Текст книги "Свадьба палочек"

Автор книги: Джонатан Кэрролл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

– Миранда?

Вздрогнув, я повернула голову влево. Ко мне подходил Хью, улыбаясь в точности как его сын. Наш сын. Я оглянулась туда, где только что стоял мальчик. Но все уже исчезло – Джек, гости, праздник.

– Что с тобой?

– Нам надо здесь поселиться, Хью. Мы должны жить в этом доме.

– Но ты его еще не видела! Даже с места не сдвинулась. Пошли, я тебе что-то покажу.

Он обнял меня за плечи и мягко, но настойчиво повлек за собой. Я повиновалась, но оглянулась раз-другой, в надежде, что Джек вернулся. Мальчик, наш малыш, покажись еще разок, чтобы мы себе представили, какое счастье ожидает здесь нас всех.

Отель «Тарзан»

Я остановилась на нижней площадке лестницы и набрала полную грудь воздуха. Тридцать четыре ступени. После тридцати четырех ступеней можно себе позволить остановиться и немного передохнуть. И рукам отдых не помешает, они стали плохо меня слушаться, словно сделаны из жевательной резинки, над которой изрядно потрудились чьи-то челюсти. В руках у меня была тяжелая картонная коробка. Сверху на ней было написано: «Небесное усреднение». Бесполезно меня спрашивать, что это означает; коробка и ее содержимое – собственность Хью. За это утро я уже перенесла наверх, в комнату, которая будет служить ему кабинетом, «Понтус Хармон», «Отель „Тарзан“», «Чудовищное вуаля», а теперь вот настал черед «Небесного усреднения».

Когда я еще в Нью-Йорке застала его за написанием этих странных названий на коробках, я внимательно на него посмотрела, потом – на коробку и снова – на него.

– Или я чего-то не понимаю? Как ты запомнишь, что внутри?

Он надел колпачок на толстый маркер и сунул его в задний карман брюк.

– Я пакую вещи под настроение. Свободная форма. Складываю в коробку подходящие друг к другу предметы, но иногда добавляю и что-нибудь неожиданное, чтобы удивиться, когда открою ее снова.

– И что же означает «Отель „Тарзан“»?

– В детстве у меня была такая игра. Я взял коробку от туфель «Бастер Браун», прорезал в ней дверцу, раскрасил ее. Мне было семь лет. Так появился отель для некоторых моих любимых игрушек.

– И ты ее хранил все эти годы?

– Нет. – Подняв на меня глаза, он пожал плечами.

– Так этот твой «Отель „Тарзан“» не лежит в коробке, на которой ты написал «Отель „Тарзан“»?

– Нет.

– Хью, кажется, у нас обоих поехала крыша. Может, пора вернуть ее на место?

– Пусть ее. Передай, пожалуйста, скотч. В отеле «Тарзан» я хранил свои любимые вещи. И в этой коробке тоже сложены мои любимые вещи. Моя коллекция складных ножей, авторучки, лучшие книги. Этот роман, что ты мне подарила, – «История Гарольда». И всякое другое тоже, но описи я не составлял, чтобы потом удивиться.

– Ты странный тип, но ты мне нравишься.

Благодаря Хью переезд показался мне делом не таким уж и невыносимым. Прежде мне не нравилось переезжать с места на место. А кому нравится? Но его присутствие и неизменный энтузиазм делали это занятие вполне сносным, а порой даже приятным. Иногда я вдруг начинала сходить с ума, мне казалось, что мы должны все сделать-сложить-упаковать к определенному дню и часу. Хью относился ко всему гораздо спокойнее, и его настроение передавалось мне. Он часто подходил ко мне с каким-нибудь предметом в руках – настольной лампой, статуэткой, немецким биноклем – и требовал, чтобы я рассказала ему историю этой вещи. Он не шпионил и не задавал нескромных вопросов – он просто хотел лучше меня узнать через вещи, которые мне принадлежали. Я нередко ловила себя на том, что, рассказывая в мельчайших подробностях истории разных предметов, отрешаюсь от сиюминутных тревог и беспокойства и с удовольствием погружаюсь в пережитое. Устав от сборов, мы, грязные и усталые, принимали ванну и шли куда-нибудь перекусить. Наш разговор неизбежно вращался вокруг того, какой будет наша жизнь в Крейнс-Вью. И не только этого. Какой вообще будет наша совместная жизнь. Однажды вечером после ужина он вытащил из кармана листок бумаги и прочел мне стихотворение. Я этот листок сохранила и поместила в рамку под стекло. В течение долгих лет я повторяла эти стихи сотни и тысячи раз:

Когда я полюблю тебя, входи ко мне без стука, но все-таки сперва подумай хорошо. Я уложу тебя на свой тюфяк, где пылью дышит звонкая солома.

