Текст книги "Свадьба палочек"

Автор книги: Джонатан Кэрролл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 17 страниц)

На поле с нашим ребенком на руках стоял Хью. Кроме них, там больше никого не было. Они казались такими маленькими на фоне огромного зеленого поля. Он смотрел на меня, но не делал мне никаких знаков, не просил к нему подойти. Я неуверенно помахала ему. Он помахал в ответ ручкой нашей дочери. Что я должна была делать? Почему мы все здесь? Что это за люди? Что это за стадион?

Пока бесчисленные вопросы мелькали в моей голове, шум стал затихать, постепенно сходить на нет. Наконец настала почти полная тишина. Тогда-то я и огляделась по сторонам – посмотреть, как другие отреагировали на эту зловещую тишину. И еще кое-что. Запах одеколона. Учуяв запах дорогого, роскошного мужского одеколона, я завертела головой. «Диптих». Я даже название вспомнила.

Посмотрев налево, я пережила двойное потрясение. Потому что все смотрели на меня. И потому что я увидела своего старого приятеля Клейтона Бланшара – человека, который познакомил меня с книготорговлей и Франсес Хэтч. Это был его одеколон. Он сидел не далее чем в трех футах от меня, одетый, как всегда, изысканно – великолепно сидевший на нем темный костюм, пестрый шелковый галстук, белая сорочка. Я произнесла его имя и безмолвно спросила: Клейтон? Здесь? Он улыбнулся.

Рядом с ним сидел мальчик, которого я сперва не узнала. Но потом сразу вспомнила. Как ныряльщик, всплывающий из водных глубин, воспоминание о нем поднялось на поверхность, и я поняла, кто это. Луджер Пут. Такое было у него странное имечко. Его семья жила по соседству с нашей на Мариахильферштрассе в Вене в 1922 году. Он и его друг Куно Зандхольцер однажды затащили меня на чердак нашего дома и заставили снять панталоны. Им казалось, что они заставили меня сделать что-то ужасное, но я не имела ничего против. Лишь бы они обращали на меня внимание. Луджер был в коричневой твидовой кепке для гольфа, которую он все время теребил за козырек. Я хорошо помнила этот жест.

Соседний стул занимал человек, которого я тоже узнала не сразу, но потом из глубин моей памяти появилось его имя: Виктор Петлючен. Первый мужчина в жизни Лолли Эдкок. Скользя взглядом по сотням, тысячам лиц, обращенных ко мне, я вскоре могла узнать их все. Имена. Я вспоминала все новые и новые имена, а вместе с ними и истории этих людей.

В моих прошлых жизнях я была знакома с каждым из них. Я начинала вспоминать эти жизни и эти лица. Как мы познакомились и расстались, что они значили для меня. Все они были на этом стадионе.

Сколько человек встречаем мы в течение жизни? Сколько из них оказывают на нас влияние и на сколько из них влияем мы сами? Представьте, что вы на минуту оказались в окружении всех людей, которых когда-либо знали – кого-то всего лишь мгновение, кого-то всю жизнь. Все они смотрят на вас, потому что вы – единственное, что их связывает. Нить, на которую все они нанизаны.

А теперь вообразите, что существует реинкарнация. Вообразите, что собрались все люди из всех ваших жизней…

Стало еще тише. Раздавались лишь покашливания, шорох подошв о каменный пол, торопливый шепот. Мы все ждали того, что должно было последовать. Я продолжала оглядываться, потому что каждое очередное лицо навевало новые воспоминания.

Эти люди были одеты в соответствии с модой своего времени, поэтому вокруг царило разнообразие костюмов и стилей. На мужчинах были комбинезоны, грубое льняное белье, тряпье, двубортные костюмы от Хантсмена с Сэвил-Роу. Пышные усы и бритые головы, меховые шапки, каракулевые воротники, бейсболки, сандалии, деревянные башмаки, тапки, высокие кожаные ботинки. Кто с оружием, кто с портфелями. На женщинах были высокие напудренные парики, чепцы, платья с облегающим лифом и пышной юбкой, длинные вечерние туалеты, розовый строгий костюм, футболка, рекламирующая рэп-группу «Черноглазые бобы». Имена, которые я произносила сотни раз и иногда сотни лет назад, всплывали в памяти как забытые факты: Виктор Петлючен, Генри Эллисон, Ясна и Фленда Сукало. Эльжбета Дудзинска. Моя подружка Десси Кимброу, дочь английского посла, которая упала с моста Райхсбрюке и утонула в Дунае в первый день нового 1918 года. 1949, 1971, 1827, 1799… Каждая из моих жизней, все прожитые годы, все живые и умершие люди, с которыми я была знакома, – все это вместил огромный стадион. Тысячи и тысячи.

