Текст книги "Патология лжи"

Автор книги: Джонатон Китс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 16 страниц)

4

В качестве крайней меры Дейрдре и Эмили повели меня на ланч в «Пинто», один из этих мексиканских ресторанов, забывших свою этническую принадлежность. Мне им нечего сообщить, когда они начинают выуживать из меня новости, хотя у меня возникли проблемы, после того как Спивви сказала, что я отправилась в бар в одиннадцать утра.

– Мы здесь ради тебя, Глория, – говорит Эмили. – Чтобы тебе не пришлось напиваться одной.

– Мы больше не собираемся заставлять тебя ходить к адвокату, – продолжает Дейрдре. – Вы с Лолитой оказались правы, а мы ошибались. Ты всегда можешь на нас положиться.

– Мы должны заказать пару мисок гуакамоле. – Я щурюсь, пытаясь привыкнуть к белизне «Пинто» после полумрака «Таверны Нунера».

– У кого-нибудь есть кокс?

– Что на тебя нашло? Во что ты опять влезла, Глор?

– Смерть, разрушение и самовозгорание. – Я наполняю наши бокалы «Маргаритой» из кувшина, бросаю в свой бокал пригоршню аспирина. – Я хочу предложить тост за всех моих дорогих друзей из «Портфолио».

– Забудь об этом, ты же не можешь появляться на обложке каждый месяц. К тому же ты ведь говорила, что вы можете получить Пулитцера.

– Я на это надеюсь, а потом я завяжу с издательским делом. В нем нет будущего.

Все молчат.

– А как насчет вас, ребята? Ты занимаешься рекламой, Эм, ты ведь не специалист по ракетам. Насколько это сложно?

Эмили молча пьет. Приносят чипсы, сальсу и две большие каменные миски с гуакамоле. Дейрдре осторожно касается сальсы краешком чипса. Я окунаю сразу три глубоко в гуакамоле.

– Получится из меня хороший рекламшик?

– Нет.

– Тогда займусь набором кадров вместе с Дейрдре. – Я подливаю «Маргариты» в наши бокалы и заказываю еще один кувшин, заказываю закуски, цыплят, свинину и рыбу.

– Почему ты не хочешь рассказать, что случилось в Нью-Йорке? – спрашивает Эмили.

– Я уже вам все рассказала.

– Все? Глория, те, кто в двух шагах от получения Пулитцеровской премии, не смываются с работы, чтобы в одиночестве надираться бурбоном в «Таверне Нунера».

– Я, вашу мать, совершеннолетняя, я не нарушаю законы.

– Расскажи о Нью-Йорке.

– Как я уже сказала, похороны как похороны. Дядя Генри был стар, мы были очень близки, но я как-нибудь переживу утрату.

– А мне показалось, ты говорила о дяде Фредерике, – встревает Дейрдре, подъедающая веточки кинзы с моей тарелки.

Я говорю ей, что у меня нет никакого дяди Фредерика, и я не понимаю о чем, она, и было б неплохо, если бы она повнимательнее меня слушала. Лучшая стратегия, если тебя поймали на неувязках, – повысить ставки. Если осмеливаешься называть других лжецами, они никогда не заподозрят, что ты сам лжешь.

– А почему ты не знакомила меня с дядей Генри? – говорит Эмили, пока я опустошаю ее бокал.

– Он был глухой.

– А…

– Давай лучше поговорим о Перри Нэше, – говорит Эмили Дейрдре, меняя тему. Они обе прекрасно знают, что я думаю обо всем этом и о Перри Нэше в особенности. Он видится с Дейрдре, чтобы следить за мной. Дейрдре встречается с ним, чтобы походить на меня.

– Мне нравится, как морщится его лицо, когда он улыбается. Ради меня он старается улыбаться, хотя все еще не может прийти в себя. Из-за тебя он получил сильнейший стресс, Глор.

– Я спасла его от электрического стула.

– Он так не считает, с тех пор как стал ходить к новому психоаналитику. – Дейрдре доедает кинзу. Она пытается съесть тамалес, кривится и строит рожи над «Маргаритой»:

– Как ты можешь это есть, Глория? Давайте закажем креветок.

– Что значит, он не считает, что я помогла ему?