Я принесу тебе кувшин воды студеной и башмаки от пыли оботру, и нам с тобой никто не помешает, – ты можешь спину гнуть и штопать наше платье.

Какая тишина великая настала. Устал ты, так садись на этот стул единственный, сними воротничок и галстук, А если голоден, возьми листок бумаги взамен тарелки, что-нибудь поесть возьми, коли найдешь, и мне оставь немного. И я отменно голодна всегда.

Когда я полюблю тебя, входи ко мне без стука, но все-таки сперва подумай хорошо, затем что, если вдруг, придя однажды, ты больше не придешь ко мне ни разу, мне будет больно.

Подхватив коробку с надписью «Небесное усреднение», я стала взбираться наверх. Коробка заслоняла мне обзор, так что приходилось считать ступени. Я обнаружила, что если вести обратный отсчет, подниматься не так тяжело. Когда я добралась до шестнадцатой ступени, сверху раздался голос Хью. Я продолжала подъем и дошла до седьмой, когда снова услышала его голос.

– Погоди минутку!

Я услышала его шаги, потом коробка была взята из моих рук. У меня так закружилась голова, что я чуть было не опрокинулась назад. Ухватившись за перила, я удержалась. Хью поднимался по лестнице с коробкой в руках и не видел, что произошло. Я была этому рада. Во второй раз за утро у меня случился приступ головокружения, и меня это обеспокоило. Мы переработали.

Тремя днями раньше мы арендовали желтый грузовичок и наполнили его своим имуществом. Покончив с этим, мы остановились на тротуаре у моего дома и заглянули внутрь. Хью сказал, что это очень грустное зрелище – видеть вещи, накопленные за две жизни, аккуратно сложенные в кузове небольшого грузовичка. Я поцеловала его в плечо – за дипломатичность. В квартире Шарлотты у него оставалось вещей как минимум еще на одну жизнь, ими можно было доверху набить несколько грузовиков, но он об этом не вспомнил. Он немало брал с собой в Крейнс-Вью, но если подумать о том, сколько он мог бы взять, то получалось не так уж и много.

Узнав, что мы переезжаем в пригород, Шарлотта впала в неистовство. С этого момента она стала делать все, чтобы отравить Хью жизнь. И весьма в этом преуспела. Во время последнего разговора с ним, после которого вокруг остатков имущества начали смыкать круги адвокаты, она нанесла ему ряд болезненных ударов в самые незащищенные места. Как насчет их брака, его ответственности, их детей? Понимает ли он, как все это на них отразится? Да как он может? Откуда в нем такой эгоизм? Или ему наплевать, что будет с тремя близкими ему людьми?

– Миранда? – Он стоял на верхней площадке лестницы, засунув руки в карманы, и смотрел на меня. – Как ты себя чувствуешь?

– Нормально. Я думала о тебе и Шарлотте. У него на лице появилось жесткое выражение.

– И что именно думала?

– Что никогда не смогу отблагодарить тебя за то, что ты переехал сюда со мной.

– Нет никакой надобности меня благодарить, просто люби меня.

– Я так боюсь, что не сумею это сделать, Хью. Иногда мне кажется, что сердце у меня вот-вот разорвется, – так я хочу, чтобы у нас все получилось. Как нужно любить, чтобы правильно?

– Клади побольше масла. – Он вытащил низ футболки из-под брюк и стянул ее через голову. Потом он швырнул футболку на пол, все это время не сводя с меня взгляда. – И никакого маргарина. Некоторые пытаются схитрить и подмешивают маргарин, но это сразу чувствуется. – Расстегнув ремень, он спустил джинсы.

– Мы вроде собирались распаковывать вещи. – Я скрестила руки на груди, потом опустила их.

