Текст книги "Человеческий панк"

Автор книги: Джон Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 23 страниц)

В наши дни всё доступно, только нужны деньги, а если ты сидишь без копья, то финансовые организации готовы дать тебе долгосрочную кредитную линию, которая будет тянуться до самой твоей смерти, заставляя тебя работать. Люди попадают в эту систему, и остаток жизни работают, чтобы выплатить проценты. Кофе нежный, проскальзывает в желудок, трава крепкая, домашняя и бесплатная. Она умывает это жирное марокканское дерьмо. Тянусь к ближайшей коробке альбомов, достаю «Rafi’s Revenge» Asian Dub Foundation, включаю усилок и нежно кручу вертушку «Рега», щёлкнув переключателем. Кладу пласт на проигрыватель, расслабляю руку, чтобы она висела в сантиметре над пластом, опускаю иглу на винил и жду, когда зажужжат колонки. Жизнь наполняют мелочи. Я не один год собирал свою систему и люблю каждый щелчок и свист блоков, задержки и бумканье включившегося питания. Уменьшаю громкость, растягиваюсь на диване и наслаждаюсь жизнью, сложнообъяснимое ощущение, что всё идёт как надо, переполняет меня. Мне везло в жизни, я жил на юге, где всегда есть работа, переломные годы наполнил панк, который сформировал моё мышление, у меня были семья и друзья. Я счастливчик, и не боюсь в этом признаться. Один из лучших треков с альбома – «Culture Move». Песня тотально закрывает тему.

Когда мы были детьми, мы, конечно, курили косяки, но, в основном, употребляли спид, и, естественно, квасили, сидр и лагер, самогон, который перестали продавать во многих пабах, потому что он вызывал проблемы. Спид дешёвый, его легко достать, и он подходил к скорости той музыки, которую мы слушали. Чарли был тогда наркотой мажорных людей, веществом для модных лондонских дрочил, для золотой молодёжи, которой не надо зарабатывать на жизнь. Были панк-группы, которые подсели на кокс, и мы списали их в отстой, мы считали, что они продались хуже, чем если бы поменяли направление своей музыки. Дурь была наркотиком хиппи, и мы гондошили её непрерывно. Мы часто бродили по окрестностям и рисовали на стенах «НИКОГДА НЕ ВЕРЬ ХИППИ», на стенах туннелей, и хотя в нашем районе я их не видел, мы их ненавидели, потому что они постоянно учили нас как жить. Они ходили в университет и не работали, и мы знали, что, в конце концов, они все устроятся на жирную работу. Что они и сделали. Сейчас их можно увидеть по телеку, в загородных особняках, и каждый владеет многомиллионным бизнесом. Хиппи – значит дурь и студенческие лекции. Точка. Но шесть месяцев под замком заставили меня оценить траву, она помогла мне пережить срок.

Я думал о том, что говорила Сара, как она решила, что мы с Дэйвом близкие друзья. Раньше об этом никогда не думал, мы всегда спорили, при случае делали друг другу подлянки, но может, она в чём-то права. Иногда надо взглянуть со стороны, чтобы понять, как всё обстоит на самом деле. Когда я сидел за решёткой, именно Дэйв чаще всего приходил меня проведать. Он приходил четыре или пять раз, но всегда говорил, что шёл посмотреть родительскую собственность, ржавеющий фургон у границы Борнмаута, просто шёл мимо, но теперь мне кажется, он просто искал оправдание. Интересно, его отец всё ещё владеет фургоном? Последнее, что я слышал, – что крыша проржавела, что место стоянки было продано, там хотят построить компьютерный магазин, траву забетонировали под громадную автостоянку. Телефон звонит, я тянусь, бью по кнопке и жду, пока трубка поймает канал.

– Ты там дома? – спрашивает Дэйв. – Я думал, ты ещё у этой подруги, пошёл на второй заход. Собирался оставить тебе сообщение, пока из головы не вылетело.

Говорю ему, что только что пришёл. Дотягиваюсь до пультяшки усилка и убираю громкость. – Как она, всё пучком?

