Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Джон Китс

ГОМЕРУ

 
Быть в стороне, как я, – удел невежд.
Но слышу про тебя и про Киклады,
Как домосед, исполненный надежд
Узреть в морях коралловые клады.
Да, ты был слеп, но пелену Зевес
Сорвал, открыв тебе простор небесный.
Пан пеньем пчел звучать заставил лес.
Из пены Посейдон шатер чудесный
Тебе соткал. На берег темноты
Свет хлынул, пропасти – травою сочной
Оделись, и трояким зреньем ты
Раскрытье утра видел в час полночный.
Не так ли Артемиды властный взгляд
Пронзал три царства: небо, землю, ад?
 

<Апрель 1818>

ОДА МАЙЕ

Фрагмент

 
О мать Гермеса юная, о Майя!
Восславить ли тебя
Размерами, каким внимала Байя?
Иль, простоту любя,
Ты флейте улыбнешься сицилийской?
Иль склонишь слух к отчизне эолийской
Певцов, на мягком дерне смолкших там,
Где стих великий отдан был немногим?
Даруй ту силу и моим строфам —
И пусть они, торжественны и строги,
В весенней тишине,
Средь приношений раннего цветенья,
Умолкнут в вышине,
Нехитрого вкусив благодаренья.
 

1 мая 1818

* * *

 
Ласков привет милых глаз,
И голоса ласков привет.
Забыты в счастливый час
Прощанья минувших лет.
К щеке прижата щека,
И трепетна встреча рук
На земле – той, что так далека
И которой неведом плуг.
 

28 июня 1818

НА ПОСЕЩЕНИЕ МОГИЛЫ БЕРНСА

 
Кладбище, крыши, солнечный заход,
Деревья и холмы вокруг – все мнится
Безжизненно-прекрасным, будто снится
Мне давний сон… И снова свет плывет
Июня бледного; растоплен лед
Знобливых зим в сиянии зарницы;
Сквозь твердь-сапфир луч звездный чуть струится;
Все – красота холодная. Лишь тот
И счастлив, кто, как Минос-судия,
Познал суть красоты, свободной вечно
От спеси и фантазии больной,
Ее мертвящих, Бернс! О, как сердечно
Я чту тебя! О тень! Свой лик сокрой:
Несправедлив к твоей отчизне я!
 

1 июля 1818

МЭГ МЕРРИЛИЗ

 
Старуха Мэг, цыганка,
Жила, не зная бед:
Постелью вереск ей служил,
А домом – целый свет.
 
 
Она могла среди болот
Легко найти места,
Где слаще яблока была
Смородина с куста.
 
 
Она пила в рассветный час
Вино росы с ветвей;
Она читала вместо книг
Надгробья у церквей.
 
 
Холмы ей были братьями,
Сестрой родной – сосна.
В кругу такой большой семьи
Жила она одна.
 
 
Пусть было нечего поесть
С утра или в обед,
Зато в час ужина над ней
Струился лунный свет.
 
 
Зато венки из таволги
Умела делать Мэг
И в можжевельниках густых
Готовила ночлег.
 
 
И руки смуглые ее
В сплетеньях темных жил
Плели циновки из травы
Для тех, кто в селах жил.
 
 
Казалась Мэг царицею,
А был на ней надет
Из одеяла красный плащ,
Соломенный берет.
 
 
Да будет мир ее душе —
Ее давно уж нет!
 

июля 1818

ПЕСЕНКА О СЕБЕ

I

 
Жил-был один мальчишка —
Такой-сякой пострел!
Сидеть спокойно дома
Мальчишка не хотел.
Взял
Дорожный мешок,
Уложил
Гребешок,
Книжку
С разными словами,
Две рубашки
С рукавами,
Кепку —
Вместо черпака
И ночного колпака.
Не забыл
И носков
Запасных —
Вот каков!
Все собрал,
Увязал
И, отчаянно горд,
Он потопал прямиком
Курсом норд,
Курсом норд,
Он потопал прямиком
Курсом норд!
 

II

 
Жил-был один мальчишка,
Такой-сякой пострел!
Весь день стишки свои кропать
Он только и умел.
Он взял
Свой пенал
И чернил
Прихватил
И умчал,
Глотая мили,
В тучах пыли,
Прямо в горы,
На просторы,
К ручейкам,
Облакам,
Во владения
Привидения
И почти что
К ведьмам в лапы! —
И строчил
Что есть сил, —
Если жарко,
То без шляпы,
Если зябко,
То в пальто,
Но зато
Был он горд,
Что идет он прямиком
Курсом норд,
Курсом норд,
Что идет он прямиком
Курсом норд!
 

III

 
Жил-был один мальчишка —
Вот так он жил да был!
Он бабушке в корыто
Рыбешек напустил.
На запрет
Несмотря,
Он ни свет
Ни заря
Поднимался
И пускался
Во всю прыть —
Поудить;
И домой
Поспеша,
Нес ерша —
Малыша,
Окунят,
Пескарей
И плотвят —
Не длинней
Маленького
Пальчика
Маленького
Мальчика!
Ну и дел
Натворил,
Ну и кашу
Заварил! —
Хорошенькую кашу —
Учтите,
В корыте! —
Хорошенькую кашу
Заварил!
 

IV

 
Жил-был один мальчишка,
Такой-сякой пострел!
Он побывал в Шотландии
И крепко поумнел:
Он узнал
Наконец,
Что свинец
Там тяжел,
Что осел
Там упрям,
Что по утрам
Солнце всходит
Что морковка
В огороде
Там красна.
Что луна
Светит в ночь,
Пятью пять
Двадцать пять,
Все точь-в-точь,
Как и дома!
И стоял он, как чурбан
И дивился,
И дивился,
Он стоял, как чурбан,
И дивился!
 

3 июля 1818

[ИЗ ПИСЬМА ТОМАСУ КИТСУ]

 
Ах, если бы ты только знал,
Кого я встретил,
Карабкаясь по склонам скал
Сквозь дождь и ветер!
Я Мэри отгадать прошу,
Но по секрету
Скажу – пером не опишу
Картину эту.
Где под скалой бежит ручей,
Под мрачной высью,
Я вдруг увидел Лошадей,
Бежавших рысью.
Тогда узнать помчался я
Чуть не галопом,
Что там за Люди вдоль ручья
Гарцуют скопом.
Качался первый на седле
Кудрявый Вилли,
И как пожар на корабле
Кудряшки были.
Мать Пегги ехала за ним,
А следом Пегги
И братец Роб – путем одним,
В согласном беге.
Спасался каждый под плащом,
Лились потоки.
Взор Пегги чем-то был смущен,
Алели щеки.
Она, легко держась верхом,
Следила взглядом
За миловидным женихом,
Трусившим рядом.
Я, видно, ввел родню во гнев,
Раз юный Том
Проехал мимо, покраснев,
С открытым ртом.
Ах, Мэри! Все они домой
Спешили вместе,
Беспечный и счастливый рой,
Под стать невесте.
Им хорошо спешить домой
Хоть в дождь, хоть в слякоть.
У Пегги свадьба, боже мой!
Как мне не плакать?
 

