Текст книги "Поправки"

Автор книги: Джонатан Франзен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– В колледже действует несколько видов психологической помощи, – скрестив руки на груди, напомнил Чип. – Как раз для студентов, переживающих подобные трудности.

– Спасибо. Вообще-то со мной все в порядке, если не считать, что напоследок я нагрубила вам в аудитории.

Зацепившись каблуками за подлокотники дивана, Мелисса сбросила туфли на пол. Чип заметил, что из-под комбинезона, по обе стороны нагрудника, проступили мягкие складки теплой фуфайки.

– Детство у меня было чудесное, – продолжала она. – Родители были моими лучшими друзьями. До седьмого класса я воспитывалась дома. Мама училась в медицинском колледже в Нью-Хейвене, а папа гастролировал с панк-группой «Номатикс». Когда мама впервые в жизни пошла на шоу панков, она вышла с концерта под руку с отцом и в результате очутилась в его номере в гостинице. Она бросила учебу, он – «Номатикс», и с тех пор они не разлучались. Так романтично. Мой отец получил кой-какие деньги из трастового фонда, и распорядились они ими просто гениально. На рынок тогда как раз вышли всякие новые компании, моя мама интересовалась биоинженерией и читала «Джей-эй-эм-эй»,[15]15  «Джей-эй-эм-эй» (JAMA – Journal of the American Medical Association) – авторитетный медицинский журнал.


[Закрыть] а Том – мой отец – разбирался в цифрах, так что они сумели успешно вложить деньги. Клэр – моя мама – сидела со мной дома, мы много общались, я освоила школьную программу, и мы всегда были вместе, все трое. Они были так… так влюблены друг в друга. По выходным всегда устраивали вечеринки. А потом нам пришло в голову: мы же знаем всех и разбираемся в финансах, почему бы нам не организовать взаимный фонд? Мы так и сделали. И вы просто не поверите! Этот фонд до сих пор в верхней строке – «Уэстпортфолио биофонд-40». Потом, когда конкуренция возросла, мы основали еще несколько фондов. Ведь нужно предложить клиентам полный спектр услуг. Так, во всяком случае, говорили Тому корпоративные вкладчики. Вот он и организовал эти другие фонды, но они, увы, оказались не очень-то прибыльными. Думаю, в этом и коренятся нелады между ним и Клэр, потому что ее фонд, «Биофонд-40», где она всем заправляет, по-прежнему в порядке. Теперь сердце у мамы разбито, она в депрессии, сидит дома, никуда не выходит. А Том хочет, чтобы я познакомилась с этой Вики, она-де «очень забавная» и катается на роликовых коньках. Но мы же все понимаем: папа и мама созданы друг для друга. Они идеально друг друга дополняют. И мне кажется, если б вы знали, как это клево – создать новую компанию, чтобы деньги текли рекой, и как все это романтично, вы бы не судили так, сплеча.

– Возможно, – кивнул Чип.

– В общем, по-моему, с вами можно поговорить. В целом я справляюсь, но мне все-таки нужна дружеская поддержка.

– Как насчет Чада? – спросил Чип.

– Он милый мальчик. В самый раз на три уик-энда. – Спустив ногу с дивана, Мелисса пристроила ступню на ноге Чипа, поближе к бедру. – По большому счету трудно представить себе более несовместимую пару, чем он и я.

Сквозь ткань джинсов Чип ощущал нарочитое шевеление ее пальчиков. Стол мешал ему изменить позу, освободиться из ловушки, пришлось ухватить Мелиссу за щиколотку и водворить ее ногу обратно на диван. Но розовая ступня тут же подцепила Чипа за локоть, притянула к себе. Все это выглядело игриво и невинно, однако дверь была открыта, в кабинете горел свет, шторы он не опускал, а в коридоре кто-то находился.

– Правила, – сказал он, высвобождаясь. – Существуют правила.

Мелисса скатилась с дивана, встала на ноги и подошла вплотную к Чипу.

– Глупые правила, – сказала она. – Если человек тебе небезразличен…

Чип отступил к двери. В коридоре возле помещения кафедры крошечная женщина в голубой униформе, с непроницаемым тольтекским лицом, включила пылесос.

– Правила положено соблюдать, – решительно сказал он.

