Текст книги "А завтра — весь мир! (ЛП)"

Автор книги: Джон Биггинс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 27 страниц)

– Герр лейтенант! – позвал я.

Лампу снова направили вниз, ослепив меня.

– Черт возьми, что ещё?

– Герр лейтенант, позвольте доложить, здесь какой-то странный шум.

Последовала пауза.

– Что за шум?

– Похоже на грохот и треск, герр лейтенант, звук, мне кажется, идёт снизу.

Снова молчание, прерываемое дрожью и приглушёнными толчками. Потом Залески крикнул:

– Мы тебя поднимаем.

Я вылез из колодца, как пророк Иеремия, и обнаружил, что корабль внезапно оживился. Люди вбегали и выбегали из кают, на палубе и по трапам наверху топали многочисленные ноги, а вахта правого борта торопливо возилась с такелажем, разворачивая парус.

Матросы уже трудились, перетаскивая орудия на батарейной палубе к правому борту, чтобы устранить крен.

– Но как же помпа, герр лейтенант?

– К чёрту помпу, подождёт. Сейчас нужно позаботиться о более важных вещах. Давай, лезь на рею!

И я вместе с остальными полез ставить парус.

За восемь месяцев в море я неплохо приспособился к такой работе, так что даже с закрытыми глазами или во сне сумел бы проделать путь к своему месту на бом-брам-рее бизань мачты, зоне ответственности сорока кадетов, поскольку парус здесь несколько меньше, и, соответственно, работа легче, чем на других двух мачтах, но всё же на одну мачту команде меньше работы.

Я вскарабкался по вантам и качающимся пертам, соскальзывая вниз, поскольку корабль всё ещё кренился на левый борт.

Рядом трудились мой друг Макс Гаусс, наш товарищ по кают-компании Тарабоччиа и кадет-четверокурсник Арвей. Стоило нам распустить сезни, удерживающие свёрнутый парус на рее, я понял, что это не простая тренировка, только чтобы экипаж не расслаблялся – впереди с ужасным грохотом поднялось облако красной пыли, а за ним последовал всплеск, означавший, что перерезали якорный канат, чтобы в спешке отплыть. Однако не было времени удивляться.

Мы отдали последний сезень, и парус скользнул вниз, а в это время матросы на палубе налегали на фалы, чтобы его расправить. Гаусс и я, как обычно, остались наверху, чтобы присмотреть за бык-горденями, но Залески крикнул нам:

– Забудьте о бык-гордене! Мигом на палубу и к брасам!

Явно произошло что-то серьезное, поэтому мы с Гауссом соскользнули на палубу по грот-стень-фордуну, вместо того чтобы, как положено, спуститься по вантам.

Спустившись вниз, я понял – «Анхарад Притчард», стоящий на причале рядом с нами, охвачен тем же непостижимым безумием, что и наш корабль, чем бы оно ни вызвано. Они и так собирались отплывать, но сейчас поднимали якорь и разворачивали паруса, как будто с берега надвигается сам дьявол. Бросив случайный взгляд на морской горизонт, я заметил пересекающую его необычно прямую тёмную линию, однако в тот момент мне это ни о чём не говорило.

Уже внизу, на палубе, я вместе с остальными налегал на брасы, чтобы развернуть реи по ветру – дул легкий утренний бриз. Когда корабль начал движение, я заметил, что воздух наполнился легкой, но неприятной вонью тухлых яиц, а море вокруг нас прямо-таки закипело, на поверхность кверху брюхом всплывала оглушенная рыба. Происходило что-то ужасное. Теперь уже вся гавань Тальталя звенела от какофонии колоколов, сирен и грохота якорных цепей в клюзах – все спешили убраться прочь, или, по крайней мере, вытравить побольше каната, чтобы пережить надвигающееся нечто.

Мне стало страшно – впервые с тех пор, как подняли тревогу. Не в последнюю очередь я ощущал беспокойство из-за того, что как только всё это началось, капитан вернулся на борт, прервав краткий визит на берег. Теперь он был занят шумной разборкой с лейтенантом Залески, поскольку тот пытался снять корабль с якоря.

