Текст книги "Человеческий панк"

Автор книги: Джон Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 23 страниц)

– Ебанись, – смеётся Люк. – Во ты ковыряешься со своей солью.

Я киваю и хихикаю, мне нравится его улыбка. Говорю ему, его отец серьёзно увлекался музыкой, как и он. Когда мы были молодыми, мы были панками.

– С ирокезами и булавками в носу? Попрошайничали и нюхали клей в подъездах?

Ничего подобного. Мы слушали музыку, большинство людей не могло себе позволить дресс-ап, а попрошайничать – вообще не наш метод. Панками были простые ребята. Панк был антимодный, пока журналисты мод и университетские профессора не взяли дело в свои руки, стали создавать имидж группам, забыв про людей, массы, социальный климат того времени. Панк был антимодным.

– Мне как-то попался панковский компакт. Лучшие хиты.

Я наслаждаюсь вкусом консервированных помидоров, сок пропитывает кусок тоста. И что он собирается делать? Придти на могилу было честно, но что теперь? Вот и всё, надгробие и надпись, теперь назад, на первом поезде до Паддингтона?

– Я хочу погулять, посмотреть на место, где рос отец. Почувствовать это место. Когда я жил дома, я часто думал, как это – иметь и мать, и отца. Представлял, какими должны быть мать и отец. Рисовал их образ, чаще всего – лица из телевизора, или из книг, и когда я вернулся к маме, обнаружил, что она красивая женщина, красивая девушка, которую разочарование накрыло в самом начале жизни. У мамы не было фотографии отца. Я не знал, как он выглядел. У тебя есть?

Качаю головой. В обычной жизни такими вещами редко занимаешься. Люди фотографируются, когда вырываются из повседневности. На праздниках, когда кончились трудовые будни, быстрый глоток рая. Выйти на променад, поесть сладких пончиков и попить чая, сходить на ярмарку, поиграть в безумный гольф, покататься на ослике по песку, два раза поесть картошку фри. Нет, мы никогда не фотографировали друг друга, может, нам в те годы не попадал в руки фотик. Не представляю, как мы стоим в пятницу вечером в пабе и позируем для фотографии, или в «Электрик Бол-рум» говорим «чиииз». Может, надо было, но я как-то не заморачивался на этом, даже когда ехал в поезде через Сибирь, работал в Гонконге, путешествовал по Китаю. Я бы с радостью дал Люку фотографию отца. Надо посмотреть, может, у Тони есть. Если у кого есть, так у него. Вроде бы он живёт в Лэнгли. Сто лет его не видел. Не представляю, где старик Доддз, знаю только, он переехал через два месяца после смерти Смайлза, жил со смайлзовой тёткой, пытался что-то для себя решить. Ещё слышал, он уехал на побережье, но Тони потом никогда о нём не говорил. Может, он умер. Они – дядя и дед Люка. Об этом я не подумал. Может, он о них ничего не знает, так что я начал ему объяснять, обрадовался, представив, как все соберутся.

– Да шут с ними, – сказал он стальным голосом. – Я знаю, кто они, но не хочу поднимать шум. Дело в отце.

Есть в этом что-то неправильное, но я решаю пока забить, потом попытаюсь ещё, интересно, что он собирается делать в Брайтоне.

– Я зарабатываю деньги компьютерами, но хочу использовать их для музыки. Они упрощают дело. Можешь делать, что хочешь, уже не нужна студия. Сделай сам в чистом виде. Не надо терять время на пиздёж, объяснять людям, как надо делать.

Говорю ему, есть такой парень, зовут Чарли Пэриш, он в теме. Мы втроём ставим записи. Я отвечаю за панк, старый и новый, Альфонсо работает с реггей. Говорю Люку, ты очень похож на отца, как бы ты ни выглядел. Его глаза распахиваются, похоже, он смутился, но я думаю, он доволен. Он похож на Гари, но чем дольше я смотрю на него, тем больше различий нахожу. Заказываем ещё чая, говорим, пока он не кончается.

– Я заплачу за себя, – говорит он, когда мы встаём уходить, но я говорю, я приглашал. Он настаивает, уважаю его за это.

В конце улицы мы останавливаемся, Люк говорит, что хочет побродить тут, посмотреть, что к чему. У него есть адреса домов мамы и папы. Говорю, что если хочет переночевать под крышей, мой диван к его услугам. Он кивает, говорит, может, придёт. Ещё не решил. Я иду к букмекеру через дорогу, беру бумажку, пишу адрес, телефон, рисую карту. Бегу обратно, отдаю ему. Он кивает. Уже думает о чём-то своём. Снова благодарит и уходит в другую сторону.