– Значит, даже обнять вас нельзя?

– Совершенно верно.

– Как глупо. – Мелисса сунула ноги в туфли, подошла к Чипу, замершему у двери, чмокнула его в щеку возле уха. – Ну ладно, пока.

Он следил, как она танцующим шагом скользит по коридору и исчезает из виду. Хлопнула дверь на пожарную лестницу. Тщательно проанализировав каждое свое слово, Чип выставил себе высший балл за корректность. Но когда он вернулся на Тилтон-Ледж, где перегорел последний фонарь, его захлестнула тоска. Чтобы стереть ощутимое воспоминание о поцелуе Мелиссы и прикосновении теплой стопы, он позвонил в Нью-Йорк старому приятелю по колледжу и договорился встретиться назавтра за ланчем. Вытащил «Cent Ans de Cinéma Erotique» из шкафа, куда именно на такой случай спрятал кассету после «купания» в раковине. Пленка поддавалась воспроизведению, но на экране сыпал снежок, когда же дошло до первой страстной сцены, в отеле, с распутной горничной, снежок перешел в буран, а потом экран и вовсе посинел. Видеоплеер издал тонкий, сухой кашель, словно говоря: «Воздуха, воздуха!» Пленка вылезла из кассеты, опутала внутренности плеера. Чип извлек кассету и несколько пригоршней пленки в придачу, и тут что-то окончательно сломалось – плеер выплюнул пластмассовую бобышку. Ладно, бывает и хуже, только вот поездка в Шотландию вконец разорила Чипа и купить новый видак было не на что.

Прогулка по Нью-Йорку в дождливый субботний день тоже не подняла ему настроение. Все тротуары в Нижнем Манхэттене были усеяны квадратными металлическими спиралями «противокражных» бирок. Клейкие бирки намертво прилепились к влажному тротуару, а когда, купив импортного сыра (наезжая в Нью-Йорк, он всегда покупал сыр, чтобы придать видимость целесообразности своей вылазке из Коннектикута, хотя, право же, грустновато каждый раз покупать в одном и том же магазине все ту же маленькую головку грюйера и фурм д'амбера; это еще больше ожесточало Чипа против философии потребления как безуспешной попытки обеспечить всеобщее счастье) и встретившись за ланчем с университетским товарищем (тот недавно бросил преподавать антропологию, перешел на должность «психолога-маркетолога» в «Силиконовой Малине» и уговаривал Чипа очнуться наконец и последовать его примеру), Чип вернулся к машине, он обнаружил, что каждый из его упакованных в пластик сыров снабжен этой самой биркой и еще одна, вернее, ее обрывок, прилипла к подошве левого ботинка.

Тилтон-Ледж была покрыта корочкой льда и тонула во мраке. В почтовом ящике Чип нашел конверт с коротким письмецом от Инид, жаловавшейся на моральное разложение Альфреда («Сидит в своем кресле целыми днями напролет!»), с приложением вырезанной из журнала «Филадельфия» пространной статьи о Дениз, полной непомерных восторгов по поводу ее ресторана «Маре скуро», да еще и с шикарным, на целую полосу, фото юной шеф-поварихи. Дениз на снимке в джинсах и тонкой рубашке-безрукавке – мускулистые плечи и атласная грудь («Так молода и так хороша: Ламберт у себя на кухне» – гласил заголовок). «Вот сволочи, печатают фотографии женщин, чтобы повысить тираж», – с горечью подумал Чип. Еще несколько лет назад в посланиях Инид непременно присутствовал мрачный абзац насчет Дениз и ее неудачного брака, пестревший фразами вроде «Он слишком СТАР для нее» (дважды подчеркнуто), и еще один, переполненный восторгами и гордостью по поводу его работы в университете. Чип прекрасно знал, как умело Инид сталкивает лбами своих детей, да и к похвалам ее всегда примешивалась ложка дегтя, однако, право же, неприятно, когда умная, принципиальная молодая женщина (а Дениз он считал именно такой) использует свое тело для рекламы. Швырнув газетную вырезку в мусорное ведро, он развернул субботнюю половину воскресного выпуска «Таймс» и – да-да, он сам себе противоречит – принялся листать приложение в поисках рекламы нижнего белья или купальников, на которой мог бы отдохнуть усталый взор. Не найдя ни одной картинки, он обратился к разделу книжных рецензий, где на одиннадцатой странице взахлеб расхваливали автобиографичекий опус «Папочкина дочка» некой Вендлы О'Фаллон, книгу «смелую», «потрясающую», «чрезвычайно насыщенную». Имя Вендла О'Фаллон встречается не так уж часто, но Чип понятия не имел, что Вендла написала книгу, и не признал в ней автора «Папочкиной дочки», пока не дошел до заключительного абзаца: «О'Фаллон, преподаватель Д-ского университета…»

Он отложил газету и откупорил бутылку вина.

