Текст книги "КГБ сегодня. Невидимые щупальца"

Автор книги: Джон Бэррон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

Однажды утром два технических сотрудника принесли Гэмблтону коротковолновый приемник «Грундиг-Сателлит» со специальной приставкой, которую они называли «мигалкой». Мигалка представляла собой серую металлическую коробку с десятью квадратными окошками на верхней плоскости. Один из техников подсоединил ее к приемнику, настроил «Грундиг» на заданную волну и попросил Гэмблтона последить, что будет дальше. Внезапно окошки мигалки начали вспыхивать и гаснуть – одно за другим; при этом в них высвечивались цифры от нуля до девяти. Техник объяснил, что каждая цифра соответствует определенному сигналу, передаваемому «центром». Гэмблтону остается только записывать цифры в том порядке, в каком они вспыхивают в окошках мигалки, потом разбить запись на группы по пять цифр в каждой и расшифровать запись, используя соответствующий лист шифровального блокнота.

Лаборатории КГБ сконструировали «мигалку» для особо ценных агентов, которые почему-либо не освоили азбуку Морзе или по иным причинам не могут принимать морзянку. Это устройство имело массу преимуществ – оно работало бесшумно, было несложным и не реагировало на атмосферные помехи. Правда, как сразу же сообразил Гэмблтон, любая служба контрразведки, обнаружив мигалку, тут же безошибочно определит ее происхождение и назначение.

Должно быть, мигалка была дефицитным устройством, потому что гебисты обещали доставить ее в Оттаву не сразу, а в ближайшие месяцы. Ее должны были передать Гэмблтону из рук в руки, а не оставлять в тайнике, – «так меньше риска».

В Ленинград, чтобы познакомить Гэмблтона с Эрмитажем и другими туристскими достопримечательностями, его возил какой-то на редкость педантичный сотрудник. Он пришел в смятение, когда выяснилось, что канадец слабо разбирается в теориях Маркса и Ленина и вдобавок не проявляет интереса к беседам на эту тему. По возвращении в Москву этот тип горячо заспорил о чем-то с Паулой. Гэмблтон готов был биться об заклад, что речь идет о нем. Кончилось тем, что Паула выставил его из квартиры, и больше он не появлялся.

В конце недели Павел объявил: «Сегодня мы ждем к ужину очень важного гостя. Его интересует ваше мнение по ряду международных проблем. Держитесь, как всегда, и говорите ему обо всем откровенно, – так, как думаете».

Вечером в квартире появился высокий седеющий мужчина с утомленным лицом, сопровождаемый тремя другими, – двое из них по всем признакам были его телохранителями. Визитер держался вежливо, но производил впечатление несколько рассеянного. Начать с того, что он не счел нужным представиться Гэмблтону. Он настоял на том, чтобы разговор шел по-английски, и Гэмблтон пришел к выводу, что когда: то его собеседник владел английским совсем неплохо: он уверенно подбирал слова и строил фразу. Правда, ему то и дело приходилось просить своих помощников, чтобы они подсказали то или иное английское слово или пояснили ему, что сказал Гэмблтон.

После короткого обмена любезностями все сели за ужин, и гость начал задавать приезжему вопросы, касающиеся мировой политики. Есть ли у Соединенных Штатов возможность внезапно и резко увеличить расходы на военные нужды? Гэмблтон ответил, что как экономист он не в состоянии судить, допускают ли прерогативы американского правительства такую возможность. Если же речь идет о чисто экономическом аспекте проблемы, то, разумеется, США без особого труда могут даже удвоить свой военный бюджет. Для этого не понадобится даже менять структуру американской экономики, достаточно будет увеличить налоги и урезать расходы на невоенные нужды.

После короткого размышления гость затронул иную тему:

– Что, здорово не любят евреев в Соединенных Штатах?