– Залески, я требую объяснения, что всё это значит. Вы что, совсем рехнулись? Зачем кораблю выходить в море? Почему вы запросто бросили якорь и пять сотен метров цепи? Клянусь, вы лично за это заплатите...

– Минутку, герр командир, я всё объясняю... Эй, ты, не надо брасопить идеально, нам нужно просто убраться отсюда... Да, герр командир, я понимаю... Один момент, если позволите...

Бриз наполнил крюйсель, и я подумал – в самом деле, не сошёл ли Залески с ума? В этом плаванье происходило так много странного, а с тех пор как мы вышли из западной Африки, нас будто преследовали неудачи. Но все предположения закончились в тот момент, когда прямо в правую скулу корабля ударила приливная волна.

Это произошло очень эффектно – спокойный Тихий океан, голубое небо над поручнями полубака, а в следующее мгновение над нами зависла прозрачная, кажущаяся неподвижной гора тёмно-зелёной воды, увенчанная гребнем пены. Это всё, что я успел увидеть за несколько мгновений, поскольку меня, как и многих, кто в этот момент ни за что не держался, сбило с ног, когда налетела волна.

Нос корабля задирался все выше и выше, мачты и такелаж яростно скрипели и стонали, нас бросило назад, а потом, когда корабль ухнул в ложбину между волнами, швырнуло вперед. Бушприт погрузился под воду, корабль тряхнуло, он едва выровнялся перед тем, как встретиться со второй волной, несущейся к берегу от эпицентра далекого подводного землетрясения.

Наш корвет был построен далеко не идеально, и, судя по звукам этой короткой, но яростной скачки в гавани Тальталя, его мореходные качества явно не улучшились. Но каким-то чудом мы пережили эту опасность, как пережили и многие другие с тех пор, как прошлым летом покинули Полу.

Единственными кораблями, не повреждёнными приливной волной, остались «Анхарад Притчард» и недавно прибывший в Тальталь пароход, которому хватило давления пара в котлах, чтобы выйти в море. Если бы не присутствие духа линиеншиффслейтенанта Залески, нас постигла бы та же участь, что и остальных. Жертв оказалось не слишком много – несколько несчастных экипажей лодок и люди на борту опрокинувшегося лихтера. Что же касается горожан, они давно привыкли к таким капризам природы и при первых раскатах землетрясения перебрались на небольшой холм за городом.

Но остальные суда на якорной стоянке Тальталя серьёзно пострадали. Великолепный «Падерборн» ударило в борт и выбросило на берег, теперь он самым жалким образом лежал на боку со сломанными мачтами и спутанными реями. Два корабля затонули, два других столкнулись, а итальянский барк, который удержал якорь, остался на плаву только ценой перерезанной, как бритвой, якорной цепи и разрушения значительной части носового набора.

А что касается входного отверстия помпы и моего укушенного пальца – как только мы снова встали на якорь и опять накренили корабль, меня еще раз отправили вниз, на этот раз с гаечным ключом и молотком, чтобы снять коробку фильтра. Подняв её на палубу, мы обнаружили внутри изрядных размеров краба. Очевидно, он поселился там еще мелким, а потом вырос и так разжирел на питательном бульоне дна колодца, что уже не смог выбраться. Должно быть, он сидел там не один год.

Биолог герр Ленарт заспиртовал его для своей коллекции. Мы вернулись назад, в усыпанную обломками кораблей бухту, наш водолаз стал искать потерянный якорь, и мимо прошел «Анхарад Притчард», наконец направившийся домой, забрав двоих моряков, находившихся на берегу во время удара волны.

–У вас всё в порядке? – крикнул в рупор Залески.

– Нормально, спасибо, «Виндишгрец». Повреждений нет. А как у вас?

– Думаю, тоже порядок. Но что за волна!