– Мы это и делаем, но ты ведь спросила, как правильно любить. А я тебе отвечаю.

– Клади побольше масла. Я начала расстегивать блузку.

– Именно.

Он стоял в одних коротких белых трусах, положив руки на бедра. Он поманил меня пальцем – поднимайся, мол, ко мне. Когда я подошла к нему, моя блузка была расстегнута. Он ухватил мои груди.

– Женщины всегда будут побеждать, потому что у них есть груди. Неважно, велики они или малы, сам факт их наличия делает вас победительницами. – Он медленно увлек меня на пол.

Спиной я ощутила холодную деревянную поверхность. Я выгнула спину дугой, прижимаясь к нему.

– Зато у мужчин есть фаллосы.

– Фаллос – глуп. – Он коснулся губами моей шеи. – Слишком примитивен. А груди – это искусство.

Я прижала ладонь к его рту. Осторожно провела пальцами по языку, вытерла влагу о его щеку. Поцеловала блестящий мокрый след. Зазвонил телефон. Я просунула руку ему между ног и зашептала:

– Нас сейчас нет дома, но оставьте сообщение и мы вам перезвоним, как только вернемся.

Телефонная трель не умолкала.

– Что бы ты сделала, ответь я на этот звонок?

Он улыбался и вздрогнул от боли, когда я слишком сильно сжала его в своих пальцах.

Его лицо было в нескольких дюймах от моего. Некоторые из щетинок на его подбородке были золотистыми, большинство черными. Я провела ладонью по колючей щеке. Потом моя рука замерла.

Он смотрел на меня. Что-то его отвлекло, и он поднял голову. Глаза его расширились. На лице появилось выражение, какого я никогда у него не видела: ярость. Злость. Он резко вскочил. Прежде чем я успела что-либо сказать, он помчался по холлу.

– Сукин сын!

– Хью! – Я подтянула брюки и встала слишком поспешно. На меня опять накатила волна тошноты. Лишь только мне немного полегчало, я отправилась следом за ним.

Он стоял в нашей спальне – оглядывался со свирепым выражением на лице.

– Здесь кто-то был! Он подсматривал за нами. Я поднял голову и увидел мужчину – он стоял в дверном проеме и смотрел на нас!

– Куда он делся?

– Мне показалось, что забежал сюда. Но здесь его нет. Окна закрыты… Я не знаю. Черт побери!

– Заявим в полицию?

– Это ничего не даст, если он уже успел убраться. Когда он заметил, что я его увидел, он бросился сюда, но теперь… Никаких следов. Что за чертовщина…

– Как он выглядел?

– Не знаю. Мужчина. Он стоял в тени. Не знаю. Хью продолжал поиски. Заглянул в кладовку. Подошел к окну, открыл его и, высунув голову наружу, осмотрел все подступы к дому.

Мы долго обыскивали дом. Хью был огорчен куда больше моего. Возможно потому, что он видел этого незнакомца, а я нет. Меня гораздо больше беспокоило, что вот уже во второй раз в доме Франсес случаются странные происшествия, а мы ведь еще даже толком не переехали. Пока мы обыскивали дом, я думала о мальчугане и его дне рождения. О прелестном мальчугане.

– Ты только посмотри!

Час спустя, когда я готовила обед на кухне, Хью подошел ко мне, сжимая в руке что-то большое. Вернее, пальцами держа этот предмет как можно дальше от себя, словно предмет вызывал у него брезгливое чувство. Мне пришлось принюхаться, прежде чем я поняла, что это такое. Кость. Наподобие тех мослов, какие хозяева дают грызть собакам.

– Где ты это взял?

– Под столом в моей комнате! Но ты потрогай – вот что самое непонятное!

Я кивком указала на еду на столе.

– Хью, я готовлю ленч. Не хочу пачкать руки об эту кость.

Он покачал ее на ладони, словно пытаясь определить вес.

– Она еще теплая. Теплая и скользкая. Как будто минуту назад ее кто-то грыз.

– В твоей комнате?

– Под моим столом. Никаких собак я здесь не видел. Но эта кость теплая. Кто-то ее грыз в моей комнате. Совсем недавно.

Я положила нож на стол.