Я быстро добрался домой. Пинаю по стоянке коробку из KFC [44]44
  Kentucky Fried Chicken, сеть ресторанов.


[Закрыть], кости хрустят на земле, и вот я сижу на диване и жду, в комнате тишина, только ветер бьётся в окна, и шумят машины на автостраде. Внизу прокладывают трубы, в кухне чувствуется дрожь, а потом всё замирает. Столько всего надо было узнать у Люка, надеюсь, ещё представится шанс. У меня всё валится из рук, я могу только сидеть в одиночестве и размышлять о втором шансе.

Люк остаётся на два дня, и я вожу его по окрестностям, показываю достопримечательности, рынок с магазинами домашних животных, мясников за работой, стойки с синтетическими майками и пластмассовыми игрушками, ларёк, где продают старые записи рокабилли. Мы идём через нарядный Квинсмер, где на каждом шагу – ювелирные и обувные магазины, компьютерные супермаркеты и мода центральных улиц, родом из десятиэкранного киноцентра и Девственного Мегамагазина, впаривающего американские блокбастеры и американский гангста рэп, разворачиваемся у Смите и оказываемся в конце центральной улицы, где на перекрестках стоят прикольные пабы и пивняки для бюргеров. Светофоры не работают, и автобусы перекрыли дорогу. Стучат отбойные молотки, и летит песок. Толпа течёт мимо, любопытная молодёжь, а вон бабка в сари тянет ребёнка вперёд, три рябых мужика с мятыми пивными банками. За магазином – лабиринт домов, автостоянок и строек, больница, куда ходят дети, а на центральной улице всё убрано, как те западные городишки в прериях, где на витринах магазина ни пятнышка грязи, и всё похоже на декорации к фильму.

Мы сидим в кафе с двумя кружками чая, с полчаса смотрим в окно, допиваем и садимся в машину. Она никак не заводится, и я открываю дроссель, газ в пол, слушаю движение двигателя, знаю, или аккумуляторы окончательно сядут, или я всё-таки её запущу, искорки жизни – и стартер наконец-то схватывает. Я показываю Люку дома и заводы, магазины и супермаркеты, склады и торговые центры. Что дальше, не знаю. Он не хочет идти знакомиться с дядей и дедом, приходит в ярость, когда я их упоминаю. Не понимаю, но не давлю. Если гены Смайлза видны в его лице, то их же я вижу в его поведении. Он счастливый парень, но сейчас он молча смотрит на меня. У меня есть вопросы, кое-что я хочу знать. Но с чего начать? Понятия не имею. Наверно, и посмотреть мало что осталось, у нас нет ни известных мест, ни классической архитектуры, простая жизнь, как и в куче других мест. К счастью, я тут приобрёл специальную лопатку для старика, говорю Люку, что мы едем на участок. Он разговорит парня. У него есть опыт. В смысле, я про отца.

– А ты кем работаешь? – спрашивает Люк, когда мы отъезжаем. Говорю ему, я работаю на себя, что я люблю музыку, но предпочитаю слова, социальные тексты, которые сегодня задвинули в сторону. В песнях есть ответы, которые трудно найти в книгах, они окунаются в твою жизнь и заставляют тебя улыбнуться, говорят вещи, которые ты и так знал, но не мог облечь в слова. Музыка и я. Говорю, я капиталист, ещё думаю и добавляю, я делаю что хочу. Я сам себе начальник, продаю и кручу записи, зарабатываю достаточно, чтобы и деньги на жизнь были, и время свободное. Про билеты и траву рассказывать не стал.

– Мы с тобой сильно похожи, – смеётся он, успокоившись. Может так оно и есть, только он облегчённая версия, ещё не вошёл в силу, ещё может сломаться.

– Я хочу зарабатывать музыкой, но мне интересней звук. А я-то удивлялся, почему у тебя по всему дому разбросаны пластинки.

Я готов броситься в спор про звук и текст, но в той музыке, которую слушает он, куда более жёсткие грани, чем в идиотских диско и хаусе, жёсткий домашний звук в мягкой эпохе коммерции, сейчас другое время, всё растворяется и облагораживается, следуя американской модели. Хотя, с точки зрения логики драки между модами, рокерами, скинхедами, пакистанцами, небритоголовыми [45]45
  Suedehead – те же скинхеды, только головы не бреют. Их еще называли «замшевыми скинами».