– Ну, да это ещё ничего. Мелочь, футов сорок, наверное. Видели бы вы Вальпараисо в семьдесят третьем! Землетрясение, потом пожар, а после – приливная волна. Потеряли половину экипажа, когда танцзал сполз по склону горы. А сейчас – так, просто лёгкий шлепок. И спасибо, что прооперировали нашего юнгу. Пошлите счёт владельцам по адресу, что я дал, в Кармартен.

– Спасибо. Пошлём. И счастливого пути!

«Анхарад Притчард» вышел в море. В тот день я видел его в последний раз и не вспоминал до тех пор, пока не обнаружил, что сижу среди его останков на пляже бухты Пенгадог, что ниже церкви. Старик «Виндишгрец» давно канул в лету, как и империя, под флагом которой он ходил. А что касается его экипажа, мне, одному из самых младших на борту, теперь почти сто один, так что, надо полагать, остальные триста пятьдесят шесть человек сошли в могилу много лет назад.

Порты того побережья – Тальталь, и Мельхионес, и Арика, и все остальные – тоже мертвы, должно быть, уже добрых полвека, грузовые пристани затихли, покинутые глинобитные дома разрушает ветер пустыни, а волны Тихого океана неустанно накатывают на берег, где лают морские львы, не потревоженные человеческой суетой.

Жив только я, совершив полный круг, чтобы в конце концов встретиться с останками давно забытого корабля.

Мысли о бренности земной жизни прервались, когда мимо прошёл человек, выгуливающий собаку. Похоже, он не привык к подобным зрелищам – играющая на губной гармошке монахиня и древний моряк, сидящие среди шпангоутов разбитого корабля. Он приветствовал нас натянутым «добрый вечер» и поспешил прочь, в сторону церкви и дорожки.

Уже начинало темнеть, а сестра Фелиция, должно быть, ожидала нас к чаю ровно в пять, поэтому я окликнул Кевина, и они вдвоём помогли мне забраться в машину, чтобы ехать в Плас. Когда мы проезжали мимо «Герба», я поискал глазами носовую фигуру корабля, но не увидел ее. Однако я всё же получил некоторое удовлетворение, заметив у телефонной будки рядом с пабом того человека с собакой, он беседовал с полисменом в патрульной машине, указывая в сторону пляжа.

Тем вечером, вернувшись в свою комнату, я вспоминал события этого дня и то злополучное путешествие в самом начале двадцатого столетия. За последние несколько месяцев я записал большую часть своих военных воспоминаний – вдруг они кому-то пригодятся – и вполне мог бы остановиться на этом, ведь в моём шкафу уже стоят две обувные коробки с кассетами.

Но встреча с останками того старого парусного судна заставила память вернуться назад, в годы моей далёкой юности. Я подумал – почему бы нет? Мне теперь уже недолго осталось, возможно, даже дни, а не недели. Доктор Уоткинс говорит, моё сердце не пострадало от болезни, и в окрестностях Суонси уже есть два старейших в мире долгожителя – одному из них, кажется, сто четырнадцать – так что нет причины, почему бы мне не протянуть еще несколько лет.

Однако не стоит обманываться. Рассказав вам эту последнюю повесть, я буду готов уйти, зная, что, насколько мог, не оставил невысказанным ничего важного.

Итак, позвольте начать историю исследовательского кругосветного путешествия его императорского королевского и апостольского величества парового корвета «Виндишгрец», а также и колониальной империи, которой толком так и не удалось состояться.

Глава вторая

УВЛЕЧЕНИЕ МОРЕМ

Я очень сожалею, что в моем старом фотоальбоме нет иллюстрированного отчета о том первом океанском путешествии. В те дни я был увлеченным фотографом и взял с собой на борт «Виндишгреца» нераздвижную фотокамеру Джоуля-Херриота.

Но большая часть фотографий потерялась, когда я случайно отстал от корабля недалеко от берегов Новой Гвинеи, и только одна сохранилась. Сделал ее не я, а официальный фотограф экспедиции герр Кренц в воскресное июньское утро 1902 года, когда мы готовились выходить из Полы.