– Думаешь, это имеет отношение к тому мужчине, которого ты видел утром?

Он опустил глаза и пожал плечами.

– Хочешь сказать, что пес жевал эту кость, пока его хозяин за нами подглядывал? Не знаю. Я тоже об этом подумал. Если с ним была собака, это выглядит еще более странно.

Снова раздался телефонный звонок. Я взяла трубку и с облегчением услышала скрипучий голос Франсес Хэтч. Она интересовалась, как у нас дела. Я рассказала ей о вторжении и о теплой кости.

– Этот дом долго пустовал, Миранда. Кто знает, кто сюда мог наведываться. Маккейб говорит, он за домом присматривал, но он же не может стеречь его круглыми сутками. Я ему позвоню и все расскажу. А вы там поосторожнее.

Она хотела поговорить и с Хью. Я передала ему трубку и вернулась к приготовлению еды. Через некоторое время я накрыла на стол. Хью и за едой продолжал говорить с Франсес. Я уже готова была сесть за стол, когда почувствовала, что мне надо отлучиться.

Одним из немногих досадных недостатков этого дома было отсутствие туалета на первом этаже. Я снова поднялась по лестнице и побрела по коридору. Приблизившись к ванной комнате, я остановилась – изнутри доносился звук льющейся воды. Дверь была приоткрыта. Поколебавшись несколько секунд, я ее открыла и потянулась к выключателю на стене. Загорелся свет, и я увидела, что из крана тонкой струйкой течет вода. Я подошла, повернула кран и посмотрела на себя в зеркало. Что-то еще. Что-то еще было не так, но я не сразу сообразила что. Дверная ручка. Старинная фарфоровая дверная ручка, когда я до нее дотронулась, была теплой. Чтобы в этом убедиться, я, снова подойдя к двери, прикоснулась к ручке двумя пальцами. Теплая. Но это было невозможно – к ней никто не прикасался в течение нескольких часов! Я набрала в грудь воздуха, хрипловато произнесла: «Черт!» и принялась обследовать комнаты верхнего этажа. Хотя Хью и был рядом, мне не очень улыбалось заниматься этим в одиночестве, но я знала, что должна это сделать. Мне здесь жить, я не могу бояться этого дома, но страх будет преследовать меня, если я сейчас струшу и позову Хью. Открывая дверь нашей спальни, я задержала ладонь на дверной ручке, чтобы определить ее температуру. Холодная. Никаких проблем. Спальня, кабинет Хью, будущая комната для гостей и та, которая когда-нибудь станет детской, были забиты коробками и беспорядочно стоящей мебелью. Больше ничего. Никаких призрачных мужчин и собак, грызущих кости. В комнате Хью я даже опустилась на колени и провела рукой по полу под его столом, где, по его словам, лежала кость. Ничего.

Потом я сделала нечто странное, но в тот момент казавшееся мне совершенно правильным. Я склонилась так низко, что лоб мой коснулся пола. И стала молиться. Вернее, обратилась к кому-то могущественному, важному, сильному: «Пожалуйста, сделай так, чтоб все у нас было хорошо. Пожалуйста, храни нас от всякого зла».

А потом я спустилась вниз, чтобы закончить ленч с моим любимым.

* * *

Я наблюдала, как посередине листка промокательной бумаги медленно проступает и наливается цветом красный крестик. Хотя я знала, предчувствовала, ощущала это в течение нескольких дней, увидев физическое подтверждение, я была просто потрясена. Я была беременна. Аптекарь сказал, что достоверность этих домашних тестов достигает 98 процентов.

Я купила его в аптеке поблизости от моего магазина. Положила в сумочку и носила в ней три дня, не решаясь использовать, – слишком была напугана и волновалась. Всякий раз, вынув коробку и прочитав инструкцию, я вертела ее в руках, подносила к уху и встряхивала, словно она могла мне что-то сказать, в конце концов говорила: «Потом» – и бросала ее на дно сумки.

Когда все эти странные вещи стали множиться – непрекращающееся головокружение, усталость, внезапная тошнота при запахе кофе, – я поняла, что необходимо выяснить, что происходит у меня внутри. У Хью был медицинский справочник с описанием симптомов различных болезненных состояний. Прочитав о симптомах беременности – головокружение, усталость, тошнота, – я захлопнула книгу и прикусила губу. Что он скажет, узнав, что это случилось сразу же после нашего переезда? Во время всех этих разборок с Шарлоттой по поводу детей. Какой будет его реакция?