[Закрыть], Ангелами Ада, парнями в бутсах, латиносами, Тедди, панками, соульщиками, рокабилльщиками, гопниками, футбольными фанами, всеми мыслимыми и немыслимыми асоциальными элементами – просто драки людей друг с другом, мне так кажется. Мы едем мимо футбольного стадиона города Слау, и я тру о «Smash The Discos», классике The Business. Ненавижу, блядь, диско. Ничего не могу с этим поделать. Это в крови.

Я не в курсе, что Люк знает об отце, кроме того, что тот покончил жизнь самоубийством. Интересно, знает ли он, почему. Меня трясёт от воспоминаний, в том доме и сейчас должны жить люди, им наверно снятся кошмары, два самоубийства в одном доме, в паре футов друг от друга. Прикинь, я тоже точно не знаю, почему Смайлз повесился. Одна из четырёх причин. Он сломался, когда нашёл маму в ванне, что имеет смысл, но почему так поздно, и если посмотреть назад, многое объясняют фотографии «Солнечные Улыбки», то одиночество, которое он чувствовал. Может, что-то в его характере, ген саморазрушения, ждущий своего часа, и, опять-таки, если вспомнить про его мать, в этом есть смысл. Третье, побои отца, но я бы не стал на это ставить. Многих поколачивают, но они же не вешаются. Четвёртое, когда он нахлебался воды, у него повредился мозг или что-то сдвинулось, что и так в нём было. Врачи сказали, что всё в порядке, когда он выписывался из больницы, но прежним он так и не стал.

Как и всё в жизни, я думаю, был целый букет причин. Пускаю всё на самотёк, жду, пока Люк что-нибудь скажет или спросит. У меня нет других вариантов. Паркуюсь, и мы заходим в ворота. Говорю Люку подождать минутку, я сейчас предупрежу отца, он же знал Смайлза. Иду, объясняю ситуацию, зову Люка.

– Ох, блядь, – только и сумел выдавить из себя отец, но потом переключился с нейтралки и вот он добрый, милый и адекватный.

Мы сидим в шезлонгах и распиваем бутылку отца, в воздухе висит запах лука, который он убирал. Он решил показать Люку шпинат и ревень, брокколи, которую пытается растить, вторая попытка после прошлого года, когда было нашествие слизняков. На пакетиках картинки – лоснящиеся голубые бутоны и толстые стебли, но такого результата трудно добиться без галлонов инсектицидов. Старик сохраняет адекватность, воспринимает всё спокойно, не видит смысла в химикалиях. Он спокойно воспринял Люка, теперь он привык к тому, что он похож, да, теперь мало что может его удивить. Вся фишка в опыте.

– Он был хорошим парнем, – всё, что я слышу с другого конца участка, куда ушли отец и Люк.

Там есть муравейник, рядом растёт лаванда, бабочка сидит на цветке, большие красно-белые крылья сложены на спине. А я смотрю, как отец ведёт Люка, изо всех сил старается не слишком пялиться на смайлзовское лицо. Показывает ему мышиную нору за ревеневой грядкой, семена гороха, которые он высадил Бог знает когда. Он не заливает муравьев и не пытается отравить мышь. Мне кажется, он доволен. Вот так. Время ответственности для него закончилось, стремление разбогатеть потеряло смысл, шансов нет, так что он сделал всё, что мог, и теперь вышел из системы лжи и мозгоёбства, живёт, как хочет. Он понимает, что незачем иметь дело со СМИ и политикой, они существуют, только чтобы забивать людям мозги. Такая вот вера выросла в нём. В плане денег он небогат, но богат тем, что у него есть семья, друзья, пища, выпивка, крыша над головой, здоровье, нормальные отношения с соседями. Это предметы первой необходимости.

– Вы основательно здесь устроились, – говорит Люк, когда снова сидит за столом, пытается поддержать беседу, хотя явно скучает.

Вместо похода в паб я привёл его к своему отцу. Вроде бы они нормально друг друга понимают.

– Да, неплохо, – соглашается отец, и в его глазах появляется искорка, она всегда появляется, когда он знает, что над ним подшучивают. Могло бы быть хуже.

Майор останавливается и смотрит на нас, верхняя половина его тела – под углом к нижней, когда он сосредоточивается. Машу ему, но он отворачивается, продолжает перекидывать солому в компостную кучу. Он любит эту кучу, если теплеет, в ней начинаются какие-то процессы. Он снова смотрит через плечо, интересно, может, он видит Смайлза, так же, как его увидел я.

