Текст книги "Поправки"

Автор книги: Джонатан Франзен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 37 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Некоторые из этих разработок, например баллонный катетер Фогарти или операция на роговице Лазика, приносят огромные прибыли корпорациям – владельцам соответствующих патентов. Другие, с понятными лишь немногим наименованиями, как то: эберлевский процесс управляемого нейрохемотаксиса, по старинке обогащают изобретателей: один человек – одно состояние. Эберлевский процесс, еще в 1996 году не имевший официальной лицензии, а ныне уже признанный стандартным методом лечения целого ряда мозговых опухолей и поражений, по оценкам, приносит изобретателю, нейробиологу из Университета Джонса Гопкинса Эрлу X. («Кудряшке») Эберле до 40 миллионов долларов ежегодно в виде лицензионных платежей и других отчислений по всему миру.

Сорок миллионов долларов ежегодно – это уже что-то. Сорок миллионов долларов ежегодно оживили надежды Гари, и он ощутил новый прилив злобы. Эрл Эберле загребает сорок миллионов долларов ежегодно, а Альфред Ламберт, такой же изобретатель, только (посмотрим правде в глаза!) неудачник от природы – один из кротких, наследующих землю, – получит за все труды пять штук! Да еще хочет разделить эту жалкую подачку с «Орфик-Мидленд»!

– Замечательная книга! – ворвался в его мысли голос Джоны. – Наверно, будет самая моя любимая.

Почему же тебе так приспичило купить папочкин патент, а, «Кудряшка»? Что за спешка? Финансовая интуиция, теплое покалывание в чреслах, подсказывала Гари, что ему в руки свалилась сугубо внутренняя, закрытая информация. Закрытая информация из случайного, то есть безупречно законного источника. Сочный кусок мяса лично для него.

– Они вроде как отправились в круиз, – сообщил Джона, – но хотят доплыть до самого края света. Туда, где живет Аслан.

В базе данных Комиссии по ценным бумагам и биржам Гари обнаружил предварительный проспект, так называемую «наживку», подготовленную для первой открытой продажи акций «Аксона», которая намечалась на 15 декабря. Оставалось чуть больше трех месяцев.

Основным гарантом размещения акций выступал «Хеви энд Ходапп», один из авторитетнейших инвестиционных банков. Гари проверил жизненно важные показатели – движение ликвидности, объем эмиссии и размещений – и, чувствуя, как все сильнее разливается в паху тепло, щелкнул по команде «Загрузить позднее».

– Джона, девять часов, – напомнил он. – Ступай в душ.

– Мне бы тоже хотелось поехать в круиз, папа, – сказал Джона, поднимаясь по ступенькам. – Если б можно было как-нибудь организовать…

В другой области поиска Гари слегка дрожащей рукой набрал слова «красивая обнаженная блондинка».

– Пожалуйста, закрой за собой дверь, Джона.

На экране возникла красивая обнаженная блондинка. Гари еще пощелкал мышью, и обнаженный загорелый мужчина – вид сзади, но можно развернуть и увеличить вид от пупка до колен – вплотную занялся красивой обнаженной блондинкой. Что-то вроде сборочной линии на конвейере: красивая обнаженная блондинка – сырая заготовка, обнаженный загорелый мужчина вовсю обрабатывает ее своим инструментом. Сперва с заготовки пришлось удалить разноцветную упаковку, затем ее поставили на колени и не слишком квалифицированный работник засунул инструмент ей в рот, потом положил заготовку на спину, откалибровал ее собственным ртом и снова принялся поворачивать, придавая ей ряд горизонтальных и вертикальных положений, складывая и скручивая материал по мере необходимости и весьма усердно обрабатывая его своим орудием…

От этих картинок эрекция сникла. То ли Гари достиг возраста, когда деньги возбуждают больше, чем половые акты с красивой обнаженной блондинкой, то ли ангедония, преследующая отца семейства даже здесь, в подвале, проникла и в эти удовольствия…

Наверху прозвенел звонок. Легкими шагами кто-то из мальчишек поспешил со второго этажа к двери.

Гари поскорее очистил экран компьютера и пошел наверх. Как раз вовремя – Кейлеб возвращался на второй этаж с большой коробкой пиццы. Гари последовал за ним, остановился на минутку возле гостиной, вдыхая аромат пеперони и прислушиваясь, как жена и сыновья почти беззвучно поглощают еду. На экране телевизора рычала под аккомпанемент военной музыки какая-то бронетехника, танк наверное.

