Текст книги "А завтра — весь мир! (ЛП)"

Автор книги: Джон Биггинс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 27 страниц)

Утром в день отплытия мы с Гауссом на несколько часов отправились в увольнительную на берег после того, как сопроводили капитана с визитом в резиденцию губернатора. Поскольку заняться было нечем заняться, мы прогулялись по ботаническом саду и восхитились местными девушками, но делали это с приличного расстояния – казалось, что тут их опекают еще сильнее, чем в Бразилии. Еще нам было интересно выяснить источник любопытных звуков, повторявшихся в городе с тех пор, как мы в него попали – духовой оркестр безжалостно играл повторяющуюся мелодию уумп-уумп-па-уумп-па, одни и те же такты раз за разом без остановки.

Разве могли они играть так плохо, что им приходилось два полных дня разучивать один музыкальный фрагмент? Мы нашли человека, знавшего немецкий в достаточной степени, чтобы он мог объяснить это явление. По его словам, Луанда была каторжной колонией Португалии и половина населения здесь – заключенные, а другой половине следовало бы ими быть. Но мягкие условия содержания позволяли каторжникам покидать тюрьму в течение дня и зарабатывать мелочь на табак и вино, выполняя случайную работу в городке, например, играя на инструментах в парке, чтобы развлечь народ. Духовой оркестр заключенных недавно взбунтовался, что здесь часто случалось, и начальник тюрьмы решил наказать их, заставив стоять во дворе тюрьмы и играть три дня подряд одну и ту же мелодию.

Пока мы разговаривали, появились другие заключенные, подметавшие дорожки в ботаническом саду. Видимо, это были более опасные нарушители, поскольку их сковали попарно лодыжка к лодыжке. Мы с Гауссом прошли мимо пары преступников в грубой хлопчатобумажной одежде, едва заметив, что это африканцы, пока нас не окликнул знакомый голос:

– Масса Оттокар, масса Макс, что вы здесь делаете?

Мы остановились и уставились на них, не веря своим глазам – эти двое оказались нашими лодочниками кру из Фредериксбурга – Юнионом Джеком и Джимми Старбордом. Истощенные и измученные, они все равно улыбались. Как только мы сумели побороть удивление от внезапной встречи, они рассказали, как попали в Луанду.

В августе, вскоре после того, как мы покинули Фредериксбург, они в компании еще восьми человек нанялись на работу лодочниками в Людериц в Юго-Западной Африке. К несчастью, по пути туда на немецком пароходе они налетели на песчаную косу у Кабинды. Всех спасли, но только европейцев отправили дальше по пути следования, а африканцев в Луанду, где бросили в тюрьму, как незаконных иммигрантов, пока кто-нибудь не отвезет их домой.

Что такое ангольская тюрьма для черных (официально она называлась «assisténicia publica»), показал Старборд, расстегнув куртку и продемонстрировав проглядывающие ребра, обтянутые кожей, уже потерявшей здоровый блеск.

Они жаловались на скудную еду, да и та малость, что им давали, состояла из маниоки, вредной и даже немного ядовитой для людей, привыкших к рисовой диете. Один из них уже умер, а другой настолько плох, что больше не мог ходить. По словам Юниона Джека, только подачки прохожих поддерживали в них жизнь.

Что-то нужно было делать. Мы с Гауссом рванули на борт «Виндишгреца» и доложили вахтенному офицеру, которым, по счастью, оказался Залески. Он немедленно отправился поговорить с капитаном. В конце концов, эти люди теперь стали австрийскими подданными.

Кто бы что ни говорил о корветтенкапитане фон Фештетиче, но своих он в беде не бросал. Он отправился на берег переговорить с начальником тюрьмы и в результате на момент отплытия у нас появились девять новых членов экипажа взамен тех, что мы потеряли в Кейптауне.

Это была неплохая сделка, кру были опытными моряками, а португальские власти взяли с нас небольшую взятку за их освобождение. И в любом случае, африканцы могли оплатить свое пребывание на борту, управляясь со своей никудышной лодкой, пока мы не доберемся до Фредериксбурга.