10—14 июля 1818

СКАЛЕ ЭЙЛСА

 
Морская пирамида в бликах, в иле!
Когда твой лоб потоками был скрыт?
И что тебе сегодня говорит
Крик яростный птенцов о прежней были?
Как ветры снова путь к тебе открыли?
И сколько времени прошло, как спит
И дышит небом треснувший гранит,
С тех пор как облака тебя увили?
Ответа нет; ведь ты приют дремот;
И жизнь твоя – две вечности: с орлами
Всегда одна, другая – мрака плод.
Вершина в небе, скользкий риф – с китами.
Земной толчок подъял твой торс из вод —
Но скрыт гигантский остов под волнами!
 

10 июня 1818

СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В ШОТЛАНДИИ,

В ДОМИКЕ РОБЕРТА БЕРНСА

 
Прожившему так мало бренных лет,
Мне довелось на час занять собою
Часть комнаты, где славы ждал поэт.
Не знавший, чем расплатится с судьбою.
Ячменный сок волнует кровь мою.
Кружится голова моя от хмеля.
Я счастлив, что с великой тенью пью,
Ошеломлен, своей достигнув цели.
И все же, как подарок, мне дано
Твой дом измерить мерными шагами
И вдруг увидеть, приоткрыв окно,
Твой милый мир с холмами и лугами.
Ах, улыбнись! Ведь это же и есть
Земная слава и земная честь!
 

11 июля 1818

СТРОКИ, НАПИСАННЫЕ В СЕВЕРНОЙ ШОТЛАНДИИ

ПОСЛЕ ПОСЕЩЕНИЯ ДЕРЕВНИ БЕРНСА

 
Как сладко полем проходить, где веет тишиной,
Где слава одержала верх в бою за край родной,
Иль – вересковой пустошью, где был друидов стан,
А нынче мох седой шуршит и царствует бурьян.
Все знаменитые места бессчетно тешат нас,
О них сказанья повторять мы можем сотни раз,
Но сладостней отрады нет, неведомой дотоль,
Чем иссушающая рот божественная боль,
Когда по торфу и песку волочится ходок
И по кремням прибрежных скал бредет, не чуя ног,
Бредет к лачуге иль дворцу, дабы воздать поклон
Тому, кто вживе был велик и славой умерщвлен.
Багульник, трепеща, вознес лучистые цветы,
И солнце песенке юлы внимает с высоты,
Ручьи лобзают стрелолист у плоских берегов,
Но медленных, тоскливых вод невнятен слабый зов.
Закат за черным гребнем гор потоки крови льет,
Ключи сочатся из пещер, из темных недр болот,
Как бы дремля, парят орлы средь синевы пустой,
Лесные голуби кружат над гробовой плитой,
Но вечным сном заснул поэт, и вещий взор ослеп, —
Так пилигрим усталый спал, найдя в пустыне склеп.
Порой, – душа еще дитя, что мудрости полно,
Но сердце барда мир забыл, вотще стучит оно.
О, если б снова мог прожить безумец полдень свой
И до заката опочить, но все пропеть с лихвой!
Он в трепет бы привел того, чей дух всегда в пути,
Кто колыбель певца сумел на севере найти.
Но краток срок, недолог взлет за грань тщеты земной,
Из жизни горькой и благой, в надзвездный мир иной
Недолог взлет и краток срок, – там больше быть нельзя:
Не то забудется твоя скудельная стезя.
Как страшно образ потерять, запомненный в былом,
Утратить брата ясный взгляд, бровей сестры излом!
Вперед, сквозь ветер! И вбирай палящий колорит;
Он жарче и мощней того, что на холстах горит!
Виденья прошлого живят былую смоль кудрей,
Седины скудные ярят и гонят кровь быстрей.
Нет, нет! Не властен этот страх! И, натянув канат,
Ты счастлив, чуя, как рывком тебя влечет назад.
Блажной, на водопад воззрев, ты в следующий миг
Заметы памяти своей уже почти постиг;
Ты их читаешь в царстве гор, пристроясь на углу
Замшелой мраморной плиты, венчающей скалу.
Хоть прочен якорь, но всегда паломник в путь готов,
Он мудрость в силах сохранить, бредя в стране хребтов,
И зыбку гения сыскать средь голых, черных гор,
И не сомкнуть глаза души, не замутить свой взор.
 

18 июля 1818

НА ПОСЕЩЕНИЕ СТАФФЫ

 
Аладдинов джинн покуда
Не творил такого чуда;
Колдунам над Ди-рекою
И не грезилось такое;
Сам апостол Иоанн,
Что провидел сквозь туман
В небе, заревом объятом,
Семь церквей, сверкавших златом,
Не видал таких красот.
Я вступил под строгий свод;
Там на мраморе нагом
Некто спал глубоким сном.
Море брызгами кропило
Ноги спящему и било
О каменья край плаща;
Кудри, по ветру плеща,
Вкруг чела вились тяжелым
Золотистым ореолом.
«Кто сей спящий? Что за грот?» —
Я шепнул, шагнув вперед.
«Что за грот? И кто сей спящий?»
Я шепнул, рукой дрожащей
Тронув юношеский лик.
Юный дух очнулся вмиг,
Встал и молвил мне в ответ:
«Смерть мою воспел поэт.
Лисидасом-пастухом я зовусь,
А здесь мой дом:
Он воздвигнут Океаном.
В нем волна гудит органом;
И паломники дельфины,
Жители морской пучины.
Жемчуга собрав на дне,
В дар сюда несут их мне.
Но увы – сменился век:
Ныне дерзкий человек
Волны бороздит упрямо,
Не щадя Морского Храма.
Горе мне, жрецу: бывало,
Вод ничто не волновало;
Хор пернатых певчих встарь
В небесах парил; алтарь
Охранял я от людей,
Ризничим был сам Протей.
А теперь людские взгляды
Сквозь скалистые преграды
Проникают вглубь – и вот
Я решил покинуть грот,
Бывший мне укрытьем прежде:
Он доступен стал невежде.
Яхтам, шлюпкам, челнокам.
Щеголихам, щеголькам
С их грошовою кадрилью!
Но, противясь их засилью,
Грот в пучину канет вскоре»…
Молвив так, он прыгнул в море —
И пропал!
 

23– 26 июля 1818

НА ВЕРШИНЕ БЕН НЕВИС

 
О Муза, преподай мне свой урок
Здесь, на вершине, затканной туманом!
Взгляну ли вниз – там в пропастях залег,
Клубясь, туман. Таким же смутным, странным
Нам ад рисуется. Взгляну ли ввысь —
И там седой туман. О небе знаем
Ничуть не больше мы. И гложет мысль,
Когда вовнутрь мы взоры обращаем,
Что и себя нам видеть не дано…
И вот, ничтожный, я достиг вершины,
Но что глазам предстало? Лишь одно:
Что я стою здесь, а кругом – теснины.
Кругом густой туман. Туман и тьма
И здесь, и в царстве мысли и ума.
 

