Текст книги "Стихотворения и поэмы"

Автор книги: Джон Китс

СОН И ПОЭЗИЯ

– На ложе я лежал – сон не смежал

Мне вежды. Но зачем же я не мог

Вкусить свой отдых в отведенный срок —

Не ведаю. Болезнь не одолела

Мой дух; недуг мое не мучил тело.

Чосер

 
Что благостнее ветра в летний зной?
Что услаждает больше, чем покой,
Который нам несет пчелы жужжанье
И лепестков призывное дрожанье?
Что сладостней полян, где расцвели
Букеты роз от глаз людских вдали?
Целебнее, чем тишина в долинах,
И сокровеннее гнезд соловьиных?
Что безмятежней, трепетней, нежней,
Чем взор Корделии? В чем суть ясней?
Сон, только сон! Ты веки нам смежаешь
И нежной колыбельной усыпляешь,
Качаешь, мягко нам подушки взбив,
Венок из маков и плакучих ив.
Красавицам мнешь кудри золотые.
Всю ночь секреты слушаешь чужие,
А поутру твой гений жизнь вернет
В те взоры, что приветствуют восход.
 
 
Но что Поэзии непостижимей?
Ты горных рек свежей, неудержимей,
Прекрасней лебединого крыла
И царственней, чем мощный взлет орла!
К чему сравненья той, что несравненна?
В ней слава, лучезарна и нетленна,
И мысль о ней так трепетно-свята,
Что отступают тлен и суета.
То дальним громом среди гор грохочет,
А то в подземной глубине клокочет,
То сладким шепотом замрет вдали,
Как тайны нераскрытые земли,
Чьи вздохи внятны в гулком отдаленье.
Мы к небу устремляем взор в моленье:
Там жаждем видеть лучезарный свет
Иль слышать приглушенный гимн побед.
Венок из лавров ветры там качают, —
Он только в смертный час нас увенчает.
Но радуйся: из сердца рвется вдруг
Небесно-чистый вдохновенный звук,
Творца всего земного достигает
И в шепоте горячем замирает.
 
 
Кто видел солнце светлое хоть раз
И тяжесть туч, – кто в лучезарный час
Перед творцом изведал очищенье,
Тот знает высшее души горенье,
И слух его не стану я опять
Рассказом о прозренье утомлять.
 
 
Поэзия! Я страстный твой ревнитель,
Хотя пока совсем безвестный житель
Твоих небес. Что ж, на верху горы
Колени преклонить до той поры,
Пока в величье славном и в сиянье
Не стану чутким эхом мирозданья?
Поэзия! Пером тебе служить
Хочу, хотя еще не вправе жить
На небесах твоих. Молю я ныне:
Дай причаститься мне твоей святыне,
Пьянящим духом на меня дохни,
В блаженстве дай свои закончить дни.
Мой юный дух пусть за лучами солнца
К жилищу Аполлона ввысь несется
И станет юной жертвой. Хмель густой
Цветущих лавров мне навеет рой
Видений, чтоб тенистый уголок
Стать вечной книгою моею мог;
Я списывал бы целые страницы
О листьях и цветах, о взлете птицы
Порывистом, об играх нимф лесных,
О ручейках, о девах молодых.
Стихи такие сладостные – чудо,
Они звучат, наверное, оттуда,
С небес. В моем хамине над огнем
Порхают тени. Вот уже кругом
Великолепный дол открылся взгляду,
Я там брожу, как по аллеям сада,
В тени блаженной, и когда найдет
Мой взор в долине сей волшебный грот
Иль холм, чью зелень нежные цветы
Прикрыли тонким слоем пестроты,
Все запишу – и охвачу я глазом,
Все, что вберет мой человечий разум.
И стану я могучим, как титан,
Которому весь мир владеньем дан:
Вдруг пара крыльев прорастет могучих
И понесет к бессмертию сквозь тучи.
Стой! Поразмысли! Жизнь – лишь день; она
Лишь капелька росы – обречена
На гибель скорую, когда, катясь,
С вершины дерева сорвется в грязь.
Индеец спит, пока его пирогу
Заносит к смертоносному порогу.
Зачем такой печальный слышен стон?
Жизнь – розы нераскрывшийся бутон,
История, что мы не дочитали,
Предчувствие приподнятой вуали;
Лишь голубь в ясном небе летним днем,
Мальчишка, что катается верхом
На ветке вяза.
Мне бы лет двенадцать,
Чтоб мог в твоих я тайнах разобраться,
Поэзия! Я в этот краткий срок
Души стремленья выполнить бы смог.
Тогда сумею посетить те страны,
Что вижу вдалеке, и из фонтана
Попробую прозрачного питья.
Сначала в царство Флоры с Паном я
Скользну. Прилягу отдохнуть в траву,
Румяных яблок на обед нарву,
Найду в тенистых рощах нимф игривых,
Похищу поцелуи с губ пугливых,
Коснусь я рук – и белых плеч потом —
Почувствую укус… Но мы поймем
Друг друга в этом благодатном месте
И сказку жизни прочитаем вместе.
Научит нимфа голубя, чтоб он
Крылом тихонько овевал мой сон,
Другая, грациозно приседая,
Подол зеленый чуть приподнимая,
Вдруг в танце закружит – то тут, то там,
Деревьям улыбаясь и цветам.
А третья за собой меня поманит
Сквозь ветки миндаля – и зелень станет
Для нас блаженным сказочным ковром,
А мы, как две жемчужины, вдвоем
В одной ракушке…
Неужели нужно
Покинуть этот мирный край жемчужный?
Да! Должен я спешить: зовет труба
Туда, где бури, страсти и борьба
Людских сердец. Я вижу колесницу
Над скалами, где бирюза искрится,
Белеет пена в гривах скакунов,
Возница ждет среди крутых ветров.
По краю тучи скакуны несутся,
Гремят колеса, гривы буйно вьются;
Вот ближе звонкий перестук копыт,
И колесница вниз с холма скользит,
Стволы качает ветер, в них резвится,
С деревьями беседует возница,
И странным откликом звучат в горах
Восторг и стон, благоговенье, страх.
Чу! Полнится неясными тенями
Пространство сумрачное меж дубами,
Под музыку несется кто-то вскачь, —
Я слышу голоса, и смех, и плач.
Кто сжал в гримасе рот, а кто руками
Закрыл лицо; у тех во взоре пламя;
А те, улыбкой освещая взор,
Спешат зловещей тьме наперекор.
Те озираются, а эти вверх глядят, —
Их тысячи – все движутся не в лад.
Вот дева мчится – щеки рдеют в краске,
Смешались локоны в их буйной пляске.
Всех слушает таинственный возница,
Все пристальнее вглядываясь в лица.
Как ветер гривы скакунам колышет!
Ах, знать бы мне, что сей возница пишет!
Теней – и колесницы след исчез
В неясном свете сумрачных небес.
Реальность кажется реальней вдвое,
Как мутная река, она с собою
В ничто уносит душу. Но опять
Видение я стану воскрешать:
Таинственная эта колесница
Торжественно по свету мчится, мчится…
 