Их временно занесли в списки в качестве местных наёмных моряков и переодели в австрийскую морскую форму, которая им очень шла, не считая того, что бескозырки держались на холме их кудрявой шевелюры только с помощью шпилек.

Но в этом плавании мы не вернемся в Фредериксбург – пока капитан на берегу договаривался об освобождении кру, прибыла срочная телеграмма. Капитан примчался на корвет, даже не задержавшись, чтобы поприветствовать встречающий его караул. Фештетич проследовал прямо в свою каюту и немедленно созвал на срочное совещание всех офицеров.

На редкость приятно наблюдать, как офицеров охватывает военная паника: экстренные послания, срочные совещания, хлопают двери. Только вечером начали просачиваться новости от конклава из капитанской каюты: мы не пойдем вдоль побережья Африки, а пересечем Атлантику, обогнём мыс Горн и вернемся домой через Тихий и Индийский океаны.

Эти новости вызвали неистовое оживление в кают-компании младших офицеров. Как на это отреагировала нижняя палуба, можно только догадываться, поскольку теперь мы вернемся домой в Полу не к Новому году, как планировалось, а в июне. Но у нас, кадетов, это вызвало неистовый восторг. Настоящая удача – мы отправились в полугодовое плавание в южную Атлантику, а теперь совершим кругосветное путешествие.

Мы уже повидали Африку и Южную Америку, а теперь добавим к своему маршруту атоллы Тихого океана и острова пряностей Ост-Индии. Мы пропустим целый семестр в Морской академии, но нам его засчитают. Всё это слишком хорошо, чтобы быть правдой.

Перед тем как мы подняли якорь, капитан Фештетич собрал экипаж на шкафуте и обратился к нему с мостика. У его императорского и королевского апостолического величества появились срочные задачи в южноамериканских водах, а поскольку другой ближайший австрийский корабль находится только в Вест-Индии, то его величество продлил наш вояж, дабы исполнить эти поручения.

Фештетич был человеком справедливым, поэтому после своей речи вызвал девятерых кру, только что поднявшихся на борт, и спросил, желают ли они плыть на корабле до Полы, откуда их потом репатриируют после оплаты службы, или предпочтут сейчас вернуться в Западную Африку на пароходе?

Кру ответили, что им всё равно: они уже поставили отпечатки своих пальцев в корабельной ведомости, и для кру вопрос чести остаться на корабле до конца плавания. Они точно не знают, где находится Европа, но полагают, что увидят её, когда придет время.

Переход от Луанды до Фолклендских островов прошёл как сон – девятнадцать дней великолепного океанского плавания весной южного полушария с устойчивым юго-восточным ветром, дующим с неизменной силой в шесть баллов по шкале Бофорта с наилучшего для нашего корабля направления – два румба позади траверза.

Мы шпарили день за днем на постоянных восьми-девяти узлах, как горячий нож сквозь масло рассекая атлантическую зыбь, словно нас толкали двигатели, только без шума, дыма, вибраций и кочегаров, стоящих внизу у раскаленных печных заслонок.

Чудесно было смениться с вахты в сухой одежде и упасть в гамак, зная, что, когда вернешься на вахту через четыре часа, корабль будет мчаться на той же скорости с раздутыми парусами, точно так же, как на предыдущей вахте и вахте перед ней. Настоящий попутный ветер, тот, что требует минимального труда на палубе для преодоления максимального расстояния.

Мы, кадеты, не занимались ничем особенным, кроме навигационных уроков и рутинных занятий типа опускания лага в начале каждой вахты. Довольно важное и интересное задание, с тех пор как мы заинтересовались, насколько быстро может идти «Виндишгрец», и начали делать на это ставки.

Я не назвал бы эти измерения точными, единственным средством измерения скорости вне видимости берега являлось то же самое устройство, что триста лет назад, треугольная деревяшка размером с четвертинку швейцарского сыра и свинцовым грузиком на закругленной стороне.

