Текст книги "Смертельно опасны (сборник)"

Автор книги: Джордж Р.Р. Мартин

Соавторы: Гарднер Дозуа
сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 51 страниц)

Фридрих Барбаросса отбыл в Святую землю той же весной. Немецкое войско, посланное Генрихом, потерпело поражение от сил Танкреда, который все более и более укреплял свои позиции и добился некоторого успеха при папском дворе, ибо Папа посчитал Священную Римскую империю германской нации бо`льшим злом, чем незаконнорожденность Танкреда. В сентябре, положив конец заточению Джоанны, в Сицилию прибыл недавно взошедший на престол английский король – ее брат Ричард, известный среди друзей и врагов как Львиное Сердце. Он, как и Фридрих, направлялся в Святую Землю в сопровождении могучего войска. Узнав о бедственном положении сестры, он пришел в ярость и потребовал, чтобы ее немедленно освободили и вернули принадлежащие ей земли. Танкред мудро повиновался, ведь Ричард был знаком с военным делом не хуже, чем священник с Молитвой Господней. Для Констанции эта новость стала единственным лучом света за весь темный, мрачный год. А в декабре они узнали, что отец Генриха мертв. Фридрих утонул на переправе через реку в Армении, так и не добравшись до Святой Земли. Генрих не стал терять времени. Совершив рисковый январский переход через Альпы, они с Констанцией повели войско в Италию. Задержались в Риме, где их короновал Папа, а потом поехали на юг. Война за сицилийскую корону началась.

Салерно плавился под лучами августовского солнца. Обычно ветра с моря делали жару терпимой, но это лето было одним из самых жарких и сухих за последние годы. Небо, не в силах разродиться ни единым облачком, полиняло до блекло-голубого оттенка, а к полудню, казалось, выцветало вовсе, словно выбеленная солнцем кость. Дворцовые террасы и сады давали мало тени, а повседневный шум города звучал приглушенно – улицы почти опустели. Констанция стояла на балконе королевского дворца, стараясь убедить себя в том, что горожан разогнала по домам жара. Но она понимала, что на самом деле виновата куда более могущественная сила – страх.

Королевство Сицилия охватывало материк к югу от Рима, а также сам остров, и когда немецкие войска пронеслись по полуострову, города один за другим открыли Генриху свои ворота. Граждане Салерно даже сами обратились к нему. Хотя их архиепископ твердо стоял за Танкреда, салернцы присягнули на верность Генриху и пригласили Констанцию остаться в их городе, пока он держит Неаполь в осаде.

Сначала пребывание в Салерно доставляло Констанции радость. Так чудесно было вновь оказаться на родной земле! Она приходила в восторг от своей роскошной резиденции – королевского дворца, который был построен ее отцом, великим королем Рожером, – наслаждалась вкуснейшими блюдами, что украшали ее стол. То были деликатесы, редко добиравшиеся в земли по ту сторону Альп: дыни, гранаты, апельсины, миндаль в сахаре, рис, креветки, устрицы, рыба, которая только утром плавала в синих водах Средиземного моря, а к обеду уже шипела на сковороде в дворцовой кухне. Что важней всего, ей удалось посоветоваться с некоторыми из лучших врачей в христианском мире по поводу своих неудачных попыток зачать. Она ни за что не смогла бы обсуждать столь интимную тему с врачом-мужчиной. Но в Салерно женщинам разрешалось посещать местную знаменитую медицинскую школу и заниматься практикой. Вскоре она нашла Даму Мартину, консультация которой стала для нее истинным откровением.

В невозможности зачать Констанция винила только себя; в народе считалось, что вина всегда лежит на женщине. Но Мартина поспешила заявить, что она не права. Точно так же, как в женском чреве, изъян может скрываться и в мужском семени. Более того, существуют способы обнаружить, в ком из двоих дело. Нужно наполнить один маленький горшочек мочой женщины, а другой – ее мужа. Затем в оба горшка насыпать отрубей и оставить их на девять дней. Если в моче мужчины заведутся черви, то виноват он, и то же самое верно для женщины.