Почувствовав, что теперь смогу это вынести, я повернулась лицом к полю, – и на меня устремились тысячи глаз, ожидая, что я стану делать теперь. Посреди поля стоял Хью, а рядом с ним – незнакомая молодая женщина. У Хью на руках уже не было нашего ребенка. Глядя на эту новую женщину, я тщетно пыталась вспомнить ее лицо.

– Это твоя дочь, когда вырастет.

В проходе передо мной возник сын Хью вместе с Шарлоттой, моей Немезидой.

Я бросила на него негодующий взгляд' не поверив ни одному слову. Он это почувствовал, и лицо его посуровело.

– Это правда. Не хочешь – не верь. Пойди и сама убедись.

Я обошла его и стала спускаться по ступеням. Внизу была небольшая открытая калитка. Через нее я прошла на поле. Хью и молодая женщина смотрели на меня, улыбаясь. Она взглянула на Хью, и он нетерпеливо кивнул. Она дотронулась до его руки и пошла мне навстречу. Я остановилась, и у меня перехватило дыхание.

Она была высокой, некрасивой, с большими ладонями, как у меня. Улыбка у нее была кривоватая, бесконечно трогательная. От своего отца она унаследовала карие глаза и брови, вздернутые по краям.

– Мама?

Я уже готова была ответить: «Да, да, да, это я. Я твоя мать», – но в эту самую секунду мир позади меня взорвался. Глаза наши на мгновение встретились, и я уверена, что и в ее, и в моих было одинаковое выражение ужаса. Толпа неистовствовала. Десятки тысяч людей, собравшихся на этом стадионе, обрушили на меня вопли ярости, возмущения, ненависти.

Потому что на том или ином этапе своих жизней я эгоистично использовала каждого из них. Пользовалась ими по крупному или по мелочам, не-помню-как или лучше-не-вспоминать-как, лишь бы заполучить то, что мне в тот момент было нужно. Я их любила или обманывала, ненавидела, забывала, не обращала на них внимания, была с ними почтительна, похищала их сердца или отказывалась, когда они предлагали мне их сами. Я вторгалась в их жизни полной невеждой; я уходила, зная все. Я брала их любовь, брала их надежду, я брала их время, ничуть их не уважая.

Некоторые просили взамен хоть чего-нибудь, другие хотели многого. Я отдавала только то, что считала нужным, то, что было у меня в избытке. Они давали мне то, что было им дорого, или то, от чего зависела их жизнь и существование, что питало их веру. То, что они получали от меня, немногого стоило, это были лишь пустые подарочные коробки, украшенные ленточками и бумажными цветами. Многие воруют, потому что знают: украденное так или иначе должно принадлежать им. То, что делала я, было не воровством, а бартером: я даю тебе то, что мне не нужно, а ты взамен дай мне то, чего я от тебя хочу. Это справедливо.

Они потрясали сжатыми кулаками, одни лица были пунцовыми, другие – мертвенно бледными. Какая-то женщина рыдала от злости. Какой-то мужчина, доведенный до безумия, что-то кидал в меня. В руке у него ничего не было, и тем не менее он пытался что-то в меня бросить. Он бесконечно повторял это движение. Их ненависть была испепеляющей, тяжелой, как камень, горячей, как огонь.

И во всем этом виновата была я.

В разгар всего этого неистовства на поле вышел сын Хью и остановился в нескольких футах от меня. Еще одна жертва. Ребенок, который не появился на свет из-за моего эгоизма. Он поднес сжатые кулаки к углам рта. Потом медленно вытянул вперед согнутые указательные пальцы. Как зубы. Как клыки.

– Ты вампир.

Я услышала это слово, несмотря на шум, так как поняла, что в этом-то и было все дело.