Все это привязано к катушке тонкого линя, и один кадет бросает конструкцию через поручни полуюта, второй держит катушку, а третий стоит с маленькими песочными часами.

Вахтенный офицер считал количество узлов на лине, на которые он размотался через поручень за то время, пока не закончится песок, и из этого вычислял нашу скорость. Это грубое средство измерения, поэтому не могу сказать, насколько точно мы измерили скорость во время дневной вахты четвертого ноября. В тот день корабль достиг одиннадцати с половиной узлов – лучшей скорости только под парусами.

Не могу также сказать, сколько такая скорость продержалась, поскольку в начале следующей вахты кадет Гумпольдсдорфер кинул лаг через поручень, не убедившись, держит ли кадет Тарабоччиа катушку с линем. Измерения скорости прекратились примерно на сутки, пока плотник не сделал новый лаг.

Южно-атлантический поход, славные деньки... Я бездельничал на палубе на ночной вахте, отчасти загипнотизированный звуками огромного корабля, быстро плывущего с сильным устойчивым ветром в открытом океане: медленный, ритмичный скрип и стон мачт и рангоута надо мной, сопровождающий подъемы и спуски корабля по высоким, длинным волнам; шелест пены, отбрасываемой носом рассекающего воду корабля; пронзительный хор ветра в паутине такелажа – я заметил, что звук стальной проволоки сильно отличается от звука пеньковых канатов, – и ниже всех звуков, будто рокот самой большой трубы в кафедральном органе, такой низкий, что его скорее чувствуешь, чем слышишь – неуклонное гудение баса ветра в парусах. Я стоял и фантазировал, что исчез, слился с ветром, океаном и безбрежными небесами.

Когда мы приближались к судоходным путям, то замечали случайный парус или два на горизонте и однажды встретились с норвежским пароходом, чтобы обменяться приветствиями и почтой, а также сверить часы – постоянная забота парусников в дальних походах до изобретения беспроводного способа передачи сигнала времени. Меж тем, заняться было нечем, кроме как готовиться к суровому испытанию, ждущему впереди.

Несмотря на приятное волнение от перспективы кругосветного путешествия, все мы втайне боялись огибать мыс Горн даже в середине южного лета. Мы знали его мрачную репутацию кладбища кораблей, и те, кто уже огибал его раньше, как Тарабоччиа на отцовском судне и какое-то число парней с полубака, не жалели красок, рассказывая о предстоящих испытаниях – бушующих месяцами штормах, снеге и льдах посреди лета, седобородых волнах размером с гору, катящихся вокруг и не находящих берега, способного сломать их ярость, поджидающих антарктических льдах с одной стороны и диких темных скалах Огненной Земли с другой.

Мы ничего им не отвечали, а принялись за работу с желанием подготовить корабль к тому, что его ждет. Сотни блоков в такелаже проверены и смазаны. Каждый сплесень осмотрен и каждый перт заменен. Все выбленки обновлены, обслужены и просмолены.

Паруса истончились за месяцы, проведенные на тропическом солнце, их спустили, и заменили новыми штормовыми полотнами. Рулевое управление отремонтировали и смазали, доски палубы переконопатили, а содержимое трюма перебрали и проложили амортизирующим материалом.

К тому времени, когда мы приблизились к Фолклендам и пятидесяти градусам южной широты, каждый элемент снаряжения под палубой был закреплен. Последним и бесповоротным шагом, после того как мы покинули порт Стэнли, залогом нашей решимости добиться или умереть, было закрепление всех шлюпок на палубе. Нет никакого смысла делать иначе: если корабль затонет или перевернется в водах мыса Горн, а такое частенько случалось до нас и будет происходить после, то времени спускать шлюпки не будет.

Да и какие шансы на то, что открытая шлюпка, полная выживших, устоит против волн столь ужасных, что с ними не справился подготовленный корабль? Вот почему так мало обломков поднято от сотен кораблей, затонувших в Южном океане, – весь их скарб был так крепко связан, что ничего не всплывало на поверхность.