– Мы увелисить назим, летенант. Теперь ви отвесять? А?

В «Неподконтрольном воспитании. Навыках нового тысячелетия» д-р Харриет Л. Шахтман предупреждала: «Слишком часто озабоченные родители пытаются "уберечь" детей от так называемых "опасностей" телевидения и компьютерных игр, тем самым подвергая их куда более реальной опасности – остракизму сверстников».

Гари в детстве разрешали смотреть телевизор не более получаса в день, и из-за этого он отнюдь не подвергался остракизму, а потому ему казалось, что теория д-ра Шахтман позволяет устанавливать правила наиболее снисходительным родителям, а более требовательные вынуждены занижать планку. Однако Кэролайн обеими руками проголосовала за эту теорию: дети, мол, должны учиться в основном у сверстников, а не у родителей; поскольку же одна лишь Кэролайн помогала Гари в осуществлении главной мечты его жизни – не уподобляться отцу, – Гари согласился с ее мнением, и мальчики проводили перед телевизором столько времени, сколько хотели.

Одного Гари не предвидел, что в результате сам станет жертвой остракизма.

Вернувшись в кабинет, он снова набрал номер Сент-Джуда. Радиотрубка из кухни все еще лежала у него на столе, напоминая о недавнем недоразумении и грядущих конфликтах.

Он рассчитывал, что к телефону подойдет Инид, но трубку взял Альфред и сообщил, что мать отправилась к Рутам.

– У нас нынче собрание соседей, – пояснил Альфред.

Гари прикинул, не позвонить ли позже, но нет, не даст он отцу себя запугать.

– Папа, – начал он, – я тут посмотрел кое-какие данные по «Аксону». У этой компании очень много денег.

– Гари, я не желаю, чтобы ты вмешивался, – сказал Альфред. – И вообще, поздно ты спохватился.

– Что значит «поздно»?

– То и значит. Я уже все сделал. Документы заверены у нотариуса, я заплачу своему юристу, и все.

Гари прижал два пальца ко лбу.

– Боже, папа! Ты заверил бумаги у нотариуса? В воскресенье?!

– Я передам матери, что ты звонил.

– Не отсылай им бумаги! Ты меня слышишь?!

– Гари, мне это начинает надоедать.

– Тем хуже, потому что я еще далеко не все сказал.

– Я просил тебя не затевать таких разговоров. Если ты не способен вести себя как порядочный, цивилизованный человек, мне придется…

– Эта твоя порядочность – чушь собачья! И цивилизованность тоже чушь! Это просто слабость! Страх! Чушь собачья!

– Не желаю это обсуждать.

– Тогда забудь об этом.

– Так я и сделаю. Мы больше не вернемся к этому разговору. В следующем месяце мы с матерью собираемся приехать к вам на два дня, и мы надеемся, что в декабре вы навестите нас. Я настаиваю на соблюдении приличий.

– И неважно, что творится в душе. Главное – «соблюдение приличий»!

– Таков мой принцип.

– Но не мой! – фыркнул Гари.

– Знаю. Поэтому мы намерены провести у вас сорок восемь часов, и ни минутой больше.

Гари бросил трубку. Он разозлился пуще прежнего. Он-то думал, родители приедут в октябре на неделю. Он хотел, чтобы они поели пирогов в «Ланкастер-каунти», посмотрели спектакль в Центре Аннеберга,[32]32  Центр Аннеберга – культурный центр Пенсильванского университета.


[Закрыть] съездили в горы Поконо и в Уэст-Честер на сбор яблок, послушали, как Аарон играет на трубе, полюбовались, как Кейлеб играет в футбол, вдоволь пообщались с Джоной и убедились, наконец, какая распрекрасная жизнь у их сына, насколько он достоин их уважения и даже восхищения. За сорок восемь часов всего не успеть.

Гари заглянул к Джоне, поцеловал сына на сон грядущий. Потом принял душ, прилег на большую дубовую кровать и попытался проявить интерес к очередному номеру «Inc.»,[33]33  «Inс.» – бизнес-журнал.


[Закрыть] но в голове продолжался спор с Альфредом.

