Текст книги "Испорченная реальность (ЛП)"

Автор книги: Джон Урбанчик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Они остановились.

Все. В один миг. Лохмотья по инерции взлетели вокруг тел и внезапно опали. Наверное, нечто подобное испытал Моисей, когда Красное море расступилось – почувствовал, что чего-то достиг, развел волны зла и спасся. Не утонул.

Конечно, это было преувеличением. Я не спасся. Не сбежал. Только обратил к себе все эти мертвые, серые лица, и ничего хорошего мне не светило.

V

По меньшей мере одиннадцать ножей блеснули разом, ловя, отражая, преломляя оставшийся свет, ослепляя меня и призраков и любого, кто окажется достаточно близко. Но, конечно, рядом никого не было. А еще три или четыре пистолета, хотя я видел только дула, нацеленные на меня.

– Очищение, – прошептал один из призраков.

Другой повторил:

– Очищение.

За ним третий, четвертый – женщина, которая схватила меня, – но еще один тихий голос произнес:

– Шанс.

Остальные подхватили.

– Шанс. – И снова: – Шанс.

Ножи опустились. Пистолеты исчезли. Но напряжение так быстро рассеяться не могло.

– Шанс, – прошептала женщина. Ее голос звучал почти соблазнительно, и я понял, что слишком долго был вне. Вне чего именно, я не знал. Вне дома, вне себя, какая разница? Она попыталась улыбнуться, хотя ее лицо для этого не годилось.

Только тогда я понял, что они исчезли. Выскользнули из дверей, опустились на пути, плыли к табличке «Берегись поезда». Теперь на лестнице к третьей платформе стояли только женщина-призрак, еще один отверженец и я.

– Шанс, – прошептал он, опуская нож.

– Тебе от нас не укрыться, – сказала женщина.

– Отлично, – ответил я. – Не стану и пытаться.

Другой призрак исчез. Остались только мы с ней, хотя легче мне не стало. Нас разделяли лишь перила, и они бы не остановили ее ножа. Она стояла так близко, что могла пырнуть или поцеловать меня, но ни то ни другое меня не прельщало. Я попятился. Она сказала:

– Ты не можешь вернуться.

Я прошипел – как и она:

– Но я должен.

Женщина покачала головой. Что промелькнуло в ее лице? Печаль? Злорадство? Выражение пропало слишком быстро, чтобы я мог его распознать. Она тоже исчезла – через ближайшую дверь. Я услышал щелчок замка и почувствовал, как она и говорила, чужие взгляды на коже. Не просто любопытные, внимательные, лезшие внутрь, выявлявшие каждую слабость, каждый страх.

«Нет, – сказал я если не громко, то хотя бы вполголоса. – Я вернусь».

Вверх по лестнице, через турникет, вновь по ступенькам – на площадь перед Таун-Холлом. Мужчина пощипывал струны гитары, сигарета свисала с края обветренных губ. Неподалеку сидел кто-то так сильно закутавшийся в тряпье, что пол определить было невозможно. Я свернул налево и дошел до последней лестницы, поднимавшейся на Джордж-стрит. В темном углу под газетами спал мужчина. Не все бродяги были такими, как я, как призраки, как одноглазый с моста.

Например, гитарист. Его глаза следили за мной. Настоящие, реальные, живые, их цвет терялся в тенях, но они были яркими. Он оборвал прежнюю песню и забренчал куда медленней, чем ее обычно играли, «На сторожевой башне» Дилана. Превратился ли я в шута или плута[4]4
  «“Должен же быть какой-то выход”, – обратился шут к плуту». Боб Дилан. «На сторожевой башне».


[Закрыть] или просто пытался найти смысл там, где его не было?

Я вышел на улицу – на угол Джордж и Парк-стрит, откуда мог видеть любимого бронзового песика королевы Виктории. Если пройти мимо, голос на записи поприветствует вас, а если бросить статуе монетку, скажет, что исполнит желание.

У меня было желание.

И монетка.

Запись включилась, как только я приблизился.

– Меня наделили голосом, – сказал песик. Конечно, это был не он, но мне все равно каждый раз становилось не по себе. – Брось монетку в фонтан, и я тебя отблагодарю.

Хоть он и не сказал, что исполнит мое желание, я все равно кинул монетку и, зажмурившись, выдохнул:

– Хочу, чтобы ничего этого не было.