Глава одиннадцатая

В БЕЛИЧЬЕМ КОЛЕСЕ

Мы могли бы закрепить шлюпки еще до прибытия в Порт-Стэнли, потому что там не нашлось почти ничего интересного и достойного того, чтобы спускать их на воду и плыть к берегу. Шлюпка с отпущенными в увольнение на берег матросами отправилась в город утром пятнадцатого ноября, как только мы встали на якорь среди тумана и дождя раннего лета Фолклендских островов.

Когда через час она возвратилась, большинство матросов вернулось вместе с ней: угрюмые, промокшие и сытые островами по горло. Ничего, сообщили они, пустота, мерзость запустения, Сибирь без развлечений и даже без утешительной водки, поскольку это строгая протестантская территория и на выпивку здесь смотрят неодобрительно.

В итоге на берег сошли только капитан и старший офицер, они нанесли визит на телеграф – проверить, нет ли для нас сообщений. Сообщения отсутствовали, и на следующий день мы отправились к мысу Горн. Скоро мы спустились ниже пятидесяти градусов южной широты, и дневные работы на палубе теперь велись только половину времени, по традиции кораблей, огибающих южную оконечность Южной Америки.

Да и делать-то было особо нечего, откровенно говоря. Всё, что можно сделать на корабле – уже сделано, оставалось только подготовиться самим. Штормовки не доставали еще с Полы, теперь их откапывали на дне рундуков, и обнаружилось, что они слиплись – такое с ними не редкость.

Теперь их заново покрыли смесью из льняного масла и полировки для ботинок и развесили по всему кораблю, просунув швабры через рукава, чтобы отпугивать парящих за кормой альбатросов. Эдакие желто-бурые латы, в которых мы помчимся вперед, сражаться со стихией.

Мы попытались как-то подготовиться внутренне, и как только вышли из гавани Порта-Стэнли и направились на юго-запад, капеллан отслужил воскресную службу – для этого на шкафуте натянули парусиновый тент.

Я заметил, что на этот раз паства вела себя серьезнее обычного, а накануне вечером обратил внимание на необычайно длинную очередь грешников перед каморкой исповедальни.

Бедняга Гумпольдсдорфер воспринимал всё это очень серьёзно – он написал завещание и запечатал в бутылку вместе с последним письмом родителям и еще одним – своей возлюбленной в Клагенфурте.

Мы все изо всех сил высмеивали его похоронное настроение, но Гумпольдсдорфер заявил, что предчувствует беду и намерен оставить эту бутылку на палубе, чтобы она всплыла, когда корабль пойдёт ко дну. Он был очень подавлен после инцидента с лагом и, казалось, совершенно не реагировал ни на какие наши с Гауссом попытки его подбодрить.

Учитывая все обстоятельства, для нас стало скорее разочарованием, когда утром семнадцатого ноября мы обогнули восточную оконечность острова Барневельт, уменьшив паруса до фока и двух рифов на марселях, с полной вахтой на палубе – все упакованы в штормовки, привязаны веревками к лодыжкам и запястьям – и обнаружили, что корабль скользит по спокойному, солнечному морю при тихом северо-западном ветре с Андских Кордильер.

Не обращать внимания, объявил Фештетич с мостика, его голос прорывался из щели между полями зюйдвестки и воротником штормовки, не обращать внимания, Горн обманчив, как зыбучие пески.

Сейчас может быть все спокойно, но подождите пару часов, и посмотрим, какую чертовщину он нам приготовил. Для пущей безопасности лучше возьмём еще один риф на марселях.

Мы взобрались на мачты, страшно потея в штормовках на припекающем солнце, и взяли еще один риф на марселях, затянув риф-сезни так, даже самый свирепый ураган не мог бы их сорвать. Скорость упала до трех узлов.

