Текст книги "Миры Джона Уиндема. Том 1"

Автор книги: Джон Паркс Лукас Бейнон Харрис Уиндем

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 32 страниц)

Анжела смотрела на своего мужа без всякого удовольствия. Она уже готова была что-то ответить, но передумала и вышла из комнаты с весьма мрачным видом. Когда дверь закрылась, Зиллейби покачал головой.

– Высокомерие мужчины всегда имеет оттенок фанфаронства, женское же – куда тоньше. Мы – мужчины – порой, вспоминая о некогда могучих динозаврах, задумываемся над тем, когда, где и как закончится наше собственное бытие.

Но не такова женщина. Бессмертие – вот фундамент ее веры. Войны и катастрофы могут приходить и уходить, народы – возвышаться и гибнуть, империи – рушиться в муках и потоках крови, но все это затрагивает лишь поверхность бытия. Только она – Женщина – вечна и значима, и она пребудет во веки веков. В динозавров она просто не верит. Она не верит даже в то, что мир мог существовать и до ее появления на Земле. Мужчины способны строить и разрушать, развлекаясь со своими игрушками. Да и кто они такие – просто резвунчики, шныряющие под ногами, приставалы, эфемерные домашние приспособления, тогда как Женщина в своей неразрывной мистической связи с самим Великим древом жизни знает, что нет ей замены. Так хочется иногда знать, была ли самка динозавра в те давние времена одарена такой же незыблемой уверенностью?

Он замолчал, но было видно, что это только преамбула.

– А какое отношение сказанное имеет к настоящему? – подыграл я.

– Такое, что если мужчина считает мысль о своем вероятном видовом вытеснении, скажем, отвратительной, то женщина полагает ее просто неосуществимой. А поскольку в этом случае о ней и думать не стоит, то соответствующая гипотеза есть не что иное как полное неприличие.

Видно, мне еще раз предстояло подыграть ему:

– Если вы пытаетесь доказать, что вам видно нечто, остающееся невидимым для миссис Зиллейби, я…

– Но, дорогой друг, если не ослепляться чувством незаменимости, то придется признать, что мы, подобно другим властителям мироздания, нам предшествовавшим, в один прекрасный миг будем кем-то заменены. Существуют два пути, которыми это может осуществиться: либо благодаря нам самим, т. е. путем самоистребления, либо вторжением каких-то новых видов, для борьбы с которыми мы недостаточно хорошо экипированы. Так вот, сейчас мы оказались лицом к лицу с умом и волей, превосходящими наши. И что мы можем им противопоставить?

– Это, – ответил я, – звучит пораженчески. Если, как я предполагаю, все сказанное выше говорилось всерьез, то не слишком ли грандиозные выводы вы делаете из столь скромных предпосылок?

– Очень похоже на то, что говорила моя жена, когда эти "предпосылки" были куда меньше и моложе, – отозвался Зиллейби. – Она даже зашла так далеко, что с презрением отвергла мысль, будто такие удивительные события вообще могут происходить здесь – в самой прозаичной английской деревушке.

Тщетно пытался я убедить ее, что события не стали бы менее удивительными, случись они в другом месте. Она же чувствовала, что подобное явление было бы менее поразительным, произойди оно в неких экзотических далях, например, в деревушке острова Бали или в мексиканском пуэбло. Она считала, что такая история может случиться только с другимилюдьми. К сожалению, происшествие имело место именно здесь и развивалось оно согласно законам весьма огорчительной логики.

– Меня беспокоит не то, где оно произошло, – настаивал я. – Меня тревожат ваши предположения. И больше всего то, что вы считаете непреложным фактом, будто Дети могут творить все, что захотят, и нет способа их остановить.