Теоретически и он, и Вендла могли претендовать на постоянную ставку по кафедре текстуальных артефактов, однако ставок не хватало. То, что Вендла, пренебрегая неписаным университетским правилом, согласно которому преподаватели должны жить здесь же, в городке, ездила на работу из Нью-Йорка, пропускала факультетские собрания и бралась за любые начальные курсы «для дураков», чрезвычайно ободряло Чипа. Имелись у него и другие преимущества – множество научных публикаций, высокие оценки студентов и поддержка Джима Левитона. Но сейчас даже два бокала вина не принесли ему успокоения.

Он наливал уже четвертый, когда зазвонил телефон. Это была Джеки, жена Левитона.

– Я только хотела сообщить, что с Джимом все обойдется, – сказала она.

– А что случилось? – спросил Чип.

– Он приходит в себя. Мы в «Сент-Мери».

– Что произошло?

– Чип, я спросила, сможет ли он играть в теннис, и знаешь что? Он кивнул! Я сказала, что иду звонить тебе, и он кивнул: да-да, он готов играть! С координацией движений у него все в порядке. Все в порядке! И сознание ясное, что очень важно. Какое счастье, Чип! Глаза у него живые. Это наш прежний Джим!

– Джеки, у него был удар?!

– Конечно, понадобится время на реабилитацию, – сказала Джеки. – Очевидно, с сегодняшнего дня он уйдет на пенсию, и что до меня, Чип, так это просто счастье. Понадобятся кое-какие перемены, но через три года – да что там, гораздо быстрее! – он снова будет здоров. В конечном итоге мы окажемся в выигрыше. У него такие ясные глаза, Чип! Все тот же прежний Джим!

Прислонясь лбом к кухонному окну, Чип повернул голову так, чтобы одним глазом упереться прямо в холодное влажное стекло. Он уже знал, как поступит.

– Наш старый добрый Джим! – твердила Джеки.

В следующий четверг Чип пригласил Мелиссу на ужин и занялся с ней сексом на красном плюшевом кресле. Это кресло приглянулось ему в ту пору, когда выкинуть восемьсот долларов на антиквариат еще не казалось финансовым самоубийством. Подушка кресла призывно-эротически выгибалась, толстые подлокотники раскинуты в стороны, спинка образовывала удобный угол; плюшевая грудь и брюшко едва не лопались – того и гляди посыплются пуговицы, нашитые перекрестными рядами. На миг оторвавшись от Мелиссы, Чип сходил выключить свет в кухне, а заодно заглянул в ванную. По возвращении он застал девушку распростертой на кресле, в одних брюках от клетчатого синтетического костюма. В полумраке она могла сойти за гладкокожего юношу с пухлой грудью. Чип, предпочитавший квир-теорию квир-практике, не выносил этот костюм и предпочел бы, чтобы Мелисса одевалась как-нибудь по-другому. Даже когда она скинула эти брюки, гендерная неопределенность не разрешилась окончательно, тем более что к телу льнул запах прели – проклятие синтетических тканей. Но из трусиков – они, на радость Чипу, были тонкими, прозрачными, тут уж никакой гендерной неопределенности – выглянул резвый пушистый кролик, заскакал весело, сам по себе, влажный, нежный, теплый зверек. Это было выше его сил. За две предыдущие ночи Чип не проспал и двух часов, голова плыла от вина, кишечник распирали газы (зачем он приготовил на ужин жаркое с фасолью?!), его беспокоило, заперта ли дверь и нет ли просвета между шторами: вдруг кто-нибудь из соседей нагрянет, толкнет дверь, а та откроется, или заглянет в щель между занавесками и увидит, как Чип вопиющим образом нарушает разделы I, II и VI устава, который сам же помогал составлять. Вся ночь для него прошла в таких вот тревогах, напряженных попытках сосредоточиться, с краткими промежутками скомканного, сдавленного восторга, но Мелисса вроде бы находила это увлекательным и романтичным. Час за часом с ее губ не сходила улыбка.

