Текст книги "Миры Джона Уиндема. Том 1"

Автор книги: Джон Паркс Лукас Бейнон Харрис Уиндем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 32 страниц)

– Судя по всему, ты не слишком уважаешь наши общественные институты, – прервал ее Бернард.

Девочка пожала плечами:

– Как безраздельно доминирующий вид планеты вы могли позволить себе потерять чувство реальности и забавляться абстракциями, – ответила она. – Пока все эти люди будут ожесточенно препираться, до многих из них дойдет, что проблема взаимодействия с гораздо более развитым биологическим видом отнюдь не так проста и что она становится со временем все более сложной.

Тогда неизбежно возникнут попытки расправиться с нами. Однако прошлой ночью мы уже показали, что случится с солдатами, если вы бросите их против нас. Если вы пошлете самолеты, они разобьются. Ладно, тогда вы вспомните, как это сделали русские, об артиллерии и управляемых ракетах, чья электроника нам неподвластна. Но если вы примените их, вы убьете не только нас. Вам придется уничтожить всех жителей Мидвича. Так что даже на обдумывание этой акции вам потребуется немало времени, а если она будет осуществлена, то какое правительство в этой стране сумеет пережить массовое убийство безвинных, даже если оно будет оправдано ссылками на высокую социальную окупаемость этого мероприятия? Партия, которая санкционировала бы такое дело, не только стала бы политическим трупом, но, даже если бы действия по ликвидации опасности оказались успешными, ее лидеров линчевали бы на месте во имя справедливости и искупления.

Она умолкла, и тогда снова заговорил мальчик.

– Детали могут не совпадать, но что-то в этом роде неизбежно будет происходить по мере того, как информация об угрозе, вызванной нашим существованием, начнет становиться всеобщим достоянием. Возможна даже такая курьезная ситуация, когда обе ваши партии станут бороться между собой за то, чтобы потерпеть поражение на выборах, лишь бы не формировать правительство, которому придется принимать меры против нас. – Он замолчал, долгим взглядом окидывая лежащий перед ним мирный сельский пейзаж, и добавил: – Это реальное положение вещей. Ни ваши, ни наши желания здесь роли не играют, хотя можно, пожалуй, сказать, что обеим сторонам даровано лишь одно стремление – выжить. Мы все, как видите, игрушки в руках жизни.

Стремление выжить сделало вас многочисленными, но умственно недоразвитыми; оно же сделало нас могучими в умственном отношении, но слабыми физически.

Теперь мы стоим друг против друга и нам не дано знать, чем все это завершится. Жестокая ситуация для обеих сторон, но очень, очень древняя.

Жестокость так же стара, как сама жизнь.

Да, есть робкие признаки смягчения жестокости – юмор и сострадание.

Они-то, пожалуй, и есть важнейшие изобретения человеческого гения, но корни их пока очень слабы, хотя и обещают многое. – Он опять помолчал и улыбнулся. – Это мысль Зиллейби – нашего первого учителя, – заметил он как бы в скобках. – Стремление выжить, однако, куда сильнее этих чувств, так что кровавые игры вряд ли отменяются…

Тем не менее, нам кажется возможным, по меньшей мере, отсрочить наступление острой стадии нашего конфликта. Об этом мы и хотим с вами поговорить…

Глава 20
Ультиматум

– Это, – заявил с упреком Зиллейби золотоглазой девочке, усевшейся на ветке дерева, росшего рядом с тропинкой, – это есть не что иное, как неоправданное ограничение моего права на передвижение. Вы прекрасно знаете, что я в это время постоянно гуляю и так же постоянно возвращаюсь домой пить чай. Тиранию можно легко превратить в дурную привычку. Кроме того, у вас в качестве заложника остается моя жена.

Девочка, видимо, обдумала сказанное и сунула за щеку большой леденец.

– Ладно, мистер Зиллейби, – кивнула она.

Зиллейби сделал шаг вперед. На этот раз ничто не помешало ему переступить невидимый барьер, который только что задержал нас.

– Благодарю вас, милая, – проговорил он, вежливо склоняя голову. – Идемте, Гейфорд.

Мы двинулись в лес, оставив часового сидеть над тропой, лениво болтая ногами и наслаждаясь леденцом.