– Сомневаюсь, что мой супруг согласился бы на такую проверку, – сказала Констанция с кривой усмешкой, представив себе, как изумится и разгневается Генрих, если она хотя бы намекнет, что вина может лежать на нем. Но себя решила проверить и, когда на девятый день никаких червей в горшке не оказалось, резко воспрянула духом. Пусть никто больше об этом не знал, но ей теперь было известно, что в ее чреве нет изъяна; она не обречена на долю самого печального на свете создания – бесплодной королевы.

Мартина к тому же вселила в нее новую надежду, объяснив, что иногда ни муж, ни жена не виноваты, и все же его семя не прорастает в ее чреве. Но это можно исправить, заверила она Констанцию. Нужно высушить мужской орган кабана, смолоть его в порошок и выпить, смешав с хорошим вином. А для того чтобы обеспечить рождение ребенка мужского пола, Констанции и Генриху нужно будет высушить и растереть в порошок и выпить с вином чрево зайчихи. Констанция поморщилась, радуясь, что ей не придется принимать эту неаппетитную смесь, пока они с Генрихом не воссоединятся. Но как же убедить его участвовать во всем этом? Придется изыскать способ и подмешать порошок ему в вино тайком, когда он снова нанесет ночной визит в ее покои. Она была так благодарна Мартине, что посулила ей огромную сумму, если та станет ее личным врачом, и пожилая женщина с радостью согласилась, польстившись и на престижную должность при императрице, и на материальные блага.

Но потом до Салерно стали доходить вести о ситуации в осажденном Неаполе. Генрих впервые столкнулся с ожесточенным сопротивлением, которое организовали шурин Танкреда граф Ачерра и салернский архиепископ. Он нанял в Пизе корабли, но их не хватало, чтобы заблокировать гавань, и ему не удалось заморить неаполитанцев голодом и заставить их сдаться. Танкред решил обосноваться на острове Сицилия, понимая, что самое опасное его оружие – это жаркое, влажное итальянское лето. Воины Генриха, непривычные к такой удушающей жаре, вскоре слегли один за другим. Военные лагеря были особенно уязвимы для смертоносных заразных заболеваний вроде кровавого поноса; Констанция слышала, что от болезней погибло больше крестоносцев, чем от клинков сарацинов в Святой земле.

Поначалу она надеялась, что горожанам не станет известно о неудачах Генриха, но едва ли на это можно было рассчитывать, ведь Неаполь находился меньше чем в тридцати милях к северу от Салерно. Как только слухи стали просачиваться в город, она тут же заметила: люди сделались подавленными и угрюмыми, а дворцовые слуги не могли скрыть тревоги. Даже Мартина взволнованно спросила, уверена ли она, что Генрих победит, и заверения Констанции ее, кажется, не особенно успокоили. Поначалу в Салерно считали, что Танкреду не одолеть большое немецкое войско, и инстинкт самосохранения взял верх над верностью сицилийскому королю. Теперь же горожане начали опасаться, что поставили не на ту лошадь.

Когда минуло почти две недели без единой весточки от Генриха, Констанция отправила сэра Болдуина, предводителя своей гвардии рыцарей, в Неаполь разузнать, насколько все-таки плохи дела. И вот теперь она стояла на дворцовом балконе, прикрыв глаза от яркого света полуденного солнца, и задавалась вопросом, станет ли этот день днем его возвращения. Она ни за что не призналась бы вслух, но ей хотелось, чтобы он отсутствовал как можно дольше, – у нее не было сомнений, что Болдуин привезет дурные вести.

