Текст книги "Русский Дом"

Автор книги: Джон Ле Карре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

* * *

– Реймонд Чандлер! – возопил дядя Матвей из глубин любимого кресла, перекрикивая соседские телевизоры.

– Потрясающе, – сказал Барли.

– Агата Кристи!

– Ну, как же! Агата.

– Дэшил Хэммет! Дороти Сейерс, Джозефина Тей.

Барли сидел на диване, где его устроила Катя. Комната была крохотная. Раскинув руки, он, пожалуй, мог бы одновременно коснуться противоположных стен. Застекленная горка в углу хранила семейные реликвии. Катя уже познакомила его с ними. Керамические кружки, подарок ко дню ее свадьбы от одного ее друга, который сам их изготовил, поместив в медальоны портреты жениха и невесты. Ленинградский кофейный сервиз, уже разрозненный, некогда собственность дамы в деревянной рамке на верхней полке. Старинная коричневатая фотография безупречно толстовской пары: он – бородатый и очень внушительный, в накрахмаленном белом воротничке, она – в шляпке и с муфтой.

– Матвей без ума от английских детективных романов! – крикнула Катя из кухни, где завершала последние приготовления.

– Как и я, – ответил Барли, уклоняясь от истины.

– Он говорит вам, что при царях они запрещались. Уж цари не потерпели бы подобного вторжения в систему их сыска. Водка у вас еще есть? Только Матвею, пожалуйста, больше не наливайте. И обязательно съешьте что-нибудь. В отличие от вас, на Западе, мы не алкоголики. Не пьем без закуски.

Делая вид, будто ему интересно посмотреть ее книги, Барли вышел в тесный коридорчик, откуда мог ее видеть. Джек Лондон, Хемингуэй и Джойс, Драйзер и Джон Фаулз, Гейне, Ремарк и Рильке. Близнецы переговаривались в ванной. Он смотрел на нее сквозь открытую дверь кухни. Ее движения, нарочито неторопливые, словно бы оставались вне времени. Она вновь стала русской, подумал он. Когда что-то ладится, она благодарна. А если не ладится – такова жизнь. Матвей весело ораторствовал в комнате.

– О чем он говорит теперь? – спросил Барли.

– О блокаде.

– Я люблю вас.

– Ленинградцы отказывались признать, что потерпели поражение. – Она лепила пирожки с начинкой из печени и риса. Ее руки на мгновение замерли, а потом вновь отщипнули кусок теста. – Шостакович продолжал творить, хотя чернила замерзали в чернильнице. Писатели продолжали писать романы, и можно было каждую неделю пойти послушать новую главу, если только вы знали, в какой подвал спуститься.

– Я люблю вас, – повторил он. – Все мои неудачи подготовляли встречу с вами. Это факт.

Она резко выдохнула воздух. Они молчали, на мгновение перестав слышать и добродушный монолог Матвея в комнате, и плеск воды в ванной.

– Что еще он говорит? – спросил затем Барли.

– Барли… – начала она протестующе.

– Ну, пожалуйста. Переведите мне, что он говорит.

– С юга немцы были всего в четырех километрах от города. По окраинам они стреляли из пулеметов и били из орудий по центральным районам. – Она вручила ему салфетки, ножи с вилками и пошла следом за ним в комнату. – Двести пятьдесят граммов хлеба рабочим, всем остальным по сто двадцать пять. Что, вас правда так заинтересовал Матвей или вы, по обыкновению, притворяетесь из вежливости?

– Это зрелая, неэгоистичная, абсолютная, упоительная любовь. Я никогда в жизни ничего похожего не испытывал. И решил, что первой узнать об этом должны вы.

Матвей сиял на Барли улыбкой беспредельного обожания. В нагрудном кармане поблескивала его новая английская трубка. Катя посмотрела Барли в глаза, попробовала засмеяться, помотала головой – не в знак отрицания, а чтобы очнуться. Из ванной в халатиках вылетели близнецы и повисли на Барли. Катя усадила их за стол, во главе которого поместила Матвея. Барли сел рядом с ней, а она начала разливать щи. Всячески демонстрируя свою силу, Сергей извлек пробку из бутылки с вином, но Катя согласилась выпить только полрюмки, а Матвею не разрешалось ничего, кроме водки. Анна выскочила из-за стола, чтобы показать ему картинку, которую нарисовала, побывав в Тимирязевской академии: лошади, настоящее пшеничное поле, растения, которые не погибают под снегом. Матвей рассказывал про старика в механической мастерской через дорогу, и опять Барли потребовал, чтобы ему переводили дословно.