Она много лет простояла в отцовском доме в Хиршендорфе в серебряной рамке на буфете. На ней я, военно-морской кадет шестнадцати лет, сфотографирован на мостике «Виндишгреца» в лучшем синем мундире и белых парусиновых брюках, с блокнотом в руке, красноречиво демонстрируя юношеское самомнение. Линиеншиффслейтенант Свобода стоит рядом, проверяя компас на отклонение, а мой ротный офицер, линиеншиффслейтенант Залески, беспечно прислонился к телеграфу машинного отделения, с мрачным видом и подозрительно прищуренными глазами, такой уж была его привычка.

Позади нас, засунув руки в карманы мундира и уверенно расставив ноги, возвышается величественная фигура с бородой лопатой – наш командир, фрегаттенкапитан Максимиллиан Славец, барон фон Лёвенхаузен, всматривается в далекий горизонт, хотя мы еще стояли на якоре у Сколио дель Оливи.

Безрассудный оптимизм юности. Если бы я только знал в этот день, что предстоит впереди, какие приключения и проблемы ожидают в этом и других путешествиях. Если бы я только знал... тогда, наверное, все равно бы не остановился и поступил так же. Как говорят в моих родных местах, глупость не лечится. У каждого путешествия должен быть порт отправления, так что с вашего позволения я начну с самого начала, с шестнадцати лет и за два месяца до того, как щелчок объектива запечатлел ту сцену воскресного утра в гавани Полы.

Я родился 6 апреля 1886 года в доме на Ольмутцергассе, в небольшом городе под названием Хиршендорф на северном краю Австро-Венгерской империи, в говорящей на чешском языке провинции Моравия, почти там, где она раньше граничила с прусской Силезией.

Моего отца звали Вацлав (или Венцель) Прохазка (или Прохаска), тридцати пяти лет, чиновник окружного филиала Министерства Почты и Телеграфа, сын онемеченного чешского крестьянина-середняка из-под Колина в Богемии. Моя мать, Агнешка Мазеотти-Краснодебска, двадцати восьми лет, была четвертой дочерью в семье обедневшего польского дворянина из-под Кракова. Я был вторым ребенком, мой брат Антон – на полтора года старше.

И поскольку наша мать имела слабое здоровье, как физическое, так и умственное, а также всё больше отдалялась от отца, нас так и осталось двое. По поводу Хиршендорфа сказать особо нечего, и я подозреваю, что, возможно, уже надоел вам воспоминаниями об этом городе. Неряшливый городок с населением около восьми тысяч жителей, расположенный в небольшой долине среди невысоких гор, Силезских Бескидов, он раскинулся по обе стороны реки Верба приблизительно в двадцати километрах выше по течению от слияния с Одером. Там имелись, как обычно, крупная барочная церковь с двуглавыми луковичными шпилями, руины средневекового замка, железнодорожная станция, отель и кафе на одной стороне городской площади и окрашенный в цвет охры квартал правительственных учреждений на другой.

Работал еженедельный рынок и несколько сельскохозяйственных отраслей промышленности: пивоварение, обработка сахарной свеклы и т.д. Но как принято в старой габсбургской монархии, крупнейшим работодателем в городе было государство: канцелярия, таможенное и акцизное управление, почтовая и телеграфная служба, земельный кадастр, ветеринарный отдел. И конечно, жандармерия в желтых шлемах и солдаты, всегда наготове в случае необходимости – в казармах из красного кирпича у дороги на Троппау.

Такова была обстановка в те спокойные годы конца девятнадцатого века. Большая часть жителей города родились, жили и умирали в нем, никогда не удаляясь дальше одного дня пути. Небольшой немецкоязычный островок с газовым освещением и велосипедами, воротничками-бабочками и соломенными шляпами среди массы говорящего по-чешски крестьянства, все еще носящего полосатые шаровары и вышитые жилеты и вспахивающего поля плугом с волами. Они держали гусей, пасли свиней и жили в деревянных хибарах на грязных деревенских улицах – точно так же, как их деды и прадеды.