– Мадам? – У двери стояла Хильдегунд. Констанции прислуживали в основном сицилийцы, в том числе Дама Адела, которая ходила за ней с самого детства, и Микаил, евнух-сарацин, появление которого наделало при дворе Генриха немало шуму; немцы пришли в возмущение от вести, что сарацинам разрешено свободно жить в христианской стране, и просто-напросто ужаснулись тому, что Вильгельм в делах управления королевством опирался на людей, именуемых «дворцовыми евнухами». Констанция приложила все усилия к тому, чтобы утаить, что Вильгельм говорил по-арабски и что это один из государственных языков Сицилии. Она настояла на том, чтобы Микаил принял истинную веру, хотя и знала, что для многих евнухов крещение – всего лишь притворство. Но как объяснишь Генриху и его подданным сложную мозаику, которую представляло собой сицилийское общество? Хильдегунд была одной из немногочисленных ее немецких фрейлин. Сдержанная, степенная вдова очень помогла Констанции в ее упорных попытках выучить немецкий язык, и когда женщина напомнила ей, что настало время главной трапезы дня, Констанция кивнула и наградила ее ласковой улыбкой.

Обеды теперь совсем не походили на те, что устраивались во дворце в начале их пребывания в Салерно. Тогда местные лорды и их дамы отчаянно соревновались за приглашение к столу императрицы, и большой зал обычно бывал переполнен изящно одетыми людьми, которые старались привлечь ее внимание, выставляя напоказ шелка и драгоценности. Но вот уже на протяжении недели приглашения отклонялись под самыми жалкими предлогами, и этим воскресным днем стол с Констанцией делили только члены ее собственной свиты.

Дворцовые повара приготовили множество вкусных блюд, но Констанция едва прикоснулась к жареному каплуну, которого ей подали. Она окинула взглядом стол и заметила, что у остальных тоже нет аппетита. Тогда, напомнив себе, что ей следует служить примером для домашних, она завела оживленную беседу с Мартиной и своим священником, но тут через открытые окна до них донеслись крики. Во двор въехали всадники. Она отставила кубок с вином и медленно поднялась на ноги, приветствуя Болдуина, когда того пропустили в зал. Один взгляд на его лицо сказал Констанции все, что ей важно и нужно было знать, но она заставила себя протянуть руку и взять письмо, которое он подал ей, опустившись на колено.

Жестом попросив его встать, она сломала печать мужа и быстро проглядела содержимое. Конечно же, письмо не было написано рукой Генриха; он всегда диктовал писцу, потому что никогда не посылал ей ничего такого, что не предназначалось бы для чужих глаз. По залу прокатилась волна тихого гула – все увидели, как краска схлынула с ее лица, оставив на коже почти прозрачную бледность. И все же, когда Констанция подняла глаза, голос ее звучал ровно и ничем не выдавал бушующего внутри горя.

– Я не стану обманывать вас, – сказала она. – Вести недобрые. Многие воины умерли от кровавого поноса, и даже сам император поражен этой мерзкой болезнью. Он решил, что лучше будет прекратить осаду, и вчера его войско начало отступление от Неаполя.

Послышалось аханье, сдавленные вскрики, кто-то из рыцарей чертыхнулся себе под нос.

– А как же мы, госпожа? – выпалила одна юная девушка. – Что будет с нами?

– Император желает, чтобы мы оставались в Салерно. По его словам, мое присутствие здесь служит доказательством того, что он намерен вернуться и война еще не окончена.

Воцарилось потрясенное молчание. Воспользовавшись паузой, она поманила за собой Болдуина и вышла во двор. Солнце сияло ослепительно, и, опустившись на краешек мраморного фонтана, она ощутила сквозь шелк платья палящий жар.

– Он сильно болен, Болдуин? – спросила Констанция так тихо, что ей показалось нужным повторить, и она сглотнула несколько раз, чтобы смочить горло.

Он опустился на колено рядом, пристально глядя ей в лицо.

– Очень болен, моя госпожа. Врачи сказали, он непременно умер бы, если б остался. Боюсь, лихорадка помутила его разум – он словно не видел, в какой опасности вы окажетесь теперь, после отступления.