– Было бы глупо стоять на такой дидактической позиции. Остановить их можно, но сделать это довольно трудно. Физически мы куда слабее многих животных, но одержали над ними верх потому, что обладали разумом, более высоким, чем они. Единственное, что может нас победить, – это еще более мощный разум. Нам это никогда не казалось серьезной угрозой: с одной стороны, вероятность появления такого разума представлялась ничтожно малой, а с другой – еще более невероятной была мысль, что мы позволим ему развиться до такой степени, что он станет угрожать нашему существованию.

И тем не менее, вот он, еще один маленький трюк из шкатулки Пандоры, этого бездонного эволюционного процесса. – Коллективный Разум – две мозаики, одна из тридцати, другая из двадцати восьми кусочков. Что можем мы, с нашим индивидуализированным мозгом, мы, сносящиеся друг с другом при помощи самых примитивных средств, противопоставить тридцати умам, работающим как единый Разум?

Я запротестовал, что, даже если это так, Дети вряд ли сумели бы аккумулировать столько знаний за какие-то жалкие девять лет, чтобы противостоять огромной сумме человеческого знания, но Зиллейби отрицательно покачал головой.

– У правительства были свои замыслы, благодаря чему Детей обеспечили лучшими преподавателями, так что сумма их знаний должна быть весьма значительной; да я это просто знаю по своему опыту, ибо, как вы вероятно слышали, иногда читаю им лекции. Накопление знаний важно, хотя и не является само по себе главной причиной грозящей нам опасности. Помните, Фрэнсис Бэкон писал: "Nam et ipsa scientia potestas est"? [23]23
  Знание – сила (лат.).


[Закрыть]Следует пожалеть, что столь знаменитый ученый нес иногда сущую чепуху. Энциклопедия набита знаниями, но не умеет ими пользоваться; каждый из нас знает людей, обладающих прекрасной памятью на факты, но не умеющих хоть как-то применить эти факты на практике; компьютер может выдавать знания кипами и во многих экземплярах, но все эти знания никак не будут использованы, пока к ним не прикоснется понимание. Знание – всего лишь вид топлива, а нужен еще мотор понимания, чтобы превратить его в силу.

А больше всего меня тревожит мысль о мощи, производимой пониманием, работающим на небольших количествах топлива-знания с КПД, в тридцать раз превышающим КПД нашего мозга. Какова может быть производительность мозга у выросших Детей, я даже вообразить не могу.

Я нахмурился. Как обычно я несколько недоверчиво относился к выкладкам Зиллейби.

– Значит, вы совершенно уверены, что мы не можем помешать кучке из пятидесяти восьми Детей предпринять действия, какие они сочтут нужными? – настаивал я.

– Именно так. – Он сопроводил сказанное утвердительным кивком. – А как вы предложите нам поступить? Вам же известно, что случилось с толпой мидвичцев прошлой ночью: они намеревались атаковать Детей, а вместо этого их заставили сражаться друг с другом. Пошлете полицию – они сделают то же самое. Пошлете против них войска – и их принудят стрелять друг в друга.

– Возможно, – сдался я. – Но могут найтись и другие пути, чтобы сладить с ними. Из сказанного вами следует, что никто не знает Детей достаточно хорошо. Они, видимо, полностью и очень рано разорвали эмоциональные связи со своими приемными матерями, если, разумеется, у них когда-нибудь были те эмоции, которые мы хотели в них видеть. Большинство из них избрали прогрессирующую сегрегацию, как только она им была предложена. В результате Мидвич знает о Детях ничтожно мало. Лишь короткое время здешний народ воспринимал их как личности. Детей было невозможно различать между собой, отсюда появилась привычка рассматривать их как нечто единое, а отсюда и представление о них, как о не вполне реальных фигурах двух измерений.

Зиллейби отнесся к такой точке зрения с интересом.

– Вы совершенно правы, дорогой друг! Ощущается нехватка нормальных контактов, нехватка симпатии. Однако это отнюдь не результат ошибок, совершенных нами. Я, как мог, старался сблизиться с ними и все же остался для них чутким. Несмотря на все мои попытки, я все еще вижу их, как вы точно выразились, фигурами о двух измерениях. И я тверда убежден, что у людей из Грейнджа успехи ничуть не больше моих.