В тот день, когда я решила провести этот домашний тест, мы вместе поехали поездом на Манхэттен. Когда мы миновали Спуйтен Дуйвил, я перевела наш разговор – обычную утреннюю болтовню ни о чем – на детей. Хью просматривал «сотбисовский» каталог редких музыкальных инструментов, выставленных на продажу.

Он побарабанил пальцами по глянцевой обложке.

– Люблю фильмы Феллини. Особенно – эпизоды семейных сборищ, когда большая семья празднует свадьбу или день рождения. Столы накрыты посреди поля, все жуют и наслаждаются жизнью. Играет никудышный местный оркестрик, повсюду резвятся детишки. И всегда дует ветер, летают шарики и гофрированная бумага, листья… – Повернувшись к окну, он дохнул, и стекло сразу же запотело. Он стер пятно тыльной стороной ладони. – Иногда слышно, как вдали проходит поезд. Один-два печальных гудка… Я хочу быть на этих праздниках с моими пятью ребятишками. Они объелись сладким и устали сидеть смирно. А может, они мои внуки, а я весь седой и меня клонит в сон, потому что я выпил слишком много вина. Люблю итальянцев. Эти их большие семьи с кучей детей. Люблю детей. Я был бы счастлив, если бы они у нас были. Но конечно, только если ты тоже этого хочешь.

Я не отрываясь смотрела на красный крестик и вдруг поняла, что напеваю битловскую «Мне хорошо». У меня созрел план. Я положила бумажку в полиэтиленовый мешочек и сунула его в ящик стола. Потом пошла в магазин и купила бутылку их лучшего шампанского. Первой моей мыслью было пойти в офис Хью и обрадовать его, но я рассудила, что его помощникам лучше пока ничего не знать. Вместо этого я ему позвонила и спросила, как насчет того, чтобы вместе пообедать. К моему огромному огорчению, он сказал, что не сможет. Весь день он будет встречаться с клиентами и домой вернется поздно. Я чуть было все ему не выложила, но удержалась, потому что это было бы неправильно. По телефону? Но ведь это величайшее событие в нашей жизни, и отношение к нему должно было быть соответствующим. С сюрпризом придется немного обождать.

Я стояла посреди Восемьдесят первой улицы с бутылкой шампанского и самой потрясающей на свете новостью, но поделиться ею было не с кем. Если бы мои родители были живы!

Мало того, футах в десяти от меня на тротуаре хорошо одетая женщина средних лет внезапно начала кричать:

– Куда они все идут?

Она снова и снова выкрикивала эту фразу таким пронзительным голосом, который и мертвого разбудил бы. Как и всегда в Нью-Йорке, прохожие обходили ее стороной, и только я одна стояла как зачарованная и не двигалась с места. С прижатыми к щекам кулаками она была похожа на сумасшедшую с картины Эдварда Мунка. Разумеется, в конце концов она остановила свой взгляд на мне – единственной своей слушательнице. Я вышла из транса, но не знала, что делать – сбежать или постараться ей помочь.

– Куда они идут? – с мольбой в голосе повторила она, словно я должна была знать, кто эти «они» и куда направляются. Она продолжала смотреть на меня с надеждой.

Единственное, что я могла ей ответить:

– Не знаю.

– Но вы должны знать, вы здесь пробыли дольше, чем любой из нас! – И с этими словами она дерганой походкой зашагала по улице. Это зрелище было не менее жутким, чем выражение ее лица.

Удостоверившись, что она не собирается возвращаться, я снова зашла в телефонную будку и стала звонить Зоуи, но посреди набора повесила трубку, вспомнив, что она два дня назад улетела в Лос-Анджелес к Дугу Ауэрбаху.

Франсес! Франсес, слава богу, всегда дома. Она ответила после пятого гудка. Когда я спросила, можно ли к ней зайти, она радостно ответила:

– Ну конечно!

Я зашла в магазин деликатесов и купила баночку паштета, русской икры, изумительно свежий французский батон и коробку бельгийских шоколадных конфет.