– Матвей говорит про знакомого старика, друга моего отца, – объяснила Катя. – Он работал в механической мастерской. И когда совсем обессилел от голода, начал привязывать себя к станку, чтобы не упасть. Так Матвей с моим отцом и нашли его – уже мертвым. Привязанным к станку. Замерзшим. Матвей, кроме того, хочет, чтобы вы узнали, что сам он носил светящийся значок, – Матвей гордо указал на свитере, где именно, – чтобы не сталкиваться с приятелями, когда они в темноте ходили с ведрами на Неву за водой. Вот так. А теперь довольно про Ленинград, – твердо сказала она. – Вы были очень добры, Барли. Как обычно. Надеюсь, искренне.

– В жизни я не был более искренним.

Барли как раз произносил тост за здоровье Матвея, когда телефон у дивана зазвонил. Катя вскочила, но ее опередил Сергей. Он прижал трубку к уху и прислушался, потом положил ее на рычаг, мотнув головой.

– Вечно попадают не туда, – сказала Катя и раздала тарелки для пирожков.

* * *

Существовала только ее комната. Существовала только ее кровать.

Дети уже легли, и Барли слышал, как они посапывают во сне. Матвей расположился на раскладушке в другой комнате и унесся в сновидениях в Ленинград. Катя сидела, выпрямившись, Барли сидел рядом с ней, держал ее руку в своих и вглядывался в ее лицо на фоне незанавешенного окна.

– Я и Матвея люблю, – сказал он.

Она кивнула и усмехнулась. Он провел костяшками пальцев по ее щеке и обнаружил, что она плачет.

– Просто по-другому, чем вас, – объяснил он. – Я люблю детей, дядюшек, собак, кошек и музыкантов. Весь Ноев ковчег на моей личной ответственности. Но вас я люблю так глубоко, что мне стыдно говорить об этом. Я был бы очень рад, если бы мы нашли способ заставить меня замолчать. Я смотрю на вас, и меня просто тошнит от звука собственного голоса. Изложить вам это в письменной форме?

Он зажал ее лицо в ладонях, повернул к себе и поцеловал. Потом нежно наклонил ее, так что она легла головой на подушку, и снова поцеловал, сперва в губы, а после – в сомкнутые влажные ресницы, а она обняла его и притянула к себе. Потом оттолкнула, вскочила и пошла взглянуть на близнецов. Вернувшись, она закрыла дверь своей спальни на задвижку.

– Если дети постучат, вы должны одеться, и мы будем очень серьезными, – предупредила она, целуя его в губы.

– Можно мне сказать им, что я вас люблю?

– Пожалуйста, только я не переведу.

– А вам можно?

– Только если очень тихо.

– А вы переведете?

Она больше не плакала. Она больше не улыбалась. Черные разумные глаза – ищущие, как и его собственные. Объятия без всяких оговорок – ни тайных условий, ни примечаний мелким шрифтом под соглашением.

* * *

Никогда еще я не видел Неда в таком настроении. Он превратился в Кассандру собственной операции, и его упрямый стоицизм только мешал принять всерьез овладевшие им дурные предчувствия. Он сидел в оперативном кабинете за своим столом, словно председатель военно-полевого суда, а Шеритон уютно расположился рядом, как оживший плюшевый медвежонок в человеческий рост. А когда в безрассудном порыве я повел Неда в «Коннот», куда иногда заходил с Ханной, и, чтобы облегчить ожидание, накормил его чудесным обедом в гриль-баре, мне все-таки не удалось заглянуть за маску его самообладания.

Ведь, сказать правду, его пессимизм действовал на меня крайне угнетающе. Я сидел на качелях. Клайв и Шеритон вознеслись вверх на одном конце, другой Нед мертвым грузом прижимал к земле. А поскольку я не слишком склонен принимать твердые решения, то наблюдать, как человек, обычно сосредоточенно целеустремленный, смиряется с остракизмом, было особенно тяжело.

