Текст книги "Опасные пассажиры поезда 123"

Автор книги: Джон Гоуди

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Райдер

Стоя в кабине, Райдер вспоминал, как они погожим днем гуляли по городу с Лонгмэном. Яркое солнце подчеркивало уродство улиц, по которым они шли. Внезапно Лонгмэн остановился и с каким-то отчаянием выпалил слова, терзавшие его, видимо, уже не первую неделю:

– Зачем человеку вроде тебя идти на это? Я хочу сказать, ты умен, намного моложе меня, ты мог бы зарабатывать на жизнь, жить нормально… – Лонгмэн выдержал паузу, чтобы придать веса своим словам, и добавил: – Ты ведь не преступник на самом деле.

– Ну, я же планирую преступление. Значит, преступник.

– Ладно. – Лонгмэн махнул рукой, не желая спорить. – Но я хочу знать: почему?

На этот вопрос было несколько ответов, каждый из которых был бы честным лишь отчасти. Он мог бы сказать, что делает это из-за денег. Или ради адреналина. Что это связано со смертью его родителей, потому что с тех пор он смотрит на жизнь не совсем так, как другие люди… Наверное, любой из этих ответов удовлетворил бы Лонгмэна, который жаждал хоть какого-нибудь рационального объяснения.

Но вместо всего этого Райдер ответил:

– Если бы я знал зачем, я бы, наверное, в это не ввязывался.

Но даже эта отговорка, кажется, удовлетворила Лонгмэна. Они продолжили прогулку, и больше этот вопрос не поднимался. Но Райдер осознавал, что он отделался отговоркой лишь потому, что не видел ни малейшего смысла ни в вопросе, ни в ответе. Он не психоаналитик и не пациент. Он не чувствовал необходимости как-то трактовать свои поступки, анализировать мотивы и искать смысл жизни. Жизнь казалась ему всего лишь неловкой шуткой смерти над человечеством, и хорошо, если человек это понимает, считал он. «Заплатить Господу дань смерти» – вычитал он как-то у Шекспира. Что ж, сам он из тех, кто оплачивает свои счета в срок и не вынуждает напоминать ему об этом.

Как-то одна девушка в порыве жалости и гнева крикнула Райдеру, что ему недостает одного важного качества. Он не спорил и даже считал, что она преуменьшила проблему. Многих качеств– так было бы точнее. Он честно попытался тогда покопаться в себе, понять, что она имела в виду, но через час потерял всякий интерес к этому делу и больше никогда не подвергал себя самоанализу. Сейчас ему пришло в голову, что это отсутствие всякого интереса к собственному «я» – вероятно, и есть самый важный недостающий компонент.

Он хорошо помнил все события своей жизни и осознавал, что какие-то из них могли так или иначе повлиять на его нынешние поступки и решения. Ну и что? Плывешь ли ты по течению или пытаешься грести против него, пункт назначения один – смерть. Ему было безразлично, каким путем следовать. Правда, он в любом случае предпочитал красивое и бесполезное будничному и практичному. Это, кажется, называют фатализмом? Ладно, значит, он фаталист.

Что касается ценности жизни, то тут он многое понял на примере своих родителей, погибших с разницей в один год в результате рокового стечения обстоятельств. Роковое стечение обстоятельств в случае с его отцом приняло форму тяжелой стеклянной пепельницы, вылетевшей из окна, – некая разъяренная фурия швырнула ее в своего мужа, но тот увернулся, и пепельница, пролетев десять этажей вниз, угодила отцу прямо в голову. К матери рок явился в виде рака – колония злокачественных клеток внезапно захватила организм крепкой здоровой женщины и убила его после восьми месяцев агонии и ужасающе быстрого разрушения.