На это я почти не надеялся, так что добавил:

– Дай мне все исправить.

Вот. Это оно – верное направление. Песик тявкнул или притворился, чтобы меня поблагодарить, и я двинулся дальше. По Друитт. К зданию, где я жил. К моему дому. К жене и сыну, к семье – моей, а не того чужака.

VI

– Много знаешь о квантовой механике? – спрашивает Иеремия. Ответ ему уже известен. Кто может об этом знать? Разве что профессор физики или ученый НАСА.

– Я тоже ничего, – говорит он. – Но я слышал, что мы живем во Вселенной, где возможно все, и нахожу эту идею наиболее правдоподобной. Конечно, звучит ненаучно, и я уверен, что будет непросто найти ученого, который с этим согласится, но меня устраивает.

Я покачал головой:

– Это бессмысленно.

– Конечно. Как и все вокруг. Скажем, у тебя есть выбор: позвонить девушке или нет. Ты звонишь, она соглашается пойти с тобой на свидание, вы играете свадьбу, заводите детей, а они – своих, твой внук вырастает и становится президентом США. Или ты ей не звонишь, никакого свидания, ты женишься на ком-то еще, у ваших детей есть дети, но они совсем другие, и никто из них не поднимается выше среднего звена в страховой компании.

– Сюрреализм какой-то, – говорю я, возможно, потому что понимаю его, а может, из-за того, что это самая странная, запредельная иллюстрация происходящего. Я уже вообразил несколько таких. Мои внуки? Тимми был еще крошкой, а этот тип распланировал его жизнь лет на шестьдесят – семьдесят вперед.

– Обе возможности существуют, – говорит он. – В одной реальности ты ей позвонил. А теперь представь другую – там тебе восемьдесят, ты сидишь в инвалидной коляске и, не подумав, спрашиваешь себя: «Как бы сложилась жизнь, если бы я ей звякнул?»

Он замолкает. Я смотрю на мрачно улыбающуюся женщину.

– Теперь представь, что эта мысль уничтожает твою реальность и переносит тебя в другую, в которой ты позвонил той девушке. Что станет с твоим внуком, менеджером по страхованию?

– Его... никогда не было.

– Именно.

Он видит, что до меня не доходит. Мысль брезжит на самом краю сознания, кружится, грозит пониманием, но мне все еще чего-то не хватает. Кусочки головоломки на месте, но они не складываются.

– Представь, что этот внук – ты, – говорит он.

Бинго. Вот и миг озарения. Соединения установлены. Синапсы искрят. Ответы обволакивают прежние вопросы, но тут же появляются новые.

– Мои дедушки и бабушки мертвы.

– Мне очень жаль.

– Так что это не они.

Он пожимает плечами:

– Один из вариантов.

– И мои родители не могли представить жизнь без меня, – говорю я. – Они тоже умерли.

– И снова: мне очень жаль.

– Нет, подожди, – говорю я, вскидывая руку. Я думаю вслух, а он меня отвлекает. – Карен.

Он вопросительно щурится, и я поясняю:

– Моя жена. Она, наверное... как-то... что именно она сделала? Если бы мы не встретились, если она этого желала, я жил бы где-нибудь во Флориде или в Париже, не в Сиднее. Не бродил бы по улицам.

– Дело не в желаниях, – говорит он.

– Цыц, – прерываю я, взмахнув ладонью – все еще открытой. – Значит, она хотела большего. Не только чтобы мы не встречались, но чтобы я не рождался. Теперь она здесь, в другой реальности, может жить так, словно меня нет на свете.

– Это просто предположение, – говорит Иеремия.

– Ты сказал, я могу задавать вопросы. Ответь на этот. Я хочу вернуться. Как это сделать?

Они с Иезавель переглядываются, что-то висит в воздухе. Какой-то секрет. Иеремия собирается солгать. Хочет сказать мне неправду, ради меня. Или ради них. Он вновь встречается со мной взглядом и мастерски лжет:

– Ты не можешь.

– Да. Я ведь испорчен.

– У тебя остаются варианты. Лучше всего уехать, оборвать все связи, уйти туда, где никогда не был. – Он говорит искренне – правду, хотя и не всю. Хотел бы увидеть Шанхай? Мы можем отправить тебя туда на неделе. Будешь жить с нами, такими же отщепенцами.