После второго, еще более мучительного свидания на Тилтон-Ледж Чип уговорил Мелиссу уехать вместе на недельку под День благодарения, подыскать коттедж на Кейп-Коде, спрятаться от посторонних глаз и суждений; а в свою очередь Мелисса, как только они под покровом ночи выехали из кампуса через восточные ворота (ими мало кто пользовался), предложила остановиться в Мидлтауне и купить наркотики у ее школьной подруги, которая училась в Уэсли. Чип ждал перед внушительным – никакие непогоды не страшны! – зданием Экологического колледжа, барабаня по рулю «ниссана» с такой силой, что кончики пальцев заболели: главное – не вникать в то, что он творит. За спиной оставались груды непроверенных рефератов, предстояли экзамены, и Джима Левитона он ни разу не проведал. Коллеги, побывавшие у декана, рассказывали, что Джим потерял речь, бессильно выдвигает челюсть, шевелит губами, пытаясь выдавить хоть слово, и злится на всех. Эти известия окончательно отбили у Чипа охоту посещать Джима. Он теперь предпочитал избегать сильных эмоций. Сидел, барабанил по рулю и вконец отшиб пальцы, когда Мелисса вышла из подъезда Экологического колледжа. С ней в машину ворвался запах древесного дыма и замерзших цветочных клумб, аромат запоздалого осеннего романа. Она вложила в руку Чипу золотистый пакетик со старым логотипом «Мидленд-Пасифик», только без надписи.

Midland

Pacific

Lines

– Держи, – сказала она, захлопывая дверцу машины.

– Что это? Экстази?

– Нет. Мексикан-А.

Неужели Чип отстал от современной культуры?! Не так давно он мог без запинки перечислить все наркотики.

– Что от него будет?

– Все и ничего, – ответила Мелисса, проглатывая одну таблетку. – Сам увидишь.

– Сколько я тебе должен?

– Нисколько.

Поначалу он и впрямь не ощутил никакого эффекта, но в индустриальном предместье Нориджа (до Кейп-Кода оставалось часа два-три) Чип приглушил трип-хоп, который включила Мелисса, и заявил:

– Остановимся тут, надо трахнуться!

– Ага! – рассмеялась Мелисса.

– Прямо тут, на обочине.

– Нет, – все так же смеясь, возразила она, – давай снимем комнату.

Они завернули в бывший «Комфорт-инн», который потерял франшизу и теперь именовался просто пансион «Комфорт-Вэлли». Толстая ночная администраторша сообщила, что компьютер сломался, и записала их имена от руки, тяжело дыша, словно в ее организме что-то разладилось. Чип тем временем массировал Мелиссе животик и чуть было не запустил руку ей в брюки, но, слава богу, вовремя сообразил, что подобное поведение на публике неуместно и повлечет за собой неприятности. Та же логика удержала Чипа от порыва извлечь из штанов свой член и предъявить его пыхтящей потной администраторше. Той, конечно, любопытно было бы взглянуть.

Даже не прикрыв за собой дверь, он повалил Мелиссу на прожженный сигаретами ковер номера 23.

– Так-то лучше! – вздохнула Мелисса, пинком захлопнув дверь. Потом скинула брюки и прямо-таки взвыла от восторга. – Намного, намного лучше!

Все выходные Чип не одевался. Когда в номер доставили пиццу, Чип отворил дверь, и полотенце, которым он прикрыл бедра, соскользнуло прежде, чем посыльный успел отвернуться.

– Привет, дорогая, это я, – проворковала Мелисса в трубку сотового телефона, а Чип меж тем прилег позади нее и принялся за дело. В одной руке она сжимала телефон, время от времени приговаривая: – Угу, угу… конечно-конечно… Да, мама, тебе тяжело… Ты совершенно права, это нелегко… Конечно-конечно… угу-угу… конечно… Ох, это уж чересчур! – воскликнула она, и ее голос сорвался как раз в тот миг, когда Чип слегка приподнялся, отвоевывая последние, сладостные четверть дюйма, прежде чем излиться в нее.

