Текст книги "А завтра — весь мир! (ЛП)"

Автор книги: Джон Биггинс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 27 страниц)

Трапеза закончилась, компания разошлась, и меня оставили с остальными стюардами мыть тарелки. Дождь все еще громыхал за окном каюты с навязчивой, маниакальной интенсивностью, до такой степени, что мне привиделся Атлантический океан, выходящий из берегов. На палубе вода фонтанировала из промокших, раскачивающихся навесов и хлестала из шпигатов, как из горгулий на крыше кафедрального собора во время грозы. В свете угасающих серых сумерек все выглядело чрезвычайно меланхолично: одинокий корабль, качающийся на зыби в центре вселенной, уменьшившейся под бесконечным ливнем до диаметра в несколько метров; рыдающий, промокший, булькающий, непрерывно грохочущий мир, где сама речь, казалось, проглочена шумом проливного дождя.

Корабельные шлюпки повернули на бок, прислонив к шлюпбалкам, чтобы предотвратить заполнение водой и поломку киля. Несмотря на это, внизу, в тусклом свете масляных ламп, две десантные партии готовились следующим утром отправиться в экспедицию на берег. Отряду под началом фрегаттенлейтенанта Берталотти предстояло сопровождать геолога доктора Пюрклера в геологоразведочный тур в джунгли за прибрежной равниной.

Другой отряд, состоящий из пятнадцати человек под командованием фрегаттенлейтенанта Храбовски, должен был доплыть на корабельном катере до границы судоходства по реке Бунс – примерно сорок километров вглубь страны – и там высадиться, чтобы установить контакт с вождем одного из горных племен гребо, который, судя по отчетам, отнюдь не радовался перспективам французского правления. Поставленная задача должна была занять около пяти дней у каждой экспедиции, после чего они вернутся на корабль, но поскольку внутренняя часть страны кишела болезнями, следовало принять дополнительные меры предосторожности для защиты здоровья людей. Рано утром обе партии построились около лазарета, чтобы доктор Лучиени выдал им дневную дозу хинина.

Но до того, как Лучиени раздал стаканчики горькой жидкости, появился профессор Сковронек, и за закрытыми дверями кабинета врача начался спор. В конце концов, матросы получили дневную дозу антималярийной профилактики, смешанную с темной коричневой жидкостью профессорской разработки, которая, предположительно, защитит их еще и от желтой лихорадки. По словам профессора, уже несколько лет он работал над проблемой очевидного иммунитета у негроидной расы к этой болезни и над тем, можно ли передать эту сопротивляемость белым людям. Лучиени явно остался недоволен. Но это был робкий молодой человек, а Сковронек давил авторитетом, подчеркивая, что получил степень в Венском Университете, в то время как Лучиени – в Кракове; а кроме того, Сковронек – личный друг главного медика кригсмарине барона фон Айсельсберга, и как это будет выглядеть, если сочтут, будто младший корабельный доктор препятствовал развитию науки?

В итоге Лучиени капитулировал. В конце концов матросы получали дневную дозу хинина, смешанную со зловонным зельем профессора, так что какая разница? Это не могло им навредить и, возможно, принесет какую-то пользу. Каждому матросу по очереди надлежало выпить залпом стакан гнусной жидкости и получить аккуратно помеченный собственной рукой профессора пакетик, содержащий десять доз смеси, обязательной к принятию каждое утро под наблюдением командиров экспедиции. Матросы клялись, что они лучше заболеют желтой лихорадкой; но морская дисциплина – это морская дисциплина, а потому никто не опасался, что они не примут лекарство, как приказано.