Констанции подумалось, что виной всему не лихорадка, а крайняя самоуверенность Генриха. Он не понимал, что страх салернцев перед ним обусловлен лишь его присутствием. Когда разнесутся вести, что войско отступает, люди расценят это как поражение и начнут бояться Танкреда более Генриха, ибо они предали его, пригласив ее в свой город. Ощутив, как подкрадывается головная боль, женщина потерла виски в тщетной попытке остановить ее. Королевского гнева в самом деле следует страшиться. Отец Генриха сровнял Милан с землей в наказание за предательство, а ее брат, отец Вильгельма, разрушил город Бари, чтобы преподать урок потенциальным мятежникам. Способен ли Танкред на столь беспощадную месть? Она так не думала, но откуда было это знать перепуганным жителям Салерно?

– Моя госпожа… Я думаю, нам нужно сегодня же отправиться в путь. Здоровое войско покрывает меньше десяти миль в день, а эти воины измучены боями и ранами. Если мы поспешим, то обгоним их.

Констанция закусила губу. Она была согласна с Болдуином: теперь находиться здесь небезопасно. Но ее гордость воспротивилась мысли о том, чтобы бежать, словно вор в ночи. Как сицилийцы сочтут ее достойной властвовать над ними, если она поддастся страху и покажет себя женщиной глупой и робкой? Ее отец бы не сбежал. И Генрих никогда не простил бы ее, если бы она ослушалась его воли и покинула Салерно, ведь в его письме было четко сказано, что ее присутствие здесь важно, что оно будет обещанием для его сторонников и предостережением для врагов – доказательством того, что он еще вернется. Она не хотела, чтобы Генрих стал ее мужем; еще менее она желала видеть его своим врагом. Как сможет она жить с человеком, который ненавидит ее… а он возненавидит, ведь после ее бегства ему уже нельзя будет притвориться, что он не потерпел унизительного поражения.

– Я не могу, Болдуин, – сказала она. – Мой супруг желает, чтобы я ждала его здесь, в Салерно. Даже если случится худшее и Танкред начнет осаду, Генрих пошлет войско, чтобы защитить город… и нас.

– Конечно, мадам, – ответил Болдуин, собрав решимость в кулак. – Все будет хорошо.

Но он не верил в это и сомневался, что верит Констанция.

Понадобилось лишь два дня, чтобы вести об отступлении германского войска добрались до Салерно. Вскоре на улицы высыпали толпы паникующих мужчин и женщин; все пытались убедить себя, что не совершили роковой ошибки. Констанция разослала глашатаев, чтобы заверить их, что Генрих скоро вернется. Но когда спустились сумерки, по городу прокатился новый ужасающий слух: будто бы германский император умер от кровавого поноса. И от этой искры, попавшей в стог сена, разбушевался пожар.

Констанция и ее придворные только что закончили вечернюю трапезу, как вдруг услышали странный шум, похожий на морской гул, – далекий, глухой рев, который звучал все громче и громче. Она послала нескольких рыцарей на разведку, и вскоре они вернулись с тревожными вестями. За воротами дворца собиралась огромная толпа людей; многие из них были пьяны, и все до одного обезумели от страха перед тем, что` навлекли на себя.

Болдуин и рыцари уверили Констанцию и ее свиту, что толпа не сумеет пробиться на территорию дворца, и отправились на подмогу воинам, охраняющим стены, но почти сразу прибежали обратно в главный зал.

– Нас предали, – выдохнул Болдуин. – Трусливые сукины сыны открыли им ворота!

Они заперли толстые дубовые двери, спешно закрыли ставни, и Болдуин отправил воинов удостовериться, что все остальные пути во дворец отрезаны. Женщины из свиты Констанции сгрудились вокруг нее, как жмутся к матери-наседке цыплята, когда на солнце мелькает тень ястреба. Осознание того, что все они ищут у нее совета, заставило ее расправить плечи и внушило довольно смелости, чтобы не согнуться под этим нежданным ударом судьбы. Страшась, что Салерно скоро окажется под осадой войска Танкреда, Констанция не думала о том, что главная угроза зародится в стенах города.

