Еще одна излюбленная тема в тюрьме – кого куда отправят.

С самого начала было понятно, что меня, киллера, связанного с мафией, отправят в одно из двух заведений с самым высоким – пятым – уровнем защиты. Вопрос, какое именно – «Левенворт» или «Мэрион».

Что любопытно. Будучи единственными – и самыми строгими – тюрьмами пятого уровня, они полные антиподы. В «Левенворте» двери камер открыты шестнадцать часов в день, и все это время заключенным позволено «общаться». Это общение выглядит особенно экзотично с июня по сентябрь, когда тюремное начальство вырубает свет на верхних этажах. А куда денешься! Здесь стоит такая жара, что если не начальство, то это сделают сами заключенные, чтобы не сдохнуть.

В «Мэрионе» же царит иная эстетика. Тебя помещают в «адсег» («административная сегрегация»), в крохотную белую одиночную камеру с флуоресцентной лампой над головой, которая горит круглые сутки, и, кроме как на нее, смотреть тебе не на что. Двадцать три часа ты торчишь в камере, и еще час уходит на помывку, короткий моцион в специальной одиночке размером четыре на четыре, а также снимание и надевание ножных браслетов, сопровождающие разные процедуры. Тебе начинает казаться, что ты плаваешь в этой флуоресцентной пустоте и кроме нее больше ничего нет.

Если «Левенворт» – пламя, то «Мэрион» – лед. Гоббсианский ад против утилитаристского. Все, с кем я сидел в СИЗО, утверждали, что «Левенворт» предпочтительнее, потому что в «Мэрионе» ты рано или поздно свихнешься. И добавляли, что левенвортская вольница сыграет в мою пользу: ко мне как к мафиози отнесутся с уважением. По крайней мере пока я молод и могу за себя постоять.

Кстати, «уважение» – это третье по популярности слово в местах заключения. Например: «Ты чё, оборзел, в натуре? Какой он тебе Карлос! Эту шалашовку звать Розалита, понял, нет? Ты чё, блин, настоящих мужиков не уважаешь?» Именно так, буквально, выговаривал мне надзиратель.

С учетом сказанного я бы предпочел «Мэрион». Впрочем, я не особенно забивал себе голову подобной ерундой, потому что куда ты попадешь, в «Левенворт» или в «Мэрион», от тебя не зависит. Как ни странно, вообще ни от кого не зависит. Все решает случай – наличие койкомест.[77]77
  Один бруклинский умник заверял меня, что можно «освободить» себе койку в «Левенворте», то бишь пришить кого-то. По-моему, это фигня.


[Закрыть]

Как бы там ни было, я собирался сделать все, чтобы избежать того и другого. Любым способом, хоть бы и стукачеством.

Я был готов рассказать ФБР все, что знал про мафию в целом и Дэвида Локано в частности. Когда-то я любил Скинфлика, как брата, это правда, а его родители были мне ближе, чем мои собственные. Но правда и то, что я отчаянно любил Магдалину и за один час с ней не раздумывая продал бы семейство Локано со всеми известными мне секретами в придачу.

Только вот я не знал, сколько можно ждать. Если мне светило освобождение из-под стражи, было бы глупо особенно бодаться с мафией. Но если я пропущу момент и получу срок, признавать свою вину в обмен на смягчение наказания будет не в пример труднее.

Локановским ребятам хватало ума не запугивать Магдалину в открытую – и меня тоже, – так как они понимали: если я начну ответную войну, меня уже будет не остановить. Но их намеки были достаточно прозрачны. Они ведь были там, где и она, а я – в клетке. И всякий раз, ко мне наведываясь, они словно невзначай заводили разговор о ней: «Твое дело плевое, пойял? Как два пальца обоссать. Скоро будешь со своей кралей. Как там ее? Магдалина? Шикарное имя. И сама ничё. Надо ей чёньть послать».

Магдалина приходила ко мне четыре раза в неделю.

Права на посещения в СИЗО мягче, чем в тюрьме, – еще бы, ведь ты невиновен! – а в федеральной системе, соответственно, мягче, чем в штатской. Прикасаться друг к другу не разрешается, но вас разделяет лишь длинный железный стол. Заключенный должен держать руки на столе, а вот твоя посетительница вольна делать со своими руками что угодно. После двух-трех недель ты забываешь о присутствии охранников. При известной ловкости можно успеть обменяться поцелуем или даже посмаковать во рту ее пальчики, прежде чем вас растащат охранники. Ее они выгонят, а к тебе в рот непременно залезет дантист. Зато официальные предупреждения о запрете новых свиданий – полное фуфло. Охранники, эти жалкие отщепенцы, всегда тебя выгородят, если надо.