В понедельник и во вторник он диктовал Мелиссе курсовую по Кэрол Гиллиган,[16]16  Гиллиган, Кэрол – американская журналистка, теоретик феминистской этики.


[Закрыть] которую сама Мелисса писать не могла, – очень уж злилась на Вендлу О'Фаллон. Аргументы Гиллиган с фотографической четкостью всплывали в мозгу, теоретические построения давались небывало легко, и Чип пришел в такой восторг, что начал тереться возбужденным членом о Мелиссины волосы, водил его головкой вверх-вниз по клавиатуре компьютера, пока на жидкокристаллический экран не брызнули сверкающие капельки.

– Дорогой, не кончай на мой компьютер! – сказала Мелисса.

Тогда он принялся тыкаться ей в щеки и уши, щекотал подмышки и наконец пригвоздил ее к двери в ванную комнату. Она приветствовала его все той же сочно-вишневой улыбкой.

Каждый вечер, четыре дня подряд, примерно в час ужина Мелисса извлекала из своей сумки еще две золотистые упаковки. В среду Чип повел ее в кино, где они просидели лишних полтора сеанса, уплатив всего лишь за один дневной фильм. Вернувшись в «Комфорт-Вэлли», они поужинали оладьями; Мелисса позвонила матери и говорила так долго, что Чип уснул, не приняв таблетки.

В День благодарения он очнулся в сером сумраке своего не приглушенного наркотиком «я». Лежа в постели и прислушиваясь к редким по случаю праздника автомобилям на шоссе №2, Чип никак не мог сообразить, что не так. Пристроившееся рядом тело внушало смутную тревогу. Ему хотелось повернуться на бок, уткнуться лицом в спину Мелиссы, но, может быть, он ей уже надоел? Как она вытерпела все его приставания, сколько можно лапать и трогать, толкаться и тыкать?! Он же использовал ее, словно кусок мяса!

Стыд и недовольство собой захлестнули Чипа мгновенно – так стремительно падают цены на охваченной паникой бирже. Его прямо-таки выбросило из постели. Натянув трусы, он прихватил с собой Мелиссину косметичку и заперся в ванной.

Одно-единственное жгучее желание обуревало Чипа – стереть, упразднить все, что он натворил. И тело его, каждая клеточка, точно знало, как унять это жгучее желание: нужно проглотить еще одну таблетку мексикана-А.

Чип тщательно обыскал косметичку. Кто бы мог подумать, что так быстро возникнет зависимость от наркотика, который даже не приносит удовольствия! Ведь накануне он и не вспоминал о пятой, последней дозе. Чип раскрывал тюбики с помадой, извлекал из розовых пластиковых оболочек двойные тампоны, тыкал заколкой для волос в баночку увлажняющего крема. Пусто.

С косметичкой в руках Чип вернулся в комнату, где было уже совсем светло, и шепотом окликнул Мелиссу. Не дождавшись ответа, он упал на колени и распотрошил холщовую дорожную сумку. Запустил пальцы в пустые чашечки бюстгальтеров. Помял свернутые мячиком носки. Проверил все потайные карманы и отделения сумки. Это новое надругательство над Мелиссой казалось особенно унизительным, все вокруг заволокло оранжевой пеленой стыда, ведь он словно бы ощупывал ее внутренние органы, чувствовал себя хирургом, который с гнусным сладострастием поглаживает юные легкие, обнажает почки, трогает идеально гладкую поджелудочную железу. Прелестные маленькие носочки, и мысль о носочках еще меньшего размера, которые Мелисса носила в недавнем детстве, и образ многообещающей, умненькой романтической студенточки, собирающей вещички, чтобы съездить на выходные с глубоко почитаемым ею профессором, – каждая мысль, каждая сентиментальная ассоциация подливала масла в огонь его стыда, возвращала воспоминание об отнюдь не смешной, примитивной и грубой комедии, что совершилась между ними. Потные подскоки, влажная пляска и тряска.