Я оглянулась – слышали это Хью с девушкой или нет, – но они исчезли. Я смотрела на идеальную зелень поля вокруг меня и всей душой желала, чтобы они вернулись и я могла сказать что-нибудь – что угодно, объяснить. Но никаких объяснений не было. Было только одно это ужасное слово, слово истины. Вампиры отнимают то, что людям нужно для жизни. Иногда это кровь, иногда надежда, любовь, честолюбие, вера. Все это я у них забирала.

Шум у меня за спиной прекратился. Даже шелеста ветра не было слышно. Когда я повернулась, там оставался только мальчик. Трибуны были пусты. Он стоял на прежнем месте, руки вытянуты вдоль тела.

Я сделала шаг к нему навстречу, но на этот раз попятился он, боясь, что я к нему прикоснусь.

Я попыталась заговорить, но в горле у меня пересохло, голос получился хриплый:

– Как тебя зовут?

– Деклан. – Он произнес это своим звонким мелодичным голоском так легко и свободно, как будто имя было самым заурядным. – Это имя одного святого.

Я улыбнулась, вспомнив Хью и его «коллекцию» святых.

– Я, пожалуй, пойду, Деклан. Я поняла, почему они хотели, чтобы я пришла, но больше мне здесь делать нечего. Я все поняла. Как ты думаешь, я могу уйти?

– Наверно. Не знаю.

Я прошла назад через поле, миновала ворота, поднялась по ступеням мимо трибун. Наверху я чуть было не оглянулась, чтобы посмотреть на все это в последний раз, но в последний момент передумала. Я знала, что это может меня убить, а ведь у меня остались еще кое-какие незавершенные дела.

История теней

Когда я поднялась наверх по подвальной лестнице, оказалось, что никакого пожара у нас в доме нет. Ничего удивительного. Гораздо больше меня поразило то, как я стала воспринимать сам дом и находившиеся в нем предметы, пока брела к входной двери.

Когда Хью и я еще не были близки, когда я еще никак не могла решить, стоит ли вступать с ним в связь, я однажды ему сказала: «Не хочу в тебя влюбляться. Слишком тяжелым будет груз воспоминаний».

Теперь, когда я шла по нашему дому, груз воспоминаний, порождаемый каждым предметом, был воистину тяжел. Начиная с медного старинного ножа, которым вскрывают конверты, на тумбочке и заканчивая четырьмя портретами кисти молодой Лолли Эдкок на стене гостиной, все вещи казались экспонатами музея моей жизни. Каждая из них хранила яркие, убийственные воспоминания о том времени, когда я еще не знала правды о себе, когда я была просто женщиной, влюбленной в мужчину и в сказку о совместной жизни с ним, которая казалась вполне осуществимой.

Остановившись и поддавшись неодолимому порыву, я стала перебирать предметы. Ножницы, которыми мы разрезали скотч на коробках, открытка из электрокомпании, извещавшая, что мы теперь их зарегистрированные потребители. Экспонаты моего музея, предметы и всякие мимолетные вещи той первобытной эпохи, когда я наивно верила в справедливого Бога, считала, что люди проживают только одну жизнь, а слово «зло» уместнее всего в библейских текстах, учебниках истории и глупых фильмах. Очаровательный и странный, как колыбель ручной работы, наш дом со всем, что в нем находилось, был подобен увиденному минувшей ночью замечательному сну, который, едва проснувшись, стараешься удержать в памяти, но через минуту-другую неизбежно забываешь.

Проходя через гостиную, я вспомнила кое о чем и направилась к книжному шкафу за книгой, которую мне однажды показывал Хью. «Популярные ирландские имена». Там я нашла имя мальчика.

Небеса одарили святого Деклана маленьким черным колокольчиком, при помощи которого он нашел корабль для себя и своих последователей. Потом колокольчик указывал кораблю путь по волнам, а самому Деклану дал знак, где на Уотерфордском берегу основать монастырь. Деклан Оукли. Чудесное имя, из тех, что дети, особенно в Америке, сперва ненавидят за их чужое, иностранное звучание. Но он его полюбит, когда вырастет. Деклан. Я произнесла его вслух.

