Текст книги "Бей в точку"

Автор книги: Джош Бейзел

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)

ГЛАВА 3

В типе, лежащем в кровати в Анадейлском крыле, я узнаю Эдди Скилланте, он же Эдди Консоль.

– Что, блин, это значит? – взвываю я, хватая его за грудки и бросая быстрый взгляд на сводку о здоровье. – Здесь сказано, что твоя фамилия ЛоБрутто!

Вид у него был растерянный.

– Правильно, ЛоБрутто.

– Разве не Скилланте?

– Это кличка.

– Скилланте? Кличка?

– От «Джимми Скилланте».

– Кто? Этот придурок-мусорщик?

– Эй, полегче. Этот парень вдохнул новую жизнь в мусорную отрасль. Он был моим корешем.

– Погоди, – говорю. – Ты получил кличку Скилланте, потому что Джимми Скилланте был твоим корешем?

– Ну да. Хотя вообще-то он Винсент.

– Что ты мне мозги пудришь! Я знал девчонку по имени Барбара, но я же не прошу называть меня Бабс.

– И правильно делаешь.

– А Эдди Консоль?

– Еще одна кликуха. От «Консолидейтед». – Он хохотнул. – По-твоему, Консолидейтед годится для фамилии?

Я отпустил его:

– Ладно, разобрались.

Он потер грудь:

– Ну, ты, Медвежья Лапа, даешь...

– Не зови меня так.

– О'кей... – Он вдруг осекся. – Постой. Если ты не знал, что я Скилланте, как ты меня нашел?

– Я тебя не нашел.

– Не понял?

– Ты пациент. А я врач.

– Я тоже могу надеть халат.

– Я правда врач.

Мы сверлим друг друга глазами. Потом он говорит:

– Пошел ты знаешь куда!

Я отмахиваюсь:

– Это за углом.

– Разбежался. Мазлтов![17]17
  Поздравляю (идиш). (Прим. пер.)


[Закрыть]

В ответ он качает головой:

– Ну, вы, евреи, блин, даете. Что, умников уже не принимают в юристы?

– Я никогда не был умником.

– Мои соболезнования.

– Как-нибудь обойдусь без твоих соболезнований,

– Упс. Не расстраивайся, дело наживное.

Я уже забыл, как эта братия разговаривает. Словно у них съезд мафиози-демократов.

– Ты тоже, – говорю, – не расстраивайся. Половина ребят, которых я отправил на тот свет по заказу Дэвида Локано, были умниками.

Он сглотнул, что не так-то просто сделать, когда ты лежишь на капельнице.

– Ты меня убьешь, Медвежья Лапа?

– Пока не решил.

Он инстинктивно поднимает взгляд на емкость с физиологическим раствором.

– Если и убью, – говорю, – то не через капельницу. Когда бы пузырек воздуха, введенный в капельницу, действительно убивал, половина пациентов Манхэттенской католической больницы уже давно была бы на том свете. В реальности смертельная доза – по крайней мере для половины людей – составляет два кубических сантиметра на килограмм живого веса. В случае с ЛоБрутто, или как там его зовут, это, считайте, десять шприцев.[18]18
  Эта величина сильно колеблется, поскольку у трети пациентов в стенке между правой и левой частью сердца есть дырочка, через которую вполне может проскочить пузырек воздуха, который в противном случае через легкие попал бы непосредственно в мозг. Но, вообще говоря, чистка капельницы – дело сложное, это тебе не шприц, поэтому ее просто никто не чистит.


[Закрыть]

Можно затолкнуть ему в горло пробку. На рентгеновском снимке ее не увидишь, и я сильно сомневаюсь, что нашему патологоанатому придет охота вскрывать покойнику гортань. Но вот где взять пробку?

– Кончай это обдумывать! – вскрикивает он.

– Расслабься, – говорю. – В данную минуту я не уверен, что я тебя прикончу.

В самом деле. Есть другие способы.

Накачаю-ка я его калием. Если делать это постепенно, сердце у него остановится, а кардиограмма при этом не зафиксирует никаких скачков.[19]19
  Электрокардиограмму, или сокращенно ЭКГ, изобрел голландец Биллем Эйнтховен, который написал это слово через «к» вместо «с» ( electrokardiogam ). Когда в твоей фамилии соединились Эйнштейн и Бетховен, сам бог велел стать изобретателем.