 
Неужто нет в нас ныне прежних сил,
Чтоб выше дух фантазии парил?
Где скакуны, что понесут нас смело
По облакам, свое свершая дело?
Нет больше тайн? Изучены эфир
И нераскрытой почки нежный мир?
Юпитера суровое веленье —
И нежное зеленое цветенье
Лугов альпийских? Был алтарь святой
На этом острове. И песне той,
Что здесь царила, гармоничной, плавной,
С тех пор на свете не бывало равной.
Планете уподобясь, мощный звук
По пустоте свершал за кругом круг.
Искусство муз во времена былые
Ценилось выше: кудри золотые
Расчесывали музы круглый год
И пели, заслужив за то почет.
 
 
Что ж, это все забыто? В самом деле?
Невежество и варварство хотели,
Чтоб Аполлон мучительно краснел
За жалкий царства своего удел.
Кто оседлал картонную лошадку,
Тот полон был уверенноо и сладкой:
Под ним – Пегас. О, дерзостный обман!
Ревут ветра, взметнулся океан, —
Но вы глухие. Бездна голубая
Раскрыла грудь свою. Роса, сверкая,
В ночи скопилась – ив рассветный час
Она разбудит утро – но не вас.
Бесчувственные к истинной природе,
Вы слепы, вы подвластны только моде,
Ваш сломан компас, заржавел секстант
И сгинул заблудившийся талант.
Притом вы, дерзкие, других учили
Прокладывать стихов негодных мили.
Бездарностей несметное число
Спокойно превратили в ремесло
Поэзию. И даже Аполлона
Подвергли поношенью исступленно, —
И сами не заметили того;
Лишь в узкой мерке мнилось торжество.
Виднелось меж девизов устарелых
Лишь имя Буало.
Но вы, кто смело
Парит в сиянье голубого дня
И чье величье радует меня,
Почтеньем робким душу наполняя, —
Здесь начертать святые имена я
Не смею. Разве Темзы скорбь и муть
Приносят радость вам когда-нибудь?
Неужто вы над Эйвоном в печали
Не собирались, слез не проливали?
Сказали ль вы последнее «прости»
Краям, где лаврам больше не расти?
Или остались с духом одиноким,
Кто, юность краткую воспев, с жестоким
Столкнулся миром и угас? Но нет,
Не надо думать мне о веке бед!
Наш век – светлее: свежими цветами
Вы нас теперь благословили сами.
Аккорды в хрустале озерных вод —
Их в черном клюве лебедь нам несет.
А из густых лугов светло и гордо
Летят в долину звучные аккорды
И плавно растекаются по ней.
Свирель поет отчетливей, звучней, —
Вы счастливы и лучезарны стали…
Все это так; но вот затрепетали
В тех сладких песнях странные грома:
С величием смешалась Мощь сама.
Но ведь, сказать по правде, эти темы —
Дубинки, а поэты-Полифемы
Тревожат ими море. Вечный свет —
Поэзия, ей иссяканья нет.
Тихонько мощь в ней дремлет, и могли бы
Ее бровей изящные изгибы
Очаровать. Ее не грозен вид —
Она лишь мановением царит.
Хоть родилась от муз, но эта сила —
Лишь падший ангел; вмиг бы своротила
Деревья с корнем; саван, черти, тьма
Ту силу радуют, ее сама
Изнанка жизни, тернии питают;
О силе помня, часто забывают
Поэзии живительный итог:
Дать утешенье и ввести в чертог
Высокой мысли.
Я ликую все же:
Ведь семя горькое дать может тоже
Прекрасный гордый мирт. И в нем найдут
Лесные пташки благостный приют,
И крылья их захлопают над сенью,
Наполнят воздух щебет их и пенье!
От терниев густых очистим ствол,
Чтобы оленей выводок нашел
С цветами дикими ковер из дерна,
Когда отсюда мы уйдем покорно.
Пускай ничто не будет здесь грозней,
Чем вздох влюбленного в тени ветвей.
Взволнованней, чем безмятежный взгляд
Над книгой, чьи страницы шелестят,
И трепетней, чем склоны травяные
Холмов. О вы, надежды золотые!
Там, где царят покой и тишина,
Воображенью будет не до сна.
Среди поэтов только тот король,
Кто горестных сердец утишит боль.
Дожить бы до поры блаженной этой!
Не скажут ли, что на венец поэта
Я тщетно мечу; что в бесславный миг
Лицо мне лучше спрятать от других?