Если смерть родителей – он не делал различия между двумя смертями и даже не считал их отдельными событиями – и не была единственным истоком его жизненной философии, то, несомненно, подготовила для нее почву. Ему исполнилось четырнадцать, и он принял потерю без особой скорби, – возможно, потому, что к тому времени уже развил в себе необычайную отрешенность. В браке его родителей не было любви, и это в той или иной степени отразилось на их чувствах к единственному ребенку. Он понимал, что многими «недостающими компонентами» обязан родителям, но никогда не держал на них за это зла. Ведь ему недоставало не только любви, но и ненависти.

Он переехал в Нью-Джерси, к тетке, младшей сестре покойной матери. Тетка, школьная учительница, была аскетичной костлявой дамой под сорок. Потом оказалось, что у нее имеется два тайных порока – алкоголизм и пристрастие к мастурбации, но этими двумя слабостями ее человечность и исчерпывалась; в остальном она была сухим и холодным существом. Впрочем, в соответствии с причудливым завещанием матери его отдали в военное училище, и с теткой он виделся редко, лишь во время каникул да иногда по выходным. Каждое лето она уезжала в отпуск в Европу, а его отправляла в лагерь для мальчиков. Райдера, никогда не знавшего семейного уюта, такая организация жизни вполне устраивала.

Училище он считал пустой тратой времени, а начальника, отставного генерала, старым ослом. Приятелей у него было мало, близких друзей совсем не было. Он был недостаточно силен, чтобы помыкать другими, и недостаточно слаб для роли жертвы. В первую же неделю его втянули в пару драк, но он избил своих противников с такой холодной и отстраненной жестокостью, что к нему больше не приставали до самого окончания учебы. Несмотря на быстрые рефлексы, спорт он находил скучным и в играх участвовал лишь по принуждению.

Учился он хорошо, но всегда оставался одиночкой, никогда не участвовал в коллективных походах в местный бордель или групповухах с какой-нибудь готовой на все городской девкой. Как-то он отправился в бордель в одиночку, но так и не смог добиться эрекции. В другой раз одна девица посадила его в свою машину, привезла на парковку на берегу озера и успешно – с ее точки зрения – соблазнила. На этот раз эрекция была удовлетворительной, но он никак не мог кончить (девушке это как раз очень понравилось). Еще у него было одно гомосексуальное приключение, доставившее ему не больше удовольствия, чем гетеросексуальные, и с тех пор он вычеркнул секс из своего школьного расписания.

Ни училище, ни двухгодичный курс вневойсковой подготовки офицеров резерва в колледже, ни офицерская школа не определили выбора профессии. Райдер сделал выбор, лишь оказавшись на войне. Это было во Вьетнаме, в те благословенные времена, когда американцы служили там всего лишь советниками. Представить себе, что скоро тут будут воевать полмиллиона американских солдат, было почти невозможно. В чине второго лейтенанта он был прикомандирован советником к майору вьетнамской армии, который возглавлял отряд из ста человек, выполнявших какую-то не вполне понятную миссию в деревушке к северо-западу от Сайгона.

На пыльной, усыпанной листвой дороге они попали в засаду. Их перебили бы всех до единого, будь противник – крошечные вьетконговцы в пропотевших футболках и шортах цвета хаки – чуть более организованным. Когда солдаты начали отступать (то есть повернулись спиной к врагу, бросились бежать), вьетконговцы вышли на дорогу и стали расстреливать их в упор.

Майор и еще один офицер были убиты первым же залпом, оставшиеся два офицера застыли в растерянности. С помощью сержанта, немного понимавшего по-английски, Райдер собрал уцелевших солдат под своим командованием и организовал оборону. В конце концов они даже предприняли контратаку, причем Райдер вдруг обнаружил, что он бесстрашный боец – в том смысле, что страх смерти никак не влиял на его профессиональные качества. Враг был разбит – то есть растворился в воздухе, хотя и оставил на пыльной дороге порядочное количество убитых и раненых, так что этот эпизод при желании можно было истолковать как победу регулярной армии Республики Вьетнам.