– Если реальность меняется, – говорю я, намереваясь помешать его планам, – тогда как ты продолжаешь это делать?

Он улыбается. Вопрос хороший, но у него наготове хороший ответ.

Я разочарованно подаюсь назад и жду.

– Они не могут изменить всю реальность. Большинство вещей остается прежним. Ты когда-нибудь думал, почему под городом столько заброшенных туннелей?

– Я вообще не знал, что под Сиднеем они есть.

– Они есть под каждым городом. Когда им приходит конец, мы удерживаем их. Силой воли. Правим подземкой. Люди включают в картину реальности неизвестное и помогают нам существовать.

– Мне нашептали, – говорю я, – что есть способ все исправить. Вернуться домой.

– Ты веришь всему, что тебе скажут? – спрашивает он.

– Нет, – без обиняков отвечаю я. – Забудь.

– Ты умный парень. Куда бы ты ни пошел, мы проследим, чтобы ты туда добрался. Ты заслуживаешь шанса. Я дам тебе письмо. Оно поможет.

– Письмо... вроде рекомендательного?

– Лучше жить с нами, чем с ними, – замечает Иезавель, удивив меня. Я почти забыл, что она может говорить, меня выбивает из колеи ее мелодичный голос. Она кивает на дверь, сквозь которую меня привела: – Мы жалкая банда отчаявшихся, полубезумных людей, потерявших все. Отщепенцы приходят к нам в поисках общества, правды и надежды.

– Находят? – спрашиваю я, но не жду ответа. – Я здесь надежды не чувствую.

– Да, – говорит Иеремия. – И не будешь.

Не знаю, намекает ли он на то, что со мной что-то не так или что я прав куда сильней, чем думаю. Я больше не могу сидеть, вскакиваю, мерю кабинет шагами, вращаю плечами, не поднимая рук, поворачиваю голову, растягиваю мышцы. Не помогает. Я меняю тему.

– Кто такие призраки?

Улыбка Иеремии блекнет.

Глава 4

I

– Ты их так называешь? – Иеремия садится, складывает ладони на животе, вовсе не внушительном, и откидывает голову на спинку кресла, словно желает отдохнуть. Или умывает руки. Сложно понять, что у него на уме. – Призраками?

– Они ими кажутся, – говорю я.

Губы Иеремии снова изгибаются в улыбке – мимолетной. Он кивает:

– Да. Кажутся.

– Они похожи на вас.

– Похожи на нас.

Я пропускаю его слова мимо ушей. Если задумаюсь, придется их осознать, а потом, не знаю, лететь в Шанхай? А может, это была просто уловка, хитроумный способ взять меня в рабство, маневр, достойный пиратов прошлого?

– Но да, – наконец отвечает он, – их тоже оставили за бортом. Мне жаль, что тебе пришлось с ними встретиться.

– Дважды, – говорю я.

Хмыкнув, он смотрит на Иезавель. Вздыхает:

– Они верят, что мы забыты. Возможно, Богом, точно не знаю. Хотят исполнить Его волю и очистить мир от скверны.

– От нас.

– Именно.

– Но почему я все еще жив?

– Сначала они пытаются привлечь в свои ряды.

– Как ты, – говорю я. Он не отвечает, не отводит взгляд. – Я не хочу становиться пешкой в вашей войне.

– Войны нет.

– И не было?

Вновь никакого ответа.

– В любом случае, – говорю я, ухмыляясь, потому что собираюсь выложить последний козырь, последние сведения, которые я приберег, ибо они удерживают меня от безумия, хотя, возможно, в одном только шаге. Я зашел слишком далеко. – Я возвращаюсь.

– Они убьют тебя, если попробуешь.

– А вы?

Иезавель ерзает в кресле. Иеремия говорит:

– Возвращаться некуда. Тебя все забыли. Тебя нет.

Я встаю, раздуваясь от гордости и надежды. На этот раз я не сомневаюсь в победе.

– Дело в том, – говорю я, – что кое-кто меня все же помнит.