– Вообще-то правильно – Диглан. Ударение на втором слоге.

На крыльце снаружи стоял Шумда. Окно было закрыто, но я прекрасно его слышала. Я не обратила внимания, как он выглядел, когда увидела его в первый раз, в подвале. Выглядел он лет на тридцать пять и был похож на свой портрет с плаката, который Хью достал для Франсес. Но тридцать пять ему было тогда, в 1920-х, а теперь ему должно перевалить за сотню. Человек, стоявший на веранде, не казался столетним старцем.

– Выходите. Ночь славная.

– Почему здесь вы? Где Джеймс?

– Вы его освободили, Миранда. Помните? Теперь он всего лишь облачко дыма. Хороший финал! К тому же он не из наших. Не из немногих избранных. Он всего лишь умер. Умершие занимают невысокое положение в нашей пищевой цепочке.

– Но почему вы сюда пришли?

– Потому что мне сказано проводить вас по следующему этапу вашего… паломничества. На самом деле все это немного сложнее, но сейчас хватит и такого объяснения. Вы слышали всякие истории о посмертном опыте? Как наши умершие близкие выходят нам навстречу и ведут к Свету? Красиво, но в этом нет ни слова правды. А вот в вашем случае вроде так и есть. Хотя вы и не умерли. И я тоже. – Он приподнял руки, подтверждая свои слова. – В этом-то и прелесть! Уверен, вам понравится. Надо только привыкнуть. Так вы выйдете? Или мне зайти? А не то сейчас как дуну, как плюну, домик-то и развалится. – Он закрыл глаза и надул щеки.

– Уходите.

Он развел руки со сжатыми кулаками в стороны. Когда он их разжал, в каждой ладони у него оказалось по черному колокольчику. Колокольчик святого Деклана. Он перехватил колокольчики пальцами и потряс. Раздался легкий мелодичный звон.

– Что ж, могу и уйти. Но вдруг у вас есть вопросы?

– Не желаю, чтобы вы на них отвечали.

Надув губы, он снова позвонил в колокольчики.

– Храбрая девочка. Глупая девочка.

Положив колокольчики на подоконник, он пересек веранду, спустился по ступеням и зашагал по улице. Я подбежала к окну убедиться, что он и в самом деле ушел.

Потом я сделала два телефонных звонка. Мне нужно было такси, и еще я хотела убедиться, что Франсес Хэтч по-прежнему в санатории Фиберглас.

– Я вас предупреждаю, леди, это вам влетит в кругленькую сумму. Отсюда не меньше получаса будет, а то и все сорок пять минут.

– Я понимаю. Поехали.

– Как скажете.

Мы успели проехать всего несколько минут, когда таксист снова заговорил:

– Слыхали когда-нибудь о постельных клещах?

– Что-что?

– Постельные клещи. Слыхали о них? – Мы обменялись взглядами через зеркальце заднего вида. – Я тоже до недавних пор слыхом о них не слыхивал. Смотрел по телевизору фильм про аллергию. Вы не обращали внимания, как некоторые мнят себя здорово умными, потому что смотрят канал «Дискавери»? Я не из таких, я просто люблю узнавать о всяких странных штуках, что творятся в мире… Ну вот, смотрю я, значит, эту передачу про аллергию. У них теперь в моде новая теория, что, мол, некоторые виды аллергии вызывает именно постельный клещ. Это такие микроскопические жучки, которые живут в кровати – в подушках там, на простынях… Сами они не опасные, но вот их помет. Понимаете, о чем я? Этот самый помет и вызывает у людей аллергию. Странно, правда?

Я не знала, верить ему или нет.

– Признайтесь, вы все это выдумали.

– Нет, честное слово, я передачу видел. Они предлагали способы, как себя обезопасить, если у вас аллергия.

Обернуть матрас и подушку пластиком, купить очиститель воздуха против этого помета – ведь он может и по воздуху переноситься… Все чистая правда, уверяю вас.

Мы снова посмотрели друг на друга в зеркальце, и он с энтузиазмом кивнул.

– Но это просто ужасно!

– Постельные клещи так не думают.