Когда я садилась в такси, солнце ярко светило на безоблачном небе, но пока мы ехали по городу, сгустились тучи и в отдалении послышались удары грома. Дождь начался чуть прежде, чем я снова увидела сумасшедшую.

Сейчас она быстро и целеустремленно двигалась вперед, и весь вид ее, казалось, говорил: «Прочь с дороги, я спешу!» Какой резкий контраст между нею теперешней и той, какой она была несколько минут назад, когда стояла на тротуаре с таким видом, словно инопланетный корабль совершил посадку в ее черепной коробке. Теперь она сосредоточенно смотрела прямо перед собой, и руки ее ритмично двигались в такт шагам – раз-два, раз-два.

Но когда мы проезжали мимо, ее голова резко дернулась в нашу сторону, лицо обратилось ко мне. Она подняла руку и погрозила мне пальцем. Потрясенная до глубины души, я отвернулась. Дождь серебряными струйками побежал по стеклу. Асфальт блестел черным глянцем. Покрышки несущихся машин шуршали в лужах. Повсюду зонтики. Я хотела еще раз на нее взглянуть, но не осмелилась. Остальную часть пути я старалась держать глаза закрытыми. Я прислушивалась к шуму дождя и негромкому постукиванию автомобильных шин о дорожные выбоины. Я думала о ребенке. Думала о Хью.

Подъехав к дому Франсес, я расплатилась с таксистом и пробежала через двор к ее подъезду. Бумажный мешок, набитый деликатесами, размок от дождя и в любой момент мог развалиться. Я остановилась перед лестницей и опустошила его. Держа все эти припасы в руках, я начала подниматься по ступеням. То, что я несла, весило совсем немного, но внезапно эта ноша показалась мне непосильной. Меня затошнило и бросило в жар. Мне с трудом удалось сесть на ступеньку, а не упасть на спину. Я положила продукты рядом с собой и спрятала лицо в ладонях. Неужели так будет продолжаться всю беременность? Девять месяцев невыразимого счастья, перемежающегося с ощущением, что вот сейчас ты рухнешь навзничь?

Обычно в этом здании бывало шумно, как на вокзале. Дети с криками носились по лестнице, собаки лаяли, из квартир громко вопили радиоприемники и телевизоры.

Сегодня здесь царила тишина, если не считать шума дождя, доносившегося снаружи. Я сидела, пытаясь справиться с тошнотой, чтобы подняться к Франсес и поделиться своей радостной новостью.

И в то же время мне было приятно сидеть в одиночестве на этой прохладной ступеньке и слушать, как снаружи дождь позвякивает по металлу, шлепает по камням, настырно журчит в водостоках. Прежде я и не догадывалась о таком разнообразии звуков дождя. Дождь всегда был для меня только дождем – его следовало либо избегать, либо задумчиво наблюдать за ним сквозь закрытое окно. Он ненадолго делал знакомый мир мокрым и блестящим, а потом о нем можно было забыть до следующего раза. Но теперь, оставшись с ним наедине, я находила в нем все больше и больше оттенков: дождь по дереву, дождь, сползающий по стеклу, капли, настигающие капли. Да, даже у этого был свой звук, хотя и едва слышный, потаенный.

Я подняла голову и громко сказала:

– Это неправильно. Никто не может такого слышать.

Но я уже начала различать и другое: разговоры, переключение телевизионных каналов, кто-то мочился в туалете, и я слышала звук струи, бьющей в унитаз. Более того, я совершенно безошибочно угадывала природу каждого из этих шумов. Вот чьи-то ноги шагают по полу, мурлычет кот, кто-то облизывает во сне пересохшие губы, кто-то стрижет ногти на ногах.

Я оглянулась – убедиться, что поблизости нет открытой двери. Не было. Только дождь снаружи и теперь этот неумолимый каскад звуков, обрушившийся на меня. Из-за закрытых дверей, из квартир в двадцати-тридцати футах. Звуки, которых я не должна была слышать. С такого расстояния это было невозможно.

В одной из спален за закрытыми дверями два маленьких мальчика, два брата, которых уложили спать, тихо перешептывались, накрывшись с головой одеялом. Еще где-то в этом здании женщина негромко подпевала включенному радио и мыла посуду. Это была песня «Дикси Капе» «Часовня любви». Я слышала шум аэрированной воды, льющейся из крана в раковину, звук намыленной губки по стеклу, ее тихий меланхоличный голос.