На протяжении нескольких последующих дней, как только отбыли экспедиции, мы немало времени курсировали на шлюпках между кораблем и берегом Бунсвилля. Таким образом я очень хорошо познакомился с гражданами так называемой Федерации побережья Кру, которая скоро (как казалось) станет Австро-Венгерской Западной Африкой. В самом начале нашего пребывания нас посетил единственный белый житель Бунсвилля, мистер Йоргенсен, местный агент датской компании, всё еще покупающей на побережье пальмовое масло в обмен на бутылки голландского джина (на самом деле картофельного спирта), хлопковую одежду и короткие, тяжелые и неуклюжие кремневые ружья, известные здесь как «датские ружья», местные использовали их для охоты и племенных войн.

Мистеру Йоргенсену было около шестидесяти, но после сорока лет, проведенных в маринаде из джина и малярии на кишащем болезнями побережье, выглядел он намного старше. Однако старик сохранил датскую способность к языкам – немецкий, английский, французский и полдюжины африканских – и он определено хорошо разбирался в местных племенах. Йоргенсен с самого начала предупредил, чтобы мы держали всё имущество на борту под замком, поскольку репутация народа кру как моряков и религиозных проповедников сравнима только с их славой воров и пьяниц. Он рассказал нам об инциденте несколько лет назад, который привел к тому, что немецкая канонерка угрожала обстрелять Монровию.

Бременский пассажирский пароход на пути в Камерун потерял гребной винт неподалеку от устья реки Цесс, и его выбросило на берег. Местные кру выказали предельную храбрость и мастерство в спасении пассажиров и команды от бурунов, но как только доставили несчастных на берег, то разграбили всё их имущество и даже одежду, а после принялись обдирать обломки крушения от всего ценного. Выживших бросили добираться до Монровии босиком и полуголыми. Кру считали грабеж – достаточно обосновано, надо полагать, – законной наградой за риск собственной жизнью при спасении людей, но имперское немецкое правительство не согласилось с этой точкой зрения.

Определенно, местные кру выглядели не слишком интересно по сравнению с теми чернокожими, которых мы видели на приеме в саду у губернатора во Фритауне. Тамошние негры из племени мандинго были изумительно красивы и превосходили даже черногорцев в легкой, королевской грации и осанке. Кру, с другой стороны, представляли собой в основном уродливое сборище: короткие, кривоногие, с чрезмерно развитыми плечами и слишком длинными руками, появившимися, видимо, от постоянной гребли. Носы плоские и бесформенные, серо-черные лица и остро заточенные зубы.

Кроме того, у каждого из них было по три параллельных шрама на переносице: «отметина свободы», как сказал мистер Йоргенсен, пережиток времен работорговли, когда кру энергично посредничали в торговле человеческими жизнями и им гарантировался иммунитет от работорговцев. В целом они казались довольно маловероятными кандидатами на роль подданных императора Франца Иосифа. Но при более здравом размышлении, полагаю, они выглядели не более странными, чем боснийские мусульмане или некоторые еще более экзотических народности Трансильванских Альп.

Хотя некоторые из них (вроде Юниона Джека) уже немного знали немецкий, большую часть времени они говорили с нами на крио. Этот язык меня очаровывал, стоило к нему привыкнуть. С другой стороны, австро-венгерская монархия с изобилием искусственных языков – не только нашим собственным «лингва ди бордо», но также «армейским славянским» и «канцелярским немецким» привила мне неизменный интерес к таким жаргонам. Вскоре я начал восхищаться крио за его восхитительную экономичность и поразительную гибкость – свойство, полностью отсутствующее в языках вроде польского и чешского, которые взяли под контроль учёные в конце средневековья и навсегда заперли в жестких грамматических структурах, основанных на латыни. Меня восхитило, что, к примеру, слово «рубить» без изменений могло быть использовано и как существительное «еда», и как глагол «есть». Или тем, как условное наклонение образовывалось с помощью слова «какбе» в начале предложения, а родительный падеж – отглагольной частицей, обозначающей «принадлежать».