– Честно говоря, ты ему не особенно нравишься, Глория. К тому же он сказал, что из-за тебя они занялись изучением его документов в медицинской школе, он может потерять лицензию.

– Он мошенничал, а это незаконно. А если и потеряет, все равно он сейчас занят этим дурацким фильмом. Давайте поговорим о чем-нибудь другом.

– А я хочу еще послушать, – вмешивается Эмили, жаждущая услышать непристойности. – Ты все еще трахаешься с ним?

– Пощадите меня, пожалуйста. – Я приканчиваю остатки «Маргариты», заказываю еще один кувшин, Дейрдре просит креветок-барбекю.

– Лучше нам поговорить о моей карьере, это куда серьезнее.

– А я хочу знать, что там у вас с Перри, – упирается Эмили.

– Это занятная история, – соглашается Дейрдре.

– А я не хочу, мне это неинтересно.

– Тогда уходи.

Я ухожу, слыша, как за моей спиной Дейрдре принимается рассказывать. Они не останавливают меня, хотя я иду медленно, чтобы дать им время. Толкаю дверь, она заперта. Я толкаю дверь, она не поддается. Я наваливаюсь на нее, пальцы скользят по холодному стеклу. Разрушение. Кулаки. Раздробленное колено. Сломанная ключица.

– Нужно потянуть, сеньорита.

Когда я возвращаюсь к нашему столику, они все еще болтают о Перри, о Лидии Бек и прочей ерунде. Как будто я – не часть команды, ее главная часть.

Эмили тыкает вилкой в тамалес, Дейрдре грызет кинзу.

– Привет, – улыбаюсь я им.

Дейрдре говорит Эмили, что они с Перри, наверное, обручатся.

5

– Нет, я не отношусь к вам с презрением, Глория, – объясняет Уэсли Штраус, тяжело дыша в трубку. Должно быть, он толстяк, ему следовало бы сесть на диету. – Я с вами даже незнаком, я делаю это только из уважения к «Портфолио», я дружил с Пи-Джеем.

– С такими друзьями, как вы…

– В конце концов, я его не убивал.

– И что это должно означать? – Я откидываюсь на спинку кресла. – Я единственная, кто пытается найти убийцу, я заказала эту статью, рисковала своей карьерой ради Пи-Джея. А вы говорите, что мы недостаточно хороши для Пулитцера? Вы говорите, что в этом году вообще не будут награждать за журналистское расследование?

– Так вышло. К тому же, Глория, вы же знаете, это выходит за рамки, Джозеф Пулитцер лично установил, что награда присуждается только газетам.

– Вы, в этом гребаном комитете, как вы могли допустить такое? ФБР оказало давление? Трусость. – Я толкаю пузырек с обезболивающим, таблетки раскатываются по столу и по полу. Я наклоняюсь, подбираю и проглатываю парочку.

– Как вы могли так поступить с Пи-Джеем? В прошлом году премию получила статья о краске для домов.

– В краске был свинец, от этого умирали дети.

– И что я могу поделать, если дети умирают? – Слова застревают у меня в горле, как репейник. Я дрожу. – Дети все время умирают.

– Это серьезный прецедент, Глория, вы же понимаете. Хотя, возможно, Пулитцеровский комитет одобрит ваш маленький фокус.

– Это не фокус, это серьезная журналистика.

Мне хочется плакать, но я не могу, потому что у меня неводостойкая косметика и к тому же меня никто не видит. Я тяну спустившуюся петлю на чулке, кожа покрывается мурашками от холода. Гусиная кожа, никак не могу от нее избавиться. Я смотрю на себя, я похожа на большую бледную птицу без перьев.

– Пулитцеровский комитет – не демократическое учреждение.

– Что вы хотите этим сказать? – Я открываю бутылку бурбона, которую держу в офисе в терапевтических целях. Я одновременно и пью и говорю. – Значит, мать вашу, меня решили наказать?

Я набираю номер офиса Арта Рейнгольда, но уже слишком поздно, даже автоответчик не работает. Звоню Брайану Эдварду Рид-Арнольду. Банкиры всегда на посту, ведь деньги вечны.

– Ты должен мне помочь. Мне нужен номер домашнего телефона Арта.