– Классно я тебя трахаю? Классно?

– Сильнее, еще сильнее.

До меня доносились звуки их хриплого дыхания, чмокания поцелуев, шелест ладоней по голым телам. Я все это слышала. Но где были эти люди? И как это возможно?

Я поднялась на ноги. Я не хотела больше слышать. Но какофония звуков не прекращалась. Снаружи шуршали машины и раздавались гудки, в подвале всхлипывала труба отопления, в оконном проеме ворковали голуби, шипело масло на чьей-то сковороде, где-то ссорились, молилась старуха: «О Боже, ты знаешь, как мне страшно, но не хочешь мне помочь пройти через это». Все звуки дождливого дня в Манхэттене окружили меня плотной стеной, и я ничего не могла с этим поделать. Я заткнула уши пальцами и потрясла головой, как вымокшая собака. На секунду звуки мира стихли. Наступила тишина. Великолепная, пустая тишина вернулась.

Но потом послышалось это и звучало оно громче, чем что-либо. Мое сердце. Гулкое, оглушительное биение моего сердца заполонило все пространство вокруг меня. Я могла только стоять и слушать в ужасе. Хуже всего было отсутствие четкого ритма. Бум-бум-бум, потом ничего в течение нескольких секунд. Вот оно снова начало биться, остановилось, застучало, и все это без всякой системы, нечетко и нерегулярно. Оно билось, когда и как хотело. А потом останавливалось. У него без конца менялось настроение. И оно делало что хотело. Но это было мое сердце, которое должно было работать без малейших перебоев.

Я знала, что слышу биение именно моего сердца, потому что всю жизнь страдала аритмией. Несколько лет тому назад все стало так серьезно, что мне пришлось провести целый день в больнице, где меня тщательно обследовали и сняли двадцатичетырехчасовую кардиограмму. Самый громкий звук, какой я когда-либо слышала, то и дело прекращался и возобновлялся, без всякой системы, без какого бы то ни было ритма. Может быть, он раздастся снова. А может, и нет.

– Миранда! Что это с тобой?

Мне понадобилось несколько секунд, чтобы сфокусировать внимание на ее голосе и лице. Франсес стояла на лестнице несколькими ступенями выше меня. На ней был красный халат и такого же цвета домашние тапочки, отчего ее бледная как снег кожа светилась в полумраке подъезда.

– Что случилось, дорогая?

Ее голос вывел меня из ступора. Я попыталась ответить, но язык мне не повиновался. Она медленно спустилась ко мне. Подойдя вплотную, она ухватила меня под локоть.

– Я сидела у окна и видела, как ты появилась. Ждала звонка в дверь и уже стала беспокоиться.

Она помогла мне преодолеть оставшиеся ступени. Без ее помощи я вряд ли бы с этим справилась.

– Это я во всем виновата.

– Не выдумывайте, Франсес. Если только все это не ваших рук дело. – Я старалась говорить шутя, но в голосе моем невольно проскальзывали нотки жалости к себе.

– Ты не понимаешь. Все гораздо сложнее, чем тебе кажется. – Она расхаживала взад-вперед по гостиной.

Я как раз закончила свою историю. С того момента, когда я увидела на улице призрак Джеймса Стилмана, до той минуты, как услыхала на лестнице все эти немыслимые звуки. Стоило мне начать, и все вырвалось на свободу, словно дикое животное, долго томившееся в клетке. Рассказав обо всех странных происшествиях последнего времени, я почувствовала себя лучше.

Франсес выслушала меня молча и заговорила только после продолжительной паузы:

– Я знала, что ты беременна, в тот день, когда мы ездили в Крейнс-Вью. Не знаю, помнишь ли ты, как я остановилась на веранде моего дома и сказала, что хочу побыть одна, а вы оба вошли внутрь.

– Помню. Хью обратил на это внимание.

– Я не хотела, чтобы вы видели мое лицо. По нему можно было обо всем догадаться. Вот тогда я уже знала.

– Но как, Франсес? Вы разве медиум? Она покачала головой.