Всё пучком, и я спрашиваю: «Ты дома?», говорю, что раскуриваюсь, можешь присоединиться, если хочешь. Сейчас мне Дэйв нравится, наркота делает своё дело, я вспоминаю, что когда он навещал меня, он приносил музыкальные журналы и книги, даже зашёл ко мне и переписал кое-какие записи, чтобы я мог их слушать в плеере, кстати, ставлю «Rotting On Remand». Вообще-то, меня посадили из-за Дэйва, он ввязался в драку около Грейпса и оказался «сильнейшим, но проигравшим», упал на землю, и тот парень отрабатывал на его голове футбольные удары. Я пришёл на помощь Дэйву и оказался за решёткой. И уже в тюрьме начал серьёзно слушать медленный реггей и даб. Когда тебя посадили, совершенно не хочется быстрой и возбуждающей музыки, и я начал курить и слушать спокойные вещи. Они были повсюду в нашей юности, звучали на заднем плане. В тюрьме мне не нужны были слова, я хотел просто не высовываться и выйти на волю. Говорить было нечего и незачем. Всё уже было сказано, и никто не обратил внимания. Прямо Британия в наши дни.

– Я бы с радостью, – сказал он, – но я тут у Шарон. Помнишь, подружка Сары. Она сидит у меня между ног, отсасывает, щекочет языком уздечку, лижет яйца, и в любую секунду я могу спустить, тогда я узнаю, глотает она или сплёвывает.

Приглушённый женский голос что-то говорит, потом более отчётливо просит его заткнуться. Дэйв кричит в телефон, я убираю трубку от уха. Не надо быть физиком-ядерщиком, чтобы догадаться: она укусила его за перец. Он просит её выпустить, мол, он просто пошутил. Она говорит, скажи, что я не отсасываю у тебя.

– Я пошутил, – говорит он мне. – Шарон на кухне, жарит бекон и яйца. Не могу нормально думать. У меня сейчас хуй от порошка стоит колом, и эта подруга от него охуевает.

Он снова кричит, ещё громче, я слышу её голос, мол, всё, можешь кончать в одиночестве. Хлопает дверь.

– Н-да, с чувством юмора проблемы.

Я стоически сижу и пытаюсь не заржать.

– Ты ещё тут?

Говорю ему, что пора завязывать с коксом. Что у него будут проблемы и с башкой, и с деньгами.

– Ты прям, как моя бывшая, – говорит он. – Я звонил не проконсультироваться насчёт наркозависимости, я хотел спросить, ты чего вечером делаешь? У Бареси день рождения, он на вечер заказал стриптизёршу.

Бареси дрочила. Его старик драл с нас деньги со своим мороженым, продавал половину порции за 99 шиллингов. Бареси Младший унаследовал бизнес и, наверно, тоже наживается на детях, как отец, который получил своё имя в честь итальянского бандита. Я говорю Дэйву, что надо кое-что уладить в Хиллингтоне. Если хочет, может поехать со мной, в грузовой части фургона, поможет разгрузиться.

– А в чём тема?

Выступление в пользу скинхеда, умершего от рака, я ставлю панк, а Альфонсо – ска, в дороге – кокс, чтобы нормально доехать и настроиться.

– Да иди ты на хуй, – говорит он, сплёвывая. – Вот уж чего мне не хочется, так это провести субботний вечер в пабе, набитом жалкими мудаками, сидящими и размышляющими о смерти. Я пойду на стриптизёршу. Бареси может и мудак, но он местный, и он нашёл девушку со спецуслугами.

Линия начинает трещать и забивает голос Дэйва.

– Ладно, надо идти. Пойду поболтаю с Шарон. Попробую подмазаться.

Телефон замолкает, я готовлю сэндвичи, ем их на диване и проваливаюсь в сон, проигрыватель нежно потрескивает на заднем плане, за окном на магистрали постоянно громыхают машины. Отлично высыпаюсь, и в шесть уже встал, готов выстреливаться, впереди нагруженный вечер. Звоню заказать такси и обнаруживаю, что не повесил трубку как надо, так что Дэйв не мог нормально звонить весь день. Дельта Карз прибывает точка в точку, водитель – болтливый парень с недетским пузом и двумя фотографиями на зеркале, парни-близнецы, сидящие с Дедом Морозом, и девочка-блондинка с плюшевым мишкой, все три ребёнка излучают солнечные улыбки, счастье так и льётся. Близнецы похожи, это значит, они однояйцевые, и у них всё впереди, будущее наполнено возможностями, лишь бы ничего не пошло плохо; и на секунду я теряю контроль и тону в тёмном озере расплавленного жира, мой мертворожденный брат, засунутый в печь, его хрупкие кости и слепые глаза превращаются в пепел в печи крематория, и я никогда не узнаю, были ли мы похожи, были ли мы однояйцевые. Но бесполезно размышлять о том, что могло бы быть, и я возвращаюсь на землю.