– Тогда остается вопрос, – сказал я, – как нам получить больше информации о Детях.

Мы обдумывали этот вопрос некоторое время, пока наконец Зиллейби не вернулся из глубины своих дум обратно на Землю и не произнес:

– Не приходилось ли вам, друг мой, задумываться о том, каков сейчас ваш собственный статус в Мидвиче? Если бы вы решили попробовать покинуть Мидвич сегодня, то мы смогли бы выяснить, рассматривают ли Дети вас как мидвичца или нет?

Это мне в голову не приходило, я нашел его предложение интересным и тут же захотел выяснить.

Бернард, как оказалось, уехал на машине начальника полиции, поэтому я решил воспользоваться его автомобилем для своего эксперимента.

Ответ я получил сразу же, как только выехал на дорогу, ведущую в Оппли. Очень странное ощущение. Руки и ноги объединились в усилии остановить машину без всякого участия моей воли. Одна из девочек сидела на обочине, покусывая стебелек и глядя на меня без всякого интереса. Я попытался завести мотор еще раз. Рука отказалась повиноваться. Заставить ногу опустить тормозную педаль я тоже не смог. Я взглянул на девочку и сказал ей, что живу не в Мидвиче и хочу уехать домой. Она просто качнула головой. Я снова попытался привести мотор в действие и обнаружил, что могу ехать только задним ходом.

– Хм, – сказал Зиллейби, когда я вернулся, – итак, вы почетный гражданин Мидвича, верно? В общем-то, я так и предполагал. Напомните мне сказать Анжеле, чтобы она предупредила кухарку, ладно?

В то время, когда мы в Кайл-Мэноре беседовали с Зиллейби, в Грейндже шло другое совещание, хотя и сходное по теме, но совсем иное по форме.

Доктор Торранс, чувствуя себя свободнее в присутствии полковника Уэсткотта, счел возможным отвечать на вопросы начальника полиции гораздо более подробно, нежели в прошлый раз. Однако разговор вскоре зашел в тупик, так как взаимопонимание между сторонами никак не возникало, а напряженность заметно росла, что заставило доктора Торранса сказать с явным разочарованием:

– Боюсь, мне не удалось разъяснить вам как следует данную ситуацию, сэр Джон.

Начальник полиции даже засопел от раздражения.

– Каждый считает своим долгам говорить мне это, и я не собираюсь заниматься опровержением. Явно тут никто ничего разъяснять и не желает. Не приводя ни малейших доказательств, которые я мог бы принять, все упорно стараются внушить мне мысль, что эти распроклятые детишки в какой-то степени виноваты в событиях прошлой ночи. Это делаете даже вы, хотя, как мне дали понять, именно вы отвечаете за детей. Согласен, я не понимаю ситуации, где каким-то молокососам позволили до такой степени отбиться от рук, что они нарушили спокойствие всей округи, доведя людей до бунта. Не вижу, почему от меня можно ждать понимания всего этого. Как начальник полиции графства я хочу допросить одного из главарей этой шайки и выяснить, что он может мне рассказать о случившемся безобразии.

– Но, сэр Джон, я уже объяснял вам, что здесь нет никаких главарей…

– Знаю, знаю. Вас я уже наслушался. Дескать, тут все равны и тому подобное… Все это может и хорошо в теории, но вам известно не хуже меня, что в каждой группе есть парни, которые чем-то выделяются. Вот они-то как раз и есть те, кого следует хватать в первую очередь. Управьтесь с ними – и вы управитесь с остальными! – он замолчал, ожидая ответа.

Доктор Торранс безнадежно посмотрел на полковника Уэсткотта. Бернард пожал плечами и чуть заметно кивнул. Несчастное лицо доктора Торранса стало еще несчастнее. Он заговорил с явным принуждением:

– Хорошо, сэр Джон, поскольку вы как бы отдаете мне приказ, у меня не остается выбора, но я должен попросить вас тщательно выбирать выражения.