2 августа 1818

[ИЗ ПИСЬМА ДЖОРДЖУ

И ДЖОРДЖИНЕ КИТСАМ]

 
Ночь нисходит, тайн полна,
Загорается луна.
Вот уже и звезды дремлют
И сквозь сон кому-то внемлют —
Кто их слух привлек?
Это песен тихий звон
Потревожил звездный сон,
И весь мир в луну влюблен,
Слыша мой рожок.
Растворите, звезды, уши!
Слушай, полный месяц! Слушай,
Свод небесный! Вам спою
Колыбельную мою,
Песенку мою.
Дремли, дремли, дремли, дремли,
Внемли, внемли, внемли, внемли —
Слушай песнь мою!
Пусть камыш для колыбели
Наломать мы не успели
И собрали хлопка мало,
Что пойдет на покрывало,
Шерстяной же плед мальца
Носит глупая овца, —
Дремли, дремли, дремли, дремли,
Внемли, внемли, внемли, внемли
Слушай песнь мою!
Вижу! Вон ты, предо мною,
Окруженный тишиною!
Я все вижу! Ты, малыш,
На коленях мамы спишь…
Не малыш! О нет же, нет:
Божьей милостью Поэт!
Лира, лира мальчугана
Светом осиянна!
Над кроваткою висит
И горит, горит, горит
Лира негасимо.
Ну, малыш, очнись, проснись.
Посмотри скорее ввысь:
Пышет жар оттуда —
Чудо, чудо!
Он взглянул, взглянул, взглянул,
Он дерзнул, лишь он дерзнул!
Тянется к огню ручонка —
Разом съежился огонь,—
Лира же в руке ребенка
Оживает наконец —
Ты воистину певец!
Баловень богов,
Западных ветров,
Ты воистину певец!
Славься, человек,
Ныне и вовек,
Баловень богов,
Западных ветров,
Славься, человек!
 

14—31 октября 1818

* * *

 
Здравствуй, радость, здравствуй, грусть,
Дудка Пана, ряска Леты,
Нынче пусть, и завтра пусть,
Я люблю и то, и это:
Хмурый взгляд в погожий день,
Смех под ливнем разливанным;
Все мне любо: свет и тень,
Драма вместе с балаганом!
Яркий луг над тленьем скрытным,
Смех над чудом беззащитным,
Вздох над площадным шутом,
Гроб – и колокольный гром,
Отрок с черепом в руке,
Бриг разбитый на песке,
Волчьи ягоды с малиной,
В красных розах шип змеиный,
Клеопатра в царском платье
С черным аспидом в объятье,
Хороводы на полянах
Бледных муз и муз румяных,
Сумасшедший и здоровый,
Резвый Мом и Крон суровый,
Смех, и вздох, и смех опять,
О, как сладко горевать!
Так входите, лиц не пряча,
Музы пения и плача,
Одарите вдохновеньем,
Чтоб и мне забыться пеньем,
Утолить по доброй воле
Жажду радости и боли.
Так сплетайтесь общей кроной,
Темный тис и мирт зеленый,
Кровом будьте надо мной,
А могильный холм – скамьей.
 

<Октябрь> 1818

ПЕСНЯ

I

 
Дух всесильный – ты царишь!
Дух всесильный – ты скорбишь!
Дух всесильный – ты пылаешь!
Дух всесильный – ты страдаешь!
О дух! Я почил
В тени твоих крыл,
Поник головою всклокоченной.
О дух! Как звездой,
Я грежу одной
Твоею туманною вотчиной.
 

II

 
Дух всесильный, звонкий смех!
Дух всесильный, пьяный грех!
Дух всесильный, ты танцуешь!
Благородный, ты ликуешь!
О дух! Через край
Веселье! Давай
Локтями подталкивать Мома!
О дух! Не робеть,
Вакхически рдеть
Сумеем на пиршестве Кома!
 

<Октябрь> 1818

* * *

 
Где же он и с кем – поэт?
Музы, дайте мне ответ!
– Мы везде его найдем:
Он с людьми, во всем им равен;
С нищим он и с королем,
С тем, кто низок, с тем, кто славен;
Обезьяна ли, Платон —
Их обоих он приемлет;
Видит все и знает он —
И орлу, и галке внемлет;
Ночью рык зловещий льва
Или тигра вой ужасный —
Все звучит ему так ясно,
Как знакомые слова
Языка родного…
 

Октябрь 1818

СОВРЕМЕННАЯ ЛЮБОВЬ

 
Любовь! Игрушка лени золотой!
Кумир, такой божественно-прекрасный.
Что юность, в упоенье расточая
Ей сотни тысяч ласковых имен,
Сама себя божественною мнит
И, праздная, безумствует все лето,
Гребенку барышни признав тиарой,
Стрелой Амура – биллиардный кий.
Тогда живет Антоний в Брунсвик-сквере,
И Клеопатра – в номере седьмом.
Но если страсть воспламеняла мир,
Бросала в прах цариц и полководцев,
Глупцы! – так вашу мелкую страстишку
Сравню я только с сорною травой.
Восстановите тот тяжелый жемчуг,
Что растворен царицею Египта,
И хоть на вас касторовые шляпы —
Я вам скажу: вы можете любить!
 

1818

ГИПЕРИОН

Фрагмент

КНИГА ПЕРВАЯ

 
В угрюмой тьме затерянной долины,
Вдали от влажной свежести зари,
И полдня жгучего, и одинокой
Звезды вечерней, – в мрачной тишине
Сидел Сатурн, как тишина, безмолвный,
Недвижный, как недвижная скала.
Над ним леса, чернея, громоздились
Подобно тучам. Воздух так застыл,
Что в нем дыханья б даже не хватило
Пушинку унести; и мертвый лист,
Упав, не шевелился; и беззвучно
Поток струился под налегшей тенью
Низвергнутого божества; Наяда,
Таившаяся в темных тростниках,
К губам холодный палец прижимала.
Вдоль полосы песчаной протянулись
Глубокие, неровные следы
К стопам Сатурна. На холодном дерне
Покоилась тяжелая рука
Титана – равнодушная, немая,
Безвластная. Не открывая глаз,
Он словно к матери своей Земле
Клонился, ожидая утешенья.
 