[Закрыть] И после смерти, когда многие клетки полопаются, как воздушные шарики, весь его организм будет буквально плавать в этом калии.

– Один хрен, – говорит он. – У меня могут найти рак.

– Уже нашли, – говорю я.

– Откуда ты знаешь?

– Я только что видел результаты биопсии.

– Господи! Рак! Что, очень плохо?

– Да нет, фантастика. О таком все только мечтают.

Скилланте качает головой, на глазах слезы.

– Умник, ядрена мать. С детства был такой. – Он хватает меня за бейджик. – Ну и как ты теперь себя называешь?

Его лицо выражает изумление.

– Питер Браун? Как в песне Битлз?

– Да, – отвечаю, впечатленный его познаниями.[20]20
  Имеется в виду «Баллада Джона и Йоко».


[Закрыть]

– Поменяли Пьетро Брна на Питера Брауна? Совсем нас, что ли, за дураков держат?

– Похоже, что так.

По системе громкой связи разносится голос:

– Код «синий». Весь свободный медперсонал – в палату 815 в Южном крыле.

Объявление повторяется несколько раз. Скилланте смекает, что дело серьезное.

– Медвежья Лапа, я нем как рыба, обещаю, – говорит он.

– Если проболтаешься, я вернусь и тебя прикончу. Усек, чучело?

Он кивает.

Перед тем как выйти из палаты, я вырываю из стены телефонный шнур.

Я добираюсь до пункта вызова. До близлежащего холла, во всяком случае.

Код экстренной помощи – наша всеобщая слабость, это та ситуация, когда все происходит, как в фильме экшен. Даже если не ты выкрикнул «Приготовились!» с дефибриллятором в руке, у тебя всегда есть шанс наложить кислородную маску или вкатить больному инъекцию, приготовленную кем-то из стоящих рядом с каталкой сестер. К тому же сбегается весь медперсонал, а не только из терапии, что подразумевается, то есть это классный повод пообщаться. Если же больной и вправду отдает концы, не исключено, что тебе удастся спасти чью-то жизнь и таким образом оправдать свою бездарную карьеру.

Но сегодня явно не тот случай. Это случай, когда пациент умер несколько часов назад, и теперь медсестра пытается обезопасить свою латышскую задницу.

– Время? – сразу спрашиваю я.

Лейни оборачивается с секундомером в одной руке и списком всех, кто должен присутствовать здесь в эту минуту, в другой.

– А, доктор Браун, привет! – Она мне подмигивает. – Я вас уже записала.

– Спасибо, – отвечаю.

Лейни при всем своем уме вышла замуж за человека с интеллектом двенадцатилетнего подростка, который ходит в баскетбольной фуфайке до колен – выходное платье, да и только. Другое дело бейсбол.

Бейсболисту следует вернуться в палату Скилланте и либо прикончить его на месте, либо решить, что с ним делать дальше.

Выбор неочевиден. Если оставить его в живых, он сообщит Дэвиду Локано мое местонахождение, и тогда, чтобы не стать трупом, мне придется удариться в бега. А с другой стороны, они могут подумать, что я работаю в больнице из желания искупить вину перед своими жертвами.

Или что-то в этом роде.

– Сэр? – раздается тоненький голосок у меня за спиной.

Я оборачиваюсь. Мои студенты-медики. Два недоразумения в белых халатиках. Он и она. Это все, что я про них помню.

– Доброе утро, сэр.

– Какой я тебе «сэр»? – говорю. – По-твоему, я груши околачиваю? Идите проверьте лабораторные анализы.

Это простое распоряжение их явно озадачивает, но у одного из них находится ответ:

– Мы уже проверили.

– Тогда стойте здесь.

– Но...

– Извините, ребята. Вашим просвещением мы займемся позже.[21]21
  «Доброе утро, сэр». – «Извините, ребята. Вашим просвещением мы займемся позже». К этому сводится обучение студентов на последних двух курсах медицинского колледжа. В первые же два года оно ограничивается демонстрацией видеоматериала, который обозленный, получающий жалкие гроши преподаватель не успел «замотать» из-за некстати вмешавшегося декана.


[Закрыть] Увидимся в семь тридцать, на общем собрании.