Это был сельский мир, из которого мой отец сбежал на государственную службу империи Габсбургов. Для большинства людей, совершивших этот переход, поменялось лишь поведение на людях – на работе им приходилось говорить на официальном немецком языке. У моего отца, однако, преобразование стало также и внутренним. Оно заняло много лет, иначе вряд ли меня назвали бы Оттокаром в честь средневекового короля Богемии, который чуть не победил Габсбургов в битве на Моравском поле.

Но к тому времени, когда я узнал такие подробности, отец, несмотря на коренастую славянскую фигуру и сильный чешский акцент, превратился не только в немецкоговорящего, но и в ярого пангерманского националиста. В наше время это назвали бы свидетельством так называемого «кризиса личностной идентичности».

Но поверьте, в Хиршендорфе 1890-х годов в этом не было ничего необычного. Как и большая часть двуединой монархии к рубежу веков, на бытовом уровне город находился в постоянном брожении на национальной почве и настолько же посвятил себя производству личностных кризисов, как Монтелимар – производству нуги или Бухара – изготовлению ковров.

Проблема состояла в том, что город и район были спорной территорией между немецким большинством, которое называло его Хиршендорфом, и многочисленным и быстро растущим чешским меньшинством, которое называло его Крнава и утверждало, что так было до семнадцатого века, когда местный магнат, принц фон унд цу Регниц, переименовал поселение. Более того, существовала также малочисленная, но громогласная польская фракция, заявившая, будто город на самом деле назвали Садыбско и он должен стать частью независимого польского государства, когда таковое будет создано.

Пока мы с братом росли, фракции становились все более шумными и жестокими, превращая самый ничтожный вопрос – расположение фонарного столба или название улицы – в причину для демонстраций, которые имели шанс перерасти в беспорядки. Хуже всего было то, что постоянное напряжение вынуждало каждого твердо заявить о своей национальности ради собственной же безопасности.

Город в те годы взращивал искаженный патриотизм и национализм как на грядке со спаржей. Люди с немецкими именами, которые едва могли составить связное предложение по-чешски, внезапно превращались в пламенных чешских патриотов, в то время как другие, никогда не говорившие ни на каком другом языке, отрицали, что они чехи, со страстью, достойной святого Петра, когда тот раскаялся в отречении от Христа. Когда мне исполнилось около десяти лет, лидера немецкой националистической фракции в муниципалитете звали герром Прзыбышевским, лидером чешской стороны был герр Нуцдорфер, а Польскую партию возглавлял некий герр Маринетти.

В детстве большая часть этого взрослого безумия прошла мимо нас. Дома мы, само собой, говорили на немецком. Но отец был слишком занят официальными обязанностями, чтобы строго нас контролировать, летние каникулы мы проводили у родни в австрийской Польше, так что мы выросли, вполне прилично владея тремя языками.

Вскоре после нашего рождения мама практически ушла со сцены, затворилась в собственных комнатах и посвятила себя ипохондрии и кругу польских подруг, столь же пресных, как и она сама. Нас с братом поручили заботе чешке по имени Ханушка Йиндричова, жене главного лесничего в поместье Регница.

Ее домик находился на улице позади нашего и стал нашим настоящим домом для большей части детских лет. Не слишком плохое детство, как мне кажется.

Помимо официального жалованья у отца имелись кое-какие доходы от инвестиций, так что мы жили скромно, но в достатке. В те дни люди в Европе довольствовались малым: отсутствие телевидения, кино, самолетов, но неограниченное количество времени в мире, где жизнь не была еще полностью захвачена часами и легковым автомобилем; мире, где путешествием за границу считалась железнодорожная поездка в Богемию, а символом изысканности – врученный местной швее потрепанный сборник выкроек или странствующая театральной труппа, ставящая венскую оперетту прошлого сезона в старомодном муниципальном театре на Траутенгассе.