Стыд достиг точки кипения, мозги вот-вот взорвутся. И все же Чипу хватило терпения еще раз обыскать одежду Мелиссы, не сводя при этом бдительного взгляда со спящей возлюбленной. Лишь перебрав по второму кругу ее вещи, прощупав каждый шов, он пришел к выводу, что мексикан-А спрятан в наружном кармане сумки, надежно застегнутом на «молнию». Зубчик за зубчиком он осторожно раздвигал «молнию», скрежеща зубами от невыносимо пронзительного звука, и приоткрыл карман ровно настолько, чтобы в отверстие прошла рука (это проникновение вновь раздуло пламя воспоминаний; его огнем жгли все те вольности, которые он позволял себе по отношению к Мелиссе здесь, в номере 23, ненасытная похоть его рук, его пальцев – о, как он теперь мечтал никогда, никогда не прикасаться к ней!), и в этот миг на тумбочке возле кровати задребезжал сотовый телефон и девушка со стоном проснулась.

Выдернув руку из запретного места, Чип побежал в ванную и долго стоял под душем. Вернувшись, он застал Мелиссу уже одетой, она упаковывала сумку. Совершенно асексуальная, бесплотная в утреннем свете. Насвистывала веселую песенку.

– Дорогой, планы переменились, – сказала она. – Мой отец – он и в самом деле симпатяга – приезжает на денек в Уэстпорт. Я хочу повидаться с ним.

Если б и ему стыд был так же неведом, как ей! Но он не смел попросить у Мелиссы еще одну таблетку.

– А ужин? – спросил он.

– Прости. Но мне нужно ехать.

– Мало того что ты каждый день по два часа болтаешь с ними по телефону!..

– Чип, прости! Речь идет о моих ближайших друзьях.

Чипа передернуло от одного упоминания о Томе Пакетте, рокере-дилетанте, наследнике трастового фонда, который бросил семью ради любительницы роликов. За последние несколько дней он невзлюбил и Клэр, ведь она только и делала, что бесконечно изливала дочери душу по телефону, а та почему-то слушала.

– Отлично, – буркнул он. – Отвезу тебя в Уэстпорт.

Мелисса мотнула головой – волосы рассыпались.

– Милый, не сердись!

– Не хочешь в Кейп, не надо. Отвезу тебя в Уэстпорт.

– Ладно. Тогда одевайся.

– Только знаешь что: эта твоя «дружба» с родителями, право же, не вполне нормальна.

Мелисса будто не слышала. Стоя перед зеркалом, подкрасила ресницы. Потом взялась за помаду. Чип так и стоял посреди комнаты, прикрываясь полотенцем и чувствуя себя каким-то бородавчатым уродом. Мелисса вправе испытывать к нему отвращение. Тем не менее Чип хотел прояснить все до конца.

– Ты поняла, что я сказал?!

– Чип, милый, – она сжала накрашенные губы, – одевайся.

– Мелисса, дети не должны проводить все время с родителями. Родители не должны быть твоими «ближайшими друзьями». Необходим мятеж, бунт. Только так формируется личность.

– Может быть, так формировалась твоя личность, – возразила она, – но ты отнюдь не образец счастливого взросления.

Он принял это с улыбкой.

– Я себе нравлюсь, – продолжала Мелисса. – Про тебя такого не скажешь.

– И твои родители вполне довольны собой, – подхватил он. – Вся ваша семейка страшно довольна собой.

Впервые ему удалось по-настоящему обозлить ее.

– Да, я себе нравлюсь! – заявила она. – Что тут плохого?

Он не мог объяснить, что тут плохого. Не мог объяснить, чем плохи ее самодовольные родители, ее самоуверенность, и страсть к театральным жестам, и апология капитализма, и отсутствие друзей среди сверстников. Чувство, настигшее Чипа в последний день занятий – это он все запутал, с миром все в порядке, и каждый вправе быть в нем счастливым, а все проблемы исходят от него, только от него самого, – нахлынуло вновь, да с такой силой, что колени подогнулись, и он опустился на кровать.

– Как у нас с наркотиком? – спросил он.

– Кончился.

– Ладно.

– Было шесть таблеток, ты принял пять.

– Что?!

– Очень жаль, что я не отдала тебе все шесть.

– А ты что принимала?

– Адвил, милый. – Ласковое обращение в ее устах звучало уже откровенной насмешкой. – Болит?