– Кто это?

– Глория. Глория Грин.

– О, привет, Глория. Сто лет ничего от тебя не слышал. С проблемами, я надеюсь, покончено?

– Домашний номер Арта. Он у тебя есть.

– У меня все хорошо. Я собираюсь жениться. Думаю, ты об этом еще не слышала.

– Значит, у тебя нет домашнего телефона Арта? Его нет в твоем гребаном «Ролодексе»?

– Я только что вернулся из Афин, ездил по делам. Я думал о тебе. Я дума…

Я вешаю трубку. Я снова и снова швыряю трубку, потом набираю номер отца, чтобы он меня утешил. Он никогда не спрашивает, все ли у меня в порядке. Папочке хочется гордиться мной, потому что это социально допустимая форма нарциссизма. Мои неудачи оскорбляют его самолюбие.

Я звоню ему в офис и спорю с дежурной телефонисткой, не потому, что подозреваю, что она что-то знает, а потому, что мне необходимо кого-то обругать. Я звоню ему домой. Кто-то снимает трубку, это Мэдисон, вдали я слышу крик отца:

– Иди сюда! – орет он. – Я с тобой еще не закончил.

Я швыряю телефон в дверь. Трубка попадает в лицо Дмитрию.

– Это еще что такое? – Он замечает полупустую бутылку бурбона на моем столе. Бутылка бурбона и таблетки обезболивающего, расползшиеся по полу, точно муравьи. – Ты плачешь, Глория?

Я объясняю, что стараюсь не заплакать, чтобы не потекла тушь. Я показываю ему мои чулки, разодранные полоски нейлона свисают, как дреды.

– Я начала их раздирать и никак не могла остановиться.

Я прикладываю бутылку ко рту, виски обжигает рот, я запрокидываю голову, чтобы оно текло прямо в горло.

– Кажется, мне нужна сигарета. Дай мне одну. Между прочим, мы потеряли Пулитцера. – Дмитрий протягивает мне пачку «Мальборо», смятую, покрытую пылью и крошками. Я вставляю одну в губы, бросаю пачку рядом с бутылкой. – Дай прикурить.

Он зажигает мне спичку, нагибаясь, пока его галстук не касается моего стола. Я говорю ему, что он может оставить весь коробок, потому что я забираю все его сигареты, в том числе и те, которые лежат у него в столе. Он мне напоминает, что я не курю. Я напоминаю ему, что в таких обстоятельствах – курю.

– И что же это за обстоятельства? – спрашивает он, покачиваясь на своих маленьких ножках.

– Я же тебе только что сказала, Дмитрий. Мы не получим этого гребаного Пулитцера.

– Ну и что с того? Мало ли кто не получил Пулитцера. Пи-Джей не получал Пулитцеров, так ведь.

– Да, не получал. – Я затягиваюсь сигаретой, жадно впитывая никотин, смолы и канцерогены, запакованные в каждую палочку. – Считается, что журналы они не награждают. Но мы могли ее получить, почти получили за этот номер. Ты хоть понимаешь, как мы были близки к этому? Насколько, мать твою, близки?

– Зачем это нужно, Глория? И о каком номере ты говоришь?

– Для тебя нет никакой разницы, Дмитрий? Ты не понимаешь, насколько это важно? – Я стряхиваю пепел с сигареты в крышку от бутылки «Джима Бима». Я почти докурила до фильтра, но мысль о том, что хоть крошка табака может пропасть, для меня сейчас невыносима. – Моя история, Дмитрий, номер со мной на обложке, ты потом всем рассказывал, что это была твоя идея, – она могла получить Пулитцера.

– Так ты расстроилась из-за того, что они сочли тебя недостаточно хорошенькой? Почему тебя так волнует эта премия? Любой может получить премию. В институте я много их получал – за английский… за физкультуру. Иногда я совсем тебя не понимаю, Глория. Тебя заботят вещи, которые имеют значение лишь для твоего самолюбия. Ты делаешь вид, будто «Портфолио» – целиком твоя заслуга, и тебе недостаточно того, что я сделал тебя звездой.