А погода и не думала портиться: светило солнце, волны не крупнее, чем весной на Адриатике, ветер устойчиво дул с норд-веста, иногда даже заходил с норд-норд-веста, альбатросы все также лениво парили за кормой, иногда ныряя в воду, и с любопытством посматривали на нас яркими глазами-бусинками.

Обещанный шторм так и не налетел: барометр оставался неподвижен и к полудню даже немного подрос. Мы всё также плелись к пятьдесят второму градусу южной широты, приближаясь к мысу Горн и печально известным островам Диего-Рамирес, а затем повернули в сторону Тихого океана и пошли в крутой бейдевинд – скорость упала вообще до двух узлов.

И тут впередсмотрящий заметил гору парусов, быстро приближающуюся с севера – от Фолклендских островов. Примерно через полчаса корабль поравнялся с нами.

Это оказался «Падерборн» – один из огромных пятимачтовых гамбургских клиперов компании «Фердинанд Ляйс» с грузом селитры. Величественное зрелище – корабль несся на всех парусах (даже с бом-брамселями) и делал не менее восьми или девяти узлов. Когда он проплывал мимо, мы увидели развевающиеся на гафель-гарделе сигнальные флаги.

– Гаусс, – окликнул капитан, – что там они сообщают?

Гаусс посмотрел в подзорную трубу, затем полистал сигнальную книгу.

– Разрешите доложить, герр капитан, они спрашивают, не взять ли нас на буксир.

Фештетич побагровел и как истинный австриец что-то прошипел о мошенниках-немцах и отвратительном прусском высокомерии, но как истинный австриец ничего не ответил, и мы продолжили тащиться на скорости в пару узлов под штормовыми парусами, пока не наступил долгий антарктический закат – к этому времени паруса «Падерборна» давно уже растворились за южным горизонтом.

Мы продолжали плестись так и на следующие утро, когда барометр начал резко падать. На западном горизонте начали сгущаться иссиня-черные облака, а ветер поменялся и задул прямо в лоб. Скоро накинется шторм, а мы все еще прилично восточнее мыса Горн.

Свой шанс мы упустили. Когда капитан ушел вниз, я увидел, как линиеншиффслейтенант Микулич сорвал зюйдвестку, швырнул её на палубу и яростно растоптал, матерясь на немецком, хорватском, итальянском и английском и понося пустоголовых венских аристократов, которым следовало стать горничными, а не капитанами корабля.

Хотя вслух никто не высказывался, большинство на борту разделяли его мнение. Флотская дисциплина есть флотская дисциплина, но на нижней палубе (по словам моряков) мозги-то еще остались, а не как у вояк, давно заменивших мозги вареной капустой.

Вскоре весь корабль твердил, будто они давно знали, что огибать мыс Горн нужно было как тот большой немецкий парусник: распустить все паруса и нестись на юго-запад на правом галсе до самой кромки паковых льдов, а затем лечь на левый галс и проследовать в Тихий океан.

К полудню все эти разговоры стали больше теоретическими. Мы попали в западные шторма, а точнее в один затяжной шторм, и на следующие пять с половиной недель попрощались с дискуссиями, спекуляциями и даже мыслями об этом, пока «Виндишгрец» боролся, выцарапывая себе путь вокруг мыса Горн против ветра. Море не прощает дураков и после одного упущенного шанса не дает второго.

В мире Южного океана, южнее пятидесяти градусов, понятия «зима» и «лето» относительные. В проливе Дрейка, между мысом Горн и Антарктическим льдом, погода всегда отвратительная и единственная заметная разница между сезонами в том, что летом идет мокрый снег, а зимой он намерзает на снастях сосульками и превращает паруса в фанеру.

По прошествии лет я слышал от бывалых экипажей, что они предпочитали огибать мыс Горн именно зимой, потому что край пакового льда расширялся на север и становится более крепким, а еще иногда случались порывы южного или даже восточного ветра из Антарктики.