 
Казалось, чтобы пробудить его,
Нет силы соразмерной. Но пришла
Та, что коснулась родственной рукою
Его широких плеч, склонясь пред ним
В почтительности скорбной и глубокой.
Она была богиней на заре
Рожденья мира; даже Амазонка
Предстала б карлицею рядом с ней;
Она могла бы гордого Ахилла,
За волосы схватив, пригнуть к земле
Иль Иксиона колесо – мизинцем
Остановить. Ее прекрасный лик
Был больше, чем у Сфинкса из Мемфиса,
Которому дивились мудрецы,—
Но как не походил на мертвый мрамор,
Как он светился красотой Печали,
Печали, что превыше Красоты!
Она прислушивалась к тишине
С тревогой – словно тучи первых бедствий
Растратили уже свои грома
И новые отряды тьмы зловещей
От горизонта двигались… Прижав
Одну ладонь к груди, как будто ей,
Богине, что-то причиняло боль
В том месте, где у смертных бьется сердце,
Другой рукою тронув за плечо
Сатурна и к виску его приблизив
Полураскрытые уста, она
Заговорила звучным, как орган,
Певучим голосом… Вот слабый отзвук
Тех слов (О, как ничтожна наша речь
В сравненье с древним языком богов!):
«Сатурн, очнись!.. Но для чего зову
Тебя очнуться, свергнутый владыка!
Могу ль утешить чем-нибудь? Ничем.
Увы, ты небом предан, и земля
Тебя, бессильного, не признает
Монархом; океан вечношумящий
Отпал от скиптра твоего; и мир
Лишился первозданного величья.
Твой гром, под власть чужую перейдя,
Грохочет, необузданный, в эфире,
Доселе ясном; молния твоя
Беснуется в неопытных руках,
Бичуя все вокруг и опаляя.
Мучительные, злые времена!
Мгновенья, бесконечные, как годы!
Так беспощадно давит эта боль,
Что не передохнуть и не забыться.
Так спи, Сатурн, без пробужденья спи!
Жестоко нарушать твою дремоту,
Она блаженней яви. Спи, Сатурн! —
Пока у ног твоих я плачу горько».
 
 
Как в летнюю магическую ночь
Под пристальным сиянием созвездий
Беззвучно грезит усыпленный лес,
И вдруг проходит одинокий шорох,
Как в море одинокая волна,—
И снова тишина, – так отзвучали
Ее слова. В слезях она застыла,
К земле припав своим широким лбом
И словно шелковистое руно
Рассыпав волосы у ног Сатурна.
Так минул месяц, совершив в ночи
Свои серебряные превращенья,
И целый месяц оставались оба
Недвижны, словно изваянья в нише:
Оцепенелый бог, к земле склоненный,
И скорбная сестра, – пока Сатурн
Не поднял от земли померкший взор
И, оглянувшись, не увидел гибель
Своей державы, весь угрюмый мрак
Долины той – и возле ног своих
Коленопреклоненную богиню.
И вот он начал говорить, с усильем
Ворочая застывшим языком,
И мелкою осиновою дрожью
Дрожала борода его: «О Тейя,
Супруга светлого Гипериона!
Дай мне взглянуть в твое лицо, чтоб в нем
Прочесть свою судьбу; скажи, сестра,
Ужель ты узнаешь Сатурна в этом
Бессильном образе? ужель ты слышишь
Сатурна голос? или этот лоб,
Изрезанный морщинами невзгод,
Лишенный драгоценной диадемы,—
Чело Сатурна? Кто исхитил силу
Из рук моих? Как вызрел этот бунт,
Когда, казалось, я железной хваткой
Держал Судьбу в могучем кулаке?
Но так случилось. Я разбит, раздавлен
И потерял божественное право
Влияния на ход светил ночных,
Увещевания ветров и волн,
Благословения людских посевов —
Всего, в чем может Высшее Начало
Излить свою любовь. Я сам себя
Не обретаю в собственной груди;
Не только трон – я суть свою утратил
И впал в ничтожество. Взгляни, о Тейя!
Открой свои бессмертные глаза
И взглядом обведи простор вселенной:
Пространства мглы – и сгустки ярких звезд,
Края, где дышит жизнь, – и царства хлада,
Круги огня – и адское жерло.
Вглядись, о Тейя, может быть, увидишь
Крылатую какую-нибудь тень
Иль буйно мчащуюся колесницу,
Спешащую отвоевать обратно
Утраченные небеса; пора!
Сатурн обязан снова стать царем,
Блистательной победой увенчаться!
Мятежников я свергну – и услышу,
Как трубы золотые возвестят
О торжестве, как праздничные гимны
С сияющих прольются облаков,
Призывы к миру и великодушью,
И переливчатые звуки лир…
И много небывалой красоты
Тогда родится в мир – на удивленье
Всем детям неба. Я отдам приказ!
О Тейя, Тейя! Что с Сатурном стало?»
 
 
Одушевленный, он уже стоял,
Сжимая длани; пот с чела струился;
Его седая грива разметалась,
Пресекся голос. Он уже не слышал
Стенаний Тейи; лишь глаза сверкнули,
И с уст сорвались грозные слова:
«Что ж! разве разучился я творить?
Не в силах новый мир создать, разрушив
И уничтожив этот? Дайте новый
Мне Хаос, дайте1» Этот грозный крик
Достиг Олимпа и повергнул в дрожь
Бунтовщиков. Рыдающая Тейя
Воспряла и с надеждою в глазах
Заговорила страстно-торопливо:
«О, это речь Сатурна! Так скорее
Идем к собратьям нашим, чтоб вселить
В них мужество. Я поведу тебя».
И, умоляюще взглянув на бога,
Она пошла вперед, за нею вслед —
Сатурн; пред ними расступалась чаща,
Как облака пред горными орлами.
Взлетающими над своим гнездом.
 
 
Повсюду в этот час царила скорбь,
Стоял такой великий плач и ропот,
Что смертным языком не передать.
В укрытьях тайных или в заточенье
Титаны в ярости судьбу клянут,
К Сатурну, своему вождю, взывают.
Во всем роду их древнем лишь один
Еще хранит и силу и величье:
Один блистающий Гиперион,
На огненной орбите восседая,
Еще вдыхает благовонный дым,
Курящийся на алтарях земных
Для бога Солнца, – но и он в тревоге.
Зловещих предзнаменований ряд
Его смущает – не собачий вой,
Не уханье совы, не темный призрак
Полуночи, не трепетанье свеч,
Не эти все людские суеверья —
Но признаки иные поселяют
В Гиперионе страх. Его дворец —
От треугольных башен золотых
И обелисков бронзовых у входа
До всех бессчетных стен и галерей,
Лучистых куполов, колонн и арок —
Кроваво-красным светится огнем,
И занавеси облаков рассветных
Пылают багряницей; то внезапно
Затмятся окна исполинской тенью
Орлиных крыл, то ржаньем скакунов
Покои огласятся. В кольцах дыма.
Которые восходят к небесам
С холмов священных, ощущает бог
Не аромат, но ядовитый привкус
Горелого металла. Оттого-то,
До гавани вечерней доведя
Усталое светило и укрывшись
На сонном западе, дабы вкусить
Блаженный отдых на высоком ложе
И мелодическое забытье,
Не может он отдаться безмятежно
Дремоте, но угрюмо переходит
Шагами грузными из зала в зал,
Пока его крылатые любимцы
По дальним нишам и углам дворца
Прислушиваются, теснясь в испуге,
Как беженцы за городской стеной,
Когда землетрясенье разрушает
Их бастионы, храмы и дома.
Как раз теперь, когда Сатурн, очнувшись
От ледяного сна, за Тейей вслед
Ступал сквозь дебри сумрачного бора,
Гиперион, потемкам оставляя
Владеть землей, спустился на порог
Заката. Двери солнечных чертогов
Бесшумно отворились, – только трубы
Торжественных Зефиров прозвучали
Чуть слышным, мелодичным дуновеньем,—
И вот, как роза в пурпурном цвету,
Во всем благоуханье и прохладе,
Великолепный, пышный этот вход
Раскрылся, как бутон, пред богом солнца.
 