Водитель останавливается перед домом Альфонсо, я расплачиваюсь, выхожу на дорожку и стучусь в дверь. Свет погашен. Никто не отвечает. Я ещё пытаюсь достучаться, заглядываю в окно, замечаю, что Пэриш ещё не приехала, значит, нет ни фургона, ни моих синглов. Интересно, может, я опоздал, но вроде они точно говорили в семь. Может, вчера? Нет, точно в субботу. Может, Альфонсо выиграл в лотерею и уебал куда-нибудь. Никогда никому из ваших знакомых такое счастье не обломится. По крайней мере, из моих знакомых – точно. Иду вдоль стены, перелезаю через ворота, откидываю шпингалет и иду на задний двор. На двери записка: «СЕГОДНЯ ВСЁ ОТМЕНЯЕТСЯ. УШЛИ СМОТРЕТЬ НА СТРИПТИЗ У БАРЕСИ. ЗАПЛАТИ ЗА ТЕЛЕФОН». Он рассчитывал, что я приду, не достучусь, пойду проверить, может, он сидит в задней комнате и колонки врублены на полную, и я иду обратно, но сегодня субботний вечер, я решаю сходить в паб, поговорить с ним, разобраться, что случилось. Похоже, весь Слау будет там сегодня, мне уже интересно, что за спецуслуги у этой девушки. Предположить несложно.

Я иду по улице мимо пиццерии, куда мы часто ходим. Захотелось засмеяться, когда я увидел менеджера через новую стеклянную витрину. Это один из новых «ешь, сколько унесёшь» пабов, которые пытаются быть, как американские, но у них не получается, потому что английские компании охуенно грубые, они один раз тебе помогают, ставят на тебя, а потом ведут себя, как будто тебя облагодетельствовали. Мы начали ходить сюда после паба, если нам не хотелось кэрри или чего-нибудь подешевле, и мы придумали неплохой способ нагреть педрилу-хозяина. Сначала ты заказываешь красные бобы, рис и помидоры, потому что они сползают вниз. А потом наваливаешь закуски. Сельдерей ставишь, как балки, делаешь стену из огурцов, и жалкие тщедушные порции становятся в три раза больше. Потом ты загружаешь еду, пока она не начинает падать через край. Такая схема. Ненавижу мелочное мышление, когда тебя держат за идиота. Кто-то решил резать сельдерей покороче, так что мы не могли использовать его как балки, но мы нашли выход. Стали брать зелёный лук. Как-то раз лук оказался с дюйм в длину. Они решили, что выиграли, а мы решили, что ходить туда теперь беспонтово, смотреть что ли, как мажорный дрочила, хозяин этого заведения, вышагивает, будто Саддам собственной персоной. И я подождал пару недель и разбил им окно кирпичом.

Я прошёл мимо витрины паба и увидел, как Дэйв разговаривает с парой знакомых ребят, не последних людей среди бритоголовых, в пределах видимости – ни одной женщины, кроме официанток, которые ведут себя подчёркнуто вежливо, они знают, что через час-два все начнут стекаться в холл, чтобы поорать стриптизёрше. Альфонсо стоит в баре с Пэриш и Билли Клементом, и Клемент добавляет пинту лагера к заказу, передаёт её, как только её наливают. Обнимает меня за плечи и целует в щёку, спрашивает, где я был; что это меня так долго было не видно, проверяет сдачу и начинает допрашивать девушку, которая обсчитала его на пятёрку. Она пугается, но успокаивается, когда осознаёт его мягкие манеры.

– Они позвонили в шесть и отменили всё, – говорит Альфонсо. – Наглое мудачьё. Не могу их обвинять, учитывая, что деньги должны были пойти на раковые исследования. Но могли бы и пораньше предупредить. Они извинялись, все дела, но всё равно обидно. А ты что думаешь? Мы оба были в деле. Может, мне стоит напрячь их и выбить из них бабки?