После этого ему часто приходилось водить в атаку небольшие отряды в ходе различных локальных операций. Он не получал никакого удовольствия от убийства, но сознание собственного профессионализма, несомненно, приносило ему некоторое удовлетворение. По окончании кампании Райдер вернулся в Штаты и до самой демобилизации прослужил инструктором в пехотном лагере в Джорджии.

Он вернулся в дом тетки, где к тому времени произошли некоторые изменения: тетка стала меньше пить и отказалась от мастурбации в пользу любовника, пожилого похотливого адвоката. Скорее от нечего делать, чем из любознательности, Райдер решил потратить накопленное жалованье на путешествие по Европе. В Бельгии, в баре на окраине Антверпена, он познакомился с горластым, веселым, бывалым немцем, который завербовал его и отправил в наемники в Конго.

За исключением короткого контракта в Боливии, постоянным и выгодным его работодателем была Африка, где он воевал в различных районах, на различных сторонах, за различные политические интересы, и был этим вполне доволен. Он много узнал о ведении боя в различных природных условиях, о командовании войсками различной степени профессионализма и храбрости; был в общей сложности трижды ранен: дважды легко и один раз серьезно – копье пронзило его насквозь, как овцу, но при этом ни один жизненно важный орган практически не был задет. Уже через месяц Райдер снова был в строю.

Когда спрос на наемников упал, он какое-то время болтался в Танжере. Было несколько предложений по контрабанде (экспорт гашиша, импорт сигарет), но он от них отказался: в то время он еще думал, что между наемничеством и противозаконными махинациями есть какая-то разница. Он познакомился с неким иорданцем, который обещал ему помочь устроиться в армию короля Хусейна, но из этого так ничего и не вышло. В конце концов он вернулся в Штаты и обнаружил, что тетка и адвокат решили скрепить свои отношения узами брака. Тогда Райдер упаковал свое скудное имущество и переехал на Манхэттен.

Спустя несколько недель он устроился агентом по продажам в инвестиционный фонд, а заодно вступил в связь с женщиной, которая отказалась купить у него паи, зато очень хотела затащить его в постель. Она была алчной, хищной любовницей, но он, хотя и приобрел к тому времени некоторые навыки, не испытывал к ней сильного сексуального влечения. Она утверждала, что влюблена в него, – возможно, так оно и было, – но в любом случае тыканье в предсказуемое количество отверстий не доставляло ему никакого удовольствия. В тот день, когда его уволили с работы, он порвал и со своей любовницей. Ни то, ни другое событие не вызвало у него никаких эмоций.

Он не смог бы объяснить, почему принял дружбу Лонгмэна. Просто ему предложили дружбу, и не было особых причин отказываться. Точно так же он не мог объяснить себе, почему, отказавшись от преступления в Танжере, пошел на него на Манхэттене. Возможно, на этот раз его привлекали стратегические и тактические аспекты предприятия. Возможно, его скука достигла более высокого градуса, чем в Танжере. Ну и конечно, деньги, о которых тут могла идти речь, избавили бы его от необходимости зарабатывать на жизнь совершенно чуждыми ему способами. Да и риск ему нравился. Впрочем, мотивы, как всегда, не имели значения – важны были только действия.

Глава IX

Клайв Прескотт

Клайв Прескотт знал, зачем капитан попросил позвать к телефону Фрэнка Коррелла – сообщить ему о гибели Каза Доловича. Выслушав капитана, Коррелл закрыл левой рукой лицо и со стоном рухнул в кресло. Прескотт осторожно взял у него из правой руки трубку.

– Я отправляюсь за реку, – сказал капитан. – Они, конечно, не дадут нам нормально поработать. Я имею в виду копов из городского Департамента. Они все замкнут на себя.

Коррелл вдруг выпрямился и воздел руки над головой, словно это гимнастическое упражнение должно было придать убедительности его проклятьям.

– Что это у вас там за вопли? – осведомился капитан.

Коррелл страстно и хрипло проклинал убийц Казимира Доловича, суля им и кару небесную, и свое личное возмездие.