Я засмеялась. Эти клещи не выходили у меня из головы, несмотря на все мои многочисленные проблемы. Я представила себе красивую женщину, которая ложится спать на свежезастланную постель. Потом, как в фильмах Дэвида Линча, камера делает наезд на ее подушку. Все ближе и ближе, пока мы не начинаем различать тысячи и тысячи микроскопических белых насекомых, ползающих повсюду, живущих своей жизнью, несмотря на то, что на подушке, посреди их жизненного пространства, покоится огромная человеческая голова.

Еще в старших классах на уроках биологии я узнала, что мир полон микроскопических насекомых, вполне счастливо паразитирующих на человеке, но мы, слава богу, их не замечаем. Но рано или поздно их экскременты, или их потомство, или само их существование начинает на нас сказываться. Если повезет, мы от этого просто чихаем. Если нет – они нас убивают. Эта метафора, особенно в данный отрезок моей жизни, казалась мне точной и впечатляюще грозной.

Все наши сознательные обманы, невыполненные обещания, жестокие дела, большие и малые. Неблагодарность и нежелание сочувствовать, доброта без воздаяния и пренебрежение, возвращаемое с лихвой. Эгоизм, культивируемое невежество, бессмысленное воровство и такая, увы, частая жизненная позиция типа «пошел в жопу, тебя тут не стояло». Все это – постельные клещи, которых мы создаем сами. Они существуют испокон веков. Они всегда сопутствовали нам. Они часть нашей жизни. Нет, не так, потому что в большинстве случаев, стоит нам только остановиться и задуматься, мы понимаем, как избежать воспроизводства этих гадких насекомых и их дерьма.

Что касается поведения других людей, то мы научаемся «оборачивать матрасы пластиком» – защищать себя. Но не менее важно фильтровать собственные слова и поступки, чтобы наш «помет» не стал причиной болезни окружающих.

В один из ужаснейших моментов моего пребывания на стадионе я поняла, что погубить чью-то жизнь могут не только удар судьбы, нокаут или единичный акт жестокости. Ее губят также тысячи «постельных клещей», наши жестокость, равнодушие, бесчувствие, вскормленные в постелях тех, кого мы знаем или любим.

– У вас есть какая-нибудь музыка? Водитель посмотрел на сиденье рядом с собой.

– Вообще-то есть, но вряд ли вам она понравится. Могу предложить «Мерцающие черепа Вуду» или «Ракету из склепа».

– Тогда хоть радио включите.

– Запросто.

Он стал задумчиво крутить ручку настройки, пока не попал на канал классической музыки. Передавали «Римский карнавал» Берлиоза, и, слушая его, я ненадолго успокоилась. Такое же действие оказывал на меня и вечерний пейзаж за окном – перемежающиеся светлые и темные пятна. Маленькие, погрузившиеся в сон городки, запоздалые прохожие, торопящиеся домой. Мужчина вышел из винного магазина. Подросток на велосипеде вырвался на дорогу впереди нас, бешено крутя педали. Он то и дело оглядывался, намного ли нас опередил. На педалях сверкали красные рефлекторы. В одном из домов два освещенных окна напоминали глазницы. Грузовик свернул на подъездную дорожку, из выхлопной трубы клубился дым – светло-серый на фоне ночной черноты.

– Вот забавно!

– Что?

– Да вон – кинотеатр «драйв-ин». Они обычно в конце лета закрывают лавочку. Кому интересно там торчать в такую погоду? Холодно же.

Я посмотрела куда он указывал, и на первый взгляд зрелище показалось мне ничем не примечательным. На гигантском экране в заполненном народом магазине суетились люди. Внезапно в торговом зале появился Хью Оукли. Стоя у зеркала в полный рост, он примерял бейсболку. Это было в тот день, когда мы чуть было впервые не легли в постель, но вместо этого пошли в магазин «Гэп» в Нью-Йорке и уединились в примерочной. Вот к нему подхожу я с парой брюк в руках и что-то говорю. Он кивает и идет за мной в другой конец зала.

В открытом кинотеатре в глухой глубинке штата Нью-Йорк на экране в сорок футов высотой демонстрировали сцену из моей жизни.

– Видали, а? Ни одной машины. Кому они фильмы крутят, хотел бы я знать.

Площадка и в самом деле была пуста.

– Можете сделать музыку погромче, если не трудно?