Гэмблтон возразил, что, если не считать предрассудков, свойственных отдельным людям, в целом такое суждение было бы неверным. Евреи в США пользуются теми же правами и располагают теми же возможностями, что и все остальные граждане. Дискриминации в отношении доступа к образованию, профессиям, каких-то особых проблем, относящихся к бизнесу, владению недвижимостью и так далее просто не существует. Антисемитизм не может считаться сколько-нибудь существенным фактором в жизни американского общества.

Гостя, по всей видимости, такой ответ удивил.

– Теперь о настроениях американской молодежи, – начал он. – Можно ли сказать, что прогрессивная молодежь Америки связывает свои надежды и чаяния с Советским Союзом?

Гэмблтон постарался поточнее сформулировать свой ответ.

– Знаете ли, молодежь везде одинакова. Ее всегда притягивает то, что кажется новым, экзотичным, модным. Поэтому прогрессивная часть американской молодежи увлекается сейчас Кубой и Китаем, чьи недостатки пока еще не видны ей столь отчетливо. А Советский Союз существует уже много лет, и о его проблемах и теневых сторонах так много сказано и написано…

– Ну, пороки Китая прямо-таки вопиющи, их невозможно не замечать. Скоро они станут очевидны всему миру, – энергично заявил гость, и на его тусклой физиономии впервые появился отблеск какого-то чувства. Он немного помолчал и с грустью добавил, что скверные отношения, сложившиеся между СССР и Китаем, «мы рассматриваем как трагедию».

Разговор коснулся Западной Европы. Гость предсказал, что «Общий рынок», представляющий собой образование весьма непрочное, неминуемо должен развалиться. Когда Гэмблтон выразил свое несогласие с таким суждением, он промолчал.

– Вклад, внесенный вами в наше общее дело, мы считаем очень значительным. Ну, а как у вас пойдут дела теперь? Есть ли шансы на то, что вы сможете так или иначе влиять на политику Канады? Можно ли рассчитывать, что вы станете, допустим, депутатом канадского парламента от какой-либо партии?

– Едва ли. Я никогда не проявлял политической активности. В этой области у меня нет опыта, нет должного, так сказать, фундамента.

– А что, если бы мы предложили вам поработать в Соединенных Штатах, в каком-нибудь закрытом исследовательском центре, скажем, в Гудзоновском институте?

Гэмблтон ответил, что можно бы попытаться. Гость настаивал, чтобы он попробовал туда устроиться. «А пока мы будем продолжать использовать вас в таких критичных районах, где мы испытываем трудности с засылкой агентов».

Прошло около часа, и гость неожиданно встал из-за стола, пожелал Гэмблтону всего хорошего и удалился со своими сопровождающими. Напоследок он заметил: «Знаете ли, вы представляете собой незаурядный случай…»

Оставшись вдвоем с Паулой, Гэмблтон спросил, кто это был, и услышал ответ: «Председатель КГБ Андропов».

– Вам не показалось, что я разговаривал с ним слишком резко, не сглаживая острых углов?

Паула пожал плечами.

– Вы говорили правду, как вы ее понимаете. На то и существует разведка, чтобы докладывать истинное положение дел.

Принял ли Андропов личное участие в планировании того, как дальше использовать Гэмблтона, трудно сказать. Но через два дня после этого визита Паула познакомил канадца с новыми распоряжениями начальства. «Нужно, чтобы вы подыскали себе такую должность, которая позволит вам почаще бывать в Вашингтоне или Нью-Йорке. Одновременно вам следует найти какие-то точки соприкосновения с Гудзоновским институтом. Кроме того, хорошо бы подыскать какую-нибудь научную тему, которая даст вам возможность периодически появляться на Ближнем Востоке».

Настойчивое нацеливание на Соединенные Штаты, характер беседы с председателем КГБ, предстоящее получение «мигалки», – все это убедило Гэмблтона, что ему готовят смертельно опасную роль в системе советского шпионажа. Получается, что он ставит на карту уже не только свою карьеру и репутацию, но и свою жизнь как таковую, а вдобавок способствует возможному грядущему поражению Запада с его цивилизацией. Про себя он решил, что никогда не станет пытаться получить работу в Соединенных Штатах.