– Это Коррелл, – объяснил Прескотт. – Видно, они были приятели с Доловичем.

– Скажи ему, пусть заткнется. Мне ничего не слышно.

Из самых дальних уголков зала к пульту Коррелла подтягивались люди. Фрэнк внезапно затих и, сгорбившись в кресле, начал всхлипывать.

– Оставайся на месте, Клайв, – сказал капитан. – Поддерживай контакт с поездом, пока мы не придумаем какие-то другие способы связи. Есть новости?

– Последние несколько минут они молчат.

– Скажи им, что мы связались с мэром. Скажи, что нам нужно больше времени. Боже, что же это за город такой! Вопросы есть?

– Да, – сказал Прескотт. – Я бы хотел работать на месте преступления.

– Забудь об этом. Твое место там, – и капитан повесил трубку.

Диспетчеры из всех отделов Центра управления уже собрались вокруг Коррелла. Перекатывая из угла в угол рта свои сигары, они бесстрастно глядели, как Фрэнк снова сменил слезы на гнев и изо всех сил колотил кулаком по металлическому столу.

– Джентльмены, – начал Прескотт. – Джентльмены… – Десяток лиц повернулись к нему, сигары шевельнулись в тонкогубых ртах. – Джентльмены, этот стол временно становится полицейским постом. Я вынужден попросить вас освободить эту часть зала.

– Каз мертв, – трагическим тоном произнес Коррелл. – Сражен во цвете лет.

– Джентльмены? – повторил Прескотт.

– Толстяка Каза больше нет с нами!

Прескотт обвел собравшихся суровым взглядом. Десять лиц без всякого отражения отразили его взгляд, сигары вновь шевельнулись, и диспетчеры, по-прежнему совершенно бесстрастные, начали расходиться.

Прескотт мягко сказал:

– Попробуй связаться с поездом, Фрэнк.

Настроение Коррелла снова переменилось. Его жилистое тело напряглось, и он заорал:

– Я отказываюсь пачкаться, разговаривая с черномазыми ублюдками!

– Откуда ты знаешь, какого цвета у них кожа? Ты разве их видел?

– Я имел в виду не кожу, я имел в виду черные сердца этих гадов, – выкрутился Коррелл.

– Допустим, – ответил Прескотт. – Не хочешь пачкаться – пусти-ка тогда меня поработать.

Коррелл вылез из кресла:

– Как мне, по-твоему, следить за работой линии, если ты будешь сидеть за моим пультом?

– Используй пульты линейных диспетчеров. Я понимаю, Фрэнк, что это неудобно, но что ж поделать.

Прескотт сел в кресло Коррелла и подтянул к себе микрофон:

– Центр управления вызывает «Пэлем Сто двадцать три». Центр управления вызывает «Пэлем Сто двадцать три»…

Коррелл изо всех сил треснул себя ладонью по лбу:

– Вот уж не думал, что доживу до такого: переговоры с убийцами, оказывается, важнее, чем управление дорогой, от которой зависит жизнь всего города!

– «Пэлем Сто двадцать три», прием… – Прескотт на секунду отключил микрофон: – Мы заняты спасением жизней шестнадцати человек. Это сейчас самое важное, Фрэнк.

– Да черт с ними, с пассажирами! Чего они, черт, хотят за свои паршивые тридцать пять центов – жить вечно?

Переигрывает, подумал Прескотт, но совсем чуть-чуть. Просто Фрэнк – фанатик своего дела, а фанатики – они всегда немного маньяки.

За спиной Коррелла ему были видны диспетчеры сети «Ай-Ар-Ти». Сидя за своими пультами, они тщетно пытались совладать с валом звонков. Ошарашенные машинисты звонили один за другим, и скоро диспетчеры оставили всякие попытки объясниться с каждым.

– Будь я на вашем месте, – не отставал Коррелл, – я бы взял нормальных парней, автоматы, слезоточивый газ… И взял бы штурмом этот чертов вагон.