– Вот что я скажу, – говорит отец. – Майор на тропе войны. Я взял у него немного шпината, и сколько я его знаю, сроду не слышал, чтобы он столько говорил. Говорит, что не забыл про то, что случилось в прошлом году, как слизняки всё пожрали. Говорит, это война, и он их выведет, даже если ему придётся жить здесь и ночевать в сарае, и ходить в ночной патруль. В прошлом году тут резвились детишки, ломали всё подряд, и он ночевал тут, взял мобильный телефон, чтобы можно было позвонить 999 и вызвать полицейскую группу поддержки. Это оказался Кении с дружками, и Майор поймал их. Опознал Кена. Ты же знаешь этого парня. Теперь они нескоро тут появятся.

– Нет, вот слизняков мне жалко. Он вытащил стол и стоял там, рубил их, огромных сочных слизняков с усиками, четыре или пять ударов складного ножа. Они сочились слизью. Целая груда кусков, и он свалил их в компост. Сказал, мясо ничуть не хуже травы. Если его правильно порубить, оно правильно сгниёт и получится хорошее удобрение.

Майор кажется отвратительным человеком, когда знаешь, что он мучил живых существ, пускай и обычных слизняков.

– Они были мёртвые, – говорит отец. – Сначала он расстрелял их дробинками, а потом резал на куски, чтобы они быстрее сгнили. По крайней мере, я думаю, что сначала он их убил. Он говорит, что да. Надеюсь, что так. Ведь должен был, правда?

Люк смотрит на Майора, тот повернулся к нам спиной, углубился в свою компостную кучу.

– Должен.

Совсем не в кайф, если представить безумную улыбку на лице Майора и холодный мясницкий нож, но он никогда не был психом. Если он говорит, что слизни были мёртвые, я ему верю. Хочу рассказать Люку про канал, потому что, похоже, он не знает, говорю, что это Майор тогда шёл мимо и наверно спас наши жизни. Я не мог выбраться из воды, и он вытащил нас. Он пошёл в суд и сделал то, что считал правильным, но защита его порвала на грелки. Первый раз мы в разговоре зашли так далеко. Может, у Люка есть, что спросить, может, нет. Надо решить, что я собираюсь ему рассказать. Незачем ворошить давно забытые дела.

– Без разницы, были слизняки живые или нет, – говорит отец. – Это Майор так сказал. Он говорит, что если у слизняков есть души, они давно покинули тела, а он не может позволить себе быть сентиментальным при нынешних ценах на еду. Начал рассказывать про лишний пенни, который просят за банку бобов. Сказал, это естественный отбор, выживает сильнейший. Сказал, какая разница, если слизняки уже мертвы, и он прав.

Я чувствовал что-то подобное, когда читал письмо Тони в Китае, то, что он провисел две недели над лестницей, мучило меня едва ли не больше, чем сама его смерть. Я выбросил это из головы, вот уж чего Люк от меня никогда не услышит. Меняю тему, но двигаюсь прямиком в засаду, Люк улыбается, когда отец успокаивается и начинает развлекать его за мой счёт, рассказывает, какими были мы со Смайлзом, когда были детьми, и его воспоминания словно пришли из другой жизни.

– Эта парочка с ума сходила по пушкам и солдатам, когда они были маленькие, – говорит он. – Вечно играли в войнушку, стреляли друг в друга, кидали гранаты, перерезали друг другу глотки.

Это всё передачи по телеку. «Мир в Пламени Войны» показывали каждое воскресенье, прямо перед «Большим Матчем». Отец бухал в пабе, мать готовила ужин, Джилли куда-нибудь уходила, а я сидел перед ящиком и смотрел, как немцы окружили Сталинград, или самолёты Люфтваффе бомбили Лондон, или высадку в День Д [46]46
  16 июня 1944 года, день высадки войск союзников на побережье Европы.


[Закрыть].

А потом сразу – Большой Матч, А СЕЙЧАС ВАМ ПРОБЬЮТ НА ХУЙ ГОЛОВУ, и ПРИВЕТ, ПРИВЕТ, МАХАЧ В ЧЕЛСИ, заполняют паузы, и я надеюсь, что отец задержится ещё на одну кружку, а мать попозже позовёт есть, и я смогу посмотреть игры Третьего и Четвертого Дивизионов. Мы всегда сидели и ужинали в воскресенье, летом отец сидел в майке, уминая картошку. Он любил сосать хлеб, пропитанный подливкой, мы тоже привыкли так делать, смотрели, как он пропитывается, превращается из белого в коричневый. Неудивительно, что мы любили фильмы про войну и солдат.