– Одним из интереснейших аспектов этой истории можно считать вопрос разграничения между коллективом и индивидуальностью, – заметил Зиллейби. – В определении этой границы мне далеко продвинуться не удалось. Наслаждение девочки леденцом носит бесспорно индивидуальный характер, вряд ли это удовольствие она разделяет с остальными. Данное нам разрешение переступить через барьер – явно коллективное решение, равно как и сам приказ, который нас остановил. И поскольку этот разум коллективен, то как быть с впечатлениями, которые он получает? Например, чувствуют ли все Дети вкус леденца, который сосет девочка? Вероятно, нет. И тем не менее, все они должны знать о существовании леденца, а может быть, даже и об особенностях его вкуса! Аналогичная проблема возникает, когда я показываю им свои фильмы или читаю лекции. В теории, если в аудитории находятся двое – мальчик и девочка, – все остальные разделяют с ними полученный опыт. На этом основана разработанная для них организация обучения. Но на практике, когда я прихожу в Грейндж, зал всегда бывает полон.

Насколько я понимаю, когда я кручу фильм в присутствии двух представителей противоположных полов, все остальные также воспринимают его, но можно предположить, что при передаче часть ощущений, воспринимаемых зрением, теряется, а поэтому они предпочитают видеть все собственными глазами. Очень трудно побудить их рассказывать об этих способностях, но, кажется, индивидуальное восприятие картины передается остальным все же лучше, чем индивидуальные ощущения от сосания леденца.

Все это вызывает, естественно, целый ряд вопросов…

– Могу себе представить, но все эти вопросы, так сказать, аспирантского уровня. Что до меня, то для начала мне хотелось бы выяснить причину их пребывания на Земле.

– О, – отозвался Зиллейби, – полагаю, что эта причина стара как мир.

Ведь то же самое касается и нашего пребывания тут.

– Не могу согласиться. Мы же возникли здесь, на Земле, а вот откуда тут появились Дети – неясно.

– Уж не собираетесь ли вы принимать теории за бесспорные факты, дорогой друг? Широко бытует представление, что мы зародились тут, и чтобы поддержать это представление, сделано предположение, будто когда-то существовал некто, кто был нашим прародителем и одновременно прародителем человекообразных обезьян, то есть тот, кого наши деды называли «исчезнувшим звеном». Но ведь нет сколько-нибудь надежного доказательства, что подобный некто существовал в действительности. А что касается «исчезнувшего звена», то, Господи Боже мой, представление, о котором я говорил, фактически состоит из одних исчезнувших звеньев, прошу извинить меня за плохой каламбур!

Можете вы, например, объяснить разнообразие человеческих рас с точки зрения существования этого единственного звана? Я, как бы ни напрягался, не могу. Не могу я представить и на более позднем этапе кочующее существо, которое порождает генетические линии, обладающие столь устойчивыми и отчетливыми расовыми признаками. На островах это еще могло произойти, но на континентах – никогда. На первый взгляд какое-то воздействие мог иметь климат, но тут же в голову приходит мысль, что монголоидные черты одинаковы от экватора до северного полюса. Подумайте так же о бесчисленных промежуточных типах, которые должны были бы существовать, а также о ничтожно малом количестве обнаруженных ископаемых останков. Подумайте о числе поколений, которое нам пришлось бы отсчитать, чтобы проследить белокожих, чернокожих, краснокожих и желтокожих к их общему предку, и вы придете к выводу, что там, где должны были бы остаться неисчислимые палеонтологические свидетельства этого процесса, оставленные многими миллионами наших "развивающихся" предков, имеется почему-то только огромное "белое пятно". Господи, да об истории развития рептилий мы знаем больше, чем об истории развития человека! Много-много лет назад мы уже составили полное эволюционное генеалогическое древо лошади. Если бы подобное было возможно для отражения эволюции человека, это было бы сделано уже давно. А что у нас есть? Всего лишь несколько – поразительно мало – разрозненных кусочков! Никто не знает, где и как они ложатся в общую картину эволюции человека, по той простой причине, что никакой общей картины и нет, а есть лишь одно предположение. Эти кусочки так же чужды нам, как мы – Детям.

В течение часа или около того я внимал разглагольствованиям по поводу обрывистой и гуманной филогении человечества, каковую Зиллейби закончил извинением за примитивность изложения предмета, который никак не может быть уложен в ту полудюжину предложений, кои он только что попытался мне сформулировать.

– Надеюсь, – закончил он, – вы все же усвоили, что широко распространенное представление имеет куда больше лакун, чем твердо установленных фактов.