II

Друитт-стрит спускалась от городской ратуши к Дарлинг-Харбор, так что я шел под гору, пока дорогу не пересек пешеходный мостик – я понятия не имел, куда именно он вел. Возможно, к Харбор-бридж или Кросс-Сити-Таннел. Может, просто соединял две части города. Я прожил здесь почти пять лет, и вы, вероятно, сочли бы, что мне пора это знать. Но улица была проезжей, а машину мы не купили. Нам хватало общественного транспорта, особенно если учесть, что жили мы недалеко от центра, куда ездили все поезда и автобусы. Мы могли сесть в трамвай прямо у дома и добраться до Централ, а там доехать на поезде до Голубых гор.

Они были прекрасны. Мы с Карен ездили в горы пять-шесть раз в год, обычно на длинные выходные. Бродили по бушу (в штатах мы называли это походом), доставали цифровые камеры, фотографировали водопады, каскады, какаду и Трех Сестер[5]5
  Три скальных пика: Михни (922 м), Вимла (918 м) и Ганнеду (906 м), возвышающиеся над долиной Джемисон.


[Закрыть].

Такими были первые выходные после нашей свадьбы. Мы праздновали в Новой Зеландии, три недели колесили по Северному острову и на поезде добрались до Южного. Три месяца спустя, решив отдохнуть, выбрались в горы, заказали фондю в швейцарском домике и бродили по тропинкам большую часть уикенда. Дегустировали вина в местной галерее. Купили кучу безделушек, совершенно ненужных, но мило смотревшихся на полках.

Когда я дошел до аймэкс-кинотеатра, глаза застилали слезы. Я не мог больше представить лица Карен без серой пленки, зловещей, жуткой вуали, как бы сильно ни пытался. Жена на меня не смотрела. Проклятье, мой разум отказывал – это пугало.

Я увидел наш дом, нависающий над Конференц-центром, наши окна – свет все еще горел, чужаки занимались своими делами в нашей квартире. Безумием было уходить. (Нет, он в меня целился, а я был не в лучшей форме – боль еще пульсировала в затылке.) Стоило сразу же позвонить в полицию. Спуститься к консьержу, попросить помощи. О чем я думал, отправившись к Роджеру? Его, наверное, ждала девушка, а с ней – бутылка вина, свечи, медленная музыка и прочая псевдоромантика, которую он так любил. Думаю, Роджер во все это верил и однажды оказался бы прав.

Нет, пойти к нему было ошибкой. Проснувшись, он удивится, что его кроссовки пропали, и даже не вспомнит, что мы виделись. Просто улыбнется мне и кивнет, когда мы встретимся внизу – на пути к утренней чашечке кофе у «Криса и Гарри».

Наконец у меня появилось подобие плана. Неглупое, надо сказать. В вестибюле круглые сутки дежурил консьерж, ведь здание было еще и отелем. Я мельком видел трех-четырех парней, но точно знал Питера – из ночной смены. А он знал меня.

Обогнуть Дарлинг-Харбор, проскользнуть между Конференц-центром и Харборсайд, вверх по цементным ступеням, через крытую автостоянку – мудреный маршрут, но лучший путь к нашему дому. Коридор вел от паркинга к боковому входу, но я поднялся по лестнице на улицу и, перейдя через дорогу, оказался у входа. Взобрался на крыльцо и открыл стеклянные двери в вестибюль.

За стойкой было двое безупречно одетых людей. Тоненькая блондинка, которую я не знал, и бритоголовый, с голливудской улыбкой Питер. Значит, госпожа Удача не совсем от меня отвернулась.

Я подошел к стойке и сказал:

– Добрый вечер, Питер, – словно на часах было шесть и я только что вернулся с работы.

Он посмотрел на меня, не узнавая, взглянул на девушку и, наконец, ответил:

– Добрый.

Я приблизился, так чтобы девушка не услышала.

– Можно тебя спросить?

– Конечно. Давайте.

– Ты меня помнишь?

Одна его бровь опустилась, словно вопрос задавал он. Питер сказал:

– А должен?

– Я раньше жил в 1142.

– Наверное, это было до меня, сэр, – ответил он, качая головой. Меня словно ударили в живот. Я не мог вздохнуть – из легких будто выбило весь воздух.

– Вы в порядке?

– Нет, вообще-то нет. Совсем нет.

– Присядьте, – сказал он, указывая на кресла и диванчики перед стойкой. – Я принесу вам воды.

– Воды, – повторил я, кивнув, и направился к дивану. Два или три раза кашлянул, пытаясь избавиться от кома в горле. Но его не было. По правде говоря, я задыхался от пустоты.