Дети у нас очень… э-э-э… чувствительные.

Выбор последнего слова был не слишком удачен. В лексике доктора оно имело вполне техническое значение, и не более того; в понимании же начальника полиции это было слово из разряда тех, которым пользуются психованные мамаши, говоря о своих испорченных до мозга костей детках, и, следовательно, оно никак не могло способствовать укреплению симпатии начальника к Детям. Он издал возглас возмущения, а доктор Торранс встал и вышел из кабинета. Бернард открыл было рот, чтобы поддержать предупреждение доктора, но затем решил, что этим может лишь усилить раздражение начальника полиции и скорее повлечет за собой новые беды, чем принесет пользу. "Проклятый здравый смысл, – думал про себя Бернард, – бесценный дар, если его высадить на нужную почву, но в других условиях он может превратиться в заразу вроде полевого вьюнка". Они сидели в полном молчании, пока, наконец, не вернулся доктор Торранс в сопровождении мальчика.

– Это Эрик, – сказал он, представляя мальчугана. Потом добавил: – Сэр Джон Тенби хочет задать тебе несколько вопросов. Видишь ли, в круг его обязанностей как начальника полиции графства входит составление доклада о происшествиях вчерашней ночи.

Мальчик кивнул и перевел взор на сэра Джона. Доктор Торранс занял свое место за письменным столом, наблюдая за обоими настороженно и с беспокойством.

Взгляд мальчика был тверд, внимателен и не выдавал его истинных чувств. Сэр Джон ответил ему не менее твердым взглядом. "Мальчик выглядит крепким, – думал он. – Немного, может быть, худощав, но не тощий, а вернее было бы сказать, тонкокостный – вот оно, правильное слово. Черты лица мало что говорят, лицо красивое, но без той внутренней слабости, которая нередко сопровождает красоту у мужчин. С другой стороны, и силы воли в лице не видно. Рот, пожалуй, несколько маловат, хотя и на бутончик не похож. В общем, такое лицо не содержит богатого материала для выводов о характере. Глаза, однако, еще более удивительны, чем говорили". Ему сообщили о странной золотистой окраске радужной, но никто не преуспел в описании их поразительного блеска и свойственного им удивительного эффекта – какого-то свечения изнутри. На мгновение эти глаза вообще выбили его из колеи, но он тут же взял себя в руки, напомнив себе, что фактически придется иметь дело с недочеловеком: мальчику девять лет, а выглядит он на шестнадцать, да к тому же вскормлен на всяких дурацких – теориях самовыражения, неподавления и прочего в том же духе. Он решил обращаться с мальчиком так, будто ему действительно шестнадцать, избрав тон беседы умудренного мужчины с еще неопытным юнцом, который практиками этого дела почему-то считается показателем "мужского" разговора.

– Серьезное происшествие случилось тут прошлой ночью, – начал сэр Джон. – Наша задача – выяснить детали случившегося и узнать, что же произошло в действительности, кто виноват в этом и тому подобное. Люди говорили мне, что виноват в этом ты и другие ребята. Что ты можешь сказать по этому поводу?

– Нет, – ответил не задумываясь мальчик.

Начальник полиции кивнул – в любом случае, вряд ли можно ожидать немедленного признания.

– А что в действительности произошло?

– Жители деревни пришли сюда, чтобы сжечь Грейндж дотла, – ответил мальчик.

– Ты в этом уверен?

– Они сами говорили об этом, и вряд ли другая причина могла привести их сюда в столь позднее время, – парировал мальчик.

– Ладно, не будем пока вникать во все эти "почему" да "по какой причине". Давай начнем вот с чего: ты говоришь, что часть из них пришла с намерением сжечь школу. Тогда можно предположить, что другая часть явилась, чтобы остановить это дело, а в результате между ними началась драка?

– Да, – согласился мальчик, но уже менее решительно.