В марте, когда ездил к родителям, Гари прямо-таки испугался, заметив, как Альфред сдал всего за пару месяцев с Рождества. Старый железный конь мчался навстречу катастрофе. Гари с ужасом смотрел, как отец, покачиваясь, бесцельно спешит куда-то по коридору, скорее съезжает, чем спускается по лестнице, алчно поглощает бутерброды, разбрасывая во все стороны куски мяса и салата, и без конца поглядывает на часы; даже во время разговора взгляд его делается рассеянным, едва собеседники перестают напрямую обращаться к нему. А на кого, если не на Гари, ляжет вся ответственность? Инид способна лишь устраивать истерики да мораль читать, Дениз живет в мире собственньгх грез, Чип уже три года не заглядывал в Сент-Джуд. Так кому, если не Гари, придется произнести приговор: этот поезд уже сошел с рельсов?

С точки зрения Гари, первым делом требовалось продать дом. Выручить по максимуму, перевезти родителей в другое жилье, поменьше, зато поновее, понадежнее и подешевле, а остаток денег вложить, вложить решительно и выгодно. Этот дом – единственный актив, каким располагают Альфред и Инид. Гари не пожалел целого утра, внимательно осмотрел их владение и изнутри, и снаружи. В цементе обнаружились трещины, в ванне и умывальнике – потеки ржавчины, потолок в главной спальне слегка просел. Отметил Гари и пятна сырости на внутренней стене задней веранды, бороду засохшей пены на крышке старой посудомоечной машины, неприятное постукивание кондиционера, бугры и впадины на подъездной дорожке, термитов в дровяном сарае, толстый дубовый сук, дамокловым мечом нависший над мансардой, в фундаменте щели в палец шириной, накренившиеся несущие стены, на оконных шпингалетах – хлопья отслоившейся краски, здоровенных наглых пауков в подвале, пол, устланный высохшими жуками и сверчками, нежелательные грибковые и кишечные запахи. Повсюду следы разложения. Даже при нынешнем подъеме рынка этот дом явно начал падать в цене. Нужно продать его к чертям прямо сейчас, решил Гари. Нельзя терять ни дня.

В последний день в Сент-Джуде, пока Джона помогал Инид печь именинный торт, Гари повез отца в хозяйственный магазин. Едва выехав на дорогу, Гари заявил, что настала пора продать дом.

Альфред, сидевший на пассажирском сиденье дряхлого «олдсмобил», даже головы не повернул.

«С какой стати?»

«Пропустим весну, придется ждать следующего года, – пояснил Гари. – А года у вас в запасе нет. Ты можешь разболеться, а дом падает в цене».

Альфред покачал головой.

«Я давно уже предлагаю. Нам и нужно-то – спальня да кухня. Место, где мать могла бы готовить и где мы могли бы отдохнуть. Но нет, она не желает переезжать».

«Папа, если вы не переберетесь в более удобное жилье, ты покалечишься и в итоге попадешь в дом для престарелых».

«Дом для престарелых в мои планы не входит. Так и запомни».

«Мало ли что не входит в твои планы! Случится может что угодно».

«Куда мы едем?» – поинтересовался Альфред. Они проезжали мимо начальной школы, где когда-то учился Гари.

«Свалишься с лестницы, поскользнешься на льду, сломаешь шейку бедра. Вот и попадешь в дом для престарелых. Бабушка Кэролайн…»

«Ты не ответил. Куда мы едем?»

«В хозяйственный магазин, – сказал Гари. – Маме нужен переключатель, чтобы регулировать свет на кухне».

«Вечно она колдует со светом», – покачал головой Альфред.

«Ей это доставляет удовольствие! – возмутился Гари. – А ты? Тебе что-нибудь доставляет удовольствие?»

«Что ты имеешь в виду?»

«Вот что я имею в виду: ты ее уже доконал».

Неугомонные руки Альфреда загребали пустоту на коленях, будто собирали взятки в покере, только карт не было.

«В который раз прошу тебя: не вмешивайся!» – сказал он.