– Потом уже они полюбили музыку. Они любили слушать Элвина Стардаста и Showaddywaddy. Потом были Mud и Гари Глиттер, пока они не начали слушать Дэвида Боуи. У обоих были идиотские причёски. Сверху как шипы, а по бокам просто длинные. Когда им было двенадцать, они ходили в Бротел Криперс. Потом выпендривались со шнурками. Помнишь плоскую кепку?

Я вспоминаю и киваю. Мы выглядели соответственно, мартена и джинсовые безрукавки, следы отбеливателя на штанах, значки, и на шее – лезвие бритвы, сделанное из пластмассы, ценой в пару пенни, из одного магазинчика на центральной улице. Тогда пошла мода на плоские кепки, и я купил себе такую на заработанные деньги. Проносил её недолго. Кепка для рабочих, такую носил ещё мой дедушка. Оба ржут.

– Они носили кучу колец на пальцах, волосы до воротника, как в прошлом веке. Мы с мамой сильно смеялись, а сестра вас понимала. Помнишь, она ходила в шортах до колен из шотландки?

Он может так разговаривать годами. Я откидываюсь в шезлонге и закрываю глаза, пускай поговорят, порадуются, я отплываю, представляю себя дома у Сары. Надо бы зайти к ней в гости, но у меня тут Люк, надо показать ему город. Приглядеть за парнем. Я думаю о её сыне, Джимми. Может, надо купить ему игрушку что ли.

– Хотя, если серьёзно, – голос отца, наконец, спокоен, – твой отец был хорошим парнем, одним из лучших. Я видел, как он рос, он всегда был добрым, сделал бы что угодно для кого угодно.

Час он раскрывал Люку тайны моей жизни, и вот пошёл дождь. Мы собираемся, оставляем отца, который решил подождать, вдруг он кончится. Он стоит в дверях хижины, интересно, что делать дальше, но есть идея. Тут пять минут ехать до стадиона Слау Тауна, а там сегодня играют «Хайс». Люку они нравятся, так что мы идём в общественный клуб, выпиваем там, сидим в углу, потягиваем из кружек, пока дождь размазывается по стеклу, едим сырные рулеты. За соседним столом собрались три поколения, крепко бухают, а у нас по одной пинте, всё проще. Отец сделал своё дело. Мы идём и встаём у площадки, под крышей.

– Я ходил смотреть игры QPR, когда работал в Илинге, – говорит Люк. – Я снимал комнату в Актоне, это там рядом.

Народу и так собралось немало, а «Хайс» привели с собой ещё толпу. Говорю Люку, что «Миллуол» играл здесь на Кубке, и мы с его отцом ходили на матч. Мы стояли за воротами, и Миллуольцы побежали прямо через площадку, набросились на ребят из Слау, некоторых загнали на деревья. Одному нашему другу, Билли Клементу, засветили кирпичом у входа в общественный клуб. Слау, конечно, вернулся разбираться, но это всё-таки был «Миллуол». Говорю ему, что раньше стадион был на другой стороне Слау и в два раза больше, чем для собачьих бегов. Сейчас их объединили. Когда «Челси» выиграл Кубок Кубков в 1971 году, они играли со Слау сразу по возвращении из Афин. Тогда собралось одиннадцать тысяч, отец взял туда меня и Смайлза. Мы были маленькими, а толпа огромной. Дэйв тоже ходил с нами. Теперь так не бывает. Деньги разлагают всё, к чему прикасаются.

Мы решили не ходить потом в общественный клуб, забрели в паб в центре города. Сидим в углу, я – с пинтой «Гиннеса», Люк – с лагером. Надо, конечно, купить ему поесть, но, похоже, выпить актуальнее.

– Ты помнишь мою маму? Линду Уилсон?

Говорю, помню, она была милой девушкой, хотя, если честно, ни фига я не помню, видел её мельком на вечеринке. Надо было ей сказать Смайлзу, что она решила оставить ребёнка, а не врать, что сделала аборт. Может, это тоже помогло бы, ему было бы, о чём подумать. Может, она и собиралась рассказать ему потом, но узнала, что у него проблемы с головой, только не могу представить, откуда. Даже мы не знали, что он тронулся, а мы были его друзьями. Может, она хотела всё сделать сама и без лишних проблем, не хотела, чтобы он был рядом. Пытаюсь вспомнить, что говорил Смайлз, что он думал об аборте, но дело было слишком давно. Что-то я забыл вообще, что-то помню смутно, и вдруг мне открывается новое понимание, вместо того, старого. Сначала мне сносит башню, но потом хочется смеяться. В прошлом нет ничего прочного. История – такое же изобретение, как микросхема.