Он сказал что-то девушке, но что именно, я не расслышал. Она исчезла в задней комнате еще до того, как я сел на диван. Рухнул – вот более подходящее слово.

Подошел Питер с кружкой воды и поставил ее на столик передо мной. Я приложил все силы, чтобы не выпить ее залпом, успокоить дыхание и развязать узел в животе. Зажмурившись от напряжения, я сказал:

– Спасибо.

– Нет проблем, приятель.

– Мне нужна комната на ночь. Есть свободные?

– Спрошу у Кэти.

Через секунду он ушел. Но я не знал этого Питера. Кем же он был? И кем был я? Кевином Николсом, мужем Карен Николс (некогда Карен Финли), отцом Тимми Николса, малыша, которому нет еще года, обитателем третьей кабинки слева (что было не совсем точной шуткой) на двадцать пятом этаже «Кроунком»-билдинг. Парнем, который ел яичницу с беконом без помидоров каждое субботнее утро. Парнем, который шел пятнадцать минут на станцию, а потом еще десять ехал на поезде в центр – пять дней в неделю. Парнем, который читал детективы Ниро Вульфа и обожал нового Доктора Кто. Я был Кевином Николсом, а значит, законным владельцем квартиры 1142 в этом здании.

– Сэр, – сказала девушка, Кэти. Я открыл глаза и посмотрел на нее. Питер исчез. – У нас есть для вас комната. Будете платить «Мастеркард» или «Визой»?

Я заставил себя подняться с дивана, слава богу, ноги не подвели, и сказал:

– Наличными.

III

Они предоставили мне комнату на четвертом этаже – с окнами, не глядевшими на город. Она стоила почти всех денег, которые дал мне одноглазый. Но мне нужна была постель. И душ. А еще я хотел вновь взглянуть на мою квартиру. Ту, в которой жили мы с Карен. Наверху.

Так что я поднялся на одиннадцатый этаж.

Из-за открытой планировки на площадках были парные двери, а окна смотрели в пустоту, обрамленную лестничными маршами. Можно было долететь до второго этажа (в вестибюль лестницы не вели) из пентхауса, если забыть об осторожности. Впрочем, вам вряд ли удалось бы упасть – перила были мне по грудь.

Это также означало, что звуки разносились по дому. В коридоре можно было услышать, как кто-то стучит в дверь тремя этажами ниже в другом крыле. Когда пьяные туристы возвращались с прогулки, их слышали все.

К счастью, в квартире мы чувствовали себя в безопасности. По большей части. Мы ее любили. Карен нашла квартиру однажды вечером, еще до того, как мы поженились, до того, как я решил остаться в Австралии на всю жизнь. Ее было сложно купить, да и потом пришлось вложить денег, но мы справились.

Решили кучу проблем. А нашим главным достижением стал Тимми.

Между двумя спальнями была пара ванных комнат, что всегда казалось мне странным. Прихожая отделяла эту часть квартиры от кухни и гостиной – в последней окна от пола до потолка открывали панораму Сиднея (с запада). Внизу Харборсайд, Кокл-Бэй – впереди: «Аквариум» и кинотеатры в обрамлении баров. Вид был просто шикарным.

Впрочем, внутри здания нам принадлежали только одна из множества коричневых дверей и окно, в которое не проникал свет. Все выглядело как обычно, но я кое-что заметил. Жалюзи на кухонном окне были опущены. Мы всегда так делали, но они были бледными – не теми, что я установил пару месяцев назад.

Номер на двери остался прежним. 1142. Словно издевался. Пусть смеются. Это были мой номер, моя дверь, но ключ в руке открывал дверь на четвертом.

Я стоял там целую вечность. Дюжина редких видов вымерла, пока раздумывал, ледниковый период начался и прошел, дети состарились и превратились в скелеты. Костяшки саднило, кулаки были сжаты. Мне хотелось кричать, но тогда бы меня услышали, а денег на другую комнату уже нет.

Постель. Душ. Кровать. Может, я проснусь оттого, что Карен нежно коснется моего плеча и заметит: пора на работу (ни за что, после такого сна я скажусь больным).