Гребцы кру, поднимающиеся на борт «Виндишгреца», являли собой определенно дружелюбную и жизнерадостную группу людей; намного более оживленную, чем довольно-таки угрюмые негры из Фритауна, и постоянно сочиняли импровизированные стихи на крио. Особенно притягивающий меня обычай состоял в том, что, когда бы они ни гребли на лодках (даже в самый страшный шторм), всегда пели, чтобы соблюсти ритм, погружая и поднимая весла в такт напева, очевидно созданного под влиянием момента и обычно сатирической натуры. Я хорошо помню один, который они затянули в тот день, когда транспортировали Славеца фон Лёвенхаузена и меня в Фредериксбург для инспекции.

«Каптан щедрый, брось мы десять шиллингов. Какбе он бросить мы, мы не намочим его. Каптан богатый, кру бедный. Четыре, пять полкрон брось бедный негр. Гип-гип-урраа! Благослови тебя Бог!»

Пожалуй, хорошо, что эти негры находились у нас на службе, как и то, что капитан был слегка глуховат на одно ухо.

Тот факт, что они были гражданскими, не спасал кру от упрощенного военного трибунала на борту. Как тем памятным утром, когда вахтенный офицер, линиеншиффслейтенант Микулич, поймал – или посчитал, что поймал – Джимми Правого Борта, стянувшего молоток, собственность военного ведомства ценой в две кроны. Микулич считал, что африканские туземцы на борту европейского корабля, когда не работают, должны содержаться в загоне из колючей проволоки, и решительно возражал против того, что им позволяют свободно разгуливать по палубам. У него были твёрдые убеждения по этому вопросу, полученные в значительной мере из книг Джека Лондона и других аналогичных авторов, и он всегда на повышенных тонах рассуждал о «негроидной расе», «желтой опасности» и прочих подобных идеях, популярных на смене веков. Он рыскал несколько дней, пытаясь поймать одного из кру на воровстве, и вот, наконец, преуспел.

– Положи молоток, вороватый черномазый!

Джимми Правый Борт положил молоток, встал лицом к обвинителю – и получил удар в лицо, от которого пошатнулся. Но это явно был только пролог к спектаклю. Когда Микулич снял китель, собралась толпа. Негр не принадлежал к морскому персоналу, но так даже лучше: если он не подпадал под военно-морской устав, то устав не мог и защитить его от образцовой трёпки от рук эксперта в избиениях. Микулич приступил к действию и нанес несколько почти игривых предварительных ударов в голову и грудь Джимми Правого Борта. Кру почти не пытался защититься или хотя бы уклониться от ударов.

– Давай, ты, черная обезьяна, защищайся, чтобы я смог вздуть тебя как следует. Из чего вы, обезьяны, сделаны? – лейтенант приблизился и нанес еще несколько ударов, насмехаясь над жертвой, прежде чем избить ее до полусмерти.

Но дразнить кру – не самая мудрая затея: примерно, как стоять позади дикого осла и стегать его ивовым прутом или прижимать подбородок к казённой части крупнокалиберной морской пушки перед выстрелом. Джимми Правый Борт довольно долго терпел провокации, но когда он ударил, то второй удар уже не потребовался.

Удар сбил Микулича с ног и послал в полёт к носовой переборке, где он и рухнул без сознания, а кру, окруженный пораженными зрителями, заботливо склонился над ним и вытер лицо влажной тряпкой – как раз в то время, когда боцман Негошич подошел объяснить, что он одолжил Джимми Правому Борту молоток, чтобы прибить заплатку поверх дыры в лодке. Микулич пришел в сознание в лазарете и не появлялся на палубе почти три дня. Вернувшись к исполнению своих обязанностей, он избегал кру, как будто не замечая их. Инцидент никогда больше не вспоминали, но я почему-то сомневался, что его полностью забыли.

Глава восьмая

АВСТРАУСЫ

На седьмой день нашего пребывания дождь ослаб достаточно для того, чтобы мы погрузились в шлюпки и эффектно высадились в Бунсвилле: все в белых парадных мундирах, с винтовками и полной выкладкой – лежащими пока что на дне, на случай если лодка завалится на прибое.