Тусклый предполуденный свет в оттепель конца зимы, застывшая тишина буднего дня в Сент-Джуде – как родители это выдерживают?! Вороны в кронах маслянисто-черных дубов сливались с деревьями. Небо ничуть не отличалось цветом от грязно-белой мостовой, по которой престарелые автомобилисты Сент-Джуда, не превышая вгоняющий в сон предел скорости, ползли по своим делам: кто к супермаркетам, где на толевых крышах стояли озерца талой воды, кто на сквозную магистраль, которая вела мимо складских дворов с огромными лужами, мимо государственной психиатрической клиники, ретрансляционных мачт, исправно снабжавших эфир мыльными операми и игровыми шоу, кто к кольцевым автодорогам (за ними тянулись укрытые тающим снегом сельские просторы, где грузовики вязнут в глине по самую ось, в лесах постреливают из 22-го калибра, а по радио передают лишь евангельские проповеди да гитарный перезвон), кто в спальные пригороды, где все окна светятся одинаковым бледным светом, пожухлые лужайки оккупированы белками, две-три давно забытые пластиковые игрушки вросли в грязь и почтальон насвистывает ирландские мелодии и в сердцах захлопывает каждый ящик сильнее, чем следует, ведь в этот мертвый час, в этот мертвый сезон недолго и свихнуться от цепенящей тишины.

«Тебя устраивает твоя жизнь? – спросил Гари, дожидаясь зеленого света на повороте. – Ты когда-нибудь был счастлив?»

«Гари, я болен…»

«Многие люди больны. Если ты в этом находишь оправдание, бога ради, хочешь вечно жалеть себя, бога ради, но маму-то зачем тащить за собой?»

«Ладно, завтра ты уезжаешь».

«И что? – не отставал Гари. – Снова усядешься в свое кресло, и пусть мама готовит и убирает?»

«С некоторыми вещами в этой жизни надо просто примириться».

«Если так, зачем вообще жить? Что тебя ждет впереди?»

«Я каждый день задаю себе этот вопрос».

«И каков же ответ?» – спросил Гари.

«А ты что скажешь? Что мне осталось, по-твоему?»

«Путешествовать».

«Я уже напутешествовался. Тридцать лет этим занимался».

«Досуг в кругу семьи. С теми, кого ты любишь».

«Без комментариев».

«Что значит "без комментариев"?»

«То и значит: без комментариев».

«Ты все еще дуешься из-за Рождества».

«Понимай как знаешь».

«Если ты обиделся из-за Рождества, мог бы так и сказать».

«Без комментариев».

«А не намекать тут…»

«Надо было приехать на два дня позже и уехать на два дня раньше, – сказал Альфред. – Вот и все, что я могу сказать по поводу Рождества. Сорока восьми часов вполне бы хватило».

«Это все из-за депрессии, папа. У тебя депрессия».

«У тебя тоже».

«И если говорить серьезно, ты должен подлечиться».

«Ты слышишь, что я сказал? У тебя тоже».

«О чем ты?»

«Догадайся».

«Нет, в самом деле, папа, о чем ты говоришь?! Я-то ведь не сижу целый день в кресле, клюя носом!»

«В глубине души ты именно это и делаешь!» – объявил Альфред.

«Вот уж неправда!»

«Придет день – сам убедишься».

«Ничего подобного! – выпалил Гари. – Моя жизнь принципиально отличается от твоей».

«Запомни мои слова. Я вижу твой брак, я вижу то, что вижу. Однажды и ты увидишь».

«Это просто вздор, ты сам знаешь! Злишься на меня и не знаешь, что сказать».

«Уже сказал: не желаю об этом говорить».

«Я не обязан уважать твои желания!»

«А я не обязан уважать твои "достижения"!»

И пусть бы себе не уважал – разве Альфред когда-нибудь в чем-нибудь бывал прав? Но почему-то было нестерпимо обидно.

В магазине Гари предоставил Альфреду платить за переключатель. Старик осторожно вынимал из тощего кошелька одну купюру за другой, чуть придерживая их, прежде чем передать кассиру, – доллары-то он уважал, хоть кого допечь мог рацеями о том, сколько стоит один-единственный доллар.

Дома, пока Гари с Джоной пинали мячик, Альфред достал инструменты, отключил на кухне электричество и принялся устанавливать реостат. Тогда Гари еще не сообразил, что отца нельзя подпускать к проводам. Однако, вернувшись на кухню к ланчу, он обнаружил, что отец сумел лишь убрать старый переключатель и теперь стоит, сжимает в руках новый, словно чеку гранаты, и весь трясется от страха.

«При моей болезни с этим не справиться», – признался он.

«Нужно продавать дом», – не преминул заметить Гари.