– Но если отбросить его, то что же останется? – спросил я.

– Не знаю, – сознался Зиллейби. – Но я отказываюсь принимать на веру плохую теорию только потому, что лучшей нет, и не считаю, что отсутствие доказательств – надежный аргумент для отрицания какой-либо другой теории, от кого бы это отрицание ни исходило. В результате я не расцениваю появление Детей как нечто более удивительное, чем существование разнообразных человеческих рас, которые, на мой взгляд, возникли уже полностью сформировавшимися или, во всяком случае, без четкой истории своего происхождения.

Столь жиденький вывод был настолько не характерен для Зиллейби, что я заподозрил наличие у него собственной теории.

Зиллейби покачал головой.

– Нет, – заскромничал он. Потом добавил: – Конечно, человек не может не думать… Боюсь только, что получается нечто совсем уж бездоказательное и далеко не всегда приемлемое даже для самого мыслителя. Например, для такого заядлого рационалиста, как я, крайне тревожно обнаружить вдруг, что ты начинаешь думать о существовании некой высшей силы, распоряжающейся у нас на Земле. Когда я размышляю о нашем шарике, мне начинает казаться, что в нем все более отчетливо проступают черты какого-то очень плохо организованного испытательного полигона. В общем, места, где то и дело на свободу выпускаются новые генетические линии, чтобы посмотреть, как будут они себя вести в нашем развале и беспределе. Наверно, наблюдение за тем, как подопытные существа реагируют на заданные им параметры, должно очень развлекать Наблюдателя. Он изучает, удалось ли ему на этот раз произвести на свет безупречного-разрывателя-на-части или же у него получился очередной разрываемый-на-кусочки. Он любуется прогрессом более ранних моделей и видит, что они весьма преуспели в превращении жизни в кромешный ад для других обитателей планеты. Ах, я же говорю вам, что размышления никогда не укрепляют базу для оптимизма. Вы со мной согласны?

– Как мужчина мужчине, скажу вам, Зиллейби; что вы не только много болтаете, но еще и несете при этом уйму чепухи, которой иногда умудряетесь придать видимость здравого смысла. Случается, это здорово сбивает слушателя.

Зиллейби обиделся.

– Мой дорогой друг, но я же всегда говорю разумно. В социальном смысле это и есть мой главный недостаток. Надо же уметь различать форму и содержание. Вы что же, предпочитаете высказывания с этакой монотонно-догматической напористостью, которую наши слабоумные сограждане принимают, прости их Господи, за гарантию искренности? Даже если бы я попытался следовать подобной манере, все равно в первую очередь надо было бы оценивать содержание.

– Хотелось бы мне знать, – сказал я упрямо, – когда вы сокрушаете идею эволюции человека, имеете ли вы что-то взамен?

– Значит, мои размышления насчет Изобретателя вам не понравились? Мне – тоже, и даже очень. Но по крайней мере, у этой гипотезы есть существенное достоинство – она не менее невероятна, но зато гораздо более содержательна, нежели многие религиозные догматы. А когда я говорю "Изобретатель", то это вовсе не означает, что я имею в виду какое-то лицо.

Гораздо более вероятна научная группа. Мне кажется, если бы группа наших биологов и генетиков выбрала для своих опытов какой-нибудь отдаленный остров, они обнаружили бы много интересного и поучительного, наблюдая за поведением своих подопечных в условиях острого экологического кризиса. А что такое планета, как не остров в космосе? Однако моя, умозрительная спекуляция слишком далека от того, чтобы стать теорией…

Наш обходной путь вывел нас на дорогу в Оппли. Подходя к Мидвичу, мы увидели, как с Хикхэм-лейн вышел какой-то человек, по-видимому, пребывающий в глубокой задумчивости, и пошел впереди нас. Зиллейби окликнул его. Бернард с трудом отвлекся от своих мыслей, остановился и подождал нас.

– У вас такой вид, – заметил Зиллейби, – что можно предположить, будто доктор Торранс вам решительно ни в чем не помог.

– До Торранса я так и не добрался, – объяснил Бернард. – А теперь, видимо, вообще нет смысла его беспокоить. Я тут разговорился с парочкой ваших Детишек.

– Значит, не с парочкой, – мягко поправил его Зиллейби. – Разговор может вестись лишь с коллективом мальчиков, с коллективом девочек или с обеими коллективными личностями одновременно.