– Вам чудятся привидения, Нед, – сказал я далеко не так убежденно, как Шеритон. – В своих предположениях вы зашли куда дальше, чем остальные могут хотя бы помыслить. Ну, хорошо, операция больше не ваша. Но отсюда еще не следует, что произошло полное крушение. А ваш кредит… ну, несколько убывает.

– Окончательный и исчерпывающий список, – опять повторил Нед, как будто эти слова ему внушили под гипнозом. – Почему окончательный? Почему исчерпывающий? Ответьте мне. Когда Барли виделся с ним в Ленинграде, Дрозд отказался взять даже предварительный наш вопросник. Он швырнул его Барли в лицо. И вот теперь он просит у нас разом весь список. Просит сам. Окончательный список. Большой шлем. Мы должны составить его с субботы на воскресенье. После этого Дрозд не станет отвечать ни на какие вопросы серых людей. «Это ваш последний шанс», – говорит он. Почему?

– Но взгляните с другой стороны, – потребовал я настойчивым шепотом, когда официант принес нам второй графинчик бесценного кларета. – Пусть так. Они обработали Дрозда. Он засвечен. Марионетка в их руках. Так почему же они обрывают дело? Почему не подождать и хорошенько не поиграть с нами? На их месте вы бы продолжали. Вы бы не предъявили нам ультиматума, не установили бы жесткие сроки.

Его ответ в полной мере оплатил самый лучший и самый дорогой обед, каким я когда-либо угощал сослуживца.

– Возможно, и предъявил бы, и установил бы, – сказал он. – Будь я русским.

– Почему же?

Слова его прозвучали тем страшнее, что произнес он их свинцово-бесстрастным тоном.

– Потому что его, возможно, уже нельзя никому показывать. Возможно, он не способен говорить. Или взять в руки нож и вилку. Или посыпать соль на своего жареного рябчика. Быть может, он дал пару добровольных показаний о своей прелестной любовнице в Москве, которая не имела ни малейшего представления – ну, абсолютно ни малейшего – о том, что она делала. Он, быть может…

На Гроувенор-сквер мы вернулись пешком. Барли ушел из квартиры Кати в полночь по московскому времени и вернулся в «Меж», где в вестибюле его поджидал Хензигер, всецело углубленный в рукопись.

Барли был в прекрасном настроении, но ничего нового сообщить не мог. Чисто семейный вечер, сказал он Хензигеру, хотя и очень приятный. А посещение больницы не отменяется, добавил он.

Весь следующий день – ничего. Пробел. Шпионаж – это ожидание. Шпионаж – это выматывающая тревога, пока ты наблюдаешь, как Нед впадает в прострацию. Шпионаж – это Ханна у тебя в квартире в Пимлико между четырьмя и шестью, когда она берет уроки немецкого, бог знает зачем. Шпионаж – это имитирование любви и чтобы она вернулась домой и вовремя подала милому Дереку его ужин.

* * *

Глава 15

Они ехали в Володином автомобиле, который она взяла на вечер. Он должен был ждать ее ровно в девять у станции метро «Аэропорт», и ровно в девять рядом с ним остановилась «Лада».

– Напрасно ты настоял на этом, – сказала Катя.

Над ними светились окна домов-башен, но улицы уже окутала угрожающая атмосфера комендантского часа. Сырой вечерний воздух пахнул осенью. Перед ними висела половинка луны, окутанная дымкой. Иногда их руки соприкасались. Иногда их пальцы сплетались в крепком объятии. Барли поглядывал в боковое зеркало. Оно треснуло, несколько кусочков вывалилось, но оставшихся хватало, чтобы наблюдать за машинами, которые шли следом, не обгоняя их. Катя сделала левый поворот, но их по-прежнему никто не обгонял.

Она молчала, а потому молчал и он. Его одолевало удивление: каким образом они научились разбираться, где разговаривать безопасно, а где нет? В школе? От старших девочек? Или из коротенькой нотации семейного врача где-нибудь на втором году половой зрелости: «Тебе следует знать, что у автомобилей и стен есть уши, совсем как у людей…»

Колеса запрыгали по ухабам въезда на еще не достроенную автомобильную стоянку.