У санатория Фиберглас парковка не пустовала. В девять вечера машин оставалось еще изрядно. Мы подъехали к ярко освещенной входной двери. Я бросила быстрый взгляд на здание, удивляясь тому, что сердце мое молчит.

– Вы здесь кого-то навещаете?

– Да. Старого друга.

Таксист наклонил голову, чтобы лучше разглядеть санаторий через ветровое стекло.

– Кучу денег надо иметь, чтоб в таком месте лечиться. Я посмотрела на его затылок. Таксист недавно побывал в парикмахерской: абсолютно ровная граница волос на фоне абсолютно белой кожи. Сзади он был похож на солдата или на маленького мальчика.

– Как вас зовут?

– Меня? Эрик. Эрик Петерсон, а что?

– Вы меня тут не подождете, Эрик? Я заплачу за лишнее время.

– Знаете, я сам собирался вам это предложить. Так и подумал, что вы не захотите тут долго оставаться, тем более час такой поздний. Вы потом – в Крейнс-Вью?

Повернувшись ко мне, он улыбнулся. Добрососедская улыбка, за которой только вежливость и участие.

– Да. Спасибо вам большое. Но я могу застрять там довольно надолго.

– Ничего. – Он кивнул на переносной телевизор. – Через десять минут последняя серия «Нигде и никогда». Хочу поглядеть.

Выйдя из такси, я заторопилась к входу в здание.

– А вас-то как зовут? – окликнул меня таксист.

– Миранда.

– Я никуда не денусь, Миранда. Можете не торопиться. – Не успела я сделать и нескольких шагов, как он пообещал: – На обратном пути я вам расскажу о гиацинтовых макао.

– Они имеют отношение к постельным клещам?

– Нет, это птицы. О них рассказывали в другом фильме – после клещей.

Он опустил взгляд, и серовато-серые отсветы от экрана замелькали на его лице. Я была так рада, что он согласился меня подождать.

Открыв тяжелую дверь – на сей раз парадную – и войдя в холл, я сразу же была поражена царившей там тишиной. Мои шаги по каменному полу звучали пугающе громко. За столиком дежурной сидела медсестра средних лет и что-то читала. Больше вокруг не было ни души. Я подошла к ней и стала ждать, когда она обратит на меня внимание, но она не отрывала глаз от книги. Бросив взгляд на страницу, я увидела, что это стихи. С трудом разбирая слова вверх тормашками, я прочла начало одного из стихотворений: «Вам, сэр, придется потрудиться: снег будет падать всю ночь».

Она продолжала меня игнорировать.

– Ау. Прошу прощения… – Да?

– Я хочу навестить Франсес Хэтч.

– В какой она палате?

– Не помню.

Женщина шумно вздохнула и обратилась к компьютеру. Назвав мне номер палаты Франсес, она немедленно вернулась к прерванному чтению.

– Прекрасная строчка. Она подняла на меня глаза.

– Что?

– «Повернитесь спиной, сэр, снег будет идти всю ночь». Прекрасная строчка. В нескольких словах так много выражено.

Она перевела взгляд на книгу, потом снова на меня, на книгу. Захлопнула ее и смерила меня подозрительным взглядом. Я повернулась и пошла к лифту.

Он прибыл с мелодичным звоном, двери распахнулись, и из кабины вышла врач Франсес.

– Вы вернулись.

– Да. Мне надо повидать Франсес. Но сначала я хочу спросить у вас: что это за больница? На кого она рассчитана?

– Хоспис. В некотором роде.

– Люди сюда ложатся умирать? Франсес умирает?

– Да. Она очень слаба.

– Но почему здесь? Она так любит свою квартиру. Почему она ее бросила и приехала сюда?

– Не возражаете, если я поднимусь с вами? Только до ее этажа. А там я вас оставлю.

– Конечно.

Мы вошли в лифт. Она нажала кнопку. Двери закрылись. Она повернулась ко мне и спросила, понизив голос:

– Вам известно о ваших жизнях? – Да.

– Можете рассказать, как вы узнали?

Я вкратце поведала ей о возвращении в Крейнс-Вью, о пожаре в спальне, о стадионе, о том слове, которое произнес Деклан и которое все объяснило. Я ничего не сказала ей о нашем с Хью ребенке. Она слушала меня, скрестив руки на груди и низко опустив голову. Когда я закончила, мы были у двери в палату Франсес.