– Я не просил тебя покупать наркотик, – огрызнулся он.

– Словами – нет.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Очень весело нам было бы без него!

Чип не стал допытываться дальше. Опасался услышать, что без мексикана-А он был бы никудышным, нервозным любовником. Да, конечно, именно таким он и был, но тешил себя надеждой, что Мелисса ничего не заметила. Новый стыд добавился к прежнему, а наркотика, чтобы заглушить его, больше не было. Чип опустил голову, закрыл лицо руками. Стыд погружался вглубь, ярость, вскипая, пузырьками поднималась вверх.

– Так ты отвезешь меня в Уэстпорт? – напомнила Мелисса.

Чип кивнул, но, должно быть, девушка не смотрела на него, потому что он услышал, как она листает телефонный справочник и говорит диспетчеру, что ей нужно такси до Нью-Лондона.

– Пансион «Комфорт-Вэлли», номер 23, – добавила она.

– Я отвезу тебя в Уэстпорт, – вслух произнес Чип.

– Не стоит, – откликнулась она, кладя трубку.

– Мелисса, отмени вызов. Я тебя отвезу.

Она раздвинула шторы, открыв вид на ограду, на прямые, как палки, клены и задний фасад завода по переработке вторсырья. С десяток снежинок потерянно порхали в воздухе. На востоке в разрыве туч проглядывало белое солнце. Чип поспешно оделся. Мелисса стояла к нему спиной. Если б не этот странный стыд, он бы подошел к окну, обнял ее, и она бы, наверно, повернулась к нему и все простила. Но собственные руки казались Чипу лапами хищника. Он боялся, что Мелисса в ужасе отпрянет, да и сам не был до конца уверен, что в темных глубинах души не жаждет наброситься на нее, жестоко наказать за то, что ей дано любить себя, а ему нет. Как же он ненавидел и как любил ее напевный голос, танцующую походку, безмятежное довольство собой! Она умела быть собой, а он нет. Чип сознавал, что погиб: она не нравилась ему, но расстаться с ней, потерять ее – полный кошмар.

Мелисса набрала другой номер.

– Солнышко, – заговорила она в мобильник. – Я еду в Нью-Лондон, сяду на первый же поезд… Нет-нет, просто хочу повидаться… Точно-точно… Да-да, конечно… Целую-целую, скоро увидимся… Ага.

Снаружи послышался гудок машины.

– А вот и такси, – сказала она матери. – О'кей. Целую-целую. Пока.

Накинув куртку, Мелисса подхватила сумку и провальсировала по комнате. А у двери сообщила в пространство о своем уходе:

– До скорого! – И почти встретилась взглядом с Чипом.

Он не мог решить, что это: превосходное владение собой или полное замешательство. Хлопнула дверь такси, заработал мотор. Подойдя к окну, он успел разглядеть сквозь заднее стекло красно-белой машины промельк ее волос цвета вишневого дерева. И после пяти лет воздержания решил, что пора купить пачку сигарет.

Надев куртку, Чип вышел и, не замечая прохожих, преодолел пустыню холодного асфальта. Бросил монеты в щель автомата с пуленепробиваемым стеклом.

Утро Дня благодарения. Снег перестал, выглянуло солнце. Над головой хлопали крыльями чайки. Свежий ветерок ерошил волосы, словно и не касался земли. Чип присел на холодные перила, закурил, черпая утешение в крепкой посредственности американской торговли, в простом, без претензий, металле и пластике придорожных агрегатов. Гудение бензонасоса смолкает, как только наполняется бак, процедура скорая и скромная. Полотнище с надписью «Большой глоток – 99 ц.» раздувается на ветру, рвется в никуда, нейлоновые растяжки натягиваются и вибрируют. Черный курсив цен на бензин – сплошные девятки. Американские седаны сворачивают на подъездную дорожку, снижая скорость до 30 миль в час. Оранжевые и желтые пластиковые флажки трепещут на проволоке.

– Папа снова свалился с лестницы, – рассказывала Инид под грохот нью-йоркского ливня. – Нес в подвал большую коробку орехов пекан, не держался за перила и упал. Представляешь, сколько таких орехов в двенадцатифунтовой коробке? Они раскатились по всему полу. Дениз, я полдня на карачках елозила! До сих пор то и дело натыкаюсь на эти пеканы. Цветом они точь-в-точь как сверчки, от которых мы никак не избавимся. Наклонюсь подобрать орех, а он прыгает мне в лицо!