– Вообрази, что ты врач, – предупредила она, когда они посмотрели друг на друга через крышу машины. – У тебя должен быть очень строгий вид.

– Я врач, – сказал Барли. Ни он, ни она не шутили.

Они пробрались через лабиринт освещенных луной луж на дорожку, выложенную бетонными плитами, которая вела к дверям и к пустому посту дежурной сестры за ними. Он ощутил первые пугающие запахи больницы: дезинфицирующей жидкости, натертых полов, медицинского спирта. Быстрым шагом Катя провела его через круглый вестибюль с бетонным в крапинку полом, по выстланному линолеумом коридору, мимо мраморного барьера, за которым пребывали угрюмые женщины. Часы на стене показывали двадцать пять минут одиннадцатого. Нарочито суетливым движением Барли посмотрел на свои часы. Больничные отставали на десять минут. Следующий коридор был обрамлен поникшими фигурами на табуретах.

Приемная оказалась мрачными катакомбами: потолок поддерживали массивные колонны. В одном ее конце было возвышение, в другом за качающимися дверями находились уборные. Кто-то позаботился подвесить временную лампочку, и в ее тусклом свете Барли различил пустые вешалки за деревянным барьером, неподвижные каталки и – на ближайшей колонне – старенький телефонный аппарат. У стены стояла скамья. Катя опустилась на нее, Барли сел рядом.

– Он всегда старается быть точным. Иногда происходит задержка – соединяют не сразу.

– Можно мне с ним поговорить?

– Он рассердится.

– Почему?

– Если они услышат по междугородному английский, то сразу же обратят внимание. Естественно.

Мужчина с забинтованной головой, похожий на слепого фронтовика, толкнулся в женскую уборную. Выходившие оттуда две женщины ухватили его и направили, куда следовало, Катя раскрыла сумочку и достала блокнот с ручкой.

Он попробует позвонить в десять сорок, еще раньше предупредила она. В десять сорок он попробует дозвониться в первый раз. Говорить он долго не станет, добавила она. Долго говорить, даже если оба аппарата безопасны, все-таки неблагоразумно.

Она направилась к телефону, поднырнув под барьер гардеробной, как старожилка.

Скажет ли он ей, что любит ее? – подумал Барли. «Я тебя так люблю, что готов рискнуть твоей жизнью ради себя». Будет ли он сыпать нежностями, как в письме? Или скажет, что она – сходная цена за очищение его смятенной души?

Она стояла боком к нему и внимательно смотрела за качающуюся дверь. Увидела что-то скверное? Услышала что-нибудь? Или ее мысли уже унеслись вдаль, к Якову?

Вот как она стоит, когда ждет его, решил он. Будто готова ждать весь день напролет.

Зазвонил телефон – сипло, словно его голосовые связки запылились. Шестое чувство уже толкнуло ее к аппарату, и она сняла трубку, прежде чем он успел заквакать еще раз. Барли стоял всего в нескольких шагах от нее, но больничные шумы и звуки заглушали ее голос. Она отвернулась, видимо, укрываясь от посторонних взглядов, и зажала ладонью другое ухо, чтобы лучше слышать голос своего любовника в трубке. Барли разобрал только, как она сказала «да», а потом еще раз «да», очень покорно.

Оставь ее в покое! Его душил гнев. Я же сказал тебе! И снова скажу, когда мы увидимся. Оставь ее в покое, не втягивай в это. Имей дело с серыми людьми или со мной!

Блокнот лежал на полочке, кое-как прикрепленной к колонне, ручка на нем. Но Катя к ним не прикасалась. «Да». «Да». «Да». Он увидел, как поднялись ее плечи и не опустились, а спина изогнулась, словно она глубоко вздохнула или испытала прилив нежданной радости. Она приподняла локоть, чтобы крепче прижать трубку к уху. «Да». «Да». Ну, сказала бы «нет» для разнообразия. «Нет, я не пойду на гибель ради тебя!»

Ее свободная рука нашарила колонну, и он увидел, как разделяются и напрягаются пальцы, впиваясь в темную штукатурку. Он увидел, как рука побелела, застыла, перестала двигаться, и внезапно встревожился: рука эта нашарила опору и цеплялась за нее ради спасения жизни. Она висела на обрыве, и только эти пальцы не давали ей сорваться к ее любовнику в бездну.