Но после первой недели сражения с западным штормовым ветром и неизменными пятнадцатиметровыми волнами, прокатывающимися под и над нами на своём пути вокруг земли, это ничего не значило. Пронзающий ветер срывал соленую пену с верхушек волн и швырял в замерзшие лица как осколки разбитого стекла, когда мы пытались забраться на мачты, чтобы управиться с парусами: иногда распускали их, когда капитан считал, что ветер немного притих, но чаще, чтобы убрать их до самого минимума, необходимого для удержания носа перпендикулярно волнам, пока мы дрейфуем на восток, теряя те крохи пути, что уже выиграли в западном направлении.

Мы встречали каждую угрожающе вздымающуюся волну как последнюю, и каждый раз, когда она накатывала на палубу, закрывали глаза и держались изо всех сил в надежде хотя бы на быстрый конец.

Тридцать восемь дней, что нас мотало в проливе Дрейка, я представлял, как эти монстры бьют нас дважды, обогнув за это время планету. Но корвет как-то исхитрялся переплывать через них.

Борт военного корабля выше, чем у нагруженных торговых судов, это значило, что палуба, по крайней мере, не была все время залита водой.

Правда, это небольшое преимущество в сухости компенсировалось тем, что из-за высокой посадки и, возможно, нехватки скорости, придаваемой ранее четырьмя сотнями тонн кардиффского угля, «Виндишгрец» становился неустойчивым при попытке сменить курс.

Каждую вахту мы меняли галс, теряя добрую милю продвижения на запад, добытую с таким трудом на предыдущем галсе. Корветтенкапитан граф Ойген Фештетич фон Центкатолна – достойный человек, но ему следовало внимательней слушать капитана Прерадовича на борту «Галатеи», когда тот говорил, что море не признает учебных маневров.

Потому что именно этим мы и занимались в те недели. Стремились победить волны мыса Горн с помощью служебных инструкций.

После пятидневных попыток пробиться против ветра на парусах мы развели котлы и попробовали использовать двигатели для рывка вперед. Безнадежно. Паре старых двухцилиндровых паровых двигателей не хватало сил, чтобы сдвинуть корабль и всю его торчащую массу снастей и рангоута в центр западного шторма, особенно мешало то, что винт выпрыгивал из воды на несколько секунд каждый раз, как мы переваливались через волну.

В лучшем случае они могли удержать корабль на месте, пока котел тоннами сжигал уголь. Но когда мы попробовали помогать двигателем парусам, результат вышел удручающим, корабль не слушался руля и постоянно пытался повернуть к волне бортом.

Помимо пожирания семидесяти тонн угля, два дня попыток обогнуть Горн под парами доказали, что если «Виндишгрец» когда-нибудь и выйдет в Тихий океан, то сделает это только под парусами.

Плавание в этих ужасных водах изматывало команду. Корабль имел большой экипаж по сравнению с торговыми судами, мелькавшими время от времени сквозь штормовой мрак и занятыми тем же, что и мы, успешно или не очень.

Как я уже говорил, мы находились выше и меньше мокли. Но большая команда имела свои недостатки. Например, перенаселенность вместе с холодом, влажностью и вонью человеческих тел в темноте нижней палубы.

С высоким бортом или низким, волны все равно заливали палубу каждые несколько минут и выливались через порты, прорезанные в фальшборте, заставляя нас прыгать на ванты, спасаясь от участи быть смытыми водой, с ревом возвращающейся в океан.

«Влажное и подмерзшее» стало привычным состоянием всего и вся, поскольку вода потоками стекала по трапам, захлестывала в порты орудийной палубы – хотя их закрыли наглухо и проконопатили паклей, по-настоящему водонепроницаемыми они так и не стали.

Вскоре горячая пища стала лишь отдаленным воспоминанием – когда вода в десятый раз залила камбуз и затопила печь, кок наотрез отказался разжигать ее снова.

Что же касается нашей промозглой конуры в грузовом трюме, думаю, что и могила вряд ли выглядит менее привлекательной, чем эта качающаяся, подпрыгивающая, наполненная хлюпающей водой каморка, освещенная единственным фонарем, со стен постоянно сочилась и капала вода, пока корабль со стонами и скрипом прокладывал путь сквозь ревущие волны.