После ланча он повез мать и Джону в местный музей транспорта. Пока Джона лазил по старым паровозам и изучал стоящую в сухом доке подводную лодку, Инид присела, давая роздых больному бедру, а Гари мысленно составлял перечень музейных экспонатов, чтобы экскурсия не прошла впустую. Он не мог заставить себя рассматривать сами экспонаты, вчитываться в чересчур насыщенные информацией, пошло-оптимистичные надписи: «Золотой век пара», «Заря авиации», «Век надежного транспорта». Одна надоедливая табличка за другой. Больше всего в поездках на Средний Запад Гари раздражало то, что он сразу лишался привилегированного положения и защитных покровов. В здешней простодушной уравниловке никто и не думал преклоняться перед его талантами и заслугами. О, какую печаль навевал на него музей! Эти усердные сент-джудские провинциалы исполнены любознательности и слыхом не слыхали о депрессии. С энтузиазмом набивают свои шишковатые черепушки фактами. Как будто от фактов что-то зависит! Ни одна женщина в подметки не годилась Кэролайн, что по внешности, что по умению одеваться. Ни один мужчина не мог похвастать такой стильной прической, таким подтянутым животом, как у Гари. Но все они вполне любезны, как Инид, как Альфред. Не подталкивают в спину, не лезут вперед, дожидаются, пока Гари отойдет, а когда собираются вокруг заинтересовавшего их объекта, читают табличку, приобретают знания. Господи, как же он ненавидел Средний Запад! Дыхание перехватило, голова бессильно свесилась. Только бы не стошнило. Гари укрылся в магазинчике сувениров и купил там серебряную пряжку для ремня, две гравюры со старыми эстакадами «Мидленд-Пасифик» и оловянную фляжку (это все для себя), портмоне из оленьей кожи (Аарону) и компьютерный диск с игрой на тему Гражданской войны (Кейлебу).

«Папа, – окликнул Джона. – Бабушка предлагает купить мне две книги, не больше чем по десять долларов каждая, или одну не дороже двадцати долларов. Можно?»

Инид с Джоной купались во взаимной любви. Инид всегда предпочитала малышей старшим, и Джона занял в экологической системе семьи именно эту нишу: идеальный внучок, с готовностью забирающийся на колени к бабушке-дедушке, охотно поедающий самые невкусные овощи, не слишком увлекающийся телевизором и компьютерными играми, умеющий бодро отвечать на заковыристые вопросы вроде: «Тебе нравится в школе?» В Сент-Джуде Джона наслаждался безраздельным вниманием троих взрослых. Само собой, этот городишко казался ему лучшим местом на земле. Сидя на заднем сиденье «олдсмобил», широко раскрыв глазищи, малыш жадно вглядывался во все, что показывала ему Инид.

«Здесь так легко парковаться!.. Совсем нет машин!»

«Музей транспорта лучше всех наших музеев, правда, папочка?.. Как просторно в этом автомобиле! Самая лучшая машина, в какой я только ездил!.. Все магазины рядом с домом, так удобно!»

В тот вечер, после музея, Гари еще побродил по магазинам. Инид подала на ужин фаршированную свинину и праздничный шоколадный торт, Джона в полудреме доедал мороженое, и тут бабушка спросила, не хочется ли ему встретить Рождество в Сент-Джуде.

«С удовольствием!» – откликнулся Джона, глаза у него слипались от сытости.

«Сделаем сахарные пирожные, гоголь-моголь, поможешь нам наряжать елку, – разливалась Инид. – Наверное, выпадет снег, будешь кататься на санках. И знаешь что, Джона: каждый год в парке Уэйнделл устраивают замечательную иллюминацию, называется "Страна Рождества", весь парк так красиво освещен…»

«Мама, сейчас март!» – перебил ее Гари.

«Мы приедем на Рождество?» – спросил Джона.

«Мы приедем скоро, очень скоро, – посулил Гари. – Не знаю, как насчет Рождества…»

«Уверена, Джоне понравится!» – сказала Инид.

«Да, очень! – подхватил Джона, впихивая в себя еще ложечку мороженого. – Это будет лучшее Рождество в моей жизни!»

«Конечно-конечно», – подхватила Инид.

«Сейчас март, – повторил Гари. – В марте Рождество не обсуждают. Помнишь правила? Ни в июне, ни даже в августе о нем не говорим. Помнишь?»

«Ладно, – вмешался в разговор Альфред, поднимаясь из-за стола. – Лично я ложусь спать».