Она обернулась, не отнимая трубки от уха, и ему открылось ее лицо. Кто это? Кем она стала? Впервые он не увидел на этом лице никакого выражения, а телефонная трубка была пистолетом, который кто-то приставил к ее виску.

Ее неподвижный взгляд был взглядом заложницы.

Потом ее тело поползло вниз, как будто колонна перестала служить ей опорой, как будто она не могла устоять на ногах. Сначала у нее подогнулись колени, потом она поникла вся, но Барли уже подхватил ее, одной рукой обнял за талию, а другой выхватил у нее трубку, прижал к уху и крикнул «Гёте!», но ответом были только короткие гудки.

Странно, но до этого мгновения Барли не вспоминал, как он силен. Они сделали несколько шагов, но тут она с непонятным отвращением молча ударила его кулаком по скуле в такой ярости, что его словно ослепила огненная вспышка. Он прижал ее руки к бокам, протащил под барьером, а потом через вестибюль и автомобильную стоянку. «Она нервнобольная, – мысленно объяснял он. – Нервнобольная, которую ведет врач».

Не отпуская ее, он высыпал содержимое ее сумочки на крышу машины, нашел ключ, открыл правую дверцу и запихнул ее внутрь, а сам бегом бросился к левой дверце, опасаясь, как бы Катя не решила сесть за руль сама.

– Я хочу домой, – сказала она.

– Я не знаю дороги.

– Отвези меня домом. – повторила она.

– Катя, я не знаю дороги. Указывай мне, когда куда поворачивать. Ты поняла? – Он дернул ее за плечо. – Сядь прямо, смотри в окошко. Где тут задняя передача, черт бы ее побрал!

Он начал переключать скорости, но Катя вырвала у него рычаг и поставила его на задний ход так резко, что лязгнули шестерни.

– Подфарники, – сказал он и, хотя уже сам разобрался, заставил ее включить их, стараясь грубостью привести ее в себя.

«Лада» запрыгала по выбоинам, и сразу же ему пришлось рвануть в сторону, чтобы не столкнуться с машиной «Скорой помощи», влетевшей на стоянку. Ветровое стекло затуманили брызги грязной воды, но дворники надеты не были, потому что погода стояла сухая. Он затормозил, выскочил наружу, протер носовым платком свою половину стекла и забрался внутрь.

– Влево, – сказала она. – И быстрее.

– Но мы же приехали не оттуда.

– Тут одностороннее движение. Да быстрее же.

Голос у нее был мертвый и оставался мертвым. Он протянул ей фляжку, она оттолкнула его руку. Машину он вел медленно, вопреки ее требованию. Фары в зеркале заднего вида, не приближающиеся, не отдаляющиеся. Это Уиклоу, подумал он. Это Падди, Сай, Хензигер, Западний, вся их гвардейская бронетанковая дивизия. По ее лицу скользили полосы света уличных фонарей, но оно оставалось безжизненным. Взгляд ее был обращен внутрь, на ужасы, которые рисовало ее воображение. Стиснутый кулак прижат ко рту, зубы впиваются в костяшки пальцев.

– Тут поворачивать? – спросил он грубо. И закричал: – Говори же, где повернуть!

Она ответила по-русски и повторила по-английски:

– Сейчас. Направо. Да быстрее же!

Все вокруг было ему незнакомо. Пустая улица, такая же, как следующая, как предыдущая.

– Поверни.

– Направо или налево?

– Налево!

Она выкрикнула это слово во весь голос. Раз. Другой. Тут хлынули слезы и продолжали катиться по ее лицу, а она захлебывалась судорожными рыданиями. Но мало-помалу рыдания начали стихать и, когда он подъехал к ее дому, стихли совсем. Он потянул ручной тормоз, который не держал, и машина еще катилась, когда она распахнула свою дверцу. Он попытался ее схватить, но она вырвалась и уже бежала через двор, на ходу роясь в открытой сумочке в поисках ключей. Парень в кожаной куртке, привалившийся к косяку, казалось, хотел загородить ей дорогу, только Барли как раз поравнялся с ней, и парень отскочил. Она не стала ждать лифта, а может быть, просто про него забыла и кинулась вверх по ступенькам. Барли следом за ней пробежал мимо целующейся парочки. На первой площадке в углу сидел пьяный старик. Они поднимались вверх марш за маршем. Мимо пьяной старухи. Мимо пьяного парня. Барли начал опасаться, что она забыла, на каком этаже живет. Но тут она остановилась перед дверью, защелкали замки, и они снова оказались в ее квартире. Катя вбежала в комнату близнецов, упала на колени на их кровать, вытянув голову вперед, тяжело дыша, как уставший пловец, обнимая тельца спящих детей правой и левой рукой.