Она успокоила их, как могла, упирая на то, что горожане обязательно разойдутся, когда поймут, что им не проникнуть внутрь дворца. Даже ей самой эти слова показались неубедительными, ибо никаких признаков того, что ярость толпы стихает, не было. Паника вспыхнула спонтанно, и поначалу горожане толком не подготовились к нападению. Но теперь собравшиеся в зале услышали, как кто-то закричал, что надо раздобыть топоры и таран. Когда до ушей Констанции донеслось «дрова» и «факелы», она поняла: надеяться на то, что горожане остынут или что вмешаются малодушные городские власти, бессмысленно.

Позвав Болдуина, она отвела его в сторону помоста.

– Мне нужно поговорить с ними, – сказала она тихо. – Быть может, я сумею заставить их одуматься.

Он пришел в ужас.

– Моя госпожа, они потеряли рассудок от страха. В разговорах не будет никакого проку.

Скорее всего он был прав, но что еще ей оставалось?

– И все же я должна попробовать, – возразила Констанция с решимостью, которой на самом деле вовсе не чувствовала. – Выйдемте со мной наверх, в солярий. С балкона я смогу обратиться к ним.

Он продолжал спорить без особой убежденности, ибо не знал, что еще предпринять, и, когда она повернулась к лестнице, послушно отправился за ней. В солярии было темно, масляные лампы не горели, но жара стояла удушающая. Констанция подождала, пока Болдуин отопрет дверь, ведущую на маленький балкон. По ее ребрам струились капли пота, а сердце билось так часто, что голова начала кружиться.

Под ногами открывалось жуткое зрелище. Темноту пронзали огни факелов, освещая лица, искаженные гневом и страхом. В бушующей толпе она заметила женщин, и, что удивительно, даже несколько детей мелькали по краям людского моря, будто на каком-нибудь празднике. Кто-то передавал из рук в руки бурдюки с вином, но большинство черпали храбрость в отчаянии. По-прежнему слышались крики, что надо принести дров и хвороста и чтобы те, кто находился поближе к улице, искали все, что может гореть. Лишь через несколько мгновений они заметили женщину, которая неподвижно стояла у них над головами, стискивая пальцами перила балкона, словно только они могли спасти ее от гибели в пучине.

– Добрые люди Салерно!

Констанция с трудом сглотнула, опасаясь, что ее не услышат. Не успела она продолжить, как они принялись тыкать в нее пальцами и вопить. Она услышала свое имя, услышала «сука!» и «ведьма!», а потом «шлюха-немка!».

– Я не немка!

Теперь нечего было бояться, что ее не услышат: пылающий гневом голос Констанции разнесся по всему двору.

– Я родилась и выросла в Сицилии, как и все вы. Я – дочь светлой памяти короля Рожера. Эта земля такая же родная мне, как и вам.

Быть может, так подействовало имя ее отца, но толпа ненадолго благоговейно умолкла.

– Я знаю, что вы смущены и напуганы. Но слухи, которым вы вняли, ложны. Император Генрих не умер! Напротив, он уже идет на поправку. Только этим утром я получила от него письмо, в котором говорится, что он рассчитывает вернуться очень скоро.

Констанция прервалась, чтобы отдышаться.

– Вы знаете, каков мой владетельный супруг. Он не забывает тех, кто сослужил ему добрую службу. Когда он приведет свое войско обратно в Салерно, то будет благодарен вам за то, что вы позаботились о его жене. Вам воздастся за вашу верность. – Она снова помедлила, на сей раз сознательно. – Но вы должны помнить и другое. Император Генрих никогда не забывает обид. Если вы предадите его, если причините зло мне или моим людям, он этого не простит. Он оставит на том месте, где стоит ваш город, лишь тлеющие руины. Кто из вас посмеет мне не поверить? В глубине души вы знаете, что я говорю правду. Вам следует куда сильнее страшиться гнева императора, который вы на себя навлечете, чем этого узурпатора в Палермо.