«Я голосую за Рождество в Сент-Джуде», – подытожил Джона.

Завербовать Джону, использовать маленького мальчика как орудие в борьбе за Рождество в Сент-Джуде – что за подлый трюк! Уложив Джону, Гари вернулся к матери и посоветовал ей поменьше думать о Рождестве.

«Папа уже и выключатель сменить не может, – сказал он. – Крыша течет, вокруг дымохода сочится вода…»

«Я люблю этот дом, – сказала Инид отскребая у раковины сковороду, на которой жарилась свинина. – Отцу нужно пересмотреть свое отношение…»

«Ему нужна шоковая терапия или курс лекарств, вот что ему нужно! – отрезал Гари. – Хочешь всю жизнь обслуживать его – на здоровье. Хочешь жить в старом доме, где все разваливается, и делать все так и только так, как ты привыкла, – милости прошу. Ты себя в могилу загонишь, стараясь справиться и с тем и с другим, – дело твое! Но не проси меня строить в марте планы на Рождество, лишь бы тебе угодить!»

Инид поставила сковороду на стол возле переполненной сушилки. Ему бы следовало взяться за полотенце, но при виде мокрых сковородок, тарелок и приборов, оставшихся от дня рождения, Гари охватила неодолимая усталость: что эту груду перетирать, что родительский дом ремонтировать – сизифов труд. Только не вмешиваться в эту жизнь, иначе не спастись от отчаяния.

Гари налил себе малость бренди на сон грядущий, а Инид уныло счищала грязь, приставшую ко дну раковины, отдирала разбухшие от воды комки.

«Что же нам делать, по-твоему?» – спросила она.

«Продайте дом. Завтра же пригласи риелтора».

«И переехать в тесную современную квартирку? – Инид стряхнула с руки в мусорное ведро омерзительные влажные ошметки. – Если мне надо отлучиться, Дейв и Мери Бет приглашают отца к себе на ланч. Ему это по душе, и мне спокойнее, когда он с ними. Прошлой осенью он сажал тис и никак не мог выкорчевать старый пень, так Джо Пирсон принес мотыгу, и они целый вечер работали вместе».

«Ему нельзя сажать деревья, – проворчал Гари, сожалея, что налил себе маловато успокоительного. – Ему нельзя брать в руки мотыгу. Он на ногах-то едва держится».

«Гари, я понимаю, до конца жизни мы тут не протянем. Но я хочу в последний раз отпраздновать в этом доме настоящее семейное Рождество. И хочу, чтобы…»

«Если мы устроим Рождество, ты согласишься подумать о переезде?»

Лицо Инид вспыхнуло робкой радостью.

«Вы с Кэролайн могли бы приехать?»

«Обещать не стану, – сказал Гари, – но, если после Рождества тебе будет легче выставить дом на торги, мы конечно же постараемся…»

«Я буду счастлива, если вы приедете. Просто счастлива».

«Но, мама, надо же реально смотреть на вещи!»

«Продержимся этот год, – продолжала Инид, – проведем здесь Рождество, как просит Джона, а там посмотрим!»

После возвращения на Честнат-хилл ангедония обострилась. Зимой Гари на досуге перекраивал сотни часов домашних видеозаписей в двухчасовую кассету «Лучшие хиты Ламбертов», с которой мог бы снять высококачественные копии и разослать в качестве рождественских видеопоздравлений. Готовя окончательную редакцию, в сто первый раз просматривая любимые семейные эпизоды и прослушивая звучавшие за кадром любимые песни («Дикие лошади», «Снова и снова»), Гари уже не испытывал ничего, кроме ненависти, и к этим сценам, и к этим мелодиям. Затем в новой фотолаборатории он переключился на проект «Двести классических моментов семьи Ламберт» и понял, что фотографии не доставляют ему прежнего удовольствия. Годами он отбирал «Двести моментов», словно готовил идеально сбалансированный портфель, с огромным удовлетворением мысленно перелистывая образы, которые безусловно попадут в коллекцию. Теперь Гари недоумевал, на кого он, собственно, пытался произвести впечатление этими фотографиями, кого и в чем хотел убедить? Разве что себя самого. Бес толкал под руку: сжечь старые, давно любимые снимки. Но вся жизнь Гари строилась как исправленная версия судьбы Альфреда, и они с Кэролайн давно пришли к выводу, что Альфред страдает клинической депрессией, а депрессия, как всем известно, имеет генетические корни, это наследственный недуг, и, стало быть, не было у Гари другого выхода, кроме как стиснуть зубы и сопротивляться ангедонии, все силы положить на то, чтобы получать удовольствие…

Он проснулся с зудящей эрекцией. Кэролайн рядом.