Мы с Чарли покачали головами.

– Забей, – говорит Чарли. – Не выгорело, так не выгорело. Чего наезжать на благотворительный концерт, что его отменили.

– Вообще-то, я тоже так подумал.

Я прихлёбываю пиво и киваю головой. Что-то я тормознул, а это только первая пинта. Хорошо, что сегодняшний вечер отменился. Я продержался всю ночь на коксе. А теперь настал отходняк.

Надо быть в правильном настроении, чтобы музыка действовала.

– Проснулся час назад, – говорит Дэйв, глядя на меня. – Тоже не смог устоять? Эта Белинда – та ещё штучка. Она пару лет назад тут выступала, подняла на сцену двух парней, и оба кончили одновременно. Она наркоша, ширяется, как актёр.

Он суёт её карточку в мой верхний карман. По всему пабу разбросаны карточки Прекрасной Белинды, с фотографией красивой мулаточки на обороте. Я допиваю пиво и отваливаю. Некоторые стриптизёрши смотрятся отлично, но цыпочки вроде этой Белинды – тяжёлый случай. Мне совсем не нравятся. Чья-то дочь, сестра, мать. Делает всё, чтобы свести концы с концами. Это просто обычные люди, ебущиеся прилюдно, но я не пытаюсь объяснять свою мысль Дэйву, который снова отъехал. Ему надо догнаться, и я вижу, как Альфонсо пялится на Дэйва. Пригласи на сцену чёрную цыпочку – и тебе обеспечена своеобразная популярность у ребят определённого сорта.

– Бареси, конечно, идиот редкостный. Он пригласил её только потому, что она чёрная.

– Не думаю, – искренне говорит Дэйв, похоже, он напрягся, глядя на взволнованного Альфонсо. – Я в том плане, что её менеджер тоже чёрный.

– Тебе не кажется, что чёрные крепко держатся друг за друга?

– Бареси придурок, – соглашается Чарли. – Когда мы были детьми, его забирали за то, что он разделся перед девчонкой.

Первый раз слышу эту историю. Кидаю на него взгляд. Он наглый, и когда его отец кидал нас, Бареси издевался, хотя был меньше нас, и, в конце концов, он получил то же имя, что и отец. Его куртка висит на спинке кресла, мобильный телефон выложен на обозрение, на стол.

– Честно, так всё и было, – говорит Чарли.

В середине пинты я решаю сходить в туалет, и по дороге подхватываю телефон. Туалет пустой, и я достаю карточку из кармана, звоню Прекрасной Белинде, и, услышав мужской голос, говорю, что в связи с непредвиденными обстоятельствами сегодняшний вечер отменяется. Он напрягается и отвечает, что деньги не вернёт, и я говорю, нет проблем. С Белиндой разобрались, и я иду по коридору обратно в бар, зажимаю кнопку и оставляю телефон включённым, так что с другого телефона теперь тоже не прозвонишься. Ему ещё предстоит оплатить немереный счёт, а вот выебать оди-нокую-мать-джанки-мулатку не получится. Иду к ребятам и проставляюсь пивом. Тут уже человек шестьдесят. Сажусь и жду, как будут развиваться события.

– Что-то ты повеселел, – говорит Дэйв. – Держи, угощайся.

Я качаю головой, а Чарли, Клем и ещё пара человек закидываются кокой. Альфонсо стоит в стороне, болтает с незнакомым мужиком. Я говорю Чарли, что скоро будет большая ярмарка записей.

– Давай, – говорит Дэйв. – Чуток возьми, педрила. Отказываюсь.

– Когда там эта стриптизёрша придёт? – спрашивает Чарли.

Мы идём в бар, и после медленного старта я стремительно набираюсь, возвращается старая жажда, возбуждение вокруг нарастает, я вижу, как Бареси смотрит на часы, удивляется, почему опаздывает Белинда. Смотрит на телефон, потом одалживает у кого-то другой. А потом его рожа краснеет, а у его братьев вокруг гаснет взгляд. Люди начинают расползаться по другим пабам. Альфонсо натянул на рожу большую улыбку, и никто из нас не видит его разочарования.