Не успеваю я сделать и трех шагов, как меня выдергивает по пейджеру Акфаль из интенсивной терапии. Набираю его.

– Есть свободная минутка? – раздается в трубке его голос.

Вместо того чтобы сразу ответить «нет», я спрашиваю:

– Что-то серьезное?

Вопрос глупый, в противном случае он бы меня не вызывал. Времени на болтовню у него нет.

– Мне нужна твоя помощь по поводу торакотомии.

Блин.

– Сейчас буду.

Я поворачиваюсь к своим студентам:

– Ребята, планы меняются. У дяди Акфаля есть для нас работка.

Мы направляемся к пожарной лестнице. Один из моих студентов нервно кивает в сторону палаты, откуда прозвучал код экстренной помощи:

– Разве это не наш пациент, сэр?

– Теперь уже Господа Бога.

Торакотомия – это когда ты втыкаешь больному заостренную трубочку в грудную клетку. Это делается, когда переизбыток крови – гноя, воздуха, чего угодно – в грудной клетке начинает сдавливать одно или оба легких, затрудняя дыхание. Тут главное не повредить ключевые органы – легкие, селезенку, печень, а также подреберную полость с ее важными артериями, венами и нервными узлами. (Изучите ребрышки, можете даже их сварить. А потом стравить.) А так задача несложная. При условии, что пациент лежит спокойно.

Чего в принципе не бывает. Вот почему нужен я. Хвастаться тут нечем, но одним медицинским навыком я владею почти в совершенстве – я об умении намертво фиксировать больного. Сейчас моим студентам предстоит увидеть нечто особенное: гений в действии.

Однако, войдя в палату интенсивной терапии, я с удивлением вижу, что больной лежит на боку, глаза открыты, язык высунут. Неужели умер, пока Акфаль со мной связывался? Проверяю сонную артерию – пульс нормальный, вот только никакой реакции с его стороны.

– И давно он такой? – спрашиваю.

Акфаль готовит процедурный стол, раскладывая на нем перевязочные материалы компании «Мартин-Уайтинг».

– Он всегда такой. Тяжелый инсульт шесть лет назад.[22]22
  Инсультом, или цереброваскулярным случаем, мы называем закупорку артерии мозга (обычно это тромб, и чаще всего идущий от сердца) или даже ее разрыв. Вот она, Костлявая, будем знакомы: вторая по массовости причина смерти в США.


[Закрыть]

– Тогда зачем мы тебе понадобились?

– Согласно медицинской карте, у него иногда случаются сильные судороги.

Я легонько постукиваю пальцем по глазному яблоку. Никакой реакции.

– Кто-то морочит тебе голову. Это манекен, хоть сейчас в витрину.

– Может быть, – соглашается он, высыпая на голубую скатерку дермагель в пилюлях. – Приготовились.

Я поднимаю изголовье, мои студенты фиксируют ноги больного, каждый свою. Я развязываю на больном халат, и тот соскальзывает до пояса, обнажая желеобразный торс человека, давно находящегося в коме.

Сделав йодистой губкой отметину в левой нижней части грудной клетки, Акфаль заносит над ней заостренную трубку. Я кладу руку поперек груди и предплечий больного и намертво прижимаю его к столу.

Акфаль вонзает меж ребер свое орудие. Больной издает вопль и лягает студентов с такой силой, что те отлетают к стене. Один из мониторов с грохотом летит на пол.

Но главное сделано – трубка вошла глубоко. Куда она вошла – это уже другой вопрос. То, что из нее брызжет, заливая Акфаля, который только сейчас хватает больничную утку, чтобы отвести в нее струю, похоже на темно-красное вино. Через несколько мгновений пульсация приходит в норму.

Больной, издав вздох, обмякает в моих руках.

– Ребята, вы в порядке? – спрашиваю.

– Да, сэр, – отвечают они хором с дрожью в голосе.

– Акфаль?

– Чудесно. Смотрите под ноги, а то вляпаетесь.

Когда мы втроем выходим из интенсивной терапии, нас останавливает парень – точь-в-точь наш пациент, только моложе и незомбированный.

– Как там мой отец? – спрашивает он.

– Лучше не бывает, – отвечаю я.

На пожарной лестнице, поднимаясь наверх, я спрашиваю:

– Вывод, ребята?

– НПР, – отвечают они в унисон.

– Точно.