 
Гиперион вошел. Он весь пылал
Негодованьем; огненные ризы
За ним струились с ревом и гуденьем,
Как при лесном пожаре, – устрашая
Крылатых Ор. Пылая, он прошел
Под сводами из радуг и лучей,
По анфиладам светозарных залов
И по алмазным лестницам аркад
Сияющих, – пока не очутился
Под главным куполом. Остановись
И более не сдерживая гнева,
Он топнул в бешенстве, – и весь дворец
От основанья до высоких башен
Сотрясся, и тогда, перекрывая
Протяжный гром могучего удара,
Воскликнул так: «О сны ночей и дней!
О тени зла! О барельефы боли!
О страшные фантомы хладной тьмы!
О призраки болот и черных дебрей!
Зачем я вас увидел и познал?
Зачем смутил бессмертный разум свой
Чудовищами небывалых страхов?
Сатурн утратил власть; ужель настал
И мой черед? Ужели должен я
Утратить гавань мирного покоя,
Край моей славы, колыбель отрад,
Обитель утешающего света,
Хрустальный сад колонн и куполов
И всю мою лучистую державу?
Она уже померкла без меня;
Великолепье, красота и стройность
Исчезли. Всюду – холод, смерть и мрак.
Они проникли даже и сюда,
В мое гнездо, исчадья темноты,
Чтоб мой покой отнять, затмить мой блеск,
Похитить власть! О нет, клянусь Землей
И складками ее одежд соленых!
Мне стоит мощной дланью погрозить —
И затрепещет громовержец юный,
Мятежный Зевс, и я верну назад
Трон и корону – старому Сатурну!»
Он смолк; поток других угроз, готовых
Извергнуться, застрял в гортани. Ибо,
Как в переполненном театре шум
Лишь возрастает от призывов: «Тише!» —
Так после этих слов Гипериона
Фантомы вкруг него зашевелились
Озлобленней. Подул сквозняк. От плит
Зеркальных, на которых он стоял,
Поднялся пар, как от болотной топи.
И судорога страшная прошла
По мускулам гиганта, – как змея,
Обвившаяся медленно вкруг тела
От ног до шеи. На пределе сил
Он вырвался из давящих колец
И поспешил к восточному порталу,
Где шесть часов росистых пред зарей
Провел, дыханьем жарким согревая
Порог Восхода, очищая землю
От мрачных испарений – и дождем
Их низвергая в струи океана.
Горящий шар светила, на котором
Он совершал с востока на закат
Свой путь по небу, был закутан в ворох
Туч соболиных, но не вовсе скрыт
Глухою темнотой, – а прорывался
Светящимися линиями дуг.
Зигзагов и лучей по всей широкой
Окружности эклиптики – старинным
Священным алфавитом мудрецов
И звездочетов, живших на земле
Впоследствии и овладевших им
Трудами вековых пытливых бдений:
Те знаки сохранились и теперь
На мраморе расколотом, на черных
Обломках камня, – но забыта суть
И смысл утрачен… Этот шар огня
Стал расправлять при появленье бога
Сияющие крылья. Из потемок
Являлись, друг за другом восходя,
Их перья серебристые – и вот
Простерлись, озаряя поднебесье.
Лишь самый диск светила пребывал
В затменье, ожидая приказанья
Гипериона. Но напрасно он
Повелевал, чтоб вспыхнул новый день.
Не подчинялись больше божеству
Природные стихии. И рассвет
Застыл в начальных знаменьях своих.
Серебряные крылья напряглись,
Как паруса, готовые нести
Светило дня; раскрылись широко
Ворота сумрачных ночных пространств.
И, угнетенный новою бедой,
Склонился некогда неукротимый
Титан – и по гряде унылых туч,
По кромке дня и ночи он простерся
В свеченье бледном, в горести немой.
Склонясь над ним, глядели небеса
Сочувствующими очами звезд,
И вдруг донесся из ночных глубин
Проникновенный и негромкий шепот:
«О самый светлый из моих детей,
Сын Неба и Земли, потомок тайн.
Непостижимых даже мощным силам,
Тебя зачавшим, – отчего и как
Находит это тихое блаженство
И сладость содроганий, я не знаю,
Но все, что рождено от этих таинств,—
Все образы, все видимые формы —
Лишь символы, лишь проявленья скрытой,
Прекрасной жизни, всюду разлитой
В божественной вселенной. Ты возник
От них, о светлое дитя! От них —
Твои титаны-братья и богини.
Жестока ваша новая вражда;
Сын на отца поднялся. Видел я,
Как первенец мой сброшен был с престола;
Ко мне он руки простирал, ко мне
Взывал сквозь гром. А я лишь побледнел
И тучами укрыл лицо от горя.
Ужель и ты падешь, как он? Мне страшно,
Что стали непохожи на бессмертных
Мои сыны. Вы были рождены
Богами, и богами оставались
И в торжестве, и в горести – царями
Стихий, владыками своих страстей.
А ныне я вас вижу в страхе, в гневе,
Объятыми сомненьем и надеждой,
Подобно смертным людям на земле.
Вот горький признак слабости, смятенья
И гибели. О сын мой, ты ведь бог!
Ты полон сил стремительных, ты можешь
Ударам Рока противопоставить
И мужество, и волю. Я – лишь голос,
Живу, как волны и ветра живут,
Могу не больше, чем ветра и волны.
Но ты борись! Ты можешь упредить
Событья и схватить стрелу за жало,
Пока не прозвенела тетива.
Спеши на землю, чтоб помочь Сатурну!
А уж за солнцем и за сменой суток
Я пригляжу пока». Ошеломленный,
Восстав и широко раскрыв глаза,
Внимал Гиперион словам, идущим
С мерцающих высот. Умолкнул голос,
А он все вглядывался в небеса,
В спокойное сияние созвездий;
Потом подался медленно вперед
Могучей грудью, как ловец жемчужин
Над глубиной, – и с края облаков
Бесшумно ринулся в пучину ночи.
 