– Второе шоу сегодня отменяется, – замечает Чарли. Бареси стремительно ужрался, и его выводят из паба. Какой-то пацан подходит и бьёт его в рожу, а потом убегает в темноту.

Я слышал, однажды он забрался на сцену и обоссал девушку, которая стояла перед ним на коленях и пыталась поднять его член, чтобы отсосать. Бедная девочка, её унизили прямо перед пятьюдесятью мужиками, гораздо хуже, чем просто ему отсосать. Её менеджер не мог ничего сделать. Прикол в том, что не получается всё время тыкать пальцем в богатых мудаков у власти, что-то надо делать самому. Можно некоторое время жить на содержании, но потом надо честно собраться и решить свои проблемы. Я думаю о Саре.

– Стоило придти, хотя бы для того, чтобы увидеть рожу Бареси, – говорит Дэйв. – Есть мысль, что это единственный доступный ему секс – стоя на сцене.

Когда паб закрывается, я иду с Дэйвом, и мы останавливаемся перекусить. Магазин горячей еды закрыт, какие-то пацаны перед нами пиздят кассира. Каждый берёт, что хочет, и идёт на улицу. Не знаю, как так вышло, но я кладу картошку на ящик и встаю в стойку перед одним из них. Он думает, что уделает меня, но я валю его на землю, как по учебнику. Его друзья тут же наваливаются на нас, но за нашими с Дэйвом спинами опыт и мы тяжелее, чем эти худые говнюки. Нас только двое, а их семь или восемь. Дэйв хватает одного за шею и врубает головой в стену. Другой парень подбегает, и Дэйв оттягивает перед своих треников, и из сумки, где носит кошелёк и кокс, достаёт нож. Я удивлён, но не так, как дрочила перед ним, который отступает, а лезвие сверкает перед его лицом, в двух дюймах от носа. С ударом машина врезается в бордюр. Пэриш, Клемент и ещё двое из паба выскакивают оттуда. Грабители магазина делают ноги, включая того, которого я сбил. Хозяин магазина выходит и говорит, что копы уже едут сюда, мол, извините, он думает, нас могут забрать. Лучше нам тут не тусоваться. Мы слышим сирену и потихоньку уходим, Пэриш садится за руль и уезжает.

Мы теряемся в узких переулках за центральными улицами. Никто не собирается нас тут искать, все давно ушли, дело уже забыто. Мы сидим на стене и едим рыбу и картошку, и я не сразу собрался спросить Дэйва, зачем он ходит с ножом. Не в его это стиле.

– Надо о себе позаботиться, – говорит он, набивая рыбой рот. – В наши дни нельзя быть чересчур осторожным.

Рыба падает в его картошку, и в руке у него остаётся длинная полоска шкурки, а белые хлопья трески прилипли к стене. Слова Дэйва сильно отдают паранойей. Он обсасывает шкурку и облизывает губы.

ШУМНЫЙ И ГОРДЫЙ

Слышно похрустывание куриных косточек под колёсами, когда я отъезжаю от тротуара, треск тонких грудок под дешёвыми протекторами, обычно я спихиваю их в водосток, если только ещё нет десяти, когда мне надо к одиннадцати в Суиндон. Курица, похоже, жарится с гормонами, секретный рецепт Полковника, он всегда кладёт специальные добавки из таблеток, когда готовит еду. Автострада свободна, и я вдавливаю ногу в пол, вонь помоев остаётся справа, кости такие хрупкие, что превращаются в месиво раньше, чем я на них наезжаю. Интенсивное фермерство и их корпоративные заказчики – отбросы нашей планеты. Фиг с ними, с драг-дилерами и грабителями банков, ворами, и карманниками, и несовершеннолетними угонщиками, лучше расправьтесь с теми. Сегодня в Кентукки повышибают стёкла – хороший способ снять напряжение и вернуть долг обществу. Я тянусь и хватаю кассету, сую её в магнитолу, чтобы заткнуть напыщенную корову, которая вещает по радио про футбольных хулиганов. Нет ничего хуже, чем блеяние медиа-элиты.