– Слава богу, что ты не на нашем месте, Фрэнк, – серьезно сказал Прескотт. – Слушай, почему бы тебе не заняться своим делом и не предоставить полицейскую работу копам?

– Я жду указаний от начальства. А начальство консультируется. А какого хрена там консультироваться, когда все и так понятно? Надо просто разгонять пробку, пускать все поезда в объезд, а у меня на все про все огрызок путей длиной едва в милю, и все четыре колеи обесточены. И все это прямо в центре города, и если бы вы дали мне питание на две колеи или хотя бы на одну…

– Этого мы сделать не можем.

– Ну как же, понял, убийцы Каза не разрешают дать ток! А тебя не тошнит от того, что тобой командуют ублюдки-пираты? Это же настоящие пираты, не лучше тех, что в море!

– Успокойся, – сказал Прескотт. – Через час плюс-минус несколько минут дорога будет в полном твоем распоряжении. Подумай сам: какой-то час – или несколько человеческих жизней!

– Какой-то?! – завопил Коррелл. – Ты представляешь себе, что такое час в это время дня? При том, что целый участок дороги обесточен? Это же ад кромешный!

– «Пэлем Сто двадцать три», – произнес Прескотт в микрофон. – Вызываю «Пэлем Сто двадцать три», прием.

– Откуда ты знаешь, что эти уроды не блефуют? Они же как раз и рассчитывают, что мы тут разнюнимся из-за каких-то пассажиров!

– «Разнюнимся из-за пассажиров»? Коррелл, ну ты даешь.

– Они говорят,что будут убивать пассажиров, но, может, они просто берут вас на понт?

– С Доловичем они тоже взяли нас на понт?

– О боже! – Гнев Коррелла мгновенно иссяк, глаза его вновь наполнились слезами. – Толстяк Каз. Каким он был прекрасным! Он был настоящий белый человек!

– Умеешь ты найти правильные слова, Коррелл.

– Старина Каз. Железнодорожник старой школы. Пэт Бердик наверняка гордился бы им.

– Если он полез прямо под пули, значит, был идиот, – сказал Прескотт. – А кто такой Пэт Бердик?

– Пэт Бердик? Легенда. Величайший из диспетчеров старой школы. Могу рассказать тебе о нем с десяток историй.

– Как-нибудь в другой раз, пожалуйста.

– Однажды, – упрямо начал Коррелл, – поезд вдруг остановился в туннеле без десяти минут пять. Без десяти пять! Прямо перед часом пик, представляешь?

– Попробую еще раз с ними связаться, – сказал Прескотт, стараясь не слушать.

– Машинист позвонил по телефону – радио тогда еще не было – и сказал, что на рельсах, прямо перед поездом, лежит мертвое тело. Пэт говорит: «Ты уверен, что оно действительно мертвое?» – «Конечно, уверен, – отвечает машинист. – Тип уже окоченел, он как камень». И тогда Пэт как заорет: «Тогда, черт подери, прислони его к опоре и езжай дальше. Подберем его после часа пик!»

– Центр управления вызывает «Пэлем Сто двадцать три», прием…

– Вот из того же теста Каз Долович. Знаешь, что он сказал бы сейчас? Он сказал бы: «Не думай обо мне, старина Фрэнк! Главное, поддерживай движение!» Он был такой…

– «Пэлем Сто двадцать три» – Центру управления!

Лейтенант схватил микрофон:

– Прескотт слушает.

– Я тут смотрю на часы, лейтенант. Они показывают два тридцать семь. У вас осталось тридцать шесть минут.

– Ублюдки, – громко сказал Коррелл. – Ублюдки и убийцы.

– Заткнись, – прошипел Прескотт, затем сказал в микрофон: – Будьте благоразумны. Мы стараемся выполнить ваши требования. Но вы дали нам слишком мало времени.

– Осталось тридцать шесть минут. Сверим часы?