– Тогда, надо думать, ты и твои друзья ничего общего с дракой не имели? Просто оказались зрителями?

– Нет, – ответил мальчуган, – нам пришлось защищаться. Это было необходимо, иначе они сожгли бы здание.

– Ты хочешь сказать, что вы начали кричать, чтобы одни остановили других или что-то в этом духе?

– Нет, – терпеливо сказал мальчик. – Мы заставили их драться между собой. Мы могли бы просто прогнать их прочь, но, если бы мы так поступили, они позже вернулись бы опять. Теперь этого уже не случится, они поняли, что лучше нас оставить в покое.

Начальник помолчал, он явно был в замешательстве.

– Ты сказал, "заставили" их драться между собой. Как вы это сделали?

– Это очень трудно объяснить. Думаю, вы не поймете, – сказал мальчик, как бы вынося окончательное решение.

Сэр Джон покраснел.

– И все же мне хотелось бы узнать, – произнес он, сохраняя имидж великодушного человека, прощающего незаслуженно нанесенный ему моральный ущерб.

– Это бессмысленно, – сказал ему мальчик. Он говорил спокойно, без презрения, он просто сообщал непреложный факт.

Лицо начальника стало багровым. Доктор Торранс поспешил вмешаться:

– Это в высшей степени малопонятное явление, сэр Джон, причем такое, в котором мы все тут пытаемся разобраться уже много лет, но с очень скромным результатом. Может быть, ближе всего к истине будет сказать, что Дети "пожелали", чтобы люди в толпе набросились друг на друга.

Сэр Джон поглядел на доктора Торранса, потом на мальчика. Что-то пробормотал, но постарался взять себя в руки. Тяжело дыша, он обратился к мальчугану, но теперь в его голосе явственно слышался гнев.

– Как бы это ни было сделано – этим мы займемся позже, – ты признаешь, что вы несете ответственность за то, что произошло?

– Мы ответственны лишь за то, что защищались, – ответил мальчик.

– Ценой четырех жизней и тринадцати покалеченных в то время, как вы могли, как ты говорил, просто отогнать их.

– Они хотели убить нас, – холодно ответил ребенок.

Начальник полиции долго глядел на него.

– Я не понимаю, как именно вы сделали это, но пока принимаю на веру ваше собственное признание. А так же твои слова, что в этом не было необходимости.

– Но тогда они снова явились бы сюда. И в этом случае все равно пришлось бы прибегнуть к тому же средству, – сказал мальчик.

– Это только твое предположение. Все твое отношение к этому делу просто чудовищно! Неужели ты не чувствуешь жалость к этим несчастным людям?

– Нет, – ответил мальчик. – А с какой стати? Вчера один из них пытался застрелить одного из нас. Нам приходится защищаться.

– Но не с помощью вендетты же! Для вашей защиты существует закон, и для каждого…

– Закон не защитил Уилфреда от выстрела. Он не защитил бы и нас прошлой ночью. Закон, наказывает преступника послетого, как тот совершил преступление. Нам это не подходит – мы хотим остаться в живых.

– И тем не менее, вы решаетесь – ты сам сказал это – брать на себя смелость распоряжаться чужими жизнями?

– Стоит ли нам все время возвращаться к одному и тому же? – спросил ребенок. – Я ответил на ваши вопросы, поскольку считал, что будет лучше, если вы правильно оцените ситуацию. Раз вам не удалось уяснить ее суть, я попробую выразиться яснее. Ситуация такова: если со стороны кого бы то ни было будет сделана попытка вмешаться в нашу жизнь или нанести нам ущерб, мы станем защищаться. Мы показали, на что способны, и надеемся, что это послужит предупреждением для других и предотвратит дальнейшие неприятности.

Сэр Джон безмолвно смотрел на мальчика, костяшки его сжатых в кулак пальцев побелели, а лицо пошло пятнами. Он приподнялся со стула, будто хотел броситься на мальчишку, потом, раздумав, рухнул в свое кресло.