Постель. Душ. Вниз. Вероятно, если я останусь на месте, парень с пистолетом, который живет в моей квартире, выйдет в коридор, прицелится и прострелит мне голову. Кто вообще мог жить здесь с пистолетом в спальне? А ведь это я, кажется, сходил с ума.

Лифт спустил меня на четвертый. Планировка была простой: спальня с окнами, глядевшими на стену соседнего дома, ванная, кухня, гостиная, балкон, выходивший в переулок между этим и следующим зданием.

Душ мог подождать. Я рухнул на кровать, даже не сняв покрывало, и закрыл глаза.

IV

Сны были тревожными, и я то и дело просыпался. Меня преследовали не кошмары – воспоминания: мы с Карен в медовый месяц, ныряем в холодный Тихий океан вместе с дельфинами, едем на вездеходе через полосу препятствий за антарктическим центром в Крайстчерче, стоим на вершине горы Сандей, где Питер Джексон и его команда возвели Эдорас для «Властелина Колец».

Всякий раз я просыпался в слезах.

Примерно в восемь утра я сдался. Принял горячий душ – стоял под обжигающими струями куда дольше обычного. Бешено оттирал себя мылом. Медленно вытерся, боясь закончить, ведь это значило выйти из ванной и задуматься о состоянии собственного рассудка.

Просто ужасном, если честно.

Я открыл шторы, чтобы выглянуть в переулок, и на меня упало куда больше света, чем я ожидал. Не прямых солнечных лучей: я стоял лицом на запад и было еще рано. Просто здание позади нашего исчезло. Там, где оно находилось, был котлован, огражденный высоким забором. За ним – множество экскаваторов и примерно две дюжины людей в касках. Ни булыжников, ни обломков, просто яма и остов нового здания – бетонная плита, из которой торчали металлические штыри.

Я закрыл шторы. Рухнул в кресло. Покачал головой. Справился с тошнотой и понял (с ужасом и облегчением), что голова снова разболелась.

Я медленно встал, снова отдернул штору, открыл дверцу и вышел на балкон – достаточно просторный для двух пластиковых стульев и столика, – но садиться не стал, не решился пропустить стаканчик и почти не смотрел на Харрис-стрит или Глебе за ней. Ветер принес запах рыбного рынка. Я смотрел на машины, движущиеся по Вестерн-Дистрибьютор[6]6
  Автострада в Сиднее.


[Закрыть]. Кивком поприветствовал серую призрачную фигуру, глядевшую на меня из-под автострады. Несладко, наверное, призраку среди бела дня.

Я подсчитал оставшиеся деньги (тридцать долларов с мелочью) и вышел, намереваясь вернуться сюда снова только к себе домой.

Впрочем, мне это пока не светило, и я решил начать с запасного варианта – с работы.

V

Я никогда не жил работой. Карьера не была для меня всем, но, честно говоря, я работал довольно много. Один бесконечный день за другим, хотя теперь, казалось, они подошли к концу.

Мой офис находился на двадцать пятом этаже «Кроунком»-билдинг в северном Сиднее – опять же, по другую сторону моста. В моем отделе – управлении арендой – работало тринадцать человек – люди, которые платили за вышку сотовой связи на вашей крыше, если она конечно, была. На деле это оказывалось сложней, но краткость – сестра таланта.

Мы дружили – всем отделом. Иногда вместе ходили в кино, устроили пикник в Лавандовой бухте на прошлое Рождество. Пили в полудюжине баров в двух шагах от офиса. К зданию «Кроунком» притулился торговый центр с множеством бутиков и закусочных, чтобы порадовать большинство фастфудовых наркоманов.

Чтобы войти внутрь, требовалось удостоверение личности. Мое исчезло вместе с моим домом. Даже если бы охранник меня узнал, он бы не пропустил меня внутрь. Но в эти выходные у Анны и Марии был общий день рожденья, так что мы хотели устроить ланч в Командоре примерно в 12:30. Вернее, в 13:00, потому что наш руководитель, Дезире, всегда полчаса собиралась. Она отказывалась это признавать, но это была ее вина. Она не могла просто позволить звонкам переходить на голосовую почту.

Я не был готов вернуться на «Таун-Холл» – станция кишела призраками. Они жили там во всех впадинах и щелях, а до ланча оставалась еще куча времени, так что я решил пройтись.