На ночном столике еще горел свет, но в комнате было темно. Кэролайн лежала в позе мумии, спина плотно прижата к матрасу, под коленями подушка. Сквозь ставни в спальню проникал прохладный и влажный воздух уходящего лета. Нижние ветви платана почти касаются окна, ни ветерка, даже листок не шелохнется.

На ночном столике Кэролайн лежал том в твердом переплете: «Ничейная полоса. Как избавить вашего ребенка от отрочества, через которое прошли ВЫ» (Карен Тамкин, доктор философии, 1998).

Похоже, она спала. Длинные руки, все еще упругие (трижды в неделю бассейн в Крикетном клубе), вытянуты вдоль боков. Гари залюбовался изящным носиком, широким ярким ртом, светлым пушком и слегка блестевшей полоской пота на верхней губе, конусом светлой кожи в зазоре между подолом футболки и поясом старых гимнастических шорт «Суортмор-колледж». Ближайшая к Гари грудь распирала футболку, карминный ореол соска слегка проглядывал сквозь натянутую ткань.

Он погладил жену по волосам, и она вздрогнула всем телом так, словно из его руки ударил мощный разряд тока.

– В чем дело? – спросил Гари.

– Спина болит, умираю.

– Час назад ты хохотала и отлично проводила время, а теперь опять вступило?

– Кончилось действие мотрина.

– Чудесное воскресение боли.

– Ты мне доброго слова не сказал с тех пор, как я повредила спину.

– Потому что ты лжешь о том, как ты ее повредила.

– Господи, опять?!

– Два часа беготни и футбола под дождем – это не беда. Все дело в телефоне.

– Да, – подхватила Кэролайн, – потому что твоей матери жаль потратить десять центов и оставить сообщение на автоответчике. Она наберет, подождет до третьего гудка и бросит трубку, снова позвонит и снова бросит…

– Ты тут ни при чем! – съязвил Гари. – Моя мать виновата. Перелетела сюда из Сент-Джуда и пнула тебя в спину, от зловредности.

– Весь день я слышала, как телефон начинает звонить и тут же прекращает, начинает и прекращает! Нервы расшатались.

– Кэролайн, я видел, ты захромала прежде, чем побежала в дом! Я видел гримасу у тебя на лице! Не пытайся меня уверить, что тогда тебе еще не было больно!

Кэролайн покачала головой:

– Знаешь, что с тобой?

– А потом еще и подслушивала!

– Ты знаешь, что с тобой происходит?!

– Сняла трубку с единственного свободного аппарата в доме и имела наглость уверять меня, будто…

– Гари, у тебя депрессия. Ты это понимаешь?

– Не думаю! – рассмеялся он.

– Мрачный, подозрительный, одержимый! Бродишь по дому чернее тучи. Плохо спишь. Ни от чего не получаешь удовольствия.

– Уходишь от разговора, – сказал он. – Мама позвонила, чтобы задать совершенно разумный вопрос насчет Рождества…

– Разумный! – рассмеялась Кэролайн. – Гари, Рождество для нее – пунктик. Она бредит им.

– Право, Кэролайн!

– Так и есть!

– В самом деле, Кэролайн! Скоро им придется продать дом, они хотят, чтобы мы все приехали к ним в последний раз, пока они еще живы, слышишь, Кэролайн, пока мои родители еще живы…

– Мы давно условились на этот счет. Решили, что пять человек, у которых дел по горло, не полетят в разгар праздников через полстраны, чтобы два человека, которым абсолютно нечего делать, могли сидеть у себя дома. Я всегда с радостью готова их принять…

– Вранье!

– И вдруг вы меняете правила!

– Ты вовсе не принимаешь их «с радостью», Кэролайн. Дошло до того, что они отказываются проводить у нас более двух суток.

– По моей вине? – Свои жесты и ужимки Кэролайн адресовала потолку, выглядело это жутковато. – Ты никак не хочешь понять, Гари: у нас здоровая в эмоциональном плане семья. Я – любящая мать, активно вовлеченная в жизнь детей. У меня трое развитых, творческих, эмоционально здоровых детей. Если ты ищешь проблемы в нашем доме, посмотри на себя!