Капитан и офицеры сопровождали нас на паровом катере, великолепное зрелище: двууголки, золотые эполеты. Граф Минателло присутствовал, но профессор Сковронек был не с нами, поскольку сошел на берег за день до этого – один, с охотничьей винтовкой Маннлихера. Выбор оружия нас удивил, ведь эта часть Африки довольно плотно населена и в те дни была уже лишена какой-либо добычи крупнее речной свиньи и небольших антилоп. Но сегодня мы обойдемся и без него. Судя по размеру нашего десантного отряда – больше ста человек – наша цель на берегу исключительно дипломатическая, а не научная.

При ближнем знакомстве Бунсвилль оказался не настолько живописным, как мне казалось, когда я видел его с неустойчивой пристани. Мы высадились и построились за корабельным оркестром и императорско-королевским флагом, затем выступили маршем по главной улице. Офицеров и графа Минателло несли впереди местные на носилках. Что касается остальных – мы шлёпали за ними, стараясь идти в ногу и пытаясь не испачкать краги и безупречные белые мундиры в громадных грязно-бурых лужах. Казалось, вся округа собралась посмотреть, как мы маршируем с винтовками на плече. Оркестр затих, чтобы перевернуть ноты, и из толпы раздалось приветствие: «Слава Австралии!» Мы переглянулись, а толпа подхватила приветствие. Должен ли кто-то поправить недоразумение?

Мы пожали плечами и продолжили маршировать. Для этих простых людей одна толпа белых моряков неотличима от другой, так что на этот раз мы решили оставить всё как есть.

Бунсвилль выглядел скорее грязной деревней: некая промежуточная стадия между традиционной архитектурой крытых пальмовыми листьями домов этого уголка Африки (которые хотя бы изящно ветшали в дождливом климате) и европейским миром ржавого железа, фанеры и кирпичей из красной глины, как во Фритауне. Это место было более африканским, но не сильно. Вообще-то оно напоминало мне фотографии городков южных штатов США – вероятно, признак того, что презираемые американо-либерийцы Монровии на самом имели некоторое влияние на побережье.

Но надо всем этим висел довольно приятный, характерный для западноафриканской деревни запах древесного дыма, перца и пальмового масла. А в центре самым большим строением был навес с крышей из пальмовых листьев и с утоптанным земляным полом. Это оказался дом для собраний, и значимые люди округи ожидали нас там, чтобы начать переговоры: местный король, Мэтью Немытый III, его премьер-министр со звучным именем Джордж Содомия, ряд менее значимых вождей и их сторонников, и наш бывший пассажир – доктор Бенджамин Солтфиш, министр иностранных дел Федерации побережья Кру, элегантный и внимательный как всегда, сидящий на помосте рядом с королём. Должен сказать, он напоминал мне ящерицу – совершенно спокойную, но всегда настороже и время от времени выбрасывающую язык, чтобы поймать пролетающую муху.

Последовал обмен любезностями, офицеры и граф Минателло заняли места на помосте рядом с королем Мэтью. Тем временем нас проводили в дом собраний и посадили по-турецки на покрытый циновками пол – и вовремя, поскольку опять пошел дождь. В этих местах авторитет измерялся количеством слуг, так что нас взяли с собой просто как ходячие символы значимости капитана и графа Минателло. Как только мы сложили винтовки и абордажные сабли, на всякий случай в зоне досягаемости, то на этом наше участие в переговорах и закончилось. Но это Африка, и перед любыми дипломатическими переговорами следует подкрепиться.

Когда мы все расселись и замолкли, король хлопнул в ладоши над головой и выкрикнул:

– Подать отбивные!