Горожане так или иначе продолжали развлекаться, устраивая демонстрации и выпуская листовки, а иногда учиняя уличные стычки за или против того, сего или чего-то третьего.

По большей части все это было довольно безопасно. Единственный смертельный случай произошел в 1896 году или около того, когда бунт по поводу названия железнодорожной станции переместился на городскую площадь и вызванные войска стреляли поверх голов толпы, случайно убив итальянского официанта, следящего за забавой из окна отеля «К белому льву».

Большинство людей в Хиршендорфе ненавидели друг друга только за официальную национальность, если можно так выразиться, но в остальном относились друг к другу сердечно, пока не находили подлинной причины для ссоры. А раз мы были детьми, то временное освобождались от присяги той или иной нации.

Помимо меньшинств, другой группой, стоявшей вне националистической политики в Хиршендорфе, были евреи. Но лишь потому, что все остальные их терпеть не могли. Я никак не мог взять в толк, почему несколько сотен Хиршендорфских евреев вызывают всеобщую неприязнь и презрение, еще более зловещее из-за того, что было настолько общим и лишенным страсти. Скорее похоже на смутное отвращение, которое люди питают к паукам или кошкам без личной враждебности к ним.

Конечно, в защиту этой неприязни выдвигались тривиальные причины: ростовщичество, ритуальные убийства, убийство Христа, использование рабского труда белых людей и другие сомнительные делишки. Но наши евреи были в меньшинстве по сравнению с каким-нибудь городком в Галисии, где они часто составляли половину или три четверти населения. К тому же были совершенно не похожи на льстивых ростовщиков с ястребиным носом из популярных рассказов.

Наши евреи были солидными, достойными профессионалами среднего класса, внуками тех, кого освободил своим указом император Иосиф веком ранее. Нотариус герр Лицман, доктор Грюнбаум из больницы кайзерин Элизабет, герр Елинек – городской фотограф. И конечно, герр Зинауэр, книготорговец. Герр Зинауэр был моим хорошим другом с тех пор, как я себя помню.

Я довольно рано научился читать. В шесть лет я вполне бегло умел читать на чешском и немецком и быстро нагонял по-польски. В те дни в северной Моравии читать детям было особенно нечего на любом языке – только сказки братьев Гримм и «Штрувельпетер» («Неряха Петер») на немецком [1]1
  Cборник из десяти назидательных стихотворений, написанных франкфуртским психиатром Генрихом Гофманом в 1845 году. Сборник стал одной из первых в истории детских книжек с картинками. Назидания в «Штрувельпетере», призванные отучить детей от вредных привычек, облечены в устрашающую, а иногда и просто кровожадную форму, напоминающую садистские стишки и «вредные советы» советского времени.


[Закрыть], несколько безвкусных сборников сказок на чешском – и, конечно, «Одобренные тексты для чтения в начальных школах» императорского и королевского Министерства образования, до боли унылая коллекция политически благонадежных и назидательных сказок о эрцгерцогинях, работающих в госпиталях с больными в жару, и галантных молодых прапорщиках, умирающих за честь полкового флага на поле Сольферино. Я думаю, что в действительности детскую литературу изобрели англичане где-то в конце прошлого века, и вместе с ней идею детства как идиллического и невинного состояния.

В местах, где я рос, к детству относились скорее с пониманием, как к кори: оно неизбежно и необходимо, но стоит покончить с ним как можно скорее и, конечно же, не сожалеть о нем. Мы, жители Центральной Европы, обычно люди малоприятные: озлобленные, мстительные и проникнутые жалостью к себе. Но, по крайней мере, от нас редко услышишь болтовню про игрушечную железную дорогу и чай в детской.

Но у такого отсутствия интереса к детству, замечательному во многих отношениях, был один недостаток – до конца 1890-х годов печаталось очень мало детской литературы, пока не появились Роберт Стивенсон, Жюль Верн и Дж. А. Хенти в немецком переводе, а местные писатели вроде Карла Мея стали сочинять приключенческие романы. А до тех пор я читал больше практической литературы, и в этом герр Зинауэр оказывал мне неоценимую помощь. Городской книжный магазин на самом деле продавал в основном бумагу и письменные принадлежности: главный товар в габсбургской Австрии, где переписка с ведомством по простейшей проблеме могла тянуться годами, а письмами можно было набить весь книжный шкаф.