Склонись, мальчишка жалкий и плаксивый,
Пока не грянул гром велеречивый!
Нет! Если спрячусь – только в угол тот,
Где свет Поэзии сильней блеснет.
А если я умру, тогда… Ну, что же;
Под сенью тополей меня положат,
И надо мною зашумит трава,
И начертают добрые слова…
Но прочь, печаль! Ведь тот еще не знает
Отчаянья, кто мудро притязает
Достигнуть высшей цели бытия
И жаждет этого. Пусть даже я
Наследства мудрого совсем не стою,
Не властен над ветров шальной игрою,
Пусть мне не сделать темный дух людей
Открытее, прекрасней и светлей, —
Но где-то на окраине земли
Свет мудрости мерцает мне вдали,
Поэзии секреты открывая.
Моя свобода там, я это знаю.
Мне так же цель поэзии ясна,
Как то, что чередой идут весна
И лето, осень сменится зимою;
Как то, что шпиль церковный надо мною
Сквозь облака пронзает синеву.
Нет, я ничтожным трусом прослыву,
Коль дрогнет малодушно хоть ресница
И скрою то, что ясно, как денница.
Пусть я шальным безумцем поскачу
Над пропастью, пусть жаркому лучу
Дам растопить дедаловские крылья
И рухну вниз – в Икаровом бессилье.
Но разум успокоиться велит.
Вдали в тумане океан блестит;
Усыпан островками, бесконечен…
Как труд мой долог, безнадежен, вечен!
Ужель измерить эту ширь дерзну,
Смиренно отреченье не шепну
И не скажу: нет, невозможно это!
Нет, невозможно!
Робких мыслей светом
Я стану жить. И странный опыт мой
Пусть завершится кроткой тишиной.
Пусть не могу сейчас прогнать тревогу,
Я в сердце дружеском найду подмогу!
Ведь братством, честью, дружеством щедра
Тропа людская к торжеству добра.
Биенье сердца, породив сонеты.
Их направляет в голову поэта.
Родятся рифмы в звонкой тишине
И празднично ликуют в вышине,
Как бы посланье из грядущей дали,
Как книга, что с уютной полки сняли,
Чтоб завтра вместе радоваться ей
И наслаждаться светом прежних дней.
Едва пером вожу: мелодий стаи,
По комнате, как голуби, порхая,
Напоминают о восторге дня,
Когда впервые тронули меня.
Мелодии все крепнут – и вот-вот
Отправятся в пленительный полет
И образов пробудят вереницу:
Вакх выпрыгнет из легкой колесницы,
На Ариадну взор он устремит,
Ему ответит жар ее ланит.
Так звучные слова я вспоминаю,
Когда альбом рисунков раскрываю
И сквозь прозрачность невесомых строк
Струится мирных образов поток:
Вот лебедь в камышах густых таится,
А вот вспорхнула из кустов синица.
Вот бабочка. Раскинула крыла,
Приникла к розе – и насквозь прожгла
Ее земная радость. Снова, снова
Я извлекаю множество такого
Из памяти – но не забыть бы мне
О маками увитом тихом сне.
Он рифмы мне подсказывает споро
И властен шумно-дружеские хоры
Блаженной тишиною заменить.
Я об ушедшем дне могу грустить,
О радостях его, в своей постели.
То был поэта дом – ключи звенели
От храма радости. Из темноты
Чуть виделись знакомые черты
Поэтов прошлого. Мертвы и зыбки
Их мраморно-холодные улыбки.
Как счастлив тот, кто будущим векам
Свою вверяет славу. Были там
Сатиры, фавны – резвыми прыжками
Сквозь листья устремились за плодами
Созревшими. Вот храм передо мной,
Вот по траве беспечною гурьбой
Проходят нимфы – и рукою белой
Одна из них уже почти задела
Луч солнца. А на полотне другом
Склонились сестры – и глядят вдвоем
На робкие движения ребенка.
Вот нимфы вместе слушают, как звонко
Пастушья дудка на лугу поет.
Вот нимфа покрывало подает,
Чтоб вытерлась купальщица Диана,
И кончик покрывала непрестанно
Трепещет и соседствует с водой:
Так океанский пенистый прибой
Бросает белизну свою на скалы,
Чтобы она вдоль брега трепетала,
А после, пенной влагой поиграв,
Ее развеет по ковру из трав.
Покорно Сафо голову склонила,
Полуулыбка на устах застыла,
В чертах ее покой: давно сошла
Печать угрюмых дум с ее чела.
 