Немедленно вошли тридцать или сорок человек обслуги с дымящимися блюдами с рисом и клейким, жирным варевом под названием «отбивная на пальмовом масле», которая кажется, была курицей, тушеной в смеси из пальмового масла, перца и острого соуса. Жгучая штука – даже наши закалённые гуляшом мадьяры подавились этим блюдом, и было очень сложно есть его руками, не запачкав мундиры. Но мы сделали всё, что смогли, пока нас не одолели несварение желудка и жжение в глотках. Нас обеспечили джином для переваривания пищи – «если отбивная слишком острая, грог положит его спать внутри живот» – как нам объяснили. Джин подали, как я заметил, в бокалах с маркировкой «Судоходная компания «Элдер-Демпстер», Ливерпуль». Полагаю, добыча в какой-нибудь морской спасательной операции.

Пока мы ели и пили, наше начальство переговаривалось с королем Мэтью и его министрами. Определенно, весьма необычное сборище. Я ожидал, что они будут замотаны в какие-нибудь длинные одеяния, как племенные вожди, которых я видел во Фритауне, но вместо этого они облачились в гротескную коллекцию брошенной европейской одежды – кажется, это было престижно в этих местах. Во Фритауне одежда местной знати, хоть и вычурная, и несомненно слишком тёплая в этом климате, была хотя бы более или менее аккуратной копией лондонской моды пятнадцатилетней давности.

Но здесь одежду, похоже, собрали, разграбив магазины распродаж и склады торговцев вторсырьем по всей Европе. Полагаю, большую часть расхитили с кораблей, разбившихся на побережье. В любом случае, здесь имелась целая коллекция матросских курток наряду с твидовыми норфолкскими пиджаками, вместе с бусами, вечерними брюками без обуви, а также соломенными и войлочными шляпами, высоко сидящими на пучках густых и курчавых волос.

Однако самой популярной среди свиты короля Мэтью была старая военная форма, как будто двор и кабинет министров обеспечили свой гардероб, раздевая мёртвых после сражения. Мистер Йоргенсен рассказал нам позже, что одним из самых выгодных товаров на продажу была старая военная форма, купленная дешево в Европе и ввозимая сюда целыми кораблями. Лучшими временами, по его словам, было начало 1870-х, когда французская республика распродавала цветастые мундиры недавно почившей в бозе Второй империи. Король носил старый зуавский китель с неряшливой золотой тесьмой, а его премьер-министр Джордж Содомия – затейливо обшитый галунами и золотыми пуговицами гусарский ментик, дополненный сильно поношенным шёлковым оперным цилиндром и твидовыми брюками для гольфа. Неудивительно, что министр иностранных дел Солтфиш, как всегда безукоризненно одетый, вел себя как человек, который предпочитает держаться в сторонке от такой вульгарной толпы.

Предварительные переговоры шли на протяжении добрых двух часов, в течение которых мы одеревенели от сидения по-турецки. Непрерывный, равномерный шелест дождя о пальмовые листья и плеск водостока в грязь вокруг дома собраний усложняли задачу услышать переговоры на помосте, которые, казалось, свелись к трехстороннему торгу между графом Минателло, Джорджем Содомией и доктором Солтфишем. Продолжительный торг вращался вокруг вопроса, заданного премьер-министром: «Если кру продадут страну вам, сколько вы нам дадите?» Надо полагать, именно к этому в конечном счете сводится всякая дипломатия, если убрать предварительные совещания и демарши.

Наконец, после полудня стало ясно, что достигнуто приемлемое для обеих высоких договаривающихся сторон соглашение. Граф дал знак капитану, а тот дал знак линиеншиффслейтенанту Залески, а тот дал знак унтер-офицеру, а тот дал знак группе матросов, которая, слава богу, встала и прошла в заднюю часть дома собраний. Наступила кульминация переговоров: обмен дарами.

За предыдущую неделю я многое узнал о сложном этикете даров. На вершине шкалы щедрости находился «высокопоставленный дар»: он был уместен между правителями. За ним следовал «джентльменский дар»: щедрый, но поскромнее, например, хозяин мог бы одарить им слугу в знак особенного расположения. Затем «мужской дар» – обычные будничные подарки. «Мальчишеский дар» считался еще приличным, но довольно-таки скупым, и в конце шкалы стоял «детский дар», считающийся оскорбительным при предложении взрослому, он вполне вероятно мог привести к убийству. Подарки, которыми сейчас будет произведен обмен, были из категории «высокопоставленный дар», чтобы обозначить достигнутое соглашение.