Я пристально, с прищуром смотрю на Дмитрия. Он сидит на моем диване, подперев рукой большую, похожую на баскетбольный мяч, лысую голову. Как он не понимает, насколько это важно? Как он может лгать? Для меня это страшнее, чем тюрьма, а он дурака валяет.

– Это моя карьера. Мое самолюбие тут ни при чем. На кону моя карьера, Дмитрий. Моя гребаная карьера.

– Ну, необязательно всю жизнь делать одну карьеру. Меня вот учили на инженера.

– Снова угрожаем, а? Как мило. После того как я спасла твой гребаный журнал. Ты уже обсудил это с моими сотрудниками? С Мэдисон?

– Я тебе уже объяснял – нужно было срочно принимать решение по обложке, а тебя не было в офисе. Журнал не может дожидаться тебя вечно, Глория.

– У меня были семейные проблемы.

– Твои проблемы отнимают у меня слишком много времени.

– А потом я не нашла тебя в офисе. – Я закуриваю еще одну сигарету и швыряю горящую спичку в Дмитрия. – Спивви никогда не знает, где ты.

– Я не обязан перед тобой отчитываться, Глория. У меня есть важные дела.

– Например, трахнуть новую стажерку, прежде чем она пробудет здесь достаточно долго, чтобы появиться в заголовках газет. Спивви права, Хилари выглядит как моя более свежая версия. А я уже слишком стара для тебя, Дмитрий? В этом проблема? – Я кручу пуговицы на блузке, пытаюсь остановиться и не могу. – Теперь, когда ты поимел ее, мое тело тебе уже не нравится.

– Глория, прекрати. Ты пьяна.

– Охренительная дедукция, Шерлок. Я пьяна, и я еще только начала.

– Я не шучу. Твое поведение недопустимо.

– Потому что я рассказала людям, что ты лживый сталинский ублюдок или потому что все телеграфные агентства подхватили это? Я достойна цитирования, и ты это знаешь, Дмитрий.

– Ты отказываешься делиться честью успеха «Порфтолио». Остальных ты только ритикуешь.

– Заглавная статья была моей идеей. Я заказала ее.

– Я не самолюбив, Глория. Мэдисон сказала, что я должен взять ответственность на себя. Ради тебя. Ради журнала. Поэтому никто не спрашивает, зачем ты это сделала.

– Ты советовался с Мэдисон? Эта история напугала тебя до смерти.

– Я должен был уволить тебя за этот позор.

– Однако номер слишком хорошо продавался?

– Тебе повезло.

– Это не везение, это – я.

– А если бы ты просчиталась?

– Я никогда не просчитываюсь. Я…

– Дай мне закончить, Глория. Ты опубликовала эту статью вопреки моему желанию. Ты публично назвала меня лжецом. Ты сказала Спивви, что собираешься ее уволить.

– А ты и ее трахаешь?

– Не меняй тему, Глория. Ты меня нервируешь. Ты ведешь себя нечестно со мной, и ты не уважаешь этот журнал. Может, с тобой и впрямь не все в порядке. – Он бросает на меня взгляд. – Ты не думала об отпуске? Решила бы заодно свои семейные проблемы. Появилось бы время для «Алгонкина». Может, ты стала бы счастливее.

– Теперь все уже не так просто. – Я вытаскиваю из пачки еще одну сигарету, роняю спичку в полупустую бутылку бурбона. Затягиваюсь, отрываю фильтр и затягиваюсь снова, посасывая тонкую табачную стружку.

– Тогда я все для тебя упрощу. С этой минуты у тебя оплачиваемый отпуск.

– Но я должна управлять журналом.

– Нет, Глория. Это я должен управлять журналом.

– Да ты же едва грамотный.

– Твой оплачиваемый отпуск продлится месяц, на этот период твои услуги мне не потребуются. Я бы даже сказал, нежелательны. А в конце месяца мы примем решение по новым соглашениям.

– Ты пытаешься, мать твою, уволить меня?

– Освободишь кабинет сегодня же вечером.

– Мой кабинет?

– Мэдисон не может работать в каморке со стажерами.

– Мэдисон в моем кабинете?

– Это будет кабинет Мэдисон на время твоего оплачиваемого отпуска.

– Мне нужно заказать ряд статей. Доработать обложку. Проверить некоторые факты, они могут быть искажены.