 
Вот рядом мраморный Альфред Великий
С сочувствием и жалостью на лике
К терзаньям мира. Вот Костюшко – он
Страданьем благородным изможден.
А вот Петрарка в рощице зеленой,
Явленьем Лауры вновь потрясенный.
Счастливцы! Мощных крыльев гордый взлет
Им виден. Лик Поэзии сверкнет
Меж ними – и пред ней такие дали,
Куда проникнуть я смогу едва ли.
Но мысль о них меня лишала сна,
И мысль о них, и лишь она одна,
Во мне питала вспыхнувшее пламя…
Рассвет своими ранними лучами
Коснулся глаз, врасплох застав меня, —
Я встал навстречу разгоранью дня.
Я за ночь отдохнул, стал разум светел.
Готов приняться я за строки эти,
И, как они ни выйдут, я – творец,
Они мне сыновья, я им – отец.
 

1816

НАПИСАНО ИЗ ОТВРАЩЕНИЯ

К ВУЛЬГАРНОМУ СУЕВЕРИЮ

 
Печальный звон колоколов церковных
К мольбам иным, к иным скорбям зовет,
Суля наплыв неслыханных забот
И проповедей мерзость празднословных.
Наш дух во власти колдовских тенет.
Он от бесед высоких, от любовных
Утех, лидийских песен, безгреховных
Отрад у камелька нас оторвет.
Пробрал бы душу этот звон постылый
Ознобом, как могильный смрадный хлад,
Но, как хиреющей светильни чад,
Как вздох последний, сгинет звук унылый,
А имена Бессмертных с новой силой
В садах благоуханных зазвучат.
 

22 декабря 1816

К КОСТЮШКО

 
Костюшко! Меж прославленных имен,
Как дум высоких нива золотая,
Блестит твое, гармониями рая,
Хоралом сфер земной тревожа сон.
И там, из туч прорвавшись в небосклон,
Где имена бессмертные, блистая,
Чаруют слух, как музыка святая,
Где каждому воздвигнут звездный трон,
Оно пророчит, что настанет час —
И добрый дух повеет над землей, —
Тогда с мужами древности, с Альфредом
Туда, туда, где правит Бог живой,
Всемирным гимном призовешь ты нас —
К Великому, чей лик еще неведом.
 

Декабрь 1816

К ДЖ. А. У.

 
С улыбкой нимфы, голову склони,
Ты взглядываешь искоса, украдкой.
В какой небесный миг своей повадкой
Ты обольстительнее для меня?
Уйдя ли в лабиринт беседы сладкой
Иль светлых дум? Встречая ль проблеск дня,
Когда танцуешь меж цветов с оглядкой,
Чтоб их не смяла узкая ступня?
Ты создана столь сладостно, что дух
Займется, когда, превращаясь в слух,
Полураскроешь схожие с бутоном
Уста… Не легче ль мне умом смущенным
Решить, какая Грация бы двух
Подруг затмила перед Аполлоном?
 

Декабрь 1816

* * *

 
Благословенна Англия! Вовек
Другой земли для счастья нам не надо;
О чем еще мечтать, дыша прохладой
Ее лесов, ее небыстрых рек?
Но иногда мне мыслится побег
К долинам италийским; и громады
Суровых Альп мои объемлют взгляды,
И их слепит вершин алмазный снег.
Благословенна Англия! Нежны
Ее простые дочери, безмолвны
Их ласки, а глаза, как день, ясны…
Но иногда я грежу о других —
Чей глубже взгляд – и слышу пенье их,
И нас несут полуденные волны…
 

<Декабрь> 1816

КУЗНЕЧИК И СВЕРЧОК

 
Вовеки не замрет, не прекратится
Поэзия земли. Когда в листве,
От зноя ослабев, умолкнут птицы,
Мы слышим голос в скошенной траве
Кузнечика. Спешит он насладиться
Своим участьем в летнем торжестве,
То зазвенит, то снова притаится
И помолчит минуту или две.
Поэзия земли не знает смерти.
Пришла зима. В полях метет метель,
Но вы покою мертвому не верьте.
Трещит сверчок, забившись где-то в щель.
И в ласковом тепле нагретых печек
Нам кажется: в траве звенит кузнечик.
 