КНИГА ВТОРАЯ

 
В то самое мгновение, когда
Гиперион скользнул в шуршащий воздух,
Сатурн с сестрой достигли скорбных мест,
Где братья побежденные томились.
То было логово, куда не смел
Проникнуть свет кощунственным лучом,
Чтоб в их слезах блеснуть; где не могли
Они расслышать собственных стенаний
За слитным гулом струй и водопадов,
Ревущих в темноте. Нагроможденье
Камней рогатых и лобастых скал,
Как бы едва очнувшихся от сна,
Чудовищной и фантастичной крышей
Вздымалось над угрюмым их гнездом.
Не троны, а большие валуны,
Кремнистые и сланцевые глыбы
Служили им седалищами. Многих
Недоставало здесь: они скитались,
Рассеянные по земле. В цепях
Страдали Кей, Тифон и Бриарей,
Порфирион, Долор и Гий сторукий,
И множество других непримиримых,
Из опасенья ввергнутых в затвор,
В тот душный мрак, где их тела в оковах
Так были сжаты, сдавлены, распяты,
Как жилы серебра в породе горной,
И только судорожно содрогались
Огромные сердца, гоня вперед
Круговорот бурлящей, рдяной крови.
Раскинувшись кто вдоль, кто поперек,
Они лежали, мало походя
На образы живых, – как средь болот
Окружье древних идолов друидских
В дождливый, стылый вечер ноября,
Когда под небом – их алтарным сводом
Кромешная густеет темнота.
Молчали побежденные, ни словом
Отчаянных не выдавая мук.
Один из них был Крий; ребро скалы,
Отколотой железной булавою,
Напоминало, как ярился он
Пред тем, как обессилеть и свалиться.
Другой был Иапет, сжимавший горло
Придушенной змеи; ее язык
Из глотки вывалился, и развились
Цветные кольца: смерть ее настигла
За то, что не посмела эта тварь
Слюною ядовитой брызнуть в Зевса.
Котт, распростертый подбородком вверх,
С раскрытым ртом, затылком на холодном
Кремнистом камне, как от дикой боли,
Вращал зрачками. Дальше, рядом с ним
Лежала Азия, огромным Кафом
Зачатая; никто из сыновей
Не стоил при рожденье столько боли
Земле, как эта дочь. В ее лице
Задумчивость, а не печаль сквозила;
Она свое провидела величье
В грядущем: пальмы, храмы и дворцы
Близ Окса иль у вод священных Ганга;
И как Надежда на железный якорь,
Так опиралася она на бивень
Громаднейшего из своих слонов.
За ней, на жестком выступе гранитном,
Простерся мрачной тенью Энкелад;
Он, прежде незлобивый и смиренный,
Как вол, пасущийся среди цветов,
Был ныне полон ярости тигриной
И львиной злобы; в мстительных мечтах
Уже он горы громоздил на горы,
Лелея мысль о той второй войне,
Что вскоре разразилась, самых робких
Заставив спрятаться в зверей и птиц.
Атлант лежал ничком; с ним рядом Форкий,
Отец Горгон. За ними – Океан
И Тефия, в коленах у которой
Растрепанная плакала Климена.
Посередине всех Фемида жалась
К ногам царицы Опс, почти во мраке
Неразличимой, как вершины сосен,
Когда их с тучами смешает ночь;
И многие иные, чьих имен
Не назову. Ведь если крылья Музы
Простерты для полета, что ей медлить?
Ей нужно петь, как сумрачный Сатурн
Со спутницей, скользя и оступаясь,
Взобрался к этой пропасти скорбей
Еще из худших бездн. Из-за уступа
Сначала головы богов явились,
И вот уже ступили две фигуры
На ровное подножье. Трепеща,
Воздела Тейя руки к мрачным сводам
Пещеры – и внезапно взор ее
Упал на лик Сатурна. В нем читалась
Ужасная борьба: страх, жажда мести,
Надежда, сожаленье, боль и гнев,
Но главное – тоска и безнадежность.
Вотще он их стремился одолеть,
Судьба уже отметила его
Елеем смертных – ядом отреченья;
И сникла Тейя, пропустив вперед
Вождя – к его поверженному войску.
Как смертного скорбящая душа
Терзается сильней, вступая в дом,
Который омрачило то же горе,
Так и Сатурн, войдя в печальный круг,
Почувствовал растерянность и слабость.
Но Энкелада мужественный взор,
С надеждой устремленный на него,
Придал Сатурну сил, и он воскликнул:
«Я здесь, титаны!» Услыхав вождя,
Кто застонал, кто попытался встать,
Кто возопил – и все пред ним склонились
С благоговением. Царица Опс,
Откинув траурное покрывало,
Явила бледный изможденный лик
И черные запавшие глаза.
Как гул проходит между горных сосен
В ответ на дуновение Зимы,
Так прокатился шум среди бессмертных,
Когда Сатурн им подал знак, что хочет
Словами полновесными облечь,
Исполненными музыки и мощи,
Смятение свое и бурю чувств.
Но сосен шум сменяется затишьем,
А здесь, едва нестройный ропот смолк,
Глас божества возрос, как гром органа,
Когда стихают хора голоса,
Серебряное эхо оставляя
В звенящем воздухе. Так начал он:
«Ни в собственной груди, где я веду
Сам над собой дознание и суд,
Не отыскал я ваших бед причину,
Ни в тех легендах первобытных дней,
Которые Уран звездоочитый
Нашел на отмели начальной мглы,
Когда ее прибой бурлящий схлынул, —
В той книге, что служила мне всегда
Подставкою для ног – увы, неверной! —
Ни в символах ее, ни в чудесах
Стихий – земли, огня, воды и ветра —
В их поединках, в яростной борьбе
Одной из них с двумя, с тремя другими,
Как при грозе, когда идет сраженье
Огня и воздуха, а струи ливня,
Хлеща, стремятся их прибить к земле,
В соитье четверном рождая серу, —
Ни в этих схватках, в таинствах стихий,
Которые мне до глубин открыты,
Я не нашел причины ваших бед;
Напрасно вчитывался в дивный свиток
Природы, – я не мог сыскать разгадки.
Как вы, перворожденные из всех
Богов, что осязаемы и зримы,
Слабейшим поддались. Но это так!
Вы сломлены, унижены, разбиты.
Что мне теперь сказать вам, о титаны?
«Восстаньте»? – вы молчите. «Пресмыкайтесь»? —
Вы стонете. Что я могу сказать?
О небеса! О мой отец незримый!
Что я могу? Поведайте мне, братья!
Мой слух взыскует вашего совета.
О ты, глубокомудрый Океан!
Я вижу на твоем челе суровом
Печать раздумья. Помоги же нам!»
 