– Невероятно, – покачала головой врач. – Это всякий раз бывает по-новому.

– Это в порядке вещей?

– Миранда, все, кто здесь находится, пережили то же, что и вы. Просто в каждом случае это проявляется по-разному. Все ваши жизни вели вас сюда. Теперь вы должны принять важнейшее решение. Можете оставаться здесь сколько хотите. У нас вы будете в безопасности. Одна из наших задач – защищать пациентов, пока они не решат, что делать дальше. Вторая задача – заботиться о тех, кто решил окончить свои дни здесь. Хосписы для таких, как вы, стары как мир. Отель в Пиренеях, молодежное общежитие в Мали, больница в Монтевидео. На одной из гробниц в египетской Долине царей высечено…

– О каком решении вы говорите?

– Франсес вам все скажет, но, по-моему, вы и сами догадываетесь. Все, кто собрался на стадионе, ненавидели вас, потому что вы забрали из жизни каждого что-то очень важное и ценное. Люди говорят «вампир», поскольку это нечто чуждое, ирреальное, и мы содрогаемся, представляя себе что-либо подобное, а потом со смехом отвергаем эту нелепую фантазию. Дракула? Кровопийца, спящий в гробу? Глупости. Но если вы поищете в толковом словаре определение, то прочитаете: «Тот, кто живет за счет других». Все в той или иной степени этим грешат, но мы каждый раз находим рациональное объяснение – пока не взглянем повнимательнее. Думаю, сейчас вам самое время побеседовать с Франсес. Она ответит на ваши вопросы.

Доктор Забалино повернулась, чтобы уходить. Я тронула ее за руку.

– Постойте! Скажите, кто вы?

– Я такая же, как и вы. И однажды оказалась в таком же положении, в каком находитесь сейчас вы, но я давно приняла решение. – Она дотронулась до моей руки. – По крайней мере, теперь вам многое ясно. Я-то знаю, насколько это важно, независимо от того, куда это вас приведет. – Она бесшумно зашагала по коридору и вышла через дверь в его торце. Туда же ушел и сын Хью. Сегодня. Все это произошло сегодня.

Я негромко постучалась и приоткрыла дверь в палату Франсес. Первым, на что я обратила внимание, был запах. Такой аромат бывает в самых дорогих цветочных магазинах. Поколебавшись, я все же распахнула дверь. Яркость красок и обилие предметов меня потрясли. Я даже не сразу разглядела кровать. Когда все же я ее увидела, то улыбнулась: Франсес сидела на кровати и читала журнал. Казалось, она попросту не замечает великолепия окружающей обстановки.

Потом я услышала музыку. Это было что-то классическое, оживленное и легкое. Раньше я этого не слышала. Она напоминала «Аквариум» Сен-Санса. Прежде чем заговорить, я дала успокоиться моим глазам и ушам.

Продолжая листать свой журнал и даже не подняв на меня глаз, Франсес сказала:

– Закрой дверь, деточка. Не хочу, чтоб посторонние видели меня в ночной рубахе.

– Что за чудо эта ваша палата, Франсес! Вы потрясающе умеете превращать жилье в произведение искусства.

– Спасибо. Проходи и садись. Здесь где-то должен быть стул. Поищи среди цветов.

– Кто вам их прислал?

– Ну их в жопу. У нас есть и другие темы для разговора. Поэтому ты и примчалась сюда на ночь глядя. Ведь так?

– Да. Не могли бы вы выключить музыку, пока мы будем разговаривать?

Она уставилась на меня непонимающе, как будто я произнесла что-то невразумительное на незнакомом языке.

– Музыку? Нет, это не в моих силах. Она встроена. Ее нельзя включить или выключить.

– Но если вам надоест ее слушать?

Она открыла было рот, чтобы что-то возразить, но передумала.

– К ней привыкаешь. Забудь ты об этой музыке, Миранда. Расскажи, что с тобой произошло. Подробно, не опуская никаких деталей – они очень важны.