Ей показалось, что она сумела их убедить: некоторые кивали, пока она говорила, мужчины опускали дубины и луки. Но упоминание Танкреда оказалось тактической ошибкой, заставило их вспомнить, что до его сторонников в Неаполе всего тридцать миль, а войско Генриха, разбитое кровавым поносом, бежало, поджав хвосты. Чары развеялись, в толпе послышался ропот, а затем какой-то хорошо одетый юноша с мечом на поясе воскликнул:

– Она лжет! Немецкая свинья испустила последний вздох через день после того, как бежала из лагеря! Отправим его жену к нему в ад!

Только эти слова сорвались с губ юноши, как один из его союзников вскинул лук, прицелился и сквозь мрак пустил стрелу в сторону балкона. Он попал бы, но Болдуин следил за теми, кто был вооружен, и стоило лучнику шелохнуться, как он уже вынырнул из тени и увлек Констанцию на землю. Настала пораженная тишина, а затем раздался женский вопль:

– Святая Матерь Божья, убили!

Кто-то в ответ проорал, что им больше нечего терять, и в воздух взмыли новые стрелы. Констанция и Болдуин на четвереньках заползли обратно в солярий. Она сидела на полу, пытаясь отдышаться, а он возился с дверью. Судя по глухим ударам, некоторые из стрел нашли свою цель.

Сумев наконец набрать в легкие воздуха, она протянула руку, чтобы он помог ей подняться на ноги.

– Спасибо, – сказала Констанция. Он поклялся, что будет защищать ее до последнего вздоха, и на глазах ее вскипели жгучие слезы, ибо это была не пустая похвальба. Он погибнет здесь, во дворце в Салерно. Все они погибнут, если Всевышний не сотворит чудо, чтобы спасти их. Она убедила его отвести ее обратно в зал, ибо ей оставалось лишь вернуться к придворным. И быть с ними до самого конца.

Констанция ожидала увидеть панику, но ее женщины стояли, словно оглушенные. Она приказала, чтобы принесли вина, – а что еще оставалось делать? Снаружи доносился шум борьбы, и все понимали, что рано или поздно толпа выломает двери. Когда шум усилился, Мартина отвела Констанцию в сторону и украдкой показала зажатый в ладони пучок трав.

– Они действуют очень быстро, – пробормотала она и высыпала бы травы Констанции в вино, если бы та не отпрянула.

– Иисусе, Мартина! Самоубийство – смертный грех!

– Это лучшая участь, чем то, что нас ждет, моя госпожа. Они обезумели от гнева, и нет никого, кто вразумил бы их. Как вы думаете, что они сделают с вами, когда доберутся сюда? Назавтра то, что они сотворят этой ночью, приведет их в ужас. Но ни стыд, ни раскаяние ничего уже не исправят.

Констанция не сумела сдержать дрожь и все же снова покачала головой.

– Я не могу этого сделать, – прошептала она, – и ты не можешь, Мартина. Ведь мы будем вечно гореть в аду.

Мартина ничего не сказала, просто убрала травы обратно в мешочек, висящий у нее на поясе. Она осталась рядом с Констанцией и время от времени бросала на нее многозначительные взгляды, как будто напоминая, что еще есть время передумать. Констанция поднялась по ступенькам помоста и подняла руку, призывая всех к молчанию.

– Мы должны молиться Всевышнему, и да исполнится воля Его, – сказала она, удивляясь тому, как спокойно звучит ее голос. Некоторые из женщин сдавленно зарыдали, но, когда она опустилась на колени, последовали ее примеру. Мужчины тоже преклонили колени, убедившись, что оружие лежит под рукой. Те, кто нуждался в отпущении грехов, стянулись к священнику Констанции и следом за ним скрылись за узорной деревянной перегородкой, которая стала импровизированной исповедальней.

Микаил не присоединился к ждущим отпущения грехов, подтвердив подозрения Констанции в том, что его обращение в христианство осталось лишь уловкой. И все же он был хорошим человеком, и она понадеялась, что Господь проявит милосердие. Евнух стоял у оконной ниши, прислушиваясь к звукам осады, доносящимся снаружи.