Теперь ему хотелось как можно быстрее уехать из Советского Союза, Это государство демонстрировало ему только парадную, показную свою сторону, и тем не менее здесь он задыхался от какой-то не до конца осознанной тоски. Ему претило иссушающее душу советское однообразие, зловещая регламентация всего и вся. Про себя он поклялся, что если на этот раз ему удастся выбраться, нога его больше не ступит на советскую землю. А вслух говорил: «Лично для себя ничего бы я так не желал, как остаться здесь и без конца познавать это необыкновенное общество. Но я уже и так просрочил целую неделю, и это чревато опасностью. Меня ждут в Квебеке, я не могу более рисковать. Конечно, я надеюсь, что у меня еще будет возможность сюда приехать, и не раз. Что же касается порученных мне заданий, – я приложу все силы, чтобы их выполнить».

Военный самолет подбросил Гэмблтона до Праги, отсюда машина КГБ доставила его через Братиславу в Вену, где те же двое гебистов вернули ему документы и, сердечно пожелав счастливого пути, подвезли к отелю. Там он забрал из камеры хранения свой чемодан и первым же поездом выехал в Белград.

Однако не успел он зарегистрироваться в белградской гостинице «Славия», как его окружили четверо в штатском: «Мы хотели бы задать вам несколько вопросов. Пройдемте…» Его привели в какое-то унылое помещение, почти пустое, если не считать стола и деревянных стульев, и подвергли ожесточенному допросу, повторяя раз за разом одно и то же: зачем вы приехали в Югославию? Что вы здесь делаете? Кого вы знаете в Югославии? Чем вы занимались в Израиле? Какую должность вы занимаете в НАТО?

Гэмблтон всячески внушал себе: надо во что бы то ни стало уберечь Лильяну, ее имя ни в коем случае нельзя упоминать. Все остальное проще. Он разыгрывал оскорбленную невинность: да, он работал в штаб-квартире НАТО, но ушел оттуда 14 лет назад. Это легко проверить по справочникам «Кто есть кто». В Израиле он собирал материалы об осаде Родоса в 1480 году – было в истории такое важное событие, сделавшее возможным широкое распространение христианства в пятнадцатом столетии. А в Югославии он рассчитывал получить консультацию у одного ученого, известного своими авторитетными трудами по истории того периода…

Что это за ученый? Гэмблтон назвал фамилию профессора, который, как ему стало известно из научной прессы, умер несколько месяцев назад. После этого Гэмблтону оставалось только требовать, чтобы о его задержании было поставлено в известность канадское посольство, и угрожать, что он расскажет корреспондентам европейских газет, как обращаются в Югославии с иностранцами.

Эти молодчики из службы безопасности все еще подозревали в Гэмблтоне шпиона какого-нибудь капиталистического государства, может быть Израиля, но серьезных оснований задерживать его, строго говоря, не было, и часа через три его отпустили, наказав немедленно покинуть территорию Югославии. Так он и уехал, не повидав Лильяну и не зная, встретится ли с нею когда-нибудь еще.

Однако в Квебеке его ожидало письмо из Белграда. Лильяна изливала в нем свою досаду на то, что он не приехал в Белград, как обещал. Оказывается, она пыталась навести о нем справки в венском отеле, но безуспешно, У нее остается надежда, что они будут переписываться.

Действительно, переписка завязалась. Вскоре он стал получать по три-четыре письма в неделю. Весной 1976 года Лильяна упомянула в письме, что ее брат рассчитывает летом снова появиться в штате Нью-Йорк, чтобы опять поработать в том же ресторане. Гэмблтон начал уговаривать обоих погостить у него в Квебеке.