Существует приказ: «Не проводить реанимацию». Как существует обращение больного: «Дайте мне, Христа ради, спокойно умереть».

Если бы врачи разъясняли все пациентам, а те подписывали соответствующую бумагу, это могло бы спасти американскую систему здравоохранения, которая тратит шестьдесят процентов своего бюджета на тех, кто уже никогда не выйдет из больницы.

Скажете, мы делаем за Костлявую ее работу? Так вот, сообщаю: Костлявая уже все сделала. Расхожее выражение «мозг умер» не следует понимать буквально. Оно всего лишь означает: мозговые процессы зашли так далеко, что мы имеем дело практически с трупом. Сердце еще бьется, но с таким же успехом оно могло бы лежать в ванночке с формальдегидом.

Кстати, о том, делаем ли мы за Костлявую ее работу. Я направляюсь в палату Скилланте с намерением запугать его и принудить к молчанию, а уж потом думать, как с ним разделаться.

С весьма твердым намерением. Своих студентов я отправляю на общее собрание, мероприятие столь удручающее, что даже в этих обстоятельствах я испытываю угрызения совести.

И вот вам, пожалуйста. Скилланте болтает по сотовому.

– Мне кранты, – говорит он в трубку, прежде чем закрыть ее ладонью. – Ну, что? – Это уже он мне. – По-твоему, я динозавр, не умеющий пользоваться мобильником?

Он показывает мне палец и затем снова в трубку:

– Джимми, я перезвоню. Пришел Медвежья Лапа.

ГЛАВА 4

В кино киллеры всегда вооружены пушкой 22-го калибра с глушителем, которую они бросают на месте преступления. Последнее можно понять, поскольку именно так поступил Майкл в «Крестном отце», снятом в семидесятых о событиях двадцатилетней давности, а для всех мафиози эта картина по сей день является образцом для подражания.[23]23
  В «Крестном отце» Майкл бросает пистолет после убийства копа, потому что так поступил паренек в фильме «Битва за Алжир». Но там это имело какой-то смысл: во время революции в Алжире французы чуть не в каждом квартале установили блокпосты.


[Закрыть] Но когда я впервые задумался на эту тему, то понял, что 22-й калибр – это сущий идиотизм.

Понятно, чем меньше пуля, тем быстрее она летит, ведь скорость – это источник кинетической энергии, а кинетическая энергия разрушительна для тела: ударная волна прокатывается сквозь разные жидкие среды в организме, и разъединяющие их стенки буквально растворяются. Но само количество кинетической энергии, передающейся от пули к телу, предсказать трудно, ибо она зависит от таких вещей, как скорость вращения пули и импульс, определяемый физиками как длительность контакта между двумя объектами.

Другое дело сохранение количества движения. Например, если пуля весом 230 гран, или 15 граммов (45-калиберная пуля диаметром 1,13 сантиметра), двигаясь со скоростью звука (что медленно для пули), в конце концов застрянет в вашем теле, это означает, что 15 граммов вашей плоти должны будут разогнаться до скорости звука в качестве компенсации. Соответственно 150 граммов плоти – до одной десятой скорости звука и так далее. Простая математика.

Короче, в Колизее Нассау на выставке автоматического оружия, о которой я прочел в еженедельнике «Пристрели еврея», или «Вышиби себе мозги», или как уж там он называется, я сказал этому типу, что мне надо два пистолета-близнеца 45-го калибра.

С этим было просто. Пушки, которые я в результате приобрел, выглядели пижонски: рукоятки орехового дерева, а дула блестящие, как надраенные. Но товар стоящий, механизм безотказный, а покрасить их я всегда успею. К тому же считается, что деревянная рукоять смягчает отдачу. С глушителями посложнее.

Со времен войны во Вьетнаме даже хранение глушителя считается преступлением. Трудно сказать почему. Да, применяются они исключительно с целью убийства, но то же самое можно сказать о боевых винтовках, а между тем НСА[24]24
  Национальная стрелковая ассоциация. (Прим. пер.)