Матросы принесли к помосту отделанный медью деревянный сундук и открыли его. Это был красивый образец заводного граммофона венской граммофонной компании. Матросы установили раструб, завели аппарат, поместили блестящую черную пластинку на диск проигрывателя и аккуратно опустили иголку на его вращающуюся поверхность. Несколько мгновений раздавалось шипение, потом заиграла музыка. Военный ансамбль исполнял марш братьев Шраммелей «Вена остается Веной». Нестерпимо живое легкомыслие заполнило дом собраний, король и министры уставились на граммофон в изумлении. Наконец запись кончилась, и музыка перешла в шипение. Пластинка остановилось, и меланхоличный барабанный бой западноафриканского дождя ворвался обратно как временно отброшенное море. Король наконец заговорил.

– Австраус белый человек записс довольно хорошо. Но совршенно не так хороший как Эдисон барабанный фонограф.

По видимому, король Мэтью был хорошо знаком с подобными европейскими чудесами и после находки фонографа на потерпевшем кораблекрушение судна у мыса Пальмас собрал немалую коллекцию записей (Карузо, Нелли Мельба и другие). Он считал, что в качестве звука граммофону сильно отстает. Кстати, что «Австраус белый человек» – это интерпретация Джорджем Содомией марки изготовителя на граммофоне. Он довольно неплохо читал, поскольку в свободное от работы премьер-министром время исполнял обязанности проповедника в методистской церкви, но не знал, что немецкий отличается от английского.

Остальные дары состояли из различных пустяков вроде кивера австрийского штабного офицера из лакированной кожи с золотой кокардой, портрета императора, суконной куртки и прочих аналогичных побрякушек. Их вежливо приняли. Дар со стороны короля Мэтью представлял собой специально построенную прибойную лодку со словами «Ура франку жосифу», намалеванными на обоих бортах желтыми и синими буквами. После обмена дарами дело дошло до существа договора. В обмен на ежегодную субсидию в пятьдесят тысяч золотых австрийских крон, двадцать ящиков джина и лечение его гонореи («членообмана», как он ее называл) король Мэтью Немытый III побережья Гребос милостиво согласился навечно вверить свои земли и народ заботе и защите Франца Иосифа Первого и его наследников, императоров Австрии и апостольских королей Венгрии. Договор будет составлен в тот же вечер и подписан на следующий день.

Я входил в команду гребцов, которым доверили доставку прибойной лодки на корабль. Определенно очень своевременный подарок, потому что нам теперь не хватало лодки. Восьмиметровый катер, который опрокинулся на бурунах в первый день, позже выбросило на берег около Фредериксбурга. Но его сильно разбило о прибрежные скалы, и потому его в итоге списали как не подлежащий ремонту. Прибойная лодка была примерно такого же размера, и плотник сказал, что сумеет сделать из неё пристойную гребную шлюпку, установив банки.

Но сейчас планширь распирался съемными бимсами, как в большом каноэ, а в середине оставили много свободного места, чтобы лодка могла перевозить бочки с пальмовым маслом. Восемь или десять гребцов стояли на коленях вдоль бортов, привязав ноги веревками, а на корме стоял рулевой с веслом. У лодки был мощный корпус красного дерева, чтобы выдерживать жесткие швартовки на берегу, и расширенные нос и корма, чтобы плыть в бурунах: довольно странная посудина с морской точки зрения, но без сомнения допускающая превращение во что-то полезное.