 
Сатурн умолк, а вещий бог морей —
Хотя не ученик Афинских рощ,
Но сумрака подводного философ, —
Встал, разметав невлажные власы,
И молвил дивно-звучным языком,
Мерношумящим голосом прибоя:
«О вы, кто дышит только жаждой мести.
Кто корчится, лелея боль свою,
Замкните слух: мой голос не раздует
Кузнечными мехами вашу ярость.
Но вы, кто хочет правду услыхать,
Внимайте мне: я докажу, что ныне
Смириться поневоле вы должны,
И в правде обретете утешенье.
Вы сломлены законом мировым,
А не громами и не силой Зевса.
Ты в суть вещей проник, Сатурн великий,
До атома; и все же ты – монарх,
И, ослепленный гордым превосходством,
Ты упустил из виду этот путь,
Которым я прошел к извечной правде.
Во-первых, как царили до тебя,
Так будут царствовать и за тобой:
Ты – не начало, не конец вселенной.
Праматерь Ночь и Хаос породили
Свет – первый плод самокипящих сил,
Тех медленных брожений, что подспудно
Происходили в мире. Плод созрел,
Явился Свет, и Свет зачал от Ночи,
Своей родительницы, весь огромный
Круг мировых вещей. В тот самый час
Возникли Небо и Земля; от них
Произошел наш исполинский род,
Который сразу получил в наследство
Прекрасные и новые края.
Стерпите ж правду, если даже в ней
Есть боль. О неразумные! – принять
И стойко выдержать нагую правду —
Вот верх могущества. Я говорю:
Как Небо и Земля светлей и краше,
Чем Ночь и Хаос, что царили встарь,
Как мы Земли и Неба превосходней
И соразмерностью прекрасных форм,
И волей, и поступками, и дружбой,
И жизнью, что в нас выражены чище, —
Так нас теснит иное совершенство,
Оно сильней своею красотой
И нас должно затмить, как мы когда-то
Затмили славой Ночь. Его триумф —
Сродни победе нашей над начальным
Господством Хаоса. Ответьте мне,
Враждует ли питательная почва
С зеленым лесом, выросшим на ней,
Оспаривает ли его главенство?
А дерево завидует ли птице,
Умеющей порхать и щебетать
И всюду находить себе отраду?
Мы – этот светлый лес, и наши ветви
Взлелеяли не мелкокрылых птах —
Орлов могучих, златооперенных,
Которые нас выше красотой
И потому должны царить по праву.
Таков закон Природы: красота
Дарует власть. По этому закону
И победители познают скорбь,
Когда придет другое поколенье.
Видали ль вы, как юный бог морей,
Преемник мой, по голубой пучине
Средь брызг и пены в колеснице мчит,
Крылатыми конями запряженной?
Я видел это, – и в его глазах
Такая красота мне просверкала,
Что я сказал печальное «прощай»
Своей державе, я простился с властью
И к вам пришел сюда, чтоб разделить
Груз ваших бед – и утешенье дать:
Да будет истина вам утешеньем».
 

 
Смущенные ли мудрой правотою,
Иль из презрения к его словам,
Но все хранили тишину, когда
Смолк рокот Океана. Лишь Климена,
Пренебрегаемая до сих пор,
Заговорила вдруг – не возражая,
А только кротко изливая грусть,
Тишайшая среди неукротимых:
«Отец, я здесь неискушенней всех,
Я знаю только, что исчезла радость
И скорбь-змея свила себе гнездо
В сердцах у нас, боюсь, уже навеки.
Я бы не стала предрекать беду,
Когда б сама могла ее смирить,
Но здесь нужна могущественней сила.
Позвольте же поведать мне о том,
Что так заставило меня рыдать
И отняло последние надежды.
Стояла я на берегу морском;
Бриз, веявший от леса, доносил
Благоуханье листьев и цветов,
Такой исполненное чудной неги,
Такой отрады, что в тоске моей
Мне захотелось эту тишь нарушить,
Смутить самодовлеющий покой
Печальной песнею о наших бедах.
Я села, раковину подняла
С песка – и тихо в губы ей подула,
Чтобы извлечь мелодию; но вдруг,
Покуда я пыталась разбудить
Глухое эхо в сводах перламутра, —
С косы напротив, с острова морского
Донесся столь чарующий напев,
Что сразу захватил мое вниманье.
Я раковину бросила, и волны
Наполнили ее, как уши мне
Наполнила отрада золотая;
Погибельные, колдовские звуки
Каскадом ниспадали друг за другом —
Стремительно, как цепь жемчужин с нити,
А вслед иные ноты воспаряли,
Подобно горлицам с ветвей оливы,
И реяли над головой моей,
Изнемогавшей от отрады дивной
И скорбной муки. Победила скорбь,
И я безумные заткнула уши,
Но сквозь дрожащую преграду пальцев
Прорвался нежный и певучий голос,
С восторгом восклицавший: «Аполлон!
О юный Аполлон золотокудрый!»
В смятенье я бежала, а за мной
Летело и звенело это имя!..
Отец мой! братья! если бы вы знали,
Как было больно мне! Когда б ты слышал,
Сатурн, как я рыдала, – ты б не стал
Меня корить за дерзость этой речи».
 
 
Как боязливый ручеек, петляя
По гальке побережья, медлит впасть
В безбрежность волн, так этот робкий голос
Струился вдаль, – но устья он достиг,
Когда был, словно морем, поглощен
Взбешенным, гневным басом Энкелада.
Он говорил, на локоть опершись,
Но не вставая, словно от избытка
Презрения, – и тяжкие слова
Гремели, как удары волн о рифы.
«Кого должны мы слушать – слишком мудрых
Иль слишком глупых, братья-великаны?
Обрушьте на меня хоть все грома
Бунтовщиков с Олимпа, взгромоздите
Всю землю с небесами мне на плечи —
Страшнее я не испытал бы мук,
Чем ныне, слыша этот детский лепет.
Шумите же, кричите и бушуйте,
Вопите громче, сонные титаны!
Неужто вы проглотите обиды
И униженья от юнцов снесете?
Неужто ты забыл, Владыка вод,
Как ты ошпарен был в своей стихии?
Что – наконец в тебе проснулся гнев?
О, радость! значит, ты не безнадежен!
О, радость! наконец-то сотни глаз
Сверкнули жаждой мести!» – Он поднялся
Во весь огромный рост и продолжал:
«Теперь вы – пламя, так пылайте жарче,
Пройдитесь очистительным огнем
По небесам, калеными стрелами
Спалите дом тщедушного врага,
За облака занесшегося Зевса!
Пусть он пожнет содеянное зло!
Я презираю мудрость Океана;
И все же не одна потеря царств
Меня гнетет: дни мира улетели,
Те безмятежные, благие дни,
Когда все существа в эфире светлом
Внимали нам с раскрытыми глазами
И наши лбы не ведали морщин,
А губы – горьких стонов, и Победа —
Крылатое, неверное созданье —
Была еще не рождена на свет.
Но вспомните: Гиперион могучий,
Наш самый светлый брат, еще царит…
Он здесь! Взгляните – вот его сиянье!»
 