[Закрыть] сделало их вполне доступными. Уже купив пистолеты, я исходил всю выставку, потратив много часов, прежде чем один продавец проглотил наживку. Это был седовласый мужчина в очках и рубашке из полиэстера. С виду не из тех, кто в ожидании катастрофы обвешивается оружием и уходит в лес, хотя соответствующий реквизит был открыто разложен перед ним на столе: диковинные стрелялки и ножи, мемуары нацистских бонз. Я поинтересовался, есть ли у него супрессоры. Супрессор – это такой мини-глушитель, надеваемый на боевую винтовку, чтобы не оглохнуть, расстреливая своих одноклассников или что-нибудь в этом роде.

– Супрессоры для чего? – спросил он. Его сероватый язык улегся на нижней губе.

– Пистолеты, – говорю.

– Кто ж ставит супрессор на пистолет?

– Мне, – уточняю, – нужны очень сильные супрессоры.

– Очень сильные супрессоры, – повторил он.

– И очень тихие супрессоры.

Он поморщился.

– Я похож на феда?[25]25
  Агент Федерального бюро расследований. (Прим. пер.)


[Закрыть]

– Нет.

– Тогда говори прямо, что нужно.

– Глушитель для «магнума».

– Ты это серьезно?

– Да.

– Можно взглянуть?

– Можно.

Я пододвинул к нему магазинный пакет. Он вытащил оттуда два пистолета и положил на ксерокопию «Протоколов сионских мудрецов». Несколько мгновений он молча их разглядывал и наконец произнес:

– Ммм. Задал ты мне задачку. Иди-ка сюда.

Я обошел стол.

На полу стоял ящик для рыболовных снастей. Оружейный маньяк поставил его на складной стул под прикрытием скатерти. Ящик был доверху набит глушителями.

– Гм. – Мужик ворошил свое добро. – По одному на каждый?

– Да.

Он вытащил парочку.

– Не знаю, подойдут ли, – сказал он.

Эти штуковины, не меньше фута длиной, состояли из двух соединенных между собой трубок, толстой и тонкой.

– Что это? – Я показал на тонкую.

– Смотри сюда. – Не прошло и десяти секунд, как он незаметно разобрал мою пушку и снова собрал. Только вместо ее собственного ствола, который он положил на стол, стоял новый, с глушителем. – Поменял – и никто не докажет, что это твои патроны. А чтоб по гильзам не нашли, вытащи казенник и наждачком пройдись, для спокойствия.

– О'кей, – говорю.

– Пока оружием не пользуешься, ствол не меняй, на случай если нагрянут феды. Но держи заряженным, тогда точно не разнюхают. – Он подмигнул, хотя это мог быть нервный тик. – Все понял?

– Да, – говорю.

– Хорошо. С тебя четыреста баксов.

Была середина декабря, когда миссис Локано поинтересовалась, что бы я хотел получить на Рождество. Мы ужинали. И я решил пойти ва-банк.

– Я ведь еврей, – говорю.

– Ах, оставь.

– Единственное, чего мне хочется, – говорю, глядя на Дэвида Локано, – это узнать, кто убил моих близких.

За столом повисло молчание. Я подумал: Ну вот, все, блин, испортил.

Но кто-то, слава богу, переменил тему.

Однако через несколько дней Дэвид Локано вызвал меня и спросил, не съезжу ли я с ним в спорт-магазин «Большая пятерка» за рождественским подарком для Скинфлика. Он обещал за мной заехать.

Мы поехали, и он купил сыну боксерскую грушу. Глупее не придумаешь. Скинфлик не то что ударить по груше, просто минут десять подержать перед собой руки он и то был не в состоянии. Но Локано, похоже, в моих советах не нуждался.

На обратном пути он меня вдруг спросил:

– Насколько это для тебя серьезно – найти подонков, которые убили твою родню?

Я был настолько оглушен этим вопросом, что целую минуту не мог рта открыть.

– Ради этого я живу, – наконец выдавил я из себя.

– Идиотский ответ, – сказал он. – Ради этого, я знаю, ты поступил в «Сэндхёрст»[26]26
  Упс, вот я и проговорился.


[Закрыть] и подружился с Адамом. Но все это чушь собачья. Ты можешь отступить. И должен отступить. Ты сам этого хочешь, я уверен.

– А если не отступлю?

Локано резко свернул на обочину и ударил по тормозам.

– Не изображай из себя крутого, – сказал он. – Запугивать людей – не моя профессия. Я адвокат, черт подери. А если бы это и была моя профессия, кого-кого, а тебя запугивать я бы не стал.