К середине декабря все пришли к единому мнению: мы погибнем и отправимся в ад, дабы следующий миллион лет провести в попытках обогнуть этот проклятый мыс, мы обречены топтаться на месте, пока не очистимся от коллективного греха блуда и мелкого воровства. Постоянно мокрые, постоянно продрогшие и уставшие, постоянно пытались тянуть брасы на скользкой, бешено прыгающей палубе, чтобы повернуть корабль на другой галс по дороге в никуда, постоянно работали на износ, только чтобы удержаться на одном месте.

Мокрый снег и низкие тучи затрудняли наблюдения. В условиях, когда кусочек солнца или проблеск звезд можно было ухватить только сквозь серый мрак, вычисленные координаты имели удручающую тенденцию болтаться вокруг одной долготы в течение многих недель, иногда 66° западной, иногда 67°, даже 68°, но вернулось к 65°40', или даже 64°30', когда нас сильнее снесло в подветренную сторону.

Мы могли бы утешаться тем, что другим кораблям приходилось еще хуже. После трех дней бешеного шторма десятого декабря мы оказались к востоку от острова Эстадос, в относительно спокойных водах, где крайние острова архипелага Огненной Земли образуют своего рода волнорез против ярости океана.

Здесь мы встретили много альбатросов и капских буревестников, отдыхающих на волнах, а также множество потрепанных судов, пытавшихся в течение нескольких недель, как и мы, прорваться в Тихий океан.

Один из них – четырехмачтовый ливерпульский барк «Замок Токстет», протекающий и потерявший фор-стеньгу. Похоже, они были недоукомплектованы с самого начала – двадцать пять членов экипажа, из которых восемь – ученики, а неделю назад волна смыла с палубы половину вахты.

Вдобавок, один человек лежал три недели с раздробленной ногой, другой в коме после падения на палубу, а третьему пробило череп падающим блоком в тот момент, когда они потеряли кусок мачты.

При попытках продвинуться западнее их унесло к границе льдов, в результате чего у нескольких номинально здоровых были обморожены пальцы ног и рук. Только восемь человек могли работать, так что они ставили по полпаруса за раз.

Все это мы узнали после того, как «Замок Токстет» просигналил просьбу о докторе, увидев, что наш корабль – военный (в те времена очень немногие торговые суда имели врача на борту).

Фрегаттенарцт Лучиени и я отправились к судну на лодке кру – единственной, которую мы не привязали намертво. Сцену, которую мы узрели на полубаке, я едва ли наблюдал когда-нибудь за пределами концентрационного лагеря. Здесь воняло как в канализации, наполненной гангренозными немытыми телами.

Все заросло плесенью, а измученный и полуголодный экипаж страдал от цинги, потому что провизия тоже заканчивались. Они выглядели как отчаявшиеся голодные волки.

Раненых невозможно было перевезти, мы с Лучиени отняли гангренозную ногу прямо на столе полубака под ураганным танцем лампы. Я прижимал маску к носу раненого, а Джимми Старборд капал на нее хлороформ.

Вдобавок доктор ампутировал несколько обмороженных пальцев на руках и ногах, но ничего не мог сделать для двоих тяжелораненых, лишь дать им надежду на то, что они умрут быстро. На обратном пути к трапу он спросил через меня капитана, почему бы ему не вернуться в Порт-Стэнли, чтобы высадить раненых.

– О нет, я не могу, хозяевам не понравится – портовые сборы и тому подобное. Прибыль компании уменьшится, акционеры будут недовольны.

– Но позвольте, капитан. Корабль непригоден к плаванию, осталось всего восемь человек команды, куда вы можете отправиться?

– Снова попробуем обойти мыс Горн, когда поставим временную мачту. Представитель хозяина все равно не даст распоряжения на ремонт, даже если мы вернемся в Порт-Стэнли. И в любом случае, – он выпрямился и выпятил вперед подбородок. – Бульдожья порода никогда не сдается!