Они прилетели на югославском самолете, совершавшем чартерный рейс Белград-Монреаль. Гэмблтон встретил их в аэропорту и отвез в Оттаву на своей новенькой «Тойоте». Оказалось, что брату Лильяны предстоит приступить к работе только в конце июня. Гэмблтон предложил обоим пока что прокатиться в Новую Англию. Эта поездка по зеленым холмам Вермонта, чистеньким рыбацким деревушкам, по просторным прибрежным равнинам осталась в памяти у всех троих как долгое романтическое приключение.

Лильяна собиралась прожить в квартире, которую снимет ее брат под Нью-Йорком, до середины июля, когда было запланировано ее возвращение домой. Но Гэмблтон выдвинул новую идею. Он собирается побывать в Вашингтоне в дни празднования двухсотлетия независимости Соединенных Штатов, Неужели Лильяна готова пропустить эти праздничные зрелища? Такого случая больше не выдастся! Лильяна умоляюще взглянула на брата. «Ну что ж, – сказал тот, – я за тебя решать не могу. Если хочешь поехать, я не против».

Они нашли свободный номер в скромной вашингтонской гостинице, окна которой выходили в парк. Целыми днями они бродили вдвоем по музеям, паркам, театрам, стояли в благоговейном молчании перед могилой Неизвестного солдата на Арлингтонском национальном кладбище. Они пили вино и слушали игру народных оркестров под открытым небом.

Четвертого июля, когда стотысячная праздничная толпа ликовала на вашингтонских бульварах и над мемориалом Линкольна рассыпались в небе огненные букеты фейерверка, Лильяна и ее спутник решили, что они станут мужем и женой. Но Лильяне предстояло еще вернуться в Белград – и потому, что там оставались родители, и потому, что ей следовало закончить университет, прежде чем уезжать из Югославии на постоянное жительство в чужую страну. Гэмблтону пришлось признать, что ее доводы разумны, и они договорились отложить свадьбу до получения ею диплома.

Будущее лето они так или иначе опять проведут вместе поживут в Канаде, съездят в Мексику, а до того станут писать друг другу каждый день. По крайней мере, так было твердо решено, когда Лильяна улетала из Монреаля, увозя с собой его подарок – бриллиантовый перстень.

То ли оттого, что он был слишком занят Лильяной, то ли вследствие неприятного осадка, оставшегося от посещения Москвы, Гэмблтон несколько месяцев подряд игнорировал поступающие оттуда запросы и пропустил две встречи, назначенные ему в Оттаве. В конце августа из Москвы последовало категоричное по тону распоряжение: забрать «материалы» из тайника, расположенного возле заброшенной дороги, неподалеку от Оттавы. «Материалы» оказались паркеровской авторучкой, в которую была вложена пленка с перечислением тайников вокруг Монреаля и мест будущих встреч со связными в Оттаве и ее окрестностях. Каждый из тайников и каждый пункт предстоящих свиданий обозначался каким-нибудь мужским или женским именем. ‘Еще одно распоряжение Москвы предписывало Гэмблтону срочно заглянуть в один из монреальских тайников. Там оказались шифровальный блокнот и приемник «Грундиг-Сателлит», приспособленный в лабораториях КГБ для работы с мигалкой. Вскоре после этого Гэмблтон получил письмо и, проявив тайнопись, прочел расписание сеансов радиоприема и подробные указания, как ему получить мигалку.

В соответствии с этой инструкцией январским днем 1977 года он заехал на платную автостоянку в указанном ему районе Монреаля и поставил машину в назначенном секторе. Вскоре рядом остановилась другая машина, из кабины вылез низкорослый толстяк, открыл багажник и вытащил оттуда автомобильный аккумулятор. «Привет, как дела?» – добродушно окликнул его Гэмблтон. Толстяк выронил аккумулятор и бросился прочь со всей прытью, какую могли выдержать его коротенькие ножки. Гэмблтон забрал аккумулятор в свою машину и, вскрыв его дома, увидел новенькую мигалку.