30 декабря 1816

* * *

 
Мрачили долго темные туманы
Равнины наши, но повеет юг
Теплом желанным – и сойдет недуг
С больных небес, и сгладятся изъяны;
И вот уж месяц, залечивший раны,
Нам дарит майсхий день из первых рук,
Блестят ресницы, вздрагивая вдруг,
Как розы под дождем или тюльпаны;
И проплывают в воплощеньях зримых
Все мысли: зеленеющий лесок —
Плоды в листве – луч солнца на овинах —
Щека Сафо – речная гладь рассвета —
Часов песочных медленный песок —
Дыхание ребенка – смерть поэта.
 

31 января 1817

ПОСВЯЩЕНИЕ.

ЛИ ХАНТУ, ЭСКВАЙРУ

 
Краса и слава не вернутся к нам:
Не видеть больше утренней порою,
Как вьется пред смеющейся зарею,
Венком сплетаясь, легкий фимиам;
Не встретить нимф, спешащих по лугам
Нежноголосой праздничной толпою
Колосьями, цветами и листвою
Украсить Флоры ранний майский храм.
Но есть еще высокие мгновенья —
И благодарен буду я судьбе
За то, что в дни, когда под тихой сенью
Не ищут Пана на лесной тропе,
Бесхитростные эти приношенья
Отраду могут подарить тебе.
 

<Февраль> 1817

СОНЕТ,

записанный на чистой странице

поэмы Чосера «Цветок и лист»

 
Поэма эта – рощица, где дует
Меж чутких строк прохладный ветерок;
Когда от зноя путник изнемог,
Тень лиственная дух его врачует.
Зажмурившись, он дождь росинок чует
Разгоряченной кожей лба и щек;
И коноплянки слыша голосок,
Угадывает, где она кочует.
Какая сила в простоте святой!
Какая бескорыстная отрада!
Ни славы мне, ни счастия не надо, —
Лежал бы я теперь в траве густой
Без слов, без слез! – как те, о чьей печали
Никто не знал… одни лишь птицы знали.
 

27 февраля 1817

НА ПОЛУЧЕНИЕ ЛАВРОВОГО

ВЕНКА ОТ ЛИ ХАНТА

 
Минуты мчатся, но прозренья нет:
Досель мой разум неземная сила
В дельфийский лабиринт не погрузила,
Бессмертной мысли мне не брезжит свет.
За щедрость чем воздать тебе, поэт?
Она две ветки хрупкие скрепила
И мне венок торжественный вручила,
Но в тягость мне мечты моей предмет.
Летят минуты. Где же упоенье
Высоких грез? Увы, я их лишен.
Гляжу на вечное ниспроверженье
Венцов земных, Тюрбанов и Корон,
И в странные пускаюсь размышленья
О всех, кто славою превознесен.
 

Февраль 1817

ДАМАМ, КОТОРЫЕ ВИДЕЛИ МЕНЯ

УВЕНЧАННЫМ

 
Венок лавровый! Что во всей вселенной
С тобой сравнится, о счастливый круг?
Луны ли нимб – иль пенье трех подруг
В гармонии девически блаженной?
Иль трепет моря, нежный и мгновенный,
Что зимородок нагоняет вдруг?
Иль розан утренний, росист и туг?
Но все сравнения несовершенны.
Сравню ль с тобой серебряный поток
Апрельских слез, иль майские луга,
Иль бабочек июньских появленье?
О нет, всего пленительней – венок;
Но, глаз прекрасных преданный слуга,
Он вам приносит дань благоговенья.
 

Февраль 1817

ОДА АПОЛЛОНУ

 
Бог золотого лука,
И золотой кифары,
И золотого света, —
О колесничий ярый,
Чья колесница,
Тьму разгоняя, мчится,
Как же избегнул кары
Я, нацепивший сдуру лавровый твой венок,
Славы твоей эмблему,
Дивную диадему —
Или червю такому ты не отмщаешь, бог?!
О, Аполлон Дельфийский!
 
 
Зевс потрясал громами,
Спутник его крылатый,
Перья свирепо вздыбив,
Щерился, но раскаты,
Словно под спудом,
Глохли, сменяясь гудом:
Но почему ж меня ты
Спас от расплаты лютой, но для чего же ты
Нежные тронул струны
И усмирил перуны;
Этакой-то личинке – таинство доброты?!
О, Аполлон Дельфийский!
 
 
Близилась ночь. Плеяды
Были уже в дозоре;
И по соседству с ними
Шумно трудилось море,
Эхо тревожа;
Чуден был мир, – и кто же,
Кто же себе на горе
Лавры себе присвоил, а уж решил, что – власть,
И ухмылялся мерзко,
И похвалялся дерзко,
И вот теперь возжаждал ниц пред тобою пасть?!
О, Аполлон Дельфийский!
 

Февраль – март 1817

ПРИ ОСМОТРЕ ОБЛОМКОВ ПАРФЕНОНА,

ПРИВЕЗЕННЫХ ЭЛГИНОМ

 
Изнемогла душа моя… Тяжел
Груз бренности, как вязкая дремота;
Богам под стать те выступы, те своды,
А мне гласят; ты к смерти подошел, —
Так гибнет, в небо вперившись, орел.
Одну отраду мне дала природа:
Лить слезы, что не будит для полета
Меня пастух рассветных туч, Эол.
Восторг ума, бессильного – причиной
Тому, что сердце мучает разлад.
Томит тоска от красоты старинной,
В которой все: Эллады гордый клад,
И варварство веков, и над пучиной
Блеск утра – и величия закат.
 