Большую часть ночи мы провели, пытаясь привести в порядок мундиры после брызг морской пены и уличной грязи. Завтра наступит великий день в истории императорской и королевской монархии: официальное объявление о первой заморской колонии. Мы остро осознавали торжественность момента и построились на следующий день на поле перед домом собраний в Бунсвилле. По этому случаю установили флагшток, а сам дом и лачуги вокруг украсили красно-белой и черно-жёлтой материей. Это начало важнейшей главы в анналах нашей почтенной империи, мы все это понимали.

Даже наши профессиональные перспективы в будущей карьере морских офицеров внезапно показались намного более яркими, ведь все мы знали, несмотря на молодость, что обладание колониями вынудит Австрию построить наконец настоящий флот вместо жалкого берегового флота, с которым мы застряли еще в 1870-х. Граф Минателло уже помпезно говорил вчера на ужине об углублении дна через отмель к Бунсвиллю и превращении этого места, которое скоро переименуют в Леопольдстадт, в главный порт Западной Африки. В конце концов, сказал он, разве не были Сингапур и Гонконг просто рыбацкими деревушками, до того как за них взялась просвещенная и энергичная колониальная власть?

Договор подписали (король поставил отпечаток пальца), и высокопоставленные лица вышли наружу. Граф Минателло и фрегаттенкапитан Лёвенхаузен забрались на деревянный помост. Следовало сделать официальное заявление об учреждении колонии Австро-Венгерская Западная Африка. Предыдущим вечером речь вчерне набросали на немецком, но поскольку лишь немногие новые подданные императора хоть чуть-чуть знали немецкий, доктор Солтфиш любезно перевел её на крио. Поскольку капитан выглядел более представительно, чем граф Минателло – даже более представительно, чем кто-либо – ему досталась задача озвучить декларацию. Для этой цели отлично подходил его звонкий, рокочущий голос морского капитана. Никаких «меня слышно в задних рядах?». Всё началось очень внушительно.

– Именем Франца Иосифа Первого, божьей милостью императора Австрии и апостольского короля Венгрии; короля Богемии, Далмации, Хорватии, Славонии, Галиции, Лодомерии и Иллирии; эрцгерцога Австрии и великого герцога Кракова; герцога Штирии, Карниолы, Крайны, Верхней и Нижней Силезии и Буковины; принца Зибенбурга; маркграфа Моравии, графа Зальцбургского и Тирольского; короля Иерусалима и святого римского императора немецких наций, будет предписано… – Он остановился и поправил очки для чтения. – Герр граф, ради бога, я не могу огласить эту тарабарщину…

– Вы должны, герр капитан, – прошипел в ответ граф, – должны.

– Ох, ну ладно… гм… Будь что будет… э-э-э… Все парни этого места, вы соображайте. Большой господина Франц Иосиф пришел. Он сильный парень, много солдат принадлежит ему. Он берет всё его места. Он хорошо смотреть за вами парни. Ему нравитесь вы парни очень много. Если вы работаете хорошо на новый господин парень, он хорошо смотреть за вами. Он даст вам джентльмен дар и много хороший отбивной. Вы не деретесь другой черный парень с других мест. Вы не рубите больше людей. Вы не воруете больше мамми у других парень. Иначе новый парень господин пошлет пароход полный солдат, он сделает черный парень все виды плохо, он мошенникам плохо. Теперь вы дать три больших одобрения новому парню хозяину…

Он снял свою двууголку и помахал ею в воздухе.

– Ура императору и королю! Ура императору и королю! Ура императору и королю!

Мы взяли «на караул» под крики толпы. Оркестр заиграл марш империи, а красно-бело-красный флаг императорской Австрии взвился на флагштоке и вяло повис в прохладном бризе. Аборигены Бунсвилля энергично заулюлюкали – хотя, судя по тому, что я слышал, они по-прежнему считали нас австралийцами. Затрещали фейерверки, гешутцмайстер почти опустошил ящик с пиротехникой ради подходящего представления. Сигнальные ракеты со свистом уносились в небо, а горожане палили из датских ружей, выпуская клубы белого дыма. Стаи попугаев с криками взметнулись с деревьев посреди поляны, а стервятники тяжело захлопали крыльями, поднимаясь с крыш хижин, грубо потревоженные посреди дневной сиесты и несомненно удивляясь, к чему вся эта суета. Откуда птицам было знать, что австро-венгерское великое колониальное приключение только что началось?