– Сама исказила эти факты, а теперь я должен снова их тебе доверить? Нет уж, спасибо. Ты больна, Глория. Держись подальше от этого офиса. Встретимся, когда закончится твой отпуск. Пожалуйста, постарайся отдохнуть, ты в этом нуждаешься. Мне жаль тебя.

Мой голос звучит спокойно, спокойнее, чем могло быть, и гораздо спокойнее, чем мы оба ожидали.

– Ты не мог бы сейчас уйти? Пожалуйста, оставь меня одну. – Я слышу собственные всхлипы, теплые струйки слез катятся по моим пылающим щеках. Я говорю с Дмитрием, хотя на самом деле здесь мог быть кто угодно – Дейрдре и Эмили, папочка, ФБР. Самый знаменитый на свете редактор, а я даже не имею права ничего сделать в своем собственном журнале. Самый-знаменитый-на-свете-журнальный-редактор-признан-виновным.

– Курить табак без фильтра в таком количестве вредно для здоровья. – Он протягивает мне конверт. Билет на самолет с от Кей». – Побудь со своей семьей. Я забочусь о тебе, Глория, ты мне как дочь.

Я игнорирую его. Смотрю на пачку сигарет, вновь и вновь перечитывая предупреждение Главного врача Службы здравоохранения. Эта пачка опасна только для беременных женщин. Мне нужно что-нибудь покрепче, я хочу довести себя до сердечного приступа. Я хочу, чтобы мое вскрытие вызывало интерес, чтобы сложно было определить причины смерти, потому что лишь так можно приблизиться к вожделенной литературной неопределенности, как на столе патологоанатома, так и в жизни.

6

К шести все собрались в клубе «Абсент» на празднование первого юбилея журнала. Я пришла туда лишь по настоянию Дмитрия. Он звонит мне ежедневно, чтобы удостовериться, что я не сижу взаперти. Что я все еще жива.

Клуб «Абсент» заставлен искусственными пальмами с огромными, размером с кокос, электрическими лампочками. Пожилой черный в белом смокинге поет хиты Гленна Миллера под аккомпанемент прячущегося в тени свингового трио. Клуб «Абсент» одновременно демонстрирует вершину ретро-шика и бездну хорошего вкуса.

Я сдаю пальто в гардероб и направляюсь к дубово-латунному бару, который, будь вокруг побольше воды, можно было бы принять за нос старинного корабля. Я заказываю «Отвертку» и получаю мартини. Но я не жалуюсь – вокруг все потягивают шампанское или мартини, и нет ничего хуже, чем оказаться на чужой вечеринке в одиночестве, да к тому же с неподходящей к случаю выпивкой.

У мартини вкус холода, джин покалывает губы и стекает по языку. Я пришла одна, и в баре сплошь одиночки. Пары стоят в очереди в буфет или уже сидят за маленькими круглыми столами, рассеянными по залу. Оркестр играет «Чаттануга-Чу-Чу»:[46]46
  Хит оркестра Гленна Миллера (1904–1944).


[Закрыть]

 
Мы отправились с Пенсильванского вокзала в четверть четвертого…
 

– Вы действительно так сильно ненавидите эту песню, Глория? – спрашивает меня мужской голос – такой характерный, что я уверена: я слышала его раньше. Поднеся к губам бокал мартини, я с улыбкой оборачиваюсь, и оказывается, что я улыбаюсь Арту Рейнгольду. Арт сейчас выглядит лишь чуть более официально, чем тогда в «Чате». – Я подумал, что, скорее всего, найду вас в баре.

Я бросаю взгляд на свою одежду. За последние дни я запустила свою внешность, ведь никого больше не волнует, как я выгляжу. Допотопный пиджак, позаимствованный когда-то у отца, растоптанные туфли без каблуков. Подозреваю, что подошва у них синтетическая.

– Вы отлично выглядите, Глория. Как звездный редактор легендарного журнала.

Я хмурюсь:

– Не знала, что вы такого высокого мнения о «Портфолио».

– Я и не говорил, что высокого.

Он говорит, что заказал для нас столик, я не против? Он слегка касается моей спины.

– Вы уже нашли редактора для «Алгонкина»? – из вежливости спрашиваю я. – Полагаю вы здесь по делам.