– Я верю вам, но времени слишком мало. Знаете, у нас тут миллионы просто так не валяются.

– Вы просто еще не приняли решения – платить или нет. Деньги добыть нетрудно, если взяться за дело всерьез.

– Я простой коп, в этих делах не очень разбираюсь.

– Так найдите кого-нибудь, кто разбирается. Часы тикают.

– Я доложил начальству сразу после нашего разговора, – сказал Прескотт. – Подождите еще немного. И больше, пожалуйста, никого не трогайте.

– Больше? Что вы имеете в виду?

Прокол, подумал Прескотт: они не знают, что у смерти Доловича есть свидетель.

– Пассажиры слышали выстрелы. Мы думаем, что вы там пристрелили кого-то. Одного из пассажиров?

– Нет. Мы убили какого-то человека на путях. Мы убьем каждого, кого увидим на путях. И плюс к этому одного заложника. Учтите это. Любое нарушение условий – и мы убьем заложника.

– Пассажиры ни в чем не виноваты, – сказал Прескотт. – Не трогайте их.

– Осталось тридцать пять минут. Свяжитесь со мной, когда вам будет что сказать по поводу денег.

– Ясно. Еще раз прошу – не трогайте людей.

– Не тронем, если вы нас не вынудите.

– До скорого, – сказал Прескотт. – Конец связи. – Он тяжело опустился в кресло.

– Боже! – не выдержал Коррелл. – Когда я слушаю, как ты сюсюкаешь с этим ублюдком, мне просто стыдно становится, что я тоже американец!

– Пошел к черту, – устало сказал Прескотт. – Топай отсюда, вали играть в свои паровозики.

Его честь господин мэр

Его честь господин мэр города лежал в постели на втором этаже особняка Грейси – официальной резиденции мэра Нью-Йорка. У него текло из носа, у него тупо болела голова, у него ломило все кости, и температура у него была минимум 39,7. Можно было бы заподозрить, что это козни многочисленных врагов, но его честь понимал, что это уже паранойя: у оппозиции в жизни не хватит воображения, чтобы подсадить вирус гриппа на край его бокала с мартини.

Пол у кровати был сплошь усыпан служебными бумагами, которые он совершенно не собирался читать. Муниципальный механизм прекрасно работал и без его непосредственного участия. В двух больших кабинетах на первом этаже команда помощников отлично справлялась со всеми текущими делами. Телефон у кровати мэра был включен, но он распорядился, чтобы его беспокоили только в случае глобальной катастрофы – вдруг, например, остров Манхэттен начнет погружаться в океан.

За окном раздался низкий гудок какого-то судна на Ист-ривер. Мэр внезапно подумал, что от подобного сигнала вот уже тридцать лет просыпаются все его предшественники. Его честь был вовсе не романтичен и мало интересовался историей дома, который волею избирателей стал его резиденцией. Он знал, что особняк построил в 1799 году архитектор Арчибальд Грейси, что это один из самых заметных образцов стиля ранней республики и что на первом этаже висят полотна Трамбла, Ромни и Вандерлина – пусть и не лучшие образцы их творчества, но, во всяком случае, с подписями. Знатоком здания и его убранства была жена мэра, которая когда-то изучала не то искусство, не то архитектуру – он запамятовал, что именно.

В данный момент его честь дремал и видел совсем не политические, а вовсе даже эротические сны. Когда зазвонил телефон, он страстно, засунув ему в рот язык, целовался с неким монахом из монастыря в Швейцарских Альпах. Вырвавшись из жарких объятий монаха (кстати, под рясой тот был совершенно голый), мэр дернулся к телефону и односложно рыкнул в трубку. С первого этажа звонил Мюррей Лассаль, один из заместителей мэра, которого газетчики прозвали «свечой зажигания администрации».

– Простите, Сэм, но дело неотложное, – сказал Мюррей.

– У тебя сердца нет, Мюррей. Я просто подыхаю.