Первый же сеанс приема прошел успешно: в назначенный расписанием день и час приемник был настроен на заданную волну, и мигалка замерцала своими окошками – точно, как в Москве. Расшифрованный текст содержал вопросы: сможет ли Гэмблтон побывать ближайшим летом в Саудовской Аравии, Турции, Египте и Израиле? Когда Гэмблтон рассчитывает появиться в Вене? Что предпринято им для проникновения в Гудзоновский институт и подыскания работы в Соединенных Штатах?

Зная, что это лето он проведет с Лильяной, Гэмблтон ответил, что его обязывают принять участие в научном конгрессе, который состоится в Мехико-сити. Это лишает его возможности побывать предстоящим летом в Европе и на Ближнем Востоке. Зато на лето следующего, 1978 года, у него как раз приходится академический отпуск. Тогда он и посетит любую из стран, интересующих КГБ. Насчет Гудзоновского института и работы в Соединенных Штатах Гэмблтон счел за лучшее просто отмолчаться.

В апреле мигалка выдала ему поручение, которое он расценил как курьезное и в то же время рискованное: «Пользуясь методами, использованными вами в Израиле, не могли бы вы определить, насколько далеко продвинулась Южно-Африканская Республика по пути создания ядерного оружия?» Странно! Москве известно ведь, что в этом году он не сможет появиться в Восточном полушарии. Или гебисты ожидают, что он определит степень готовности ЮАР к ядерной войне, сидя в Квебеке? И это задание дают ему люди, в распоряжении которых – тучи шпионов, фотографии, сделанные со спутников, масса информации, поступающей по легальным и нелегальным каналам! Неужели всего этого недостаточно, чтобы раскрыть атомные секреты ЮАР?

Но невероятная сложность этого задания все же подзадоривала его заняться им. С другой стороны, действительно, у него было то преимущество, что, находясь в Израиле, он кое-что разузнал о южно-африканских технических ресурсах и возможностях. Теперь, подолгу работая в библиотеках и усиленно переписываясь с учеными коллегами, Гэмблтон всерьез углубимся в исследование проблемы, давая понять своим корреспондентам, что его интересуют перспективы распространения мирной ядерной энергетики.

К концу мая он уже смог написать краткий доклад, показывающий, что Южная Африка накопила все необходимые ресурсы и информацию, позволяющие производить атомные бомбы более значительной мощности, чем те, которые были сброшены в 1945 году на Японию. Подобно Израилю, утверждал Гэмблтон, Южно-Африканскую Республику толкают к этому два очевидных фактора: сильное желание обладать таким оружием и действительная потребность в нем. Он предсказывал, что в ближайшие же месяцы это государство проведет первое испытание собственной ядерной бомбы.

Доклад, переснятый на микропленку и запечатанный в пластиковый мешочек, он оставил под камнем, подпирающим столбик уличного телефона под городком Сент-Катеринс, в штате Онтарио. Выждав ровно час, как полагалось по инструкции, он проехался по той же дороге к другому уличному телефону, расположенному километра за полтора от первого. На нем уже должна была стоять пометка мелом, означающая, что за этот час тайник опорожнили. Не обнаружив такой пометки, Гэмблтон вернулся к тайнику и забрал свой мешочек. В этот момент мимо проехала чья-то одиночная машина, и он вспомнил, как московский инструктор предостерегал: имея дело с тайником, берегитесь одиночных машин. Пусть лучше они целыми стадами проносятся мимо по автостраде – это не страшно, а вот одиночный автомобиль может означать опасность. По пути домой Гэмблтон сжег пленку в автомобильной пепельнице и отправил текст своего доклада почтой, невидимо вписав его между строчек безобидного письма.