Не позднее 3 марта 1817

БЕНДЖАМИНУ РОБЕРТУ ХЕЙДОНУ

вкупе с сонетом, написанным при осмотре

обломков Парфенона, привезенных Элгином

 
Прости мне, Хейдон: о великом ясно
Заговорить мне недостанет сил;
Прости – орлиных не расправить крыл,
Не отыскать желаемое страстно.
Но будь мое стремленье не напрасно —
С вершины той, где ключ кастальский бил,
Раскат могучий я бы подхватил
Стихом бестрепетным, гремящим властно.
Знай: был бы он тебе с благоговеньем,
Тебе по праву пылко посвящен:
Когда толпа с тупым недоуменьем
На дар небес взирала – озарен
Звезды Востока трепетным свеченьем,
Ты первым к ней ступил – свой принести поклон.
 

Не позднее 3 марта 1817

НА ПОЭМУ ЛИ ХАНТА

«ПОВЕСТЬ О РИМИНИ»

 
Ты любишь созерцать зарю вполглаза,
Прильнув к подушке заспанной щекой?
Очарованью этого рассказа
Поддайся – и проникнешься тоской
По луговине с плещущей рекой.
Твой медлит взор: небесный блеск не сразу
Он пьет, скользя по Веспера алмазу.
Тебя объемлет звездный свет, покой,
Как этот стих о ночи, осиянной
Божественной охотницей Дианой.
А если ты отчасти моралист,
Твой дух найдет в бору приют желанный,
Где ель роняет шишки, воздух мглист,
Поют зорянки, сохнет палый лист.
 

Не позднее 25 марта 1817

МОРЕ

 
Шепча про вечность, спит оно у шхер,
И вдруг, расколыхавшись, входит в гроты,
И топит их без жалости и счета,
И что-то шепчет, выйдя из пещер.
А то, бывает, тише не в пример,
Оберегает ракушки дремоту
На берегу, куда ее с излету
Последний шквал занес во весь карьер.
Сюда, трудом ослабившие зренье!
Обширность моря даст глазам покой.
И вы, о жертвы жизни городской,
Оглохшие от мелкой дребедени,
Задумайтесь под мерный шум морской,
Пока сирен не различите пенья!
 

16—17 апреля 1817

СТРОКИ

 
Неслышимый, незримый,
Склонился я к любимой
Проститься с серебристой истомой сонных рук.
О, их прикосновенье —
И счастье, и мученье:
Сначала душу ранит, потом целит недуг.
 
 
О, веки – чудный глянец,
И влажных губ румянец,
И тени звуков сладких вкруг них витают вновь;
Объят я тишиною,
Но их слова со мною:
«Ни меры, ни пределов не ведает любовь».
 
 
Наставницы столь нежной
Я ученик прилежный;
Для шалостей сладчайших был этот день рожден
И я, не промедляя,
Вкушу утехи рая,
Хоть залился румянцем рассветный небосклон.
 

Не позднее 17 августа 1817

* * *

 
Жду тебя, любовь,
Под зеленой сенью…
Жду тебя, любовь!
Слава – наслажденью!
 
 
Жду, где вешний луг
Нам расстелит травы!
Жду тебя, мой друг!
Наслажденью – слава!
 
 
Жду, где первоцвет
Жмется к изголовью…
Жду тебя, мой свет,
Будь моей Любовью!
 
 
Я постиг, постиг! —
Миг бесценной страсти
Только краткий миг,
Дуновенье счастья.
 

 
Но еще оно
Не промчалось мимо.
Но еще дано
Жить и быть любимым.
В мире есть любовь!
Жду ее, влюбленный!
Умереть готов,
Счастьем упоенный!
 

<1817>

[ИЗ ПИСЬМА ДЖ. Г. РЕЙНОЛДСУ]

 
Вот готический стиль:
К небу тянется шпиль,
На колоннах – святые отцы.
Рядом арка и дом,
Арка тронута мхом,
Дом приветствует – «Вильсон. Квасцы»
 
 
Студиозусов рой:
Не увидишь порой
Ни единого за день профана;
Громоздится собор,
Заливается хор,
Ну и ректору тоже – осанна!
 
 
Очень много травы,
Очень много листвы
И оленей – не только для лирики;
И уж если рагу —
«Отче наш» на бегу,
И к тарелкам бросаются клирики.
 

Сентябрь 1817, Оксфорд

К***

 
Не печалься, не беда:
Туча сгинет вскоре.
Лишь вздохни – и навсегда
Позабудь о горе.
 
 
Отчего грустят глаза,
Губы замолчали?
Ведь одна твоя слеза
Смоет все печали.
 
 
Так поплачь о горе том:
Я слезинки эти
Сосчитаю, чтоб потом
Радостью стереть их.
 
 
А от слез твой взгляд живой
Ручейка яснее,
И певучий шепот твой
Музыки нежнее.
 