* * *

И вновь существовала только ее комната. Ему пришлось вести ее туда, потому что даже в этом крохотном пространстве она не сумела найти дороги. Она неуверенно опустилась на кровать, словно не зная ее высоты. Он сел рядом и не отрываясь смотрел на ее ошеломленное лицо, смотрел, как ее глаза закрылись, а потом полуоткрылись, и не решался прикоснуться к ней – такой окаменевшей, полной ужаса, далекой она была. Правой рукой она сжимала левое запястье, словно оно было сломано. Потом судорожно вздохнула. Он сказал: «Катя», – но она как будто не услышала. Он оглядел комнату. К одной стене был придвинут крохотный секретер, служивший туалетным столиком и рабочим столом. На пачке старых писем лежала тетрадь, точно такая же, какими пользовался Гёте. Над кроватью висела репродукция Ренуара в рамке. Он снял ее и положил к себе на колени. Опытный шпион вырвал страницу из тетради, положил на стекло, достал из кармана ручку и написал:

Расскажи мне.

Он придвинул листок к ней, она равнодушно прочла, продолжая сжимать левую кисть. Потом чуть пожала плечами. Ее плечо прижималось к его плечу, но она этого не замечала. Блузка ее расстегнулась, пышные черные волосы растрепались. Он написал еще раз расскажи мне, потом обнял за плечи, глядя на нее умоляюще со всем отчаянием любви. Затем ткнул пальцем в листок, приподнял картину и переложил на колени к ней. Она уставилась на листок, на «расскажи мне», потом мучительно всхлипнула, опустила голову, и он уже не мог разглядеть ее лицо сквозь завесу спутанных волос.

Якова взяли, – написала она.

Он забрал у нее ручку.

Кто тебе это сказал?

Яков, – ответила она.

Что он сказал?

Он приедет в Москву в пятницу. И вечером в одиннадцать встретится с тобой у Игоря. Он привезет тебе новые материалы и ответит на твои вопросы. Пожалуйста, приготовь полный список. Это последний раз. Ты должен сообщить ему, как идет дело с опубликованием – сроки, все подробности. Обязательно привези ему виски. Он меня любит.

Он выхватил у нее ручку.

Говорил Яков?

Она кивнула.

Так почему же ты думаешь, что его взяли?

Он назвался не тем именем.

Каким?

Даниилом. Наш уговор: Петр, если все в порядке, Даниил, если его возьмут.

Ручка ходила из рук в руки, как челнок. Потом Барли, не передавая ей ручку, стал писать вопрос за вопросом.

Он спутал.

Она покачала головой.

Он же тяжело болел. И забыл ваш код.

Она снова покачала головой.

А прежде он никогда не ошибался?

Она снова мотнула головой, забрала у него ручку и раздраженно написала:

Он назвал меня Марией. Он сказал: «Это Мария?» В случае опасности я должна была назваться Марией. Если все в порядке – Алиной.

Напиши, что он сказал, дословно.

«Это Даниил. Мария, ты? Моя лекция была величайшим успехом всей моей жизни». Только это неправда.

Почему?

Он любит повторять, что истинный успех в России – это всегда проигрыш. Наша с ним шутка. Он сознательно сыграл на нашей шутке. Он объяснил мне, что мы погибли.

Барли подошел к окну и посмотрел вниз на двор и улицу. Черный мир внутри его погрузился в безмолвие. Ни движения, ни вздоха. Но он был готов. Всю жизнь он готовился, сам того не зная. Она связана с Гёте и потому погибла, как и он. Пока еще нет, потому что Гёте в последней вспышке мужества, оставшегося у него, попытался ее оградить. Но погибнет. Безвозвратно. Едва они сочтут нужным протянуть свою длинную руку и сорвать ее с дерева.