Солнечный свет обрушился на меня, когда я перешел по мосту Пирмонт. Это было здорово. Подтверждало, что я среди живых. Правда, головная боль никуда не делась – превратилась в безжалостные тиски, сжимавшие череп.

Утром на улицах было куда больше людей и красок: яркие флаги по обеим сторонам моста, одежды, паромы «Матильда», «Аквариум», клетчатые желто-черные стены кинотеатра. Самое главное, не было теней, из которых могли появиться призраки – разве что решили бы выползти из-под моста. Ни закутков, ни темных переулков – ничего.

Оказавшись в городе, я зашагал по Джордж-стрит, петляя среди сотен покупателей, рабочих, туристов и зевак. Конечно, это был сознательный выбор. За все это время я видел только одного призрака, и он не испугал меня. Они не могли действовать в одиночку. Их сила была в числе, в плавных движениях, угрожающем шепоте и жутких глазах. Желтых! Мне так показалось, хотя на самом деле они были обычными: голубыми, зелеными, карими. Призраки были нормальными людьми, конечно, условно нормальными, но одевались как на Хеллоуин. В июне.

На этот раз я шел через Круговую Гавань. В Сиднее не найти более людного места. Музыканты были тут как тут. Старый китаец кланялся однострунному инструменту, женщина с золотой краской на лице и в золотых же одеждах стояла неподвижно до сих пор, пока кто-нибудь не оказывался поблизости. Звуки диджериду[7]7
  Духовой музыкальный инструмент австралийских аборигенов, разновидность трубы.


[Закрыть] неслись от причала, я шагал дальше, и их заглушил карибский стальной барабан.

Обрывки белых облаков исполосовали небо – ни намека на тучи или дождь. Значит, сегодня туристы смогут сделать лучшие снимки оперного театра. Он стоял в конце восточной части гавани, а я шагал на запад. Не хотел уходить слишком далеко. Просто решил пройтись по Харбор-бридж, а не под ним. Но на Аргайл-стрит у основания лестницы будет немного народу, а улицей выше – и того меньше, и мне придется пять или десять минут идти в одиночестве. Как и на платформе станции «Таун-Холл», мне некуда будет бежать, если призраки меня окружат.

В любом случае, сказал я, спешить некуда.

И сам в это поверил.

Художник рисовал на холсте оперный театр. Он прикрывал глаза ладонью, когда смотрел вверх, но его руки были слишком чистыми. Как и лицо. Ни пятнышка краски.

А затем я увидел человека, который выделялся. Как я, как одноглазый бродяга на мосту, как серые тени, притворяющиеся призраками, он казался реальным. Ярким, несмотря на приглушенные оттенки одежд. В его лице и цвете кожи было что-то азиатское. Сидя у воды, спиной к оперному театру и позеленевшей железной ограде, он бросал крошки столпившимся вокруг голубям. В отличие от меня и от других настолько же реальных людей, на нем была обычная одежда, ничего особенного, никаких лохмотьев и множества одежек. Ничего, в чем идти в кровать, ничего, в чем на службе стоять.

Он видимо, почувствовал мой взгляд. Вскинул глаза и спросил:

– Новенький?

– Понятия не имею, – ответил я.

– Садись. Я расскажу тебе историю.

– Она хорошо заканчивается?

– А разве в реальности так?

Голуби разлетались у меня из-под ног. Я подошел к нему и сел рядом Набережная тянулась сколько хватало глаз. Никто больше не остановился. Люди терялись на ее фоне, казались немного размытыми, бледными.

– Это случилось в 1943, – начал он.

Я перебил:

– Ты не можешь быть настолько старым.

Он хмыкнул, бросил несколько крошек и сказал:

– Я не говорил, что это моя история.

Вздохнул.

– Мой отец служил в армии. Он был слишком юн и соврал, чтобы туда попасть, но ему это удалось.

Значит, это была история его отца, решил я, но промолчал.

– Они сражались в Новой Гвинее. Он встретил девушку из Сингапура, ее звали Шида, дивное имя, а? Шида. Короче, мой отец убил кучу народа, получил медаль. Несколько человек считали его героем. Он женился на Шиде, они вернулись в Австралию, поселились в Голд-Кост, подрабатывали где придется. Когда я появился на свет, он владел безвкусной лавочкой сувениров, где продавались пластиковые кенгуру и рюмки с коалами. Я работал там ребенком. Почти сорок лет назад. – Он бросил голубям еще хлеба. – А будто вчера.