Я оглянулся на несчастную команду на палубе, по большей части скандинавов и португальцев, и представил, что бы они сказали, будь вопрос самопожертвования на благо дивидендов компании или национальной гордости поставлен на голосование.

На прощание Лучиени отмахнулся от капитанской просьбы выставить счет за услуги, сказав, что это обычный гуманизм и вообще подарок от австрийского правительства.

Когда мы вернулись на борт, он заявил, что вряд ли счет оплатили, даже если бы он его оставил. И оказался прав. Когда мы позднее заглянули в Вальпараисо, где капитан отправил письмо дочери, то узнали, что «Замок Токстет» объявлен пропавшим у мыса Горн примерно в середине декабря и мы видели его последними. Могу только надеяться, что страховые выплаты в какой-то мере осушили слезы владельцев и акционеров компании.

Но мы и сами находились не в лучшем состоянии, когда выплыли из-за острых вершин острова Эстадос. По нижней палубе расползалась угрюмая безнадежность.

Что у нас за офицеры, если не могут справиться с такими ситуациями? Люди начали в открытую ворчать, что «дер Фештетич» должен либо поднять все возможные паруса и позволить нам прорваться через море к ледяным полям, если это необходимо, либо признать поражение, развернуться и рвануть с западными ветрами в Индийский океан и дальше к Австралии.

Нам было ясно, что лето, какое-никакое, в этих широтах коротко. Уже скоро придет длинная южная осень, и шторма с вьюгами зарядят уже всерьез.

Но спустя ещё десять дней бесполезных попыток справиться со встречным ветром, за неделю до Рождества, кризис перешёл в решающую стадию. Линиеншиффслейтенант Микулич и делегация офицеров отправились побеседовать с капитаном. Теперь – Тихий океан или смерть.

Ветер немного ослаб и изменил направление на вест-норд-вест, так стоит ли ждать более подходящего времени? Измученные, мы поднялись наверх и развернули все паруса кроме бом-брамселей.

Паруса хлопнули, как пушечный выстрел, когда их наполнил шторм, но выдержали, и корабль начал карабкаться по волнам, носом на юго-запад. Мы направились к Антарктическим льдам.

Это решение едва нас не прикончило. После дня и ночи хода и двух разорванных в клочья брамселей мы оказались в том же воющем, вздымающемся просторе, что и раньше, но в этот раз в компании зловещих обломков пакового льда, громоздящихся среди волн и пробирающего до костей холода.

Мы дошли до подтаявшего за лето края ледяных полей. Сразу после начала утренней вахты в Рождество донесся крик Тарабоччиа, привязанного на вершине фок-мачты для наблюдения за льдом.

Поначалу, когда мы пытались всматриваться покрасневшими глазами сквозь ледяной шторм в утренней полумгле и видели какую-то неясную форму за снегопадом, нам показалось, что это остров.

Затем стало ясно, что «остров» медленно поднимается и опускается вместе с волнами. Огромный низкий айсберг прямо по курсу и слишком близко, чтобы мы могли изменить курс и обогнуть его!

В панике рулевой положил руль на ветер, и мы встали прямо против ветра с таким диким треском, что на мгновение показалось, будто мы врезались в айсберг. Корабль содрогнулся и застонал, блоки задребезжали, а реи застучали о мачты.

Когда корабль встает во время шторма против ветра – это самое опасное, что может с ним случиться. На кораблях с прямым парусным вооружением мачты могут воспринимать нагрузку от ветра со стороны кормы и бортов, а не с носа.

Думаю, нам удалось не потерять мачты только из-за того, что айсберг немного прикрыл корабль от ветра. В любом случае, нам как-то удалось кинуться к брасам и переложить реи, нос корвета пересек линию ветра, и мы легли на левый галс, прежде чем мачты рухнули за борт. Мы пронеслись мимо ледовой горы так близко, что могли почувствовать ее ледяное дыхание.