В июне прилетела Лильяна. Уже в аэропорту Гэмблтон сразу заметил, что она выглядит грустной и утомленной, постаревшей на пять лет. В ответ на его расспросы она отвечала, не вдаваясь в подробности, что перенесла серьезную болезнь. Но Гэмблтону казалось, что стоит им очутиться в Мексике, как яркое солнце, радостное очарование этой страны и несколько недель беззаботной жизни вернут Лильяне ее всегдашнее веселое настроение.

Эти ожидания не оправдались. Лильяна худела, бледнела, нередко украдкой плакала. Она стала теперь такой слабой, что могла бродить с ним не более трех или четырех часов подряд, а после этого испытывала потребность прилечь. К концу их пребыванияв Мексике она разрыдалась при нем и призналась, что прошла курс химиотерапии – у нее обнаружили рак.

– Я не знаю, надо ли, чтобы ты на мне женился. Мама говорит, что мне нельзя выходить замуж, раз я больна раком.

– «Вместе навеки, во здравии и болезни, в горе и радости, пока не разлучит нас смерть…» – тебе что, никогда не приходилось слышать эти слова?

– Нет…

– Ну вот, мы их скажем, когда будем стоять под венцом. Мы любим друг друга, и я все равно на тебе женюсь, несмотря ни на что.

Тревога за Лильяну заслонила для Гэмблтона все остальное. КГБ напрасно ждал от него новых сообщений, все его внимание было поглощено Лильяной. Она улетела домой, и он по-прежнему писал ей каждый день. Но ее письма стали приходить все реже, она вообще избегала упоминать в них о своем здоровье. Зато на рождественские каникулы она согласилась встретиться с ним где-нибудь в Европе. Гэмблтон написал, что хотел бы провести с ней всю неделю Рождества и что пусть это произойдет в Испании.

Лильяна привезла плохие новости. Югославская служба безопасности обратила внимание на поток писем из Канады и в течение трех дней подвергала ее грубо настойчивому допросу. «Это было ужасно», – признавалась Лильяна. Кроме того, врачи объявили, что химиотерапия не дала ожидаемых результатов, и рекомендовали ей как можно скорее подвергнуться хирургической операции. Она не могла уже ни гулять по улицам, ни упаси Боже, греться на солнце, и большую часть дня проводила лежа. По вечерам Гэмблтон садился у ее постели и что-нибудь рассказывал, пока она не засыпала.

На будущее они договорились, что станут писать друг другу реже, чтобы не раздражать тайную полицию, но Лильяна обещала сразу дать ему знать о результатах операции.

Никаких известий не было вплоть до марта. Потом она сообщила – коротко и убийственно сухо, – что выписалась из больницы и снова приступила к занятиям в университете.

Между тем «центр» вновь и вновь требовал, чтобы Гэмблтон явился в Вену для «деловой встречи», притом по возможности скорее. Решив, что в ходе этой поездки он во что бы то ни стало постарается повидаться с Лильяной, Гэмблтон назначил свидание своим партнерам из КГБ на май, рассчитывая после него заскочить в Белград, а уже оттуда отправиться в Египет.

Встреча с Паулой отняла почти три часа. Они сидели вдвоем в уютном придунайском ресторане Линдмайера, наслаждаясь прекрасными рыбными блюдами и австрийским игристым вином. Поглядывая в блокнот, Паула развивал перед своим собеседником такую задачу: надо дать общую оценку состояния египетской экономики и определить, в какие отрасли хозяйства Египта и какие фирмы вкладываются американские капиталы. Что касается Израиля, КГБ хотел бы знать, из каких источников это государство получает нефть, какое количество нефти добывается на месте, в каких видах стратегического сырья особенно нуждается Израиль и какие международные экономические санкции могли бы оказаться для него наиболее чувствительными.

– Но главной вашей задачей, – подчеркивал Паула, – остается возможно более эффективное использование годичного академического отпуска, который вам полагается. Постарайтесь провести этот год в Вашингтоне или Нью-Йорке. Мы готовы оплачивать стоимость квартиры, которую вы снимаете в любом из этих городов. Вы нужны нам именно там. Уделите этим летом внимание Ближнему Востоку, а к осени возвращайтесь, пожалуйста, в Америку. В Соединенные Штаты.