 
Пусть же смерти нашей час
Подойдет печальный —
На губах умрет у нас
Поцелуй прощальный.
 

Ноябрь 1817

ИЗ ПОЭМЫ «ЭНДИМИОН»

[гимн пану]

 
…и пел огромный хор:
«О ты, кто свой раскидистый шатер
Восставил на шершавые стволы
Над морем тишины и полумглы,
Цветов незримых и лесной прохлады;
Ты наблюдаешь, как гамадриады
Расчесывают влажные власы,
И бессловесно долгие часы
Внимаешь песне тростника в воде
В местах пустынных и злотворных, где
Плодится трубчатый болиголов,
И вспоминаешь, грустен и суров,
Как за Сирингой долго гнался ты
Сквозь травы и кусты,
Внемли тебе слагаемый пеан,
Великий Пан!
 
 
О ты, кому тревожно и влюбленно
Воркуют горлицы в листве зеленой,
Когда ступаешь ты через луга,
Что солнцем обрамляют берега
Твоих замшелых царств; кому несет
Смоковница с почтеньем каждый плод;
Кому любой обязан жизнью злак —
Цветущие бобы, пшеница, мак;
Кому в полях широких спозаранок
Возносятся напевы коноплянок
И для кого зеленый свой покров
Сплетают травы; крылья мотыльков
Тебя встречают праздничным нарядом,
Так очутись же с нами рядом,
Как ветер, что над соснами возник, —
Божественный лесник!
 
 
О ты, кому, вольны и своенравны,
Спешат служить сатиры или фавны,
Чтоб зайца на опушке подстеречь,
От коршуна ягненка уберечь —
Поживу для прожорливой утробы;
Иль пастухов из сумрачной чащобы
Вернуть на им желанную тропу;
Иль, к берегу направивши стопу,
Ракушки собирать с прибрежных гряд,
Чтоб их кидать исподтишка в наяд
И за деревья прятаться в усмешке,
Когда они чернильные орешки
И шишки юных пихтовых дерев
Друг в друга целить станут, осмелев, —
Во имя эха над долиной дикой —
Явись, лесной владыка!
 
 
О ты, кто взмахи ножниц без конца
Считает, чтобы за овцой овца
Ушла остриженной, – ты, в рог трубящий,
Когда кабан, придя из темной чащи,
Пшеницу топчет, – ты, поля свои
Спасающий от бурь и спорыньи, —
Творитель звуков, что из-под земли
Доносятся на пустошах, вдали
Средь вересков лиловых угасая, —
Ты отворяешь двери, ужасая
Безмерным знаньем неземных пучин,
Дриопы славный сын,
Узри к тебе идущих без числа
С венками вкруг чела!
 
 
Останься необорною твердыней
Высоким душам, жаждущим пустыни,
Что в небо рвутся, в бесконечный путь.
Питая разум свой, – закваской будь,
Которая тупой земли скудель
Легко преобразует в колыбель, —
Будь символом величия природы,
Небесной твердью, осенившей воды,
Стихией будь, летучею, воздушной, —
Не будь ничем иным! – И мы, послушно
Собравшись посреди лесных полян,
Тебе возносим радостный пеан, —
Внимай же хору голосов, звучащих
В твоих ликейских чащах!»
 

[ПЕСНЯ ИНДИЙСКОЙ ДЕВУШКИ]

 
О Печаль, Печаль!
И тебе не жаль
Отнимать у губ нежность краски алой,
Чтоб покрыть багрянцем
Розу, словно румянцем?
И не твоя ли рука маргаритки срывала?
 
 
О Печаль, Печаль!
И тебе не жаль
Угасить сверкающий взор соколиный,
Чтоб зажечь огни светлячков —
Иль чтоб ночью безлунной у берегов
Серебрился солью вал морской пучины?
 
 
О Печаль, Печаль!
И тебе не жаль
Похищать напев у девы несчастной,
Чтобы по вечерам
Внимать соловьям
Над росистою рощей в дымке неясной?
 
 
О Печаль, Печаль!
И тебе не жаль
Гнать беспечность с веселого празднества мая?
Не примнут башмачки
Ноготков лепестки
(Пусть не будет их счастью ни меры, ни края),
Не потопчут цветы,
Что вспоила ты,
Даже если плясать будут, не уставая.
 
 
Прощай же, Печаль!
Устремляюсь я вдаль —
Навсегда разлучаюсь с тобою.
Но Печаль – она
Мне навеки верна
И любит меня всей душою.
Как буду одна я
Без нее – я не знаю:
Она любит меня всей душою.
···
О странник милый!
Нет больше силы
За счастьем скитаться по свету.
Мне оно не даровано:
Волшбой околдована,
Утрачу я юность и свежесть расцвета.
О приди, Печаль!
Услада Печаль!
Как младенца, тебя на груди я взлелею.
Я хотела слукавить
И тебя оставить,
Но люблю все сильнее, сильнее.
 
 
О, некому, некому,
Больше некому
Мне, одинокой, дать утешенье.
Ты нежна и добра,
Ты мне – мать и сестра,
Ты мне брат и любимый под лиственной сенью!
 