На протяжении следующей пары часов, до того, как опять зарядил дождь и положил конец празднику, толпа перед домом собраний поглотила огромное количество джина, пальмового вина и отбивных. Оркестр играл марш «Эрцгерцог Альбрехт», а отец Земмельвайс изо всех сил пытался на корявом английском обратить короля Мэтью в католичество. Предполагаю, что как местный представитель европейской католической монархии он чувствовал себя обязанным попытаться, но судя по тому, как это звучало, он не многого добился. Местные были в основном адептами той или иной ветви методизма, плюс немного поклонников человеческих жертвоприношений, а отец Земмельвайс не смог бы даже убедить команду тонущего корабля надеть спасательные жилеты. В итоге он добился лишь обещания, что замок Фредериксбург передадут австрийским иезуитам для семинарии.

К концу праздника доктор Бенджамин Солтфиш, окосевший и смешливый от джина, украдкой подошел ко мне. Он знал, что я говорю на английском заметно лучше большинства остальных кадетов и, похоже, желал мне довериться. Бенджамин хорошо говорил на английском с лёгким американским акцентом и идиомами, которые, видимо, появились благодаря обучению в колледже Монровии и Гарвардском университете.

– Ты мне нравишься, парень. Юнион Джек говорит, что ты довольно сметливый парень с любой точки зрения.

– Благодарю, ваше превосходительство, я польщен вашим мнением обо мне.

Он ненадолго задумался.

– Да, определенно умнее, чем остальные тупые белые тараканы, это точно...

– Извините, ваше превосходительство, я не совсем понимаю…

Он засмеялся и обнял меня за плечи, отводя в сторонку от остальной толпы, а его голос понизился до шепота.

– Вы, австрийцы, видимо, думаете, что мы, черные, довольно тупы, продавая свою страну за несколько бутылок джина, граммофон, генеральскую шляпу и прочий подобный мусор. Но мы далеко не так тупы, как вы думаете. Скажи мне, парень, почему, по-твоему, мы вас пригласили? Отвечай.

Я счёл вопрос затруднительным. Но австрийский офицер должен быть послом своей страны за границей, так что я попытался сформулировать ответ, который, по моему мнению, от меня ждали.

– Я думаю, ваше превосходительство, что ваш король и народ Федерации побережья Кру слышали о непревзойденной репутации двуединой монархии в соблюдении гармонии и терпимости среди разных народов и приняли во внимание, что как подданные нашего императора вы будете в равном положении со всеми остальными народами, которые составляют великую семью, собравшуюся под скипетром Габсбургов.

Он громко расхохотался.

– Нет, парень, не совсем. Мы выбрали Австрию после долгих размышлений, это точно. Мы подумывали о британцах, но затем вспомнили налог на жилье в Сьерра-Леоне – там они заставили черных платить, так что местным пришлось работать на белых хозяев, чтобы заработать. Мы подумывали о французах – но нам не очень нравится идея, что нас станут пичкать Мольером и Расином и ежегодно призывать молодёжь в Сенегальские стрелки. Мы не слишком высокого мнения о немцах с их кнутами, итальянцах и бельгийцах, отрубающих негритятам руки, если те не собрали достаточно каучука. Мы спросили у датчан, но они сказали, что пытаются распродать существующие колонии, а не заполучить новые. Так что в итоге мы остановились на старушке Австрии. И знаешь почему? Я скажу. Потому что из всех ваших драгоценных великих держав Австрия – слабейшая. Достаточно сильная, чтобы удерживать остальных белых тараканов подальше от наших хибар, но недостаточно сильная, чтобы надуть нас всякими налогами, призывом и прочим подобным дерьмом.