Люди расступаются, давая нам дорогу. Большинство женщин пестрят многоцветием крашеных волос и нарядов, а их черно-белые мужья выглядят нелепо серьезными рядом с этими яркими хищными птицами, и единственный способ отличить их от официантов – проверить наличие «Ролекса».

Арт осторожно ведет меня к нашему столику, отодвигает стул, усаживает меня.

– Я здесь для того, чтобы сделать выбор, – говорит он. – Надеюсь, он не вызовет возражений с вашей стороны.

На столе перед нами все то, что есть в буфете: «сморгасборд» из кальмаров, прошутто, жареных овощей, сыра и фруктов. Плюс тарелка с какими-то запеченными закусками, видимо, специально приготовленными так, чтобы невозможно было опознать ингредиенты. Они похожи на реликвии с полей сражений гражданской войны: кажется, если их перевернуть, на обороте обнаружатся инвентарные музейные номера. Я потягиваю мартини, Арт тоже. Его губы едва касаются края бокала.

– Кажется, вы удивлены, увидев меня здесь, Глория.

– Я и не предполагала, что вы завсегдатай «Абсента», – улыбаюсь я. – Уверена, вы слышали о Пулитцере. Я пыталась дозвониться до вас.

– Я пытался дозвониться до вас. Ваша секретарша сказала, что вы ушли в отпуск.

Оркестр играет «Не сиди под яблоней». Наша еда остается нетронутой. Официант, а может, скучающий светский муж, приносит мне еще мартини. Я допиваю его и приглашаю Арта на танцпол.

– Я не танцую.

– Тогда я буду вальсировать сама с собой.

Мы встаем. Две или три пары уже танцуют, тихо покачиваясь на месте, как тонущие корабли. Я веду. Начинаю со слоуфокса, затем перехожу на фокстрот.

– Отвечая на ваш вопрос, Глория: у меня все еще нет редактора, – говорит Арт, уткнувшись в мое плечо. – Прямо сейчас я жду ответа «да».

– Не вижу никаких затруднений, – отвечаю я. Мы покачиваемся между другими парами. Женщины смотрят на меня, крепко вцепившись в своих мужей. – На Пулитцеровский комитет тоже оказывают давление.

– Премия была проверкой.

– Я думаю, мне следует подать в отставку из «Портфолио».

– Да, это было бы любезно с вашей стороны.

– Я знала, что вы поймете.

Я убыстряю шаги. Джин приятно укачивает мое тело и заглушает мои мысли.

– Вы приступаете немедленно, я полагаю.

– Я уже думала, что мне придется уехать из страны.

– Что вам делать за границей? Или поступило какое-то предложение? – Мы замираем, потом разворачиваемся.

– Я не должен был так с вами поступать, Глория. Я должен был принять решение до Пулитцера. Все и так было очевидно.

– Это ничего не меняет?

– Чего вы хотите, Глория? – Арт на секунду отодвигается, чтобы посмотреть на меня, в мои глаза. – Я знаю, что шансов у вас не было, и вы это знаете. Пулитцер – для газет, и меньше всего на свете мне бы хотелось, чтобы «Алгонкин» связывали с газетной бумагой. Вы же можете себе представить, какая моральная ответственность легла бы на плечи редактора – лауреата Пулитцера. Вам бы пришлось продолжать раскручивать это дело, а это могло бы привести вас в тюрьму. Мне ни к чему эти общественные призы, Глория. Главное для нас – имидж, репутация. Мы должны оберегать наш имидж.

Песня кончилась. Грушевидный человек в белом двубортном пиджаке подходит к микрофону и благодарит всех за то, что пришли. Это Бобби Гонзалес, хозяин «Абсента» и пятнадцати крупнейших в городе прачечных-автоматов. Он говорит, что оркестр берет короткую передышку, но вернется по мановению его руки.

– Ну вот вы и сказали «да». – Я продолжаю держаться за ледяную руку Арта, наконец выпускаю ее. Вот и конец. Мы достигли логичного финала истории. Так и должно было случиться, я знала это с первого дня работы в «Портфолио». Я буду редактировать «Алгонкин».

– Мне нужно кое-что обдумать, – говорю я ему.