– О'кей.

– Я что хочу сказать: есть многое, ради чего тебе стоит жить. И держаться подальше от неприятностей. Адам любит тебя. Уважает. Этим не бросаются.

– Спасибо.

– Ты меня слушаешь?

– Да.

Я слушал, но состояние оглушенности не проходило.

– Но отступать не собираешься?

– Нет.

Он со вздохом кивнул.

– Ладно. – И он полез во внутренний карман пиджака.

Я чуть не остановил его. После овладения боевыми искусствами – тринадцать месяцев тренировок, по восемь часов в день – мне не составило бы труда выбить у него из руки пистолет и вывернуть вверх подбородок так, чтобы хрустнули шейные позвонки.

– Расслабься, – сказал он, вынимая записную книжку и ручку. – Посмотрим, как оформить тебе контракт.

– В каком смысле?

– Попробую найти того, кто тебе за это заплатит.

– Я не возьму за это денег.

Он пристально на меня посмотрел.

– Возьмешь. Иначе ты шпана, и тебя пристрелят, как собаку. Мы пустим слух, что эти подонки болтают лишнее, набивают себе цену. Они могут оказаться с кем-то в родстве или чьими-то знакомыми. Не думаю, что это такая уж трудная задача. Я понятно выражаюсь?

– Да, – говорю.

– Вот и хорошо. Тебе понадобится оружие, правильно?

Джо и Майк Вирци были братья. Как и предполагалось, они сделали это, чтобы стать членами мафии.

Я не стал принимать слова Локано на веру и несколько недель следил за ними неотступно.

Братья Вирци были настоящими отморозками, которые чуть не каждую ночь от скуки мочили всех, кто попадался им под руку. Они за волосы вытаскивали из бара или бильярдной какого-нибудь бедолагу с криками, что это мафиозные разборки и пусть все помалкивают в тряпочку, и человек оставался валяться в луже крови, с выбитыми зубами, в темном закоулке. Могли отметелить его так, что тот казался трупом или беспомощным калекой. Иногда их жертвой становилась женщина, и я звонил в полицию.

И наконец, самое удивительное: я видел, как их принимали в мафию. Я ведь практически каждую ночь ходил за ними по пятам. Но наблюдать за процедурой вживую – это было нечто.

Все происходило в храме Святого Антония, в полуподвале культурно-просветительского центра при церкви в городе Парамус, штат Нью-Джерси. Заглянуть внутрь можно было сквозь прутья на просевшем окне, которое открыли для циркуляции воздуха. За тремя облезлыми буфетными столами, составленными «покоем», сидели ветераны-мафиози, а перед ними в центре зала стояли в чем мать родила Джо и Майк Вирци, повторяя за старым пердуном слова клятвы.

Я не все разобрал, там было что-то по-итальянски, по-английски и по-латыни, а Вирци всё повторяли, что отправятся в ад, если предадут мафию. В какой-то момент двое старперов в разных торцах стола в дурацких фетровых шляпах и с не менее дурацкими бляхами на цепи бросили братьям на ладони горящие клочки бумаги. Дома я проделал этот фокус. Совершенно не больно.

Убогость действа привела меня в ярость. Из-за такой хрени погибли мои близкие? Не дожидаясь конца, я решил проехать мимо дома Вирци.

Это было одноэтажное строение с примыкавшим к нему гаражом. Автоматическая дверь, даже в отсутствие хозяев, была открыта.

И то сказать, кому бы пришло в голову их ограбить?

На следующее утро перед занятиями – на дворе стояли первые дни марта, и еще подмораживало – я отправился в лес за речкой Сэддл попрактиковаться в стрельбе, и тут-то я понял, почему киллеры предпочитают 22-й калибр.

Первый выстрел из моих новых пистолетов прозвучал как щелчок степлера. Второй – как предупредительное рявканье сторожевого пса. А шестой и седьмой – как мощнейший хлопок сверхзвукового самолета. К тому моменту оба глушителя раскалились добела, а из дул вырывались черный дым и голубое пламя, краска же буквально пузырилась. Что касается боевых результатов, то тут тоже было на что посмотреть. Когда мне однажды удалось с обеих рук попасть в дерево – а это совсем не просто при отдаче такой силы, будто тебя кто-то вытолкнул из бассейна, – в стволе остались четырехдюймовые выбоины от пуль.