Он простоял у окна около часа и только тогда вернулся к кровати. Она лежала на боку с открытыми глазами, согнув колени. Он обнял ее, притянул к себе и почувствовал, как ее ледяное тело словно разбилось у него в руках: она судорожно зарыдала, беззвучно содрогаясь, словно боялась даже плакать в радиусе действия микро – фонов.

Он снова начал писать – четкими большими буквами: «ЧИТАЙ ВНИМАТЕЛЬНО».

* * *

Каждые несколько минут на экранах проплывало что-то. Барли вышел из «Меж». И еще. Они встретились у станции метро. И еще. Вышли из больницы: Катя опиралась на руку Барли. И еще. Люди лгут, но компьютер не ошибается. И еще.

– Почему он за рулем? – резко спросил Нед, еще не дочитав.

Шеритон весь ушел в экран и не ответил, но Боб, стоявший позади него, перехватил вопрос:

– Мужчины предпочитают катать женщин, а не наоборот. Век мужского шовинизма еще не миновал.

– Благодарю вас, – вежливо ответил Нед.

Клайв одобрительно улыбался.

Перебой. Хронологическая последовательность на экранах прерывается: докладывает Анастасия, угрюмая шестидесятилетняя латышка, уже двадцать лет числящаяся в списках Русского Дома. Только Анастасии, ей одной, было разрешено держать под наблюдением вестибюль.

Живая легенда докладывает:

Она сделала два прохода – в уборную, потом назад в приемную.

Во время первого прохода Барли и Катя сидели в ожидании на скамье.

При втором – Барли и Катя стояли у телефона и как будто обнимались. Ладонь Барли была возле ее лица, одна рука Кати тоже была поднята, а другая опущена.

Значит, Дрозд к этому моменту уже позвонил?

Этого Анастасия не знала. Хотя в уборной в кабинке она старательно напрягала слух, но звонка телефона не услышала. Либо звонка не было вовсе, либо разговор закончился до ее второго прохода.

– Зачем бы ему понадобилось ее обнимать? – сказал Нед.

– Может, ей в глаз залетела мушка, – кисло ответил Шеритон, не отводя взгляд от экрана.

– Он сел за руль, – гнул свое Нед. – Там ему не положено управлять машиной, но он все-таки сел за руль. Он позволил ей вести машину всю дорогу до березовой рощи и назад. И в больницу его везла она. Но внезапно он садится за руль сам. Почему?

Шеритон отложил карандаш и провел указательным пальцем между воротником и шеей.

– И что же из этого следует, Нед? Позвонил Дрозд или не позвонил? Как по-вашему?

У Неда достало порядочности честно обдумать этот вопрос.

– Видимо, позвонил. Иначе они не ушли бы так скоро.

– Может, она услышала что-то неприятное. Например, какую-нибудь скверную новость, – предположил Шеритон.

Экраны погасли, погрузив комнату в серый сумрак.

Шеритон располагал еще одним кабинетом, декорированным розовым деревом и сиюминутной живописью. Мы перебрались туда, налили себе кофе и остались стоять с чашками в руках.

– Какого дьявола он торчит у нее на квартире так долго? – спросил меня Нед вполголоса. – Ему же требовалось узнать от нее только время и место встречи. А это он мог сделать два часа назад.

– Ну-у, они нежничают, – предположил я.

– Я бы чувствовал себя спокойнее, если бы поверил в это, – сказал Нед.

– Или он покупает еще одну шапку, – съязвил Джонни, перехвативший этот обмен фразами.

Раздался звонок, и мы пошли следом за Шеритоном в оперативный кабинет.

На освещенной карте города горящая красная лампочка показывала нам квартиру Кати. В трехстах метрах восточнее, на юго-восточном углу перекрестка двух магистралей, зеленая лампочка указывала место, где Барли предстояло сесть в безопасную машину. Он должен был уже идти туда по южному тротуару вдоль самого его края. Подходя к углу, он замедлит шаг, словно в поисках такси, и безопасная машина подъедет к нему. Барли по инструкции громко назовет шоферу свою гостиницу и на пальцах покажет, сколько готов заплатить.