– Моя госпожа! – воскликнул он вдруг. – Там что-то происходит!

Не успели его остановить, как он приоткрыл окно и вперил взгляд в темноту. А потом распахнул ставни во всю ширь.

Теперь уже они и сами слышали крики. Болдуин поспешил к окну.

– Толпу разгоняют всадники, мадам! Господь внял нашим молитвам!

В самую сердцевину людского моря врезались рыцари, заставив горожан броситься врассыпную. Вскоре во дворе остались лишь всадники да скорченные тела тех, кто оказался слишком медлителен или чересчур упрям. Гибель была столь близка, что Констанция не решалась поверить в избавление, пока не увидела все своими глазами. Стоя на коленях среди подушек подоконника, она проводила взглядом последних удирающих мятежников, но не успела обрадоваться спасению, как узнала того, кто командовал рыцарями. Словно ощутив взгляд Констанции, он посмотрел в ее сторону и тут же поприветствовал ее жестом, галантность которого немного подпортил лишь окровавленный клинок в его руке.

– Господь милосердный, – прошептала Констанция, опустившись на подушки. Мартина, стоящая рядом, спросила, кто это, и Констанция выдавила слабую, невеселую улыбку. – Его имя – Элиас ди Джезуальдо, и в нем мое избавление и моя погибель. Он явился как раз вовремя, чтобы спасти нам жизни, но наутро предаст меня в руки своего дяди – Танкреда ди Лечче.

Следующие четыре месяца выдались для Констанции тяжелыми. Она знала Танкреда довольно, чтобы полагать, что будет принята с лаской, – так и случилось. Танкред и его супруга Сибилла обращались с ней словно с почетной гостьей, а не пленницей, пусть она и находилась под постоянным ненавязчивым надзором. Но ей было унизительно полностью зависеть от милости человека, узурпировавшего ее трон, и она не могла перестать сравнивать свое бесплодие с плодовитостью Сибиллы, матери двух сыновей и трех дочерей. Еще сильнее она пала духом, когда Генрих решительно отказался идти на какие-либо уступки, чтобы вызволить ее. В конечном итоге дверцу золотой клетки распахнул не ее супруг. Папа Целестин согласился дать Танкреду то, чего тот желал сильнее всего – папское признание его права на трон, – но взамен попросил, чтобы Констанцию передали под его опеку. Танкред неохотно согласился, и вот уже январским днем 1192 года она верхом направлялась в сторону Рима в компании трех кардиналов и вооруженного конвоя.

В Риме ей тоже не приходилось ждать свободы, ибо Папа видел в ней заложницу, ценную для переговоров с Генрихом, но она хотя бы оказалась избавлена от жизни в одном дворце с Танкредом и его королевой. К тому же Констанции вовсе не претило побыть на римской земле подольше, чтобы отсрочить воссоединение с человеком, который подверг ее такой опасности, а потом не сделал ничего, чтобы спасти от последствий своего решения.

Кардиналы явно тяготились своей ролью тюремщиков и ехали со скоростью, удобной для Констанции и придворных дам. Их теперь было только три: Адела, Хильдегунд и Дама Мартина, ибо ее сицилийские прислужницы решили остаться на родине. После ужасов Салерно Констанция не могла их в этом винить. Они скакали вот уже несколько часов, и вдруг она увидела, как их разведчик с угрюмым видом галопом несется обратно к остальным. Пришпорив свою кобылу, она догнала кардиналов как раз в тот момент, когда он подъехал вплотную. Когда она поравнялась с ними, они с вымученными улыбками объяснили, что впереди показалась группа подозрительных всадников, которые вполне могут оказаться разбойниками. Они решили, что будет лучше свернуть в сторону и избежать столкновения.