А на земле лежали две этакие спутниковые тарелки из опилок, каждая по два фута в диаметре.

Я наметил уик-энд перед моими первыми весенними каникулами в военной академии.

Глушители я переделал. Не буду углубляться в подробности, скажу лишь, что, имея под рукой металлические цилиндры, набор дюймовых шайб и изоляцию из стекловолокна, ты справишься с задачей. А уж раздобыть инструкцию даже в ту, доинтернетовскую, пору было делом не сложным.

Я знал, что братья Вирци никогда не запирают дверь из гаража в кухню. Я побывал у этих подонков раз десять, прочесал весь дом, увешанный постерами Синди Кроуфорд и ее же литографиями в исполнении того парня, который оформлял обложку альбома группы «Duran Duran».

В тот вечер, когда я решил их убить, я «проводил» их в клуб и тут же отправился к ним домой, чтобы запереть выход в кухню. После чего занял позицию у гаражных дверей и стал ждать хозяев.

По словам моего профессора в медицинской школе, за потовые железы под мышками и потовые железы в паху отвечают разные участки нашей нервной системы, и если подмышки потеют от нервозности, то пах потеет от жары. Так это или нет, не знаю, но, пока я ждал братьев Вирци, из всех моих потовых желез выделилось столько жидкости, что ее хватило бы наполнить мои ботинки. Я весь взмок в своем закрытом пальто. Это был тот случай, когда трудно отделить нервозность от жары.

Но вот что-то лязгнуло на подъездной дорожке, и в гараж мимо меня въехал полосатый гоночный «мустанг», оставляя за собой горячее выхлопное облако и запах резины.

Из машины они выбирались шумно и бестолково. Сидевший за рулем щелкнул пультом на защитном козырьке, и гаражная дверь медленно поползла вниз. Второй взошел по ступенькам и повернул ручку двери, ведущей в кухню, потом ее подергал.

– Что за херня! – Его голос почти перекрыл железный лязг.

– А? – переспросил второй.

– Заперто, блин.

Гаражная дверь наконец остановилась.

– Чё ты гонишь.

– Ну!

– Так открой, блин.

– Козел, у меня ж нет ключа!

– Может, повернемся? Только медленно, – предложил я. Мне показалось, что мой голос звучит откуда-то издалека. То ли от стресса, то ли от этих выхлопов голова у меня кружилась, я боялся потерять сознание.

Они обернулись. Страха на их лицах не было. Скорее тупое изумление. Один из них сказал:

– Чиво?

А второй спросил:

– Ты кто?

– Слушайтесь меня, и вам не причинят боли, – произнес я стандартную фразу.

Повисла короткая пауза, а затем первый повторил свое «Чиво?», и они оба покатились со смеху.

– Дурачок, ты уверен, что ни с кем нас не перепутал? – поинтересовался второй.

– Уверен, – ответил я.

– Слушаться тебя? – переспросил первый.

– Год назад, в октябре, вы грабанули дом в Вест-Оранже, – сказал я. – Пришили двух старичков и унесли видик. Там была кассета. Больше мне от вас ничего не надо.

Они переглянулись и помотали головами, словно не веря собственным ушам.

Первый сказал:

– Слушай, чмо, если мы и унесли видик этих старперов, то кассету, уж точно, себе не оставили.

Я набрал в легкие побольше воздуха и нажал на оба спусковых крючка.

Сказать вам, что такое месть? Особенно кровавая месть.

Это плохая идея. Во-первых, она недолговечна. Когда говорят, что месть следует подавать холодной, речь идет не столько о том, что не надо спешить, так как необходимо все тщательно продумать, сколько о продлении кайфа, связанного с планированием и предвкушением акции.

А во-вторых, даже если убийство вам сойдет с рук, оно вам еще аукнется. Что-то при этом вы убиваете в себе, и последствия могут быть непредсказуемыми. К примеру, через семь лет, после того как я прикончил братьев Вирци, мой закадычный друг Скинфлик превратил мою жизнь в ад, и я выкинул его из окна шестого этажа.

Но в тот вечер, в начале девяносто четвертого года, я не испытал ничего, кроме радости.

Расстрелять братьев Вирци из пистолетов 45-го калибра с глушителем было все равно что взять их фотографию и разорвать пополам.