18 апреля —

28 ноября 1817

В ЗИМНЮЮ НОЧЬ

I

 
Зимой, в ночи кромешной,
Блаженный нищий сад,
Ты позабыл, конечно,
Как ветви шелестят.
Пускай ветрам неймется,
И дождь холодный льется,
Придет весна – вернется
Зеленый твой наряд.
 

II

 
Зимой, в ночи кромешной,
Блаженный ручеек,
Ты позабыл, конечно,
Как летний свод высок.
Тебя лучи не греют —
В плену хрустальном тлеют,
Но сон тебя лелеет,
Морозы не томят.
 

III

 
Ах, если б мы умели
Не помнить о былом!
Но как о днях веселий
Не тосковать потом?
И где найти забвенье,
Печали утоленье,
Хотя бы на мгновенье,—
Стихи не говорят.
 

1817

АПОЛЛОН К ГРАЦИЯМ

Аполлон:

 
Кто со мной из сестер
Устремится в простор?
Бьют копытами кони на пороге рассвета.
Кто со мной из сестер
Устремится в простор
По полям золотым изобильного Лета?
 

Грации

(все вместе):

 
Я с тобой, я с тобой!
О позволь, Апполон, мне с тобой улететь —
И с тобою, с тобой
Мир чудесный узреть.
Будем вместе с тобой —
Дивной лиры тугая струна зазвенит.
Будем вместе с тобой —
И наполнится пением чистый зенит.
 

<Январь 1818>

КОТУ ГОСПОЖИ РЕЙНОЛДС

 
Что, котик? Знать, клонится на закат
Звезда твоя? А сколько душ мышиных
Сгубил ты? Сколько совершил бесчинных
Из кухни краж? Зрачков зеленых взгляд
Не потупляй, но расскажи мне, брат,
О юных днях своих, грехах и винах:
О драках, о расколотых кувшинах,
Как ты рыбачил, как таскал цыплят.
Гляди бодрей! Чего там не бывало!
Пускай дышать от астмы тяжело,
Пусть колотушек много перепало,
Но шерсть твоя мягка, всему назло,
Как прежде на ограде, где мерцало
Под лунным светом битое стекло.
 

16 января 1818

ПРИ ВИДЕ ЛОКОНА ВОЛОС

МИЛЬТОНА

 
Властитель числ органа,
Певец надмирных сфер!
Нам дух твой невозбранно
Являет меру мер
И всех начал начало.
Но лишь глупцу пристало
Твой славить прах
 
 
И, тщась почтить возвышенный твой гений,
Пытаться гимн для скорбных песнопений
Сложить в стихах.
 
 
Ты пел для духов рая,
Мелодий храм живой.
Разлада не скрывая,
Восторг дарил нам свой
И крылья вдохновенья.
О, где твои владенья?
Внемли моей
Делийской клятве, – я клянусь тобою,
Твореньями твоими и судьбою,
Твоей любовью в облике земном,
Той красотой, что всюду и во всем!
Когда мой стих от власти
Незрелых форм уйдет,—
Я, верный прежней страсти,
Уже седой, из од,
Из гимнов сплавлю Слово
 
 
Во славу и трудов твоих и дел.
Но как бы я желаньем ни горел,
Напрасно все, пока я не созрел
Для древней мудрости суровой,
Не испытал восторг перед лучами новой.
 
 
На годы воздержусь от приношений,
Но запою – и вспомню все сполна.
Я лишь простой вассал твоих свершений,
Мой лоб горяч, и кровь возбуждена.
О, этот локон твой!
Я онемел сначала,
Когда вдруг имя «Мильтон» прозвучало
Так близко предо мной.
Но кровь моя тогда не волновалась,
И все ж виденье в памяти осталось.
 

21 января 1818

ПЕРЕД ТЕМ КАК ПЕРЕЧИТАТЬ

«КОРОЛЯ ЛИРА»

 
О Лютня, что покой на сердце льет!
Умолкни, скройся, дивная Сирена!
Холодный Ветер вырвался из плена,
Рванул листы, захлопнул переплет.
Теперь – прощай! Опять меня зовет
Боренье Рока с Перстью вдохновенной;
Дай мне сгореть, дай мне вкусить смиренно
Сей горько-сладостный Шекспиров плод.
О Вождь поэтов! И гонцы небес,
Вы, тучи вещие над Альбионом!
Когда пройду я этот грозный Лес,
Не дайте мне блуждать в мечтанье сонном;
Пускай, когда душа моя сгорит,
Воспряну Фениксом и улечу в зенит!
 

22 января 1818

* * *

 
Когда страшусь, что смерть прервет мой труд,
И выроню перо я поневоле,
И в житницы томов не соберут
Зерно, жнецом рассыпанное в поле,
Когда я вижу ночи звездный лик
И оттого в отчаянье немею,
Что символов огромных не постиг
И никогда постигнуть не сумею,
И чувствую, что, созданный на час,
Расстанусь и с тобою, незабвенной,
Что власть любви уже не свяжет нас,—
Тогда один на берегу вселенной
Стою, стою и думаю – и вновь
В Ничто уходят Слава и Любовь.
 

Конец января 1818