– Нет, но когда я в молодости жила в Румынии, то встретилась с этими людьми… Шумда нас познакомил, и они кое-чему меня научили. Тогда-то я и допустила величайшую свою ошибку: они хотели, чтобы я узнала гораздо больше, а мне это было неинтересно. Ужас. Ужас как глупо. Шумда был румын. Вырос в деревне, а для тамошних деревенских жителей практическая магия – это вовсе не из ряда вон. Да такие вещи вообще-то и не должны быть чем-то из ряда вон. Они для нас такие, потому что мы слишком уж умные, слишком уж скептики и считаем себя выше всех этих примитивных фокусов-покусов. Но иной мир есть, Миранда. Большинство из нас отказывается это признать, потому что боится. Это угрожает нашей уверенности в себе. Но оно все равно никуда не исчезает. Дай-ка я тебе прочту кое-что. – Она подошла к столу и выбрала одну из многочисленных тетрадей, которые лежали у нее повсюду. Она называла их дневниками и исписывала их своими мыслями и понравившимися ей цитатами из книг, которые она прочла. Полистав тетрадь, она кивнула: – Вот, послушай: «Возможно, столкнувшись с пришедшим не отсюда, я буду делать всякие глупости; быть может, этот невидимый мир полон бесов и его следует ликвидировать. Я не могу знать того, чего не вижу; я боюсь того, чего не знаю; я ненавижу то, чего боюсь; я хочу уничтожить то, что ненавижу».

– Но я-то во все это верю. И всегда верила. Просто никогда до сих пор не сталкивалась с этим. Неужели вы и в самом деле уже тогда знали, что я беременна? Каким образом?

– По твоему запаху. И по цвету кончиков твоих пальцев.

– Чем пахнет от беременных женщин?

– Надеждой.

Я улыбнулась. На душе у меня просветлело.

– Разве можно почуять надежду? Она кивнула.

– Если знаешь как.

– А что с кончиками пальцев?

– Посмотри на них.

Я поднесла к глазам левую руку, но поначалу ничего не увидела. Потом у меня перехватило дыхание. Кончики моих пальцев стали менять цвет – теперь у них был цвет облаков в небесах. Словно свежий ветер гнал по небу перистые облачка – белые, пурпурные и красно-оранжевые. Они стремительно двигались по подушечкам моих пальцев. Цвета штормов, солнечных закатов, раннего утра. Они все вместе пролетали теперь перед моими глазами.

Наверное, от изумления я издала какой-то звук, потому что в этот миг все цвета исчезли и мои пальцы приобрели свой обычный цвет. Я некоторое время не сводила глаз со своей руки. Потом взглянула на Франсес, но уже совсем иначе, чем прежде.

– Вот что я увидела, когда мы ездили в Крейнс-Вью. Тебе это не увидеть – опыта нет. Сейчас я тебе помогла, чтобы ты сама могла убедиться.

– И это происходит со всеми женщинами? У всех такие пальцы? У всех беременных?

– Да.

– И вас в Румынии научили это видеть?

– В числе прочего.

– А что еще вы умеете, Франсес? Она шумно вздохнула.

– Немного. Я была слишком молода, чтобы оценить то, что мне предлагали. Знания гнались за мной по пятам, но я была проворнее. Когда ты молод, тебя интересуют только светские таланты, Миранда. Чтобы производить впечатление на окружающих и быть везде принятой. Но эти люди, а принадлежали они к самым разным слоям общества, хотели научить меня совершенно непостижимым вещам, потому что я была с Шумдой. Ах, если б у меня достало терпения и усердия! Я познакомилась со жрецом езиди, с братством сармунов… Ты и представить не можешь, каких людей я там знала! Но меня ничем было не пронять. Молодые словно из резины сделаны – от них все отскакивает. Шумда меня называл бимба визиа-та — своим испорченным ребенком, и совершенно заслуженно. – Она снова вздохнула и потерла руками бока. – Когда стареешь, слишком много говоришь с тенями. Старые воспоминания, запоздалые раскаяния. Я могла очень многому научиться, когда была молода, но я этого не сделала – огромная моя ошибка. Но кое-что я умею. Узнала, что ты беременна. Я знаю: все, что с тобой сейчас происходит, это следствие твоей беременности.