– Мама не виновата, что оставила меня другим людям. Она была ещё ребёнком, когда залетела. Её родители очень сильно на неё давили, традиционные католики больше заботятся о том, что скажет священник, чем о собственном ребёнке и внуке. Она ушла жить к тёте, пока я не родился, потом убежала и, в конце концов, осела в сквоте в Парке Финсбери. Через год она отказалась от меня, и за мной стали нормально ухаживать. Главная проблема была в деньгах. Ей было мало лет, их у неё не было. Потом она переехала в Брайтон, нашла работу в отеле, пыталась забрать меня назад, но прошло немало времени, пока она доказала им, что мне будет лучше жить с ней, чем одному в приюте, жирные мудаки. Она забрала меня, когда мне было девять. Если она была проблемным ребёнком, то я был ещё хуже, настоящий малолетний хулиган, воровал машины и катался, дрался, потому что был несчастным, бил витрины в магазинах, и она не знала, что делать со мной. Восемь блядских лет в приюте. Но больше она никогда от меня не отказывалась.

Я отвожу взгляд.

– Она нашла работу в большом приморском отеле, я уже говорил. Ей было тяжело, и я ещё со своими проблемами. Когда ты дома, хочется внимания. Вот, живёшь, сам по себе, никто тебя не любит, а я вёл себя настолько плохо, что никто не хотел усыновлять меня, и когда меня вернули маме, я остался прежним. Но, в конце концов, всё наладилось. По крайней мере, меня не убили, как хотели бы её благочестивые родители. Они поклоняются Христу, но считают аборт удачной возможностью сохранить видимость приличия. Пиздоболы. Рои хорошо ко мне отнёсся, всегда меня понимал. Только когда взрослеешь, начинаешь понимать, что происходит, почему ты делаешь то, что делаешь.

Он берёт мою кружку и идёт к стойке. Я смотрю на него, пытаюсь понять, на что это похоже, и худший вариант иронии – думать, что мы дали кличку Гари по фотографиям Солнечные Улыбки, которые он продавал, как ему было жалко детей, от которых отказались при рождении, детей без семьи, запертых в детских домах. Может, он чувствовал будущее, как-то повернул время у себя в голове, или, может, потому, что его мама покончила жизнь самоубийством в ванне. Шиза, что его сын оказался в таком же приюте, лицо в книге детских фотографий. Может, лицо Люка тоже было в одной из книг. Он возвращается, и я сижу и смотрю на оседающую шапку на моей кружке.

– Ну, будем.

Он поднимает кружку.

Тихий пивняк, спрятался черти где, в такое место можно завалиться и как следует посидеть, расслабиться. Хорошее пиво и большое пространство, свободная стойка и нормальная музыка, хаус. Время поразмышлять.

– Пошли все на хуй, – говорит Люк. – Если ты людям не нравишься, на фига о них думать? Я не верю в эту фигню, мол, оставь людей в покое, прости и забудь. Ладно, забыть можно, но что значит прощать? Ни хуя. Мать хорошо относилась к родителям, пока они относились к ней хорошо. Ладно, проехали.

Это грань, результат самостоятельной жизни, теперь видно, что значит жить одному, это другое дело, когда с самого начала нет выбора. Он пялится на двух девчонок, которые вошли в паб, сделали заказ и теперь сидят в другом углу. На заднем плане певец вполголоса поёт соул. Люди приходят и уходят.

– Приезжай к нам в Брайтон. Может, мама тебя узнает. Там наверняка есть ярмарки записи, куда стоит зайти и где-нибудь можно поди-джействовать.

Мы ненадолго замолкаем.

– Прикол в том, что когда живёшь сам по себе, быстро учишься. В приюте к тебе относятся по-другому. Там было хуёво, но я многому научился. Наверно, мне есть, в чём обвинить маму, но я не хочу. И не хочу, чтобы такая фигня случалась с другими детьми. Неприятности приходят рано, и ты сам создаёшь проблемы, но меня хотя бы забрала мама. У других детей нет и этого, они обречены на всю жизнь. Им может быть пятьдесят или там шестьдесят лет, и они всё ещё не могут понять, что в жизни пошло не так, почему от них отказались. С этим сложно разобраться. Если честно, у меня не получилось. Если бы у меня никого не было, было бы хуже, и я бы так и не собрался сюда приехать, потому что ничего не могу сделать, чтобы помочь отцу. Я его никогда не знал, и он никогда не знал, что я есть. Представь. Никогда не знал, как меня зовут, как я выгляжу.