Я все ей рассказала, в том числе о Хью и нашем ребенке. Это не заняло много времени, что неприятно меня поразило. В конечном счете каждый из нас может рассказать только одну историю. Чтобы прожить эту историю, нужна целая жизнь, а рассказать ее можно за час.

Франсес лишь однажды проявила неподдельный интерес к моим словам – когда речь зашла о Шумде. Она стала допытываться, как он выглядел, что говорил, что делал. Ее обычно бледное лицо залил румянец, становившийся по мере моего рассказа все ярче. Она зажала рот ладонью и оставалась в таком положении, пока я не передала ей его последние слова, сказанные уже со ступенек веранды. Франсес повернулась к окну, словно приводя в порядок свои мысли и чувства.

– Когда ты жила в Вене, тебя звали Элизабет Ланц. Тюя смерть стала самым заметным скандалом того времени, потому что, когда ты упала, в театре было множество народа. Шумда был тогда на вершине своей славы. Люди приезжали со всех концов Европы, чтобы его увидеть. В тот вечер в театре присутствовал начальник полиции, который самолично его и арестовал… Landesgerichfnote 7Note7
  Суд (нем.).


[Закрыть]. Шумда с удовольствием повторял это слово, когда я навещала его в тюрьме. Разумеется, он блестяще владел Hochdeutschnote 8Note8
  Немецким языком (нем.).


[Закрыть]. Он и блестящим чревовещателем стал потому, что любил языки. Говорил на четырех. Ему нравилось просто произносить иностранные слова, он ими наслаждался. Некоторые любят вкус шоколада, а Шумда любил вкус слов. Landesge-richt,crepuscule,piombo,zvinkanote 9Note9
  Суд (нем.), сумерки (фр.), мальчик (шпал.), вывих, изгиб (словенец.).


[Закрыть]. Он и сейчас у меня перед глазами: лежа на кровати после любовных ласк, перекатывает языком трудные слова и улыбается. Говорить он любил не меньше, чем трахаться… И он считал себя неуязвимым, а потому всерьез не верил, что его накажут за твою смерть. Но это был для Вены политический год, а политикам всегда нужен козел отпущения. А тут появился балаганщик, чревовещатель из Румынии, который перед глазами сотен людей загубил один из юных цветков города. Вина его была совершенно очевидна. Разумеется, его бы казнили, но я его спасла.

– Как вам это удалось?

– Обменяла свою жизнь на его.

– Но как же вам… Что вы имеете в виду?

– Посмотри на свою руку, Миранда.

Я повиновалась, но ничего особенного не увидела.

– Нет, поверни ее. Смотри на ладонь.

Никаких линий. Все они куда-то исчезли, и моя ладонь стала гладкой, как лист бумаги. Как кожа на любом другом участке тела. На карте, где рисуют свои узоры прошлое и будущее, не осталось ничего.

Я не верила своим глазам и не могла отвести взгляда от ладони. И тут снова заговорила Франсес.

– Миранда!

– Что это значит? Почему?..

– Послушай меня. Когда ты шла на стадион, линии на твоей ладони еще существовали! Они исчезли, когда ты узнала, кто ты такая.

– Что я вампир? Когда я поняла, что прожила все эти жизни? Именно тогда их не стало?

Мне необходимо было повторить ее слова, чтобы закрепить их в моем пошатнувшемся сознании. Несмотря на все усилия сохранять здравомыслие, голос мой грозил сорваться. Я с трудом владела собой. Чувствовала себя так, словно теория большого взрыва была разыграна еще раз – в моем мозгу. Все, что я знала, разлетелось с невероятной скоростью в самые дальние уголки Вселенной. Может, через миллиард лет их скорость уменьшится, они снова остынут и на них возникнет какая-нибудь новая жизнь, а пока они только разлетались со страшной скоростью.

Франсес вытянула ко мне правую руку ладонью наружу. Кожа была испещрена линиями и бугорками, пересечениями и разветвлениями дорог – целая жизнь в линиях на коже, подробная, хотя и хаотичная карта многих дней Франсес Хэтч.

– Что вы хотите этим сказать, Франсес?

Она медленно подняла левую руку. Ладонь была гладкой. Я быстро повернула свою левую руку ладонью вверх. Но она оказалась такой же гладкой, как и правая.

Франсес сложила руки на коленях.