– Что случилось?

– Она умерла. Шида. Моя мать. Я был слишком мал, они не говорили мне, что с ней. Сгорела как свечка – не страдала, не угасала медленно. По крайней мере, я так думаю. Мне тогда было десять.

Я молчал. Что тут скажешь?

– Хотя я ошибся. Она долго жила с болезнью. Привезла ее из Новой Гвинеи. Ночью, перед тем как все случилось, где-то через год, отец рассказал мне об этом. Говорил, что чувствовал себя ужасно беспомощным и не знал, что делать. Он был пьян. Никогда раньше я не видел его таким. Обычно он позволял себе стаканчик-другой пива, но той ночью едва мог сидеть. Сказал мне, что медаль ничего не стоила, что он не может спать из-за кошмаров.

Я хотел спросить, зачем он мне это рассказывает. Но еще больше хотел знать, что произошло, и не стал его останавливать.

– Надо было позвонить в больницу, хоть кому-нибудь. Я боялся, что он убьет себя.

– Но случилось не это, – еле слышно проговорил я.

– Да. Следующим утром, пока я спал, мир изменился. Он пропал, как и мой дом, все, кого я знал, исчезли, а если и остались, то не узнавали меня. – Он повернулся ко мне и впервые встретился со мной взглядом: – Звучит знакомо?

Я отвел глаза, зажмурился, чтобы никуда не смотреть, и кивнул.

– Я нашел отца, – сказал он. – После. Потребовалось время, но я отыскал его в доме престарелых в Дарвине. Кажется, у него было слабоумие. Он меня не узнал, подумал, что я племянник – потому что похож на его брата. Спросил, как у этого брата дела, спросил, кто я, и рассказал, как хотел пойти на войну вместе с друзьями. Он умер три месяца назад. Его сын, я его ни разу не видел, похоронил старика рядом с женой в Дарвине. Жену звали Лили. Не Шида.

Закончив историю, он продолжил кормить голубей.

– Посиди со мной, если хочешь, – сказал он.

– Не очень долго. Я еще в поиске.

– Ты... – Его голос дрогнул, и он попробовал снова: – Ты ничего не найдешь.

Он был прав. Я это знал. Я искал правду, связи, пути к семье, и все же избегал их. Не потому, что боялся, просто чувствовал. Все ответы сводились к одному слову: нет. Я открыл глаза. Свет был слишком ярким. Я спросил:

– Это бы остановило тебя?

Он опустил голову, а потом улыбнулся и ответил:

– Нет.

VI

По мосту я прошел без приключений. Думал, что снова столкнусь с одноглазым, но этого, к добру или к худу, не случилось. На другой стороне я спустился по лестнице, прошел по переходу – к станции «Милсонс-Пойнт». Дорожка изгибалась вместе с мостом – он кончался почти у станции и вел на шоссе Пасифик-хайвэй – прямо к «Кроунком»-билдинг.

Идти вдоль моста было тревожно. У станции стали попадаться прохожие и бегуны, парень занимался тай-чи на траве. На другой стороне, на Альфред-стрит, виднелись магазины, там было шумно и многолюдно, а это, похоже, отпугивало призраков.

В конце этой улицы – за кольцевой – я прошел по короткому туннелю, чтобы выйти с моста на шоссе. Там, по крайней мере, мимо меня будут проезжать тысячи машин.

Я мог бы перейти на другую сторону моста по почти заброшенной дороге за жилым районом. Там наверняка было припарковано несколько машин, проехал бы велосипедист-другой, кто-то бы вышел покурить из склада или мастерской. Но по большей части я был бы один. С призраками.

Я чувствовал себя одиноким и беззащитным – как огромный чирей на заднице мира, готовый прорваться. Не знал, болит ли голова из-за того, что мир кажется размытым, или перед глазами плывет от головной боли.

Мимо пробежала девчонка в красных трениках и футболке, с айподом. Даже не взглянула на меня. Больше я никого не встретил, пока не завернул за угол. Подождал на светофоре с парой офисных работников и потным подростком. Он дважды посмотрел в мою сторону, но меня не увидел. Почувствовал какую-то неправильность, но не стал приглядываться. Загорелся зеленый, и мы молча перешли через улицу.