– Пока не надо. У нас тут настоящая катастрофа.

– Неужели ты сам не справишься? Ты ведь даже в Браунсвилле [8]8
  В мае 1971 года в районе Браунсвилл в Нью-Йорке произошли серьезные беспорядки на расовой почве.


[Закрыть]справился, не так ли? Мне правда паршиво, Мюррей. В висках стучит, дышать не могу, все ноет…

– Конечно, я бы справился, как справляюсь со всей грязной работой в этом вонючем городе, – да только я не собираюсь ничего делать.

– Что это еще такое: «Не собираюсь ничего делать»? В лексиконе заместителя мэра таких слов быть не может!

Лассаль, сам немного простуженный, вспылил:

– Не учите меня, как заниматься политикой, Сэм! Мне плевать, что вы больны, хотите, я вам кое-что напомню?

– Ладно-ладно, – поспешно перебил мэр. – Я пошутил. Пусть я болен, но с чувством юмора у меня явно получше, чем у тебя. Как и всегда, впрочем. Ладно, что там случилось? Надеюсь услышать что-нибудь приятное.

– Чрезвычайно приятное, ага, – с наслаждением протянул Лассаль. – Просто первоклассная заварушка.

Мэр прикрыл глаза рукой, словно заслоняясь от грядущей беды, будто от яркого солнца.

– Ладно, говори. Не томи.

– Какая-то банда захватила поезд метро. – Лассаль повысил голос, чтобы заглушить проклятья, которыми тут же разразился мэр. – Шестнадцать пассажиров и машинист взяты в заложники, террористы требуют у города выкуп в размере одного миллиона долларов.

На мгновение мэру почудилось, что он все еще спит, просто эротическую альпийскую сцену сменил привычный домашний кошмар. Он поморгал, ожидая, когда сон рассеется. Но голос Мюррея Лассаля был ужасающе реален:

– Вы меня слышите? Я сказал, что бандиты захватили поезд и требуют…

– Говно. Проклятье и говно, – сказал мэр. У него было очень благополучное детство, и он так и не сумел научиться ругаться как следует – ведь ругательствам, как и иностранным языкам, лучше всего учиться с детства. Однако он не оставлял попыток овладеть бранью, которую считал важным инструментом в общении с избирателями из низших социальных слоев. – Говно, будь оно проклято. Полиция что-нибудь предпринимает?

– Да. Вы готовы обсуждать ситуацию рационально?

– А может, пусть забирают этот проклятый поезд? – Мэр закашлялся и несколько раз чихнул. – Откуда город возьмет миллион долларов?

– Не знаю. Но придется найти. Может, вам стоит немного облегчить ваши банковские депозиты? Я иду к вам.

– Говно, – сказал мэр. – Говно и проклятье.

– Хотелось бы, чтобы у вас прояснилось в голове, пока я поднимаюсь.

– Миллион долларов! Может, есть другой выход?

– Нет другого выхода.

– Вы знаете, сколько снега зимой можно убрать за миллион долларов? Мне нужна более полная картина ситуации и мнения остальных – комиссара полиции, этого недоноска из Транспортного управления, казначея и…

– Вы что, думаете, я тут зря сижу? Они уже едут к вам. Но это напрасная трата времени. Когда вы кончите трепаться, мы все равно сделаем, как я говорю.

– …И еще Сьюзан…

– А за каким чертом нам тут еще Сьюзан?

– Ради семейного спокойствия.

Лассаль так грохнул трубкой, что у мэра даже ухо заболело. Чертов Мюррей Лассаль. Проклятый, говенный Мюррей Лассаль. Он, конечно, очень умный, и трудоголик, и совершенно беспринципный тип, но ему все же следует поучиться как-то соотносить свое высокомерие, свою нетерпимость с более взвешенными мнениями. Более, так сказать, христианскими. Что ж, может, самое время показать ему, что и другие тут умеют принимать решения. Вот этим мы сегодня и займемся, несмотря на болезнь.