– Ладно. Поправка принята. Итак, я разговаривал со всеми Детьми, во всяком случае, я так считаю, хотя мне показалось, что в стиле разговора как мальчика, так и девочки, весьма сильно ощущался привкус манер известного нам Зиллейби.

Зиллейби выглядел весьма польщенным.

– Учитывая, что мы с ними нечто вроде льва с ягненком, мой контакт можно считать вполне удовлетворительным. Контакты на базе образования вообще весьма продуктивны, – сказал он. – Ну и как вы с ними поладили?

– Не думаю, что слово "поладили" точно отражает ситуацию, – ответил ему Бернард. – Меня информировали, мне прочли нотацию, мне дали поручение.

Под конец же на меня возложили обязанность вручить ультиматум.

– Вот как! И кому же?

– Я, знаете ли, сам не уверен, кому именно. Грубо говоря, тому, кто может обеспечить их воздушным транспортом.

Зиллейби поднял брови.

– И куда же?

– Они не сообщили. Куда-то, где они, как я понимаю, будут избавлены от притеснений.

И Бернард познакомил нас с сокращенным вариантом аргументации Детей.

– В общем, все сводится вот к чему, – говорил Бернард. – По их мнению, дальнейшее их пребывание в Мидвиче приобретает характер вызова властям, что не может продолжаться долго. Присутствие Детей нельзя игнорировать, но любое правительство, которое попытается как-то с ними взаимодействовать, взвалит на себя огромный груз политических тягот, если такое взаимодействие состоится, и ничуть не меньший, если оно не состоится. Сами Дети не собираются переходить в атаку и даже не хотели бы находиться в состоянии перманентной самообороны…

– Естественно, – промурлыкал Зиллейби, – в данный момент у них одно желание – выжить, чтобы потом господствовать.

– …поэтому в интересах обеих сторон снабдить их средствами для эвакуации.

– Что означало бы, что они одержали победу, – прокомментировал Зиллейби.

– А с их точки зрения, это ведь, пожалуй, рискованно: всем оказаться в одном самолете… – вмещался я.

– О, поверьте, это-то они продумали! Они предусмотрели уйму деталей.

Самолетов должно быть несколько. В их распоряжение передается взвод техников для проверки состояния машин, поиска бомб с часовым механизмом и прочих подобных приспособлений. Должны быть выданы парашюты, большая часть которых будет испытана по их выбору. Ну, и еще множество других условий.

Они мгновенно учли все значение событий в Гижинске, учли куда быстрее нашего начальства. И не собираются пускать дело на самотек, боясь применения силы.

– Хм-м, – сказал я. – Ничего себе порученьице. Я тебе не завидую. А какова альтернатива?

Бернард пожал плечами.

– Никакой. Хотя, возможно, слово "ультиматум" тут тоже не вполне подходит. Требование – так, пожалуй, будет точнее. Я сказал Детям, что меня вряд ли кто-нибудь воспримет серьезно. Они ответили, что предпочитают испробовать сначала этот вариант – он сулит меньше неприятностей, если будет проводиться под покровом секретности. Если же из моей попытки ничего не выйдет, а совершенно ясно, что один я могу оказаться бессильным, тогда они предложат, чтобы во втором туре меня сопровождали двое Детей.

После того как нам на примере начальника полиции было наглядно продемонстрировано, что такое "давление", эта перспектива у меня особых восторгов не вызывает. Не вижу причин, которые смогли бы удержать Детей от применения силовых приемов на каждом новом уровне ведения переговоров, а если это покажется им необходимым, то и на самом верху. А что их может остановить?

– Да, уже некоторое время назад можно было предвидеть, что нечто подобное столь же неотвратимо, как смена времен года, – проговорил Зиллейби, пробуждаясь от своих раздумий. – Но я не ожидал, что все произойдет так быстро, да, думаю, что прошли бы еще многие годы, если бы русские не поторопили события. Все идет куда быстрее, чем того хотели бы сами Дети. Они знают, что еще не готовы к борьбе. Вот почему они горят желанием отправиться куда-то, где смогут подрасти, не встречая сопротивления.

Итак, перед нами моральная проблема, требующая величайшей осторожности в подходе. С одной стороны, долг перед человечеством, перед нашей культурой требует уничтожить Детей, ибо ясно, что, если этого не сделать, мы, в лучшем случае, попадем в положение угнетаемого вида и их культура, какой бы она ни была, вытеснит нашу, а потом и устранит ее вообще.