Помимо продажи писчей бумаги, герр Зинауэр также управлял переплетным цехом, печатал визитные карточки и владел небольшим книжным магазином новой и подержанной литературы – в основном школьных учебников и женских романов с выдачей на дом. Однажды в субботу утром году примерно в 1895-ом я зашел купить карандаш и резинку.

Зазвонил колокольчик, и герр Зинауэр поприветствовал меня: упитанный, лысеющий, маленький человек лет пятидесяти  в очках.

– Grüss Gott [2]2
  Принятое на юге Германии и в Австрии приветствие. Буквально означает «Благослови вас Господь».


[Закрыть], герр Оттокар, – сказал он, потирая руки и появляясь из-за прилавка, как будто я был ценным клиентом с полными гульденов карманами, а не мальчуганом с парой крейцеров, зажатых в грязной ладошке.

– Чем могу быть вам полезен в это прекрасное утро?

– Доброе утро, герр Зинауэр. Будьте добры, мне нужен карандаш и каучуковая резинка.

– Конечно, конечно: твердый, мягкий, средней мягкости, карбоновый, средний с резинкой на конце, графитовый, гарантированно противоударный от Штэдтлера Касселя – очень хорошие, новые, мы только что их получили... – Ах да, забыл: у меня есть кое-что еще, что, возможно, заинтересует такого умного молодого человека. Скажите, юноша, у вас есть собственный атлас?

– А что такое атлас, герр Зинауэр?

– Книга с картами всех земель на планете. Вот, смотрите: только что привезли...

Он потянулся за прилавок и достал большой, блестящий том в темно-синем переплете с рельефным золотым тиснением. Краткий атлас известного мира (исправленный, с включением последних африканских исследований), издательство Моллвейда, Берлин, 1895. Я с любопытством перевернул недавно разрезанные страницы: Европа (политическая), Европа (физическая), Атлантический океан, Тихий океан, Северная Африка, Индия, Океания – земли всей планеты предстали передо мной в потоке коричневого и зеленого и бледно-синего цвета.

Загадочно пронумерованная паутина линий расходилась от полюсов; поверхности голубого океана разделяли берега континентов; разбросанные белые ледяные поля украсили замысловатые изгибы горных хребтов Гималаев и Анд. Когда сатана взял Господа на вершину храма и показал ему все королевства земли, это наверняка выглядело именно так.

До сих пор единственной картой, которую я видел, была клеенчатая карта «Земель и этнических групп императорской и королевской монархии», висевшая в моем школьном классе, под распятием и портретом императора Франца Иосифа в белом мундире и с бакенбардами, с пронизывающим взглядом голубых глаз, стремящихся обнаружить недостойное поведение.

В сравнении с этим разноцветным праздником картографии, представшим предо мной теперь, та карта в классе была просто темным пятном: бесформенная глыба территории нашей почтенной монархии, торчащей посреди Европы, и ничего вокруг неё, кроме маленького участка блеклого синего цвета внизу в левом нижнем углу, где Австро-Венгрия касалась Адриатики – и даже тот заслоняла официозная надпись: «Земли и народы императорско-королевской монархии» и пояснения к сокращениям. По периметру курсивом обозначались соседи: Пруссия, Италия, Россия, Сербия и другие страны, но в остальном австро-венгерская монархия находилась в самом центре земли, как европейская версия китайского «срединного государства».

Когда я взглянул на карту стран мира, Австро-Венгерская империя показалась довольно жалкой, хотя и была вторым по величине государством в Европе после Российской империи (пусть и незначительно больше Франции). В магазине герра Зинауэра до меня внезапно дошло, что в мире есть столько всего экзотического и интересного помимо территории габсбургской монархии.