 
Все взоры были скрещены в тот миг
На Энкеладе, и пока звучали
Его слова под сводами ущелья,
Внезапный отблеск озарил черты
Сурового гиганта, что сумел
Вдохнуть в богов свой гнев. И тот же отблеск
Коснулся остальных, но ярче всех —
Сатурна, чьи белеющие пряди
Светились, словно вспененные волны
Под сумрачным бушпритом корабля,
Когда вплывает он в ночную бухту.
И вдруг из бледно-серебристой мглы
Слепящий, яркий блеск, подобно утру.
Возник и залил все уступы скал,
Весь этот горестный приют забвенья,
И кручи, и расщелины земли,
Глухие пропасти и водопады
Ревущие – и весь пещерный мир,
Одетый прежде в мантию теней,
Явил в его чудовищном обличье.
То был Гиперион. В венце лучей
Стоял он, с высоты гранитной глядя
На бездну скорби, что при свете дня
Самой себе казалась ненавистной.
Сверкали золотом его власы
В курчавых нумидийских завитках,
И вся фигура в ореоле блеска
Являла царственный и страшный вид,
Как на закате Мемнона колосс
Для пришлеца с туманного Востока.
И, словно арфа Мемнона, стенанья
Он испускал, ладонью сжав ладонь,
И так стоял недвижно. Эта скорбь
Владыки солнца тягостным уныньем
Отозвалась в поверженных богах,
И многие свои прикрыли лица,
Чтоб не смотреть. Лишь пылкий Энкелад
Свой взор горящий устремил на братьев,
И, повинуясь этому сигналу,
Поднялся Иапет, и мощный Крий,
И Форкий, великан морской, – и стали
С ним рядом, вчетвером, плечом к плечу.
«Сатурн!» – раздался их призыв, и сверху
Гиперион ответил громким криком:
«Сатурн!» Но старый вождь сидел угрюмо
С Кибелой рядом, и в лице богини
Не отразилось радости, когда
Из сотен глоток грянул клич: «Сатурн!»
 

КНИГА ТРЕТЬЯ

 
Вот так между покорностью и буйством
Метались побежденные титаны.
Теперь оставь их, Муза! Не по силам
Тебе воспеть такие бури бедствий.
Твоим губам скорей печаль пристала
И меланхолия уединенья.
Оставь их, Муза! Ибо скоро встретишь
Ты множество божеств первоначальных,
Скитающихся в мире без приюта.
Но с трепетом коснись дельфийской арфы,
И пусть повеет ветерком небесным
Мелодия дорийской нежной лютни;
Ведь эта песнь твоя – Отцу всех песен!
Все розовое сделай ярко-алым,
Пускай румянец розы вспыхнет ярче,
Пусть облака восхода и заката
Плывут руном роскошным над холмами,
Пусть красное вино вскипит в бокале
Ключом студеным, пусть на дне морском
Ракушек розовеющие губы
В кармин окрасятся, пусть щеки девы
Зардеют жарко, как от поцелуя.
Возрадуйтесь, тенистые Киклады
И главный остров их, священный Делос!
Возрадуйтесь, зеленые оливы,
И тополя, и пальмы на лужайках,
И ветер, что поет на побережье,
И гнущийся орешник темноствольный:
Об Аполлоне будет эта песня!
Где был он в час, когда в приют скорбей
Спустились мы за солнечным титаном?
Он спящими оставил пред зарею
Мать и свою ровесницу-сестру
И в полумраке утреннем спустился
К ручью, чтоб там бродить под сенью ив,
По щиколотку в лилиях росистых.
Смолк соловей, и начал песню дрозд,
И несколько последних звезд дрожали
В лазури. Не было ни уголка
На острове – ни грота, ни пещеры —
Куда не достигал бы ропот волн,
Лишь густотою леса приглушенный.
Он слушал, и мерцала пелена
Перед глазами, и стекали слезы
По золотому луку. Так стоял,
Когда из чащи выступила вдруг
Богиня с грозно-величавым ликом.
Она глядела, как бы испытуя,
На юношу, и он, спеша постичь
Загадку взора этого, воскликнул:
«Как ты прошла по зыбкой глади моря?
Или незримая в незримых ризах
Доселе ты блуждала в этих долах?
Мне кажется, я слышал шелест платья
По опали сухой, когда один
Мечтал я в глубине прохладной чащи,
Мне чудилось волненье и шуршанье
В густой нехоженой траве, я видел,
Как поднимали головы цветы
Вослед таинственным шагам. Богиня!
Я узнаю и твой бессмертный лик,
И взор бесстрастный, – или это только
Приснилось мне…» – «Да, – прозвучал ответ,
Тебе приснилась я, и, пробудясь,
Нашел ты рядом золотую лиру,
Коснулся певчих струн, – и целый мир
С неведомою болью и отрадой
Внимал рожденью музыки чудесной.
Не странно ль, что, владея этим даром,
Ты плачешь? В чем причина этой грусти?
Меня печалит каждая слеза,
Пролитая тобой. Открой мне душу;
Ведь я на этом острове пустынном
Была твоим хранителем и стражем —
От детских лет, от первого цветка,
Который сорвала рука младенца,
До дня, когда ты сам сумел согнуть
Свой лук меткоразящий. Все поведай
Той древней силе, что пренебрегла
Своим престолом и своим покоем
Ради тебя и новой красоты,
Родившейся на свет». С мольбой в глазах,
Внезапно засиявших, Аполлон
Проговорил, из горла изливая
Певучие созвучья: «Мнемозина!
Тебя узнал я, сам не знаю как.
Зачем, всеведущая, ты пытаешь
Меня вопросами? Зачем я должен
Стараться выразить то, что сама
Ты можешь мне открыть? Тяжелый мрак
Неведенья мне застилает зренье.
Мне непонятна собственная грусть;
Я мучусь, думаю – и, обессилев,
В стенаньях опускаюсь на траву,
Как потерявший крылья. О, зачем
Мне эта тяжесть, если вольный воздух
Податливо струится под моей
Стопой стремительной? Зачем, зачем
С такою злостью дерн я попираю?
Богиня милостивая, ответь:
Один ли этот остров есть на свете?
А звезды для чего? А солнце? Солнце!
А кроткое сияние луны?
А тысячи созвездий? Укажи
Мне путь к какой-нибудь звезде прекрасной,
И я взлечу туда с моею лирой
И серебристые ее лучи
Заставлю трепетать от наслажденья!
 

 
Я слышал гром из туч. Какая сила,
Чья длань властительная производит
Шум этот и смятение стихий,
Которым я внимаю – без боязни,
Но в горестном неведенье? Скажи,
Печальная богиня, – заклинаю
Тебя твоей рыдающею лирой:
Зачем в бреду и самоисступленье
Брожу я в этих рощах? Ты молчишь.
Молчишь! – но я уже читаю сам
Урок чудесный на лице безмолвном
И чувствую, как в бога превращает
Меня громада знаний! Имена,
Деянья, подвиги, седые мифы,
Триумфы, муки, голоса вождей,
И жизнь, и гибель – это все потоком
Вливается в огромные пустоты
Сознанья и меня обожествляет,
Как будто я испил вина блаженных
И приобщен к бессмертью!» Задохнувшись,
Он смолк, не в силах взора оторвать
От Мнемозины, и мерцали чудно
Воспламененные глаза, – как вдруг
Все тело охватило страшной дрожью,
И залил лихорадочный румянец
Божественную бледность, – как бывает
Пред смертью – иль, верней, как у того,
Кто вырвался из лап холодной смерти
И в жгучей муке, сходной с умиранием,
Жизнь обретает вновь. Такая боль
Терзала Аполлона. Даже кудри —
Его златые кудри трепетали
Вокруг сведенной шеи. Мнемозина
Воздела руки, словно прорицая…
И вскрикнул Аполлон – и вдруг он весь
Небесно…
 

Сентябрь – ноябрь 1818