Поднимаю кружку, размышляю о женщинах из прошлого, одна ночь вместе – и ты её никогда больше не увидишь. Почему-то на ум приходит та русская, с которой я когда-то переспал. Её звали Рика, она была проводницей в моём вагоне в транссибирском экспрессе. Она была красивая, но будущего у нас не было. Может, она залетела, а я так и не узнал. Помню, она хотела уехать из России, поселиться в Нью-Йорке. Может, она встречается с тем парнем из Суиндона, и он познакомился с моим сыном, про которого я не знаю. Вряд ли оно, конечно, так обернулось, просто в голове крутятся слова Люка.

– Когда ты ребёнок, мечтаешь о многом, и если очень хочешь, что-нибудь да сбудется. Из детдома выходишь или сильным, или слабым, лично я вышел сильным. Моя бабушка и отец убили себя, но во мне есть кровь моей матери. Она тоже сильная. Просто она была слишком молода, и никто ей не помог. На неё очень сильно давили, без помощи, без денег, негде жить. Очень просто.

Люк очень проницательный, я в его годы был куда глупее. Всё зависит от того, как ты смотришь на вещи, обвиняешь ли ты священников и политиков, или людей, которые верят в их ложь. В принципе, и то и то правильно, но прикол в том, что ты всегда обвиняешь кого-то, кто рядом, потому что это просто, а до остальных не доберёшься. Я думаю о ребятах, которые сбросили нас с моста, что они верят в то, что читают в газетах. Кого винить? Опять же, и тех и тех, но журналисты ушли, посвистывая. Им возмездия не будет. Уэллс и остальные тоже остались на воле, но я никогда их не преследовал, потому что, если честно, думаю, они жалели о том, что сделали. Но это в прошлом, и я ничего не рассказываю Люку. Незачем.

Люк разглядывает ярмарочные плакаты и хочет пойти туда, говорит, ребёнком ни разу там не был. Он слишком взрослый, чтобы восседать в машине на автодроме, носиться по пещере ужасов, но он серьёзен, однозначен и уверен, и всё идёт к тому, что завтра мы туда пойдём. Когда мы приезжаем, там ревут органы, заглушая звон колоколов, который сливается со свежими хитами, гимнами подрастающих неформалов и вольной версией «Девичьей Мощи» [47]47
  Girl power – всё, что посвящено здоровому образу жизни девочек-подростков, от журнала до национальной программы.


[Закрыть].

Толстые изолированные кабели тянутся за палатками, постоянное жужжание промышленного генератора подчёркивает охрипшие голоса. Хмурые ребята тусуются около автодрома, изо всех сил стараются выглядеть крутыми, ревут любовные песни, цыгане пялятся на девочек, а банда нахальных малолетних хулиганов пялится на цыган, которые случайно отводят взгляд – и начинают пялиться на толпу шикарно разодетых азиатов. Только цыгане вышли из школьного возраста, и хочется смеяться, особенно вспоминая, как, должно быть, выглядели мы, когда были молодыми, так же тусовались на ярмарках, в грязных ботинках, щелкая пальцами.

Мимо проходит маленькая девочка и врезается в вывеску предсказателя будущего «Шери берёт пять фунтов за сеанс», роняет на землю золотую рыбку, не везёт – так не везёт, пакет рвётся и вода растекается, рыба ловит воздух ртом, всасывает целлофан и бьёт хвостом. Девочка кричит, её отец подбегает, подбирает рыбку и стягивает целлофан. Бежит к палатке, а дочь за ним, смотреть, что будет. Движение жабр и хвоста всё быстрее и быстрее, рыба в панике, её душит воздух с привкусом сладкой ваты, может, она вспоминает прошлое, видит больше, чем Шери в своём роскошном фургоне, свежеокрашенном в цыганский орнамент. Девочка в палатке кидает рыбу в горшок, где она чуток плавает, потом другая рыбка нюхает её чешую, и вот они уже нарезают круги вдвоём. Хозяин палатки даёт девочке другую рыбку, она вытирает слёзы, показывает дёсны в широкой зубастой улыбке, её старик ерошит ей волосы, рад, что не надо сейчас объяснять про смерть, гнать про рай и ад, он и сам плохо разбирается в этих вопросах.