Когда-нибудь эту автостраду замостят бетоном. Долина Темзы – большой массив домов и торговых площадей, новые жилые площади питаются за счёт минимаркетов на станциях техобслуживания, супермаркетов, больших парковок и торговых аллей, многочисленных кинотеатров и точек фастфуда. Раньше вокруг замков правителей строили городские стены; теперь – трассу М25. Мы идём к американской модели, расширяем шоссе и экономим на общественном транспорте, разворачиваемся, всё больше и больше людей выгнано из Лондона деньгами. Может, белых лондонцев больше за пределами М25, чем собственно в Лондоне, от Маргейт до Милтон-Кейнс, от Саутэнда до Рединга. Жизнь обдирается до костей, ещё один вид заводского фермерства, но если есть люди, жизнь будет цвести. Эту нехитрую истину ублюдки у руля не понимают. Они проповедуют издали, рассказывают, что у нас нет культуры, что наше сознание омертвело; мы стоим в строю, руки на плечах впереди идущего, впечатываем шаги в землю в бессмысленном едином ритме, свихнулись на Е-номерах [34]34
  Номера с префиксом Е, которые пишутся на пищевых продуктах.


[Закрыть]. Они не врубаются.

В наши дни большой бизнес заказывает шоу откровеннее, чем когда-либо, и политика, на которой я вырос, давно мертва. Мечта работать, чтобы жить и занять место в великой схеме событий, пошла прахом, годы падения финансового благополучия наполнили канаву около моей квартиры гниющими костями. Гарантия занятости – тоже в прошлом, у этих успешных людей заложено всё вплоть до трусов, кредитные карты стремятся собрать все долги жизни по каталогам, за покупку одежды и платежи по счетам; и всё равно, если она есть, считай, повезло, отставших смывает за край. Меньше разницы между партиями, чем прежде: Новые Лейбористы вышагивают по престижным районам Лондона со своими братьями-Тори, высмеивая всяких из Ислингтона, Кэмдена, Баттерси, Клэпхема с их тупыми тематическими пабами и ресторанами. Перемена хитрее захватывает и подавляет, а вопяки, ведущие шоу, кичатся богатством и силой, как всегда.

Обычный человек изолирован, ему объяснили, что ему никогда ещё так хорошо не было; и слишком многие из нас наклоняются и достают пальцами до носков, а прекрасно одетые представители истеблишмента наносят смазку и медленно входят, вкрадчиво ебут нас и переходят к следующему вылупившемуся клиенту. И появляется раздутое ощущение нашего места в обществе, мы принимаем государственные ценности, верим, что мы лучше соседа, что мы – другой социальный класс, стоим выше на лестнице, с лишней десяткой в кармане, и в доме, который принадлежит банку, а не муниципалитету. Классический приём: разделяй и властвуй. Британия – постиндустриальное общество, но образ обычного человека застыл на зернистой чёрно-белой плёнке, пыльные колонны голодного похода Джарроу и чёрное от угля лицо йоркширского шахтёра, довоенные оборванцы Восточного Лондона и босоногие крестьяне Сомерсета, прикованные к ручкам плуга. Тяжёлая индустрия пришла и ушла, зелёные поля Англии тонут в инсектицидах. Протестующие ездят туристическим классом, а шахты затоплены. Ист-Энд перенесли в Эссекс, и крестьяне смотрят цифровое телевидение.

Тех, кого раньше называли подлецами, теперь масс-медиа зовёт штрейкбрехерами, и Народная Палата провела закон, по которому судьи могут контролировать фонды профсоюзов.

Города накатились на сельскую местность, но профессора застряли в шестидесятых, они объясняют, что половина населения скучена только в высотках Бирмингема. Описывая простого современного мужчину или женщину, используют выражения неудачи – будь то левые, списывающие в отстой скучный конформизм масс, которые хотят улучшить свою судьбу, любить и быть любимыми, или правые, занятые освещением антисоциального поведения меньшинства. Местное произношение преподносится, как характерная черта человека, проститутки из масс-медиа глотают в словах букву Т, пытаясь изображать кокни, а кокни в это время говорят на бенгальском, и белые мальчики уезжают в графства, слушать Underworld и Orbital. Социум изменился, и точки давления сместились. Левые и правые читают нам лекции из своих древних домов, тот же старый класс интеллектуалов, который всегда контролировал эту страну, не порождая ни одной новой идеи. Наши хозяева гуляют по общественным паркам, отсасывая у первых встречных, тусуются с ребятами, натянувшими на головы целлофановые пакеты, прячутся от глаз в рабских казематах, с прищепками на сосках, и в то же время башляют левым, правым и центристам, втирая нам про мораль и бережливость.