Прошло несколько секунд, пока он почувствовал себя снова в состоянии разговаривать. Наконец задыхающимся голосом он обратился к мальчику, который на протяжении всех этих секунд критически рассматривал его с каким-то холодным любопытством.

– Ах ты, дрянь этакая! Ах ты, мерзкий паршивец! Да как ты смеешь со мной так разговаривать! Ты что, не понимаешь, что я представляю тут полицию страны! Если нет, так самое времечко понять, и, клянусь Богом, я тебе это разъясню! Ты как разговариваешь со взрослыми, ты, мелочь пузатая?! Ишь ты, он видите ли не желает, чтобы им наносили ущерб! Они, видите ли, будут защищать себя! Вот оно как! Да ты подумал, где находишься? Тебе, парень, еще предстоит научиться…

Внезапно он умолк и безмолвно уставился на мальчика.

Доктор Торранс приподнялся, наклонился над столом к мальчику и протестующе произнес "Эрик…", но не сделал ни единого движения, чтобы вмешаться.

Бернард Уэсткотт даже не шелохнулся на своем стуле и лишь впитывал в себя происходящее.

Губы начальника полиции затряслись, нижняя челюсть отвисла, глаза, вылезшие из орбит, выкатились еще больше. Волосы на голове слегка зашевелились. На лбу и висках выступил пот, струйки его текли по лицу.

Неразборчивые икающие звуки вырывались из широко открытого рта. По щекам текли потоки слез. Он дрожал крупной дрожью, хотя не мог сделать ни малейшего движения. Потом, когда истекли долгие-долгие секунды, он смог шевельнуться. Поднял трясущиеся руки и неуклюже прижал их к лицу. Из-под ладоней неслись странные тонкие крики. Потом он соскользнул с кресла на колени и рухнул на пол. Там, все еще продолжая дрожать, он распростерся, стараясь вжаться в пол, издавая при этом пронзительные вопли и царапая скрюченными пальцами ковер, в который, казалось, хотел зарыться. Потом его вырвало.

Мальчик отвел взгляд от сэра Джона. Доктору Торрансу он сказал, будто отвечая на заданный вопрос:

– Он не пострадал. Он хотел запугать меня, поэтому мы показали ему, каково это – быть испуганным. Теперь он кое-что понял. Когда вновь наладится работа его желез, он придет в себя.

Затем мальчик повернулся и вышел из комнаты, предоставив обоим мужчинам в молчании смотреть друг на друга.

Бернард вытащил носовой платок и вытер пот, крупными каплями выступивший у него на лбу. Доктор Торранс сидел не двигаясь, лицо у него было мертвенно-серого цвета. Оба одновременно глянули на начальника полиции. Сэр Джон лежал рыхлой грудой, видимо, без сознания и долгими жадными вздохами всасывал в себя воздух. Время от времени его сотрясала жуткая дрожь.

– Бог мой! – воскликнул Бернард. Он снова перевал взгляд на Торранса.

– И вы провели тут три года!

– Никогда не было ничего похожего на это, – отозвался доктор. – Кое-какие возможности мы подозревали, но Дети никогда не проявляли к нам вражды. Возблагодарим Бога за это!

– Да, для вас могло обернуться и похуже, – ответил Бернард и снова посмотрел на сэра Джона.

– Нашего приятеля следовало бы удалить отсюда раньше, чем он придет в себя. Нам тоже лучше в это время ему не показываться на глаза – в таких ситуациях человек вряд ли захочет встретиться со свидетелями. Пошлите за его коллегами, пусть заберут. Скажите, что с ним случился приступ.

Через пять минут они уже сидели на ступеньках крыльца, наблюдая, как отбывает машина начальника полиции, который все еще был без сознания.

– Придет в себя, когда наладится деятельность желез! – пробормотал Бернард. – Пожалуй, они лучше разбираются в области физиологии, нежели в психологии. Этот человек сломлен, сломлен до конца своих дней!