И внезапно, понятия не имею откуда, у меня возникло желание посетить места, о существовании которых я до сих пор и не предполагал: Гондурас, Суматру и Охотское море; доказать себе, что Кейптаун и Маркизские острова лежат на долготе Хиршендорфа, а Сиэтл и Владивосток – на той же широте.

Мне захотелось завладеть этим атласом; унести его с собой и обладать всем обитаемым земным шаром. Герр Зинауэр, как обычно любезный, сказал, что атлас слегка испорчен и уценен, хотя я был совершенно уверен, что это не так. Чтобы набрать необходимую для покупки сумму, я использовал карманные деньги на годы вперед и распродал свои мальчишеские «сокровища» одноклассникам. В следующую субботу я принес том домой, и началась моя карьера мореплавателя. Когда отец и школьные учителя узнали об этой внезапной страсти к географии, они отнеслись к ней как к странному, но вполне безопасному чудачеству.

Старая Австрия была глубоко нелюбопытным обществом, обладала исключительно сухопутным мышлением и слишком погрузилась в межнациональные споры, чтобы интересоваться остальным миром. Забавно было бы составить карту мира по представлениям среднего венца году эдак в 1900-ом. На севере располагается Тойчерн: немецкоязычный, но совершенно чуждый по духу и характеру. К югу, за Альпами, лежит Веллишен, ненадежный и жадный.

А на востоке, вниз по Дунаю к Прессбургу, располагается обширное, неопределенное пространство, населенное славянами, венграми, турками и другими экзотическими и жестокими восточными народами – дикие племена, которые в свободное от распрей друг с другом время наводняют нижнюю Австрию и осаждают Вену либо с пушками и оружием, либо (в наши дни), продавая щетки для ботинок и деревянные ковши на улицах вокруг Ноймаркта. Следом за ними лежит Россия, где в степях с вечной мерзлотой воют волки, и затем Индия, Китай и другие подобные сказочные королевства. Африку называли «страной негров», где в жарких джунглях туземцы пожирают друг друга, а Америку населяют ковбои, гаучо, краснокожие индейцы и т.д. Но в действительности, что бы там ни говорили, никто не знал или не особо интересовался тем, что происходит за трамвайными путями Гюртеля. Такой была Вена, столица.

Поэтому вообразите сами, если сможете, какой должна быть картина мира у бюргеров Хиршендорфа, для которых поездка на поезде в Прагу являлась приключением всей жизни. В такой обстановке я вырос и перешел из детства в отрочество. Мое ребяческое желание исследовать и посмотреть мир никуда не делось и с годами даже возросло, а не уменьшилось. Я прочитал «Остров сокровищ» в немецком переводе и все приключенческие романы и книги о путешествиях, какие только нашлись у герра Зинауэра. Он с радостью поддерживал мой интерес. Я думаю, он почти на мне не зарабатывал, возможно потому, что и сам в молодости мечтал о путешествиях. Однажды он признался, что лет в девятнадцать заказал билет из Гамбурга до Нью-Йорка по приглашению родственников. Но в последний момент умер его отец, и он остался продолжать семейное дело.

Зинауэр относился к этому философски. «Кто знает, юный герр Оттокар? Кто может сказать, как бы все обернулось? Возможно, там, в Америке, тоже беспорядки и громят витрины, в каждой стране есть хулиганы. Нет, возможно, было бы хуже. Мы здесь бедны и должны трудом зарабатывать на хлеб. Но немцы – цивилизованные и законопослушные люди, и еврей может преуспевать и здесь, в Австрии, как в любой стране на земле. Я никогда не стану миллионером, но, по крайней мере, ночью могу спать спокойно в своей постели, без страха, что ворвется буйвол и разрушит мой склад или краснокожие снимут скальп с фрау Зинауэр». Герр Зинауэр хоть и сочувствовал мне, но не мог дать полезный совет, с чего начать мореходную карьеру, а эта идея все больше крепла во мне примерно лет с двенадцати.