Я притормаживаю перед грузовиками, занявшими все три полосы, древний рыдван – по внутренней полосе, сорокафутовый дальнобойщик – в центре, и сочащийся паром рефрижератор – на внешней. Автобус «Национального Экспресса» пристраивается точно мне в задницу, дешёвый транспорт в Кардифф. Не знаю, что, по его мнению, я должен делать. Мне некуда деваться, кроме как обгонять по встречной, магнитола крутит альбом Business «The Truth, The Whole Truth, And Nothing But The Truth», двенадцатидюймовая лебедка 18-Уиллера [35]35
  18-Wheeler, американский профессиональный тягач.


[Закрыть]маячит впереди, хорошая дорожная музыка, и грузовик уже везёт замороженных куриц в по центральной полосе, а автобус держится сзади, как привязанный, когда я иду на обгон, и я по приколу бью по тормозам, и он тут же отстаёт, ухожу в середину и притормаживаю перед грузовиком, пропуская автобус. Тот ускоряется, и я мигаю правым поворотником и давлю на газ, наёбывая придурка, а когда он, наконец, собирается с мыслями и обгоняет меня, показываю ему фак. Он хмурится и крутит пальцем у виска, проезжая мимо. Мудак ёбаный. Грузовик с замороженным мясом уже на внутренней стороне, я перестраиваюсь перед ним и снова торможу, чтобы водитель обосрался, и вот он мигает фарами. А я ускоряюсь и ухожу в точку.

Что забавно, уничтожение организованной оппозиции создало властям новую проблему, решить которую гораздо сложнее. Массы стали более изолированны и бессильны, запутанны и сбиты с толку, но обратная сторона пластинки – появилось племя одиночек, фрилансеров, живущих по американской модели, серийных убийц и одноразовых диссидентов, психов и идеалистов, живущих собственным бизнесом. Организациями легко управлять, их легко успокоить. Следуй правилам, и всё пройдёт через фильтр структуры, которая высосет исходную злость и лишит тебя силы менять положение дел. Сила, конечно, в числе, но одинокий стрелок опаснее, снайпер, который снимает цели и никогда не попадается. У любой организации, без вариантов, встаёт у руля та же профессиональная клика, будь то правительственная организация или выборные комитеты. Если кто-то прорвётся через эту тиранию с нетронутыми ценностями, их зовут диссидентами и отщепенцами, старомодными и эксцентричными, их сначала распинают, а потом берут под крыло, когда они сломлены и пали так низко, что уже не представляют угрозы.

Если меня сейчас поглотит Мейнорс, я не побегу в профсоюз. Только время терять. Информация контролируется во имя интересов бизнеса, и модные левые обосрали нам всю малину, дав таблоидам полную свободу действий. Если бы я сейчас работал на фирму, заключив сделку и, выпустив контроль из рук, как сделали Мейнорс, когда я был моложе, я бы пришёл рано утром, подключил бы шланг, залил магазин и ходил бы по автопарку компании, поливая антифризом кузова с грузом, который провели мимо налогов. Я работал на них по мелочи, и то, что они сделали, сильно повлияло на мою жизнь. Тогда я пришёл ночевать домой под вой сторожевых сирен, превратив их прибыль в тысячи фунтов убытков. Это было несложно, и минимальный риск попасться. Это личное, это снимает напряжение, это вам не идти обирать в пабе парня, на котором остановился взгляд, и то, что я сделал с Мейнорс – пошёл и привёл в порядок записи, просто пришлось долго разбираться с этим делом. Это была не месть, скорее вопрос правосудия.

Улыбаюсь, вспоминая, как пять лет назад карабкался по сетке забора, в пластиковой маске Микки Мауса из-за камер слежения, в голубой униформе кочегара, чувствовал себя говнюком, но надо было разобраться с застарелыми проблемами и счетами. Менеджеры там обращались со мной как с дерьмом, пытались засрать мне жизнь. Мне повезло, у меня всё получилось, но много кто не смог убежать и никогда уже не восстал из пепла. Они говорили, что это просто бизнес, профессиональный вопрос, ничего личного, только это всё хуйня. Это было просчитанное решение. После того, как я устроил шабаш в Мейнорс, я больше никогда не думал ни о кампании, ни о том, что они сделали. Проблема была решена раз и навсегда. Раньше я пытался притворяться, что я забыл и забил, только ни фига я не забыл и не забил, и каждые пару лет всё всплывало вновь, словно я предал сам себя. Жизнь там, внутри, крутится у тебя в голове, всё, что было, от колыбели до могилы.