Дениз подрезала стебли принесенных ею подсолнухов.

– Зачем папа нес в подвал двенадцать фунтов пекана?

– Ему хотелось чем-нибудь заняться, сидя в кресле. – Инид торчала у Дениз за спиной. – Я могу помочь?

– Поищи вазу.

Открыв первый шкафчик, Инид обнаружила только коробку с винными пробками.

– Не понимаю, с какой стати Чип пригласил нас к себе, если даже не собирался обедать с нами.

– По всей вероятности, – сказала Дениз, – он не рассчитывал, что именно сегодня утром его бросит подружка.

Дениз всегда говорила таким тоном, что мать чувствовала себя дурой. На взгляд Инид, Дениз не хватало тепла и сердечности. Но все же она была ее единственной дочкой, а несколько недель назад Инид совершила постыдный поступок, в котором ей срочно требовалось кому-нибудь исповедаться, и она надеялась, что Дениз ее выслушает.

– Гари настаивает, чтобы мы продали дом и переехали в Филадельфию, – сообщила Инид. – Он считает, Филадельфия будет лучше всего, ведь и он там, и ты тоже, а Чип в Нью-Йорке. Я сказала Гари, что люблю своих детей, но жить могу только в Сент-Джуде. Средний Запад – вот мое место, Дениз. В Филадельфии я просто потеряюсь. Гари хочет, чтобы мы поселились в доме с обслуживанием. Он не понимает, что уже слишком поздно: человека в таком состоянии, как твой папа, в подобные заведения не принимают.

– Но если папа будет падать с лестницы?..

– Дениз, он не держался за перила! Он не желает признавать, что ему нельзя ходить по лестнице с ношей.

Ваза обнаружилась под раковиной, за стопкой окантованных фотографий – четыре изображения чего-то розового и пушистого, то ли шизанутые художества, то ли медицинские иллюстрации. Инид попыталась аккуратно просунуть руку мимо них, но опрокинула спаржеварку, которую сама же и подарила Чипу на Рождество. Дениз глянула вниз и тем лишила мать возможности притвориться, будто она не заметила фотографии.

– Господи, что это такое?! – нахмурилась Инид. – Что это, Дениз?

– О чем ты?

– Тут какие-то извращенные Чиповы штучки, я так понимаю.

– Похоже, ты все-таки догадываешься, что это такое. – Дениз посмотрела на мать «с интересом», а этот ее взгляд выводил Инид из себя.

– Нет, не догадываюсь.

– Не знаешь, что это?

Инид достала вазу и захлопнула дверцу.

– Не хочу знать, – сказала она.

– Ну, это совсем другое дело.

Тем временем в гостиной Альфред нерешительно топтался возле кресла, собираясь сесть. Всего десять минут назад он сумел это проделать без всяких приключений, но теперь, вместо того чтобы автоматически повторить то же движение, вдруг задумался. Лишь недавно он осознал, что акт усаживания подразумевает утрату контроля, слепое запрокидывание, свободное падение назад. Его чудесное синее кресло в Сент-Джуде, точно перчатка бейсболиста на первой базе, ловко подхватывало любое летевшее в него тело, под каким бы углом и с какой бы силой оно ни падало; большие мягкие медвежьи лапы синего кресла страховали Альфреда, когда он вслепую совершал свой рискованный маневр. Но Чипово кресло было непрактичной низкой рухлядью. Альфред стоял к нему спиной, боязливо согнув колени под небольшим углом – пораженные нервы нижних отделов конечностей не позволяли согнуть их сильнее, – руки блуждали в воздухе за спиной, тщетно пытаясь нащупать подлокотники. Он опасался последнего броска. Что-то непристойное сквозило в этой полусогнутой, неловкой позе, что-то от мужской уборной, какая-то глубинная уязвимость, до того унизительная, что Альфред, стремясь поскорей положить этому конец, зажмурил глаза и – сел. Грузно плюхнулся на сиденье, но сила инерции опрокинула его на спину, задрала колени в воздух.