– Я высказал вполне разумное предложение, – сказал Гари, – а ты уверяешь, что у меня депрессия.

– А ты даже не догадывался?

– Как только речь зашла о Рождестве, у меня сразу появилась «депрессия»!

– Нет, тебе правда ни разу за последние полгода не приходило в голову, что у тебя может быть клиническая проблема?

– Называть человека «сумасшедшим» – крайнее проявление враждебности!

– Вовсе нет, если у человека в самом деле клиническая проблема.

– Я предлагаю поехать в Сент-Джуд, – сказал Гари. – Если ты не готова спокойно обсудить этот вопрос, я сам приму решение.

– Да неужели? – презрительно фыркнула Кэролайн. – Может быть, Джона и поедет с тобой. Посмотрим, удастся ли тебе посадить в самолет Аарона и Кейлеба. Пойди спроси их, где они предпочтут провести Рождество. Спроси их, на чьей они стороне.

– Я думал, мы одна семья, – вздохнул Гари, – и все делаем вместе.

– Это ты принимаешь единоличные решения.

– Неужели мы рассоримся?

– Ты очень переменился.

– Кэролайн, Кэролайн, это просто смешно! Почему не сделать исключение? Только на сей раз!

– У тебя депрессия, – подытожила она. – Я тоскую по тебе прежнему. Не могу больше жить с впавшим в депрессию стариком.

А Гари тосковал по прежней Кэролайн, которая лишь несколько ночей назад жалась к нему в постели, когда за окном громыхала гроза, по той Кэролайн, которая вприпрыжку подбегала к нему, когда он входил в комнату, по девочке-полусироте, которая всей душой желала быть на его стороне.

Но ему нравилась и ее решительность, нравилось, что она во всем отличается от Ламбертов и не питает ни малейшей симпатии к его родителям. Годами Гари собирал некоторые высказывания жены, пока они не сложились в его личные десять заповедей, в «классическую десятку Кэролайн». В них он черпал силы и уверенность:

1. У тебя нет ничего общего с отцом.

2. Ты не обязан извиняться за покупку «БМВ».

3. Твой отец эмоционально подавляет твою мать.

4. Мне нравится твой вкус, когда ты кончаешь.

5. Работа – наркотик, погубивший твоего отца.

6. Купим и то и другое!

7. Твои родители болезненно относятся к еде.

8. Ты неотразимо красив.

9. Дениз завидует всему, что у тебя есть.

10. В страдании нет ничего хорошего.

Годами Гари мысленно твердил этот символ веры и чувствовал себя в долгу перед Кэролайн за каждую ремарку, но теперь усомнился, все ли здесь истинно. Вдруг истины здесь вовсе нет?

– Завтра утром позвоню в турагентство, – сказал он.

– А я тебе говорю, – незамедлительно откликнулась Кэролайн, – позвони доктору Пирсу. Тебе нужно с кем-нибудь поговорить.

– Хорошо бы с тем, от кого можно услышать правду.

– Хочешь правду? Хочешь знать, почему я не поеду? – Кэролайн села, подалась вперед – угол наклона задавала боль в спине. – Действительно хочешь знать?

Гари непроизвольно зажмурился. Стрекот сверчков за окном напоминал неумолчное журчание воды в трубах. Издали доносился собачий лай, размеренный, точно скрип пилы.

– Правда заключается в том, – неумолимо продолжала Кэролайн, – что, на мой взгляд, сорока восьми часов за глаза хватит. Не хочу, чтобы дети представляли себе Рождество как особое время, когда все друг на друга орут. А с ними так и получится. Твоя мать переступает порог, накопив за триста шестьдесят дней свою рождественскую манию, она только об этом и думала с прошлого января, и с ходу: «А где же тот австрийский олень? Разве статуэтка тебе не понравилась? Ты ее убрал? Где она? Где она? Где австрийский олень?» У нее сплошные мании по поводу еды, по поводу денег, по поводу одежды, она тащит с собой десять мест багажа – раньше мой муж соглашался со мной, что это уж слишком, но вдруг, ни с того ни с сего, он встает на ее сторону. Будем весь дом вверх дном переворачивать в поисках тринадцатидолларового китча из сувенирной лавчонки только потому, что он имеет какую-то сентиментальную ценность в глазах твоей матери…