Я съезжаю на 15 Перекрёстке, возвращаюсь под магистраль и иду на дорогу на Суиндон, делаю пару поворотов; этот парень, Барри, живёт на окраине в тихом блоке домов, построенных двадцать лет тому назад. Тут поблизости есть древние каменные круги и резная Белая Лошадь, их возраст – тысячи лет, но шифер на крыше дома пора уже менять, и все дороги в трещинах. Замечаю паб, поворачиваю направо, отсчитываю 23 номер, паркуюсь и выхожу на дорожку. Он открывает дверь, когда я тянусь к звонку.

– Как, нормально меня нашёл?

Вхожу, он сажает меня в передней, идёт в кухню сделать чаю, женщина там шуршит пачкой печенья. На входной двери знак, что дом продан, и единственное, что есть в гостиной, кроме дивана, кресел и электрокамина – пластиковые коробки с виниловыми пластами. Я всегда волнуюсь в такие моменты, пацан, который потёр лампу и увидел джинна, приглашён в Пещеру Аладдииа, но ещё непонятно, что он там найдёт.

– Прошу, – говорит он, женщина закрывает за ним дверь, мягкое ворчание её голоса на заднем фоне, она говорит сама с собой или, что вероятнее, по телефону.

– Они пролежали под лестницей четыре года, но я хотел бы поскорее от них избавиться. Ты можешь забрать все за две сотни фунтов, как я уже говорил по телефону. Взгляни. Они в хорошем состоянии. Я всегда следил за своими записями. Выгодная покупка.

Пробегаю глазами по названиям, у него полно панка и 2 Тона, чуток старого ска и британского реггей, немного соула. Хорошая цена, слишком хорошая, даже если не считать синглов. Останавливаюсь на коробке, передо мной парад ярких конвертов. Большая часть уйдёт по четыре-пять фунтов за штуку, некоторые дороже. «Defiant Pose», сингл The Cortinas, будет стоить десятку, а вот «Rapist» Combatya, 84 год – ещё дороже. Вытаскиваю парочку сорокапяток из конвертов, проверяю винил на царапины, потом смотрю LP. Большая часть почти нулевая.

– Я живу в Нью-Йорке, эту квартиру сдавал, но арендаторы выехали, и я решил её продать. Мне казалось, что когда-нибудь я вернусь, но теперь уже вряд ли. Я тут убирал, хотел вроде забрать пластинки с собой, но они – часть моей молодости, я теперь мало слушаю музыку. Перевозка обойдётся в целое состояние, а мне больше нравятся компакты. С ними проще обращаться. Две сотни – честная цена. Что скажешь?

Ни фига не честная, и я говорю ему, он мог бы получить гораздо больше, если бы сел, составил список и дал рекламу в «Record Collector». Наверно, я балбес, что такое говорю, так бизнес не делают, но не сказать – тоже неправильно. Есть такие подонки, они ходят и ищут, где кто умер, платят гроши за дорогие по их информации вещи, наживаются на гордости тех, кто не хочет спорить из-за цены. Я лучше останусь честным.

– Знаешь, друг, не охота связываться, делать список, выяснять, сколько стоит каждая по отдельности, и переживать, вдруг где меня кинут. Тут работы на год, а мне улетать через неделю. Это твоя работа. Две сотни фунтов – и они твои. Тут ещё звонили, так что если ты не хочешь…

Я же не жалуюсь, просто хочу быть честным. Некоторые записи Oi! на виниле стоят бешеных денег, забавно, в своё время Ой-группы смешивали с грязью, а теперь коллекционеры отваливают за них бешеные бабки. Надо будет разузнать про некоторые альбомы, выяснить цены. Достаю конверт, открываю и отсчитываю двадцатки. Мы чокаемся кружками. Спрашиваю, как он оказался в Нью-Йорке.