– Счастливый исход, – говорит Люк, протискиваясь вперёд, возбуждён, как ребёнок, хочет всего и сразу.

Ярмарки всегда казались дорогими, когда мы были детьми, мы приходили сюда с мамой и отцом, нам с Джилли разрешали два захода в палатки и два аттракциона, плюс ещё один, если мы вели себя хорошо. По большей части, мы бродили, смотрели на фонари и слушали звуки, нюхали запахи, и нас захватывала местная атмосфера, наполняла нас, острые грани – потом я чувствовал их на панковских концертах и футбольных матчах, энергия карнавала. Отец всегда был из тех, кто зрит в корень. Никто не хочет разочаровывать своих детей, даже если это и в напряг, люди подтягивают пояса и стараются сделать всё как надо. Люк – большой ребёнок, бродит по палаткам, тут так же тянут деньги, как в зале игровых автоматов, мы с его отцом просаживали кучу денег, пихая пенни в щель, особенно когда приезжали на побережье, ждали, когда гора меди обрушится на нас. Люк делает пару заходов в тир, заряжает и стреляет, пробует дарты, смотрит на золотых рыбок, но решает, что дома они ему не нужны, в конце концов, идёт бросать кокосы и выигрывает там пластмассовый пистолет. Засовывает его за пояс и ходит, как Джесси Джеймс, великий гангстер.

– Туда бы ещё воды, и я впаду в неистовство.

Мы идём на большое колесо обозрения, и оно стартует, крутящаяся временная капсула, которая поднимает нас в вечернее небо, тёмное и холодное; огни разбросаны вокруг нас, автострада слева, полоса мерцающего красного и яркого белого, Замок Виндзор в отдалении, тёмная каменная глыба на горизонте, королева в своей конторе, и солдаты в её гарнизоне; она считает золото, а они надраивают свои кожаные сапоги перед ночным бухаловом, так же, как палаточники вертят медь и серебро, стригут бабло, и скорость нарастает, маленький жилистый мужичок за пультом; всё сливается, тысячи фонарей теряют яркость, ветер разносит запах гамбургеров и хот-догов, движение колеса размывает формы; детишки держатся за руки мам и пап, им страшно потеряться в толпе, они роняют золотых рыбок, возбуждённые шумом и звуками; взрослые боятся, что педофилы выскочат из газет и украдут их детей, утащат их прочь, как якобы должны были их таскать цыгане в старые времена; наш мотор в отличном состоянии, крутится быстрее, и детали палаток, фургонов, машин, фур, людей теряются, красный и зелёный, голубой и жёлтый, оранжевый и лимонный превращаются в колышущееся болото белого света; и каждый раз, когда мы пролетаем мимо мужичка за пультом, его лицо размывается чуть сильнее, пока не остаётся ничего, просто пятно воска, и образы вламываются друг в друга, лица трескаются от ветра; роскошь растворяется, остаются те же старые добрые предметы первой необходимости, ничего не изменилось; Смайлз рядом со мной орёт во всё горло, колесо обозрения в лучшем состоянии, чем когда мы были детьми, и оно сломалось, замедленный повтор ускоряется; теперь всё стало быстрее и мутнее, острые грани затупились, хотя кое-где осталась острота, колесо обозрения – это высокотехничная хаотичная поездка, она всю дорогу месит наши мозги; я поворачиваюсь и вижу череп Смайлза, обтянутый плотью, кости выпирают наружу, высоко в небе хлопает глазами, боится воды; крики девочек впереди прорезают воздух, возвращают меня назад, тошнота медленно вертится в желудке, она всё сильнее, скорость выдувает из головы все мысли; я жду, пока закончится заезд, Смайлз вопит рядом со мной, смеётся, мотор замедляется, миллиарды шикарных углов съемки и специальных эффектов, фотографии научились лгать, ретушировать прошлое и будущее, двухсекундные вставки для детского телевидения, технология захватывает контроль; форма превыше содержания, яркий свет и побольше комфорта, только прибыль, прибыль, прибыль; машина работает гладко, дизайнер жизни и дизайнер политики, наше время кончается, колесо замедляется, нетерпеливая очередь ждёт, фонари приобретают форму, лицо мужичка снова проявляется; Люк смеётся, мы останавливаемся и ждём своей очереди, музыка слышна ясно, чёткие запахи, смотрю на палатки, фургоны, машины, грузовики, людей, шум генераторов, двигаемся вперёд, заходят, выходят, решётка открыта, и мы вываливаемся, и счастливая парочка занимает наше место.