Стараясь, чтобы ее лицо оставалось безмятежным, Констанция вкрадчиво согласилась, что так в самом деле лучше. Они забыли, что латынь была одним из государственных языков Сицилии, и пусть она говорила на ней не так свободно, как Генрих, но уловила часть разговора, резко оборвавшегося, когда она подъехала, на словах «praesidium imperatoris». Они вовсе не разбойников испугались. Приближающиеся всадники были членами императорской гвардии Генриха.

Констанция не знала, как они здесь оказались, но это не имело значения. Снова поравнявшись со своими женщинами, она тихонько сказала им, чтоб были наготове и следили за тем, что она делает. Теперь в отдалении уже можно было различить всадников. Когда кардиналы и воины свернули с главной дороги на грунтовую тропу, ведущую прочь от реки Лири, Констанция последовала за ними. Дождавшись, когда конвоир рядом с ней двинулся вперед, она внезапно хлестнула кобылу кнутом. Изумленное животное пустилось вскачь с такой скоростью, словно им выстрелили из арбалета, и к тому времени, как кардиналы и конвой поняли, что произошло, она оказалась уже в нескольких ярдах от них. Услышав крики, Констанция оглянулась: несколько воинов бросились в погоню, и их быстрые кони грозили обогнать ее лошадь. Но гвардейцы императора уже ехали к ней. Стянув с головы капюшон, чтобы не оставалось никаких сомнений, она воскликнула:

– Я – ваша императрица! Я отдаю себя под вашу защиту!

Кардиналы сделали что могли: упирая на то, что императрица находится во власти Папы, сердито погрозили немцам, что те обратят на свои головы гнев Отца небесного, если вмешаются. Гвардейцы только посмеялись над ними. Констанция и ее женщины вскоре двинулись прочь вместе со своими новыми защитниками; рыцари радовались такой удаче, понимая, что за это их озолотят. Дамы тоже воспрянули духом. Но хоть Констанция и ощущала мрачное удовлетворение, их веселья она не разделяла. Она по-прежнему оставалась заложницей. И даже императорская корона этого не меняла.

Через два года после того, как Констанция наткнулась на императорскую гвардию Генриха, Танкред умер в своем дворце в Палермо. Печальный это был конец, ибо его девятнадцатилетний сын внезапно погиб еще раньше, в декабре, и наследником престола остался четырехлетний мальчик, а Танкред знал, что страх перед Священной Римской империей окажется сильнее преданности ребенку. Узнав о его смерти, Генрих вновь повел войско через Альпы в Италию.

Когда одним майским днем они прибыли в Милан, Констанция сразу же удалилась в свои комнаты. Она сказала, что ей нужно отдохнуть перед праздником, который собирался вечером устроить в их честь миланский епископ. Адела вот уже несколько недель была обеспокоена здоровьем госпожи и после этого прямого заявления об усталости, столь непохожего на обычное поведение Констанции, тут же отправилась за Дамой Мартиной. Когда они отыскали тихий уголок, где можно было не опасаться любопытных ушей, она призналась, что боится за здоровье императрицы. Мартина не удивилась, ибо и она тоже заметила ее вялый аппетит, худобу и бледность.

– Я говорила с ней, – призналась лекарша, – но она настаивает, что все хорошо. Боюсь, на ее здоровье влияет дурное расположение духа… – Она умолкла, не сомневаясь, что Адела поймет. Они обе знали, что Констанцию тревожит участь, которая ожидает Сицилию и ее народ. Она не заговаривала об этом, но не было нужды облекать в слова молчаливый страх, ибо все они понимали, что за человек был ее супруг. – После сегодняшнего пира я снова с ней поговорю, – пообещала она, и Аделе пришлось довольствоваться этим.

Вернувшись в покои Констанции, она с облегчением увидела, что императрица уже встала и одевается, – это помогало поверить, что та не больна, а просто устала. Когда она уже была готова спуститься в главный зал, где ее ждали Генрих и епископ, дамы заахали, восхищаясь красотой ее платья. Парчовый шелк пылал сицилийским рассветом, а украшения стоили целое состояние, но Констанция чувствовала себя богато упакованным подарком, роскошным снаружи, но пустым внутри.