С другой стороны, именно наша культура отвращает нас от безжалостного истребления безоружного меньшинства, не говоря уже о наличии практических трудностей при реализации такого решения. С третьей – о, Господи, как тяжело формулировать, – с третьей стороны, позволить Детям переложить проблему, которую они представляют, на территорию и плечи другого народа, еще хуже подготовленного к контакту с ними, – это просто трусость и желание любой ценой избежать моральной ответственности.

Все это заставляет просто с завистью вспоминать примитивных уэллсовских марсиан. Мы в ужасной ситуации, где ни одно решение нельзя снесть высокоморальным.

Бернард и я выслушали эту речь в полном молчании. Потом я почувствовал себя обязанным хоть что-то сказать:

– Все это представляется мне мастерским изложением сути самой скользкой проблемы, с которой когда-либо сталкивались в прошлом философы.

– Вы не правы, конечно, – запротестовал Зиллейби, – в затруднительных положениях, где все выходы – аморальны, единственная возможность – действовать в интересах большинства. Следовательно, Дети должныбыть ликвидированы с наименьшими социальными потерями и безотлагательно. Мне крайне тяжело дается такое заключение. За девять лет я к ним сильно привязался. И, несмотря на то, что говорит моя жена, мне кажется, что мои отношения с ними приближаются к дружеским – насколько это возможно. – Он выдержал длительную паузу и печально покачал головой. – Да, этот наг – единственно верный. Но конечно, наши власти не смогут сделать его, за что я лично благодарю Господа Бога, так как практически не вижу способа, который не повлек бы за собой гибели всех живущих в деревне. – Он остановился и оглядел панораму Мидвича, тихо нежащегося в послеполуденном солнце. – Я уже старик, мне в любом случае жить осталось недолго, но у меня есть жена, куда более молодая, и совсем маленький сын. Поэтому хочется думать, что принятие решения затянется на достаточно долгий срок.

Власти, полагаю, будут сопротивляться, но, если Дети решили покинуть Мидвич, они уедут. Гуманизм восторжествует над биологическим долгом. Но что это такое? Порядочность? Декаданс? Кто знает. Ясно лишь одно – день ужаса отодвинется. Интересно только знать – на сколько?

Когда мы вернулись в Кайл-Мэнор, чай уже был готов. Чаепитие на этот раз вышло коротким, выпив чашку, Бернард встал из-за стола и распрощался с четой Зиллейби.

– Оставаясь тут, я ничего нового не узнаю, – вздохнул он. – Чем скорее я передам требования Детей своим удивленным начальникам, тем больше шансов, что дело сдвинется с мертвой точки. Я ничуть не сомневаюсь, что ваши аргументы в отношении Детей верны, мистер Зиллейби, но лично я буду бороться за то, чтобы они убрались из нашей страны куда угодно и как можно скорее. Я за свою жизнь перевидал немало гнусностей, но ничто не произвело на меня столь сильного впечатления, как мгновенная аннигиляция нашего начальника полиции. Вас, разумеется, я постараюсь держать в курсе событий.

Он взглянул на меня.

– Едешь со мной, Ричард?

Я колебался. Джанет все еще была в Шотландии, и ей предстояло появиться не раньше чем через пару дней. В Лондоне ничто не требовало моего присутствия, а мидвичская проблема казалась куда интереснее всего, что мог предоставить мне Лондон. Анжела заметила мои колебания.

– Оставайтесь, если хотите, – предложила она. – Думаю, мы с мужем в такое время будем только рады гостю.

Я чувствовал, что она говорит искренне, и принял приглашение.

– Кроме того, – обратился я к Бернарду, – мы не знаем, включает ли твой новый статус право на компаньона. Если я поеду с тобой, мы вероятно обнаружим, что я все еще под запретом.

– Ох, уж этот чудовищный запрет, – поморщился Зиллейби. – Я должен серьезно потолковать с ними – это совершенно абсурдная паническая мера.

Мы проводили Бернарда до дверей и посмотрели, как он тронулся, помахав нам рукой.

– Что ж, этот гейм Дети выиграли, – опять заговорил Зиллейби, когда машина исчезла за поворотом. – А с ним, возможно, выиграют и весь сет… только чуть позже. – Он еле заметно пожал плечами.