На второй площади машина свернет в переулок и въедет на строительную площадку, где должен стоять фургон с погашенными огнями. Шофер в кабине притворится спящим. Если антенна фургона выдвинута, машина сделает круг по часовой стрелке и подъедет к фургону.

Если нет, продолжит путь в прежнем направлении.

* * *

Рапорт Падди вспыхнул на экранах в час ночи по лондонскому времени. Записи, переданные с крыши посольства США, мы получили менее чем через час. Рапорт этот был с тех пор проанализирован чуть ли не по буквам всеми возможными способами. Но для меня он остается образцом фактографического полевого сообщения.

Естественно, необходимо знать, кто его автор, ибо у любого автора есть свои пределы. Падди не был чтецом мыслей на расстоянии, но компенсировал это многим другим: в прошлом гурка[21]21
  Гурки (или гуркхи) – войсковые формирования (в основном из непальского племени гурков) в англо-индийской армии


[Закрыть], служивший затем в войсках особого назначения, офицер разведки, полиглот, разработчик планов, импровизатор – человек, скроенный по мерке, которую Нед предпочитал всем другим.

Для Москвы он облачился в такую шкуру английской чудаковатости, что непосвященные рассказывали о нем анекдоты: о его длинных шортах летом, когда он отправлялся в экскурсии по подмосковным лесам; о лыжных прогулках зимой, когда он грузил в свой «Вольво» старенькие лыжи, бамбуковые палки, запас консервов и в заключение – собственную персону, увенчанную меховой шапкой, словно позаимствованной у моряка с эсминца, в военные годы сопровождавшего арктические караваны судов. Но надо быть очень умным человеком, чтобы успешно представляться дураком в течение долгого времени; и Падди был очень умен, хотя впоследствии оказалось удобнее принять его эксцентрические выходки по номинальной стоимости.

И подконтрольным ему пестрым сбродом псевдостудентов, штудирующих языки, служащих бюро путешествий, мелких торговцев и граждан «третьего мира» Падди манипулировал безупречно. Сам Нед не сумел бы лучше. Он пас их, как проницательный приходский священник – свою паству, и каждый из них в своем одиночестве проникался к нему доверием. И не его вина, если качества, привлекавшие к нему других, его самого делали уязвимым для обмана.

Итак, рапорт Падди. Во-первых, его внимание привлекла четкость, с какой Барли излагал события, и записи ее подтверждают. В голосе Барли гораздо больше спокойной уверенности, чем во всех предыдущих записях.

Произвели на Падди впечатление и решимость Барли, верность своей задаче. Он сравнивал Барли, сидящего перед ним в фургоне, с Барли, которого инструктировал перед поездкой в Ленинград, и этот новый Барли его обрадовал. Причем он не ошибся: Барли был собран и во многом изменился.

Рассказ Барли, кроме того, полностью соответствовал всему, что Падди уже знал: от встречи у метро и поездки в больницу до ожидания на скамье и оборвавшегося телефонного верещания. Катя стояла у аппарата, когда он пискнул, сказал Барли. Сам он едва услышал этот писк. Так неудивительно, что Анастасия его вовсе не услышала, решил Падди. Видимо, Катя схватила трубку с молниеносной быстротой.

Разговор Кати с Дроздом был коротким, минуты две, не больше, сказал Барли. Что опять прекрасно укладывалось в схему. Ведь было известно, что Гёте чурается длинных телефонных разговоров.

При наличии стольких объективных подтверждений и абсолютной точности Барли кто бы мог потом утверждать, что Падди был обязан тут же отвезти Барли в посольство и отправить его в Лондон связанным по рукам и ногам и с кляпом во рту? Но, разумеется, Клайв утверждал именно это. И не он один.

И далее – те три тайны, которые встали Неду поперек горла: объятия, Барли за рулем на обратном пути из больницы, два часа, проведенные им в ее квартире. Переходя к ответам Барли, нам следует увидеть его таким, каким видел Падди, – низко нагибающимся над лампочкой на столике в фургоне, лицо блестит от пота. На заднем плане жужжат глушители. На них обоих надеты наушники, между ними – микрофон, включенный в систему. Барли шепчет – отчасти в микрофон, отчасти на ухо своему шефу. Никакие ночные приключения Падди в былые времена не могли сравниться по драматизму с этим.