– Сделаю все, что в моих силах, – неискренне обещал Гэмблтон.

Он купил железнодорожный билет на прямой поезд Вена – Афины, однако вышел в Белграде и, не заглядывая ни в какие гостиницы, бросился прямо к Лильяне, зная, что она занимает отдельную комнату в общежитии при университете.

Лильяна выглядела совсем больной и изнуренной. Они обменялись только рукопожатием. В ее взгляде он уловил какую-то отчужденность, словно она не сразу его узнала.

Оказывается, операция длилась семь часов, и она, по ее словам, «едва выкарабкалась». Но результаты хирургического вмешательства более чем скромны, похоже, что ей надо продолжать лечиться.

– Послушай, я сейчас еду на месяц в Египет. Потом я вернусь и вместе поедем в Израиль. Знаешь, какие там врачи! И к тому же мы там опять будем вместе…

– У меня нет сил двигаться с места. Я могу провести на ногах только два или три часа, а потом мне обязательно надо прилечь…

– Но я все же загляну к тебе на обратном пути из Каира.

– Хорошо.

В Каире Гэмблтон не стремился разузнавать и вытягивать из своих собеседников какие-либо секреты. Он интересовался только общедоступными данными, теми, без каких просто невозможно обойтись ученому, занимающемуся экономикой Ближнего Востока. Поэтому отчет, который он писал для КГБ, выглядел настолько безобидно, что, отлучаясь от гостиничного номера, можно было спокойно оставлять на столе кипу исписанных страниц. Лильяне он тоже посылал совершенно невинные открытки, чтобы быть уверенным, что ими не заинтересуется югославская тайная полиция. Но, увидевшись с ней на обратном пути в Вену, он с ужасом убедился, что ее совершенно запугали. Несмотря на серьезную болезнь, служба безопасности сочла возможным «задержать» ее, как они это называли, на целую неделю и на протяжении этой недели изо дня в день подвергать допросам. Она и теперь содрогалась при одном воспоминании об этих допросах. Между тем врачи считали, что у нее только одна возможность выздороветь: ей надо вести спокойную, размеренную жизнь, без волнений и потрясений. Она решила, что никуда отсюда не поедет, останется в Югославии, чтобы быть рядом со своими близкими, и сказала Гэмблтону, что им придется забыть о существовании друг друга.

В Вене, сидя в гостиничном номере, Гэмблтон написал своим московским хозяевам, что ему не удастся провести следующий, 1979 год, в Соединенных Штатах, так как «университет возражает». Оставив в тайнике это письмо и отчет, посвященный египетской экономике, он слетал в Израиль и договорился, что на будущий год займется там исследовательской деятельностью в каком-либо из университетов. Затем он проследовал в Лондон и оттуда тайнописью сообщил в КГБ: до декабря он намерен работать в Англии, и держать с ним связь можно по такому-то лондонскому адресу.

В середине ноября в ежедневной почте обнаружилась красочная открытка с таким текстом: «Дорогой Джордж! Мы с женой надеемся видеть вас в Вене и совместно отметить первую годовщину нашей свадьбы». Это означало, что Гэмблтона срочно вызывают в Вену.

…Ежась от холода, он шел по венской улице и, завидев на условленном месте пустой автомобиль, стоящий перед входом в какой-то ресторанчик, открыл дверцу и юркнул внутрь. Через несколько секунд сзади подоспел огромный грузовик и притерся к тротуару бампер в бампер с машиной, где притаился Гэмблтон. Вскоре с другого конца улицы появился второй грузовик, такой же здоровый, и стал напротив, метрах в тридцати. Точно из-под земли, возник вокруг с десяток прохожих, все как на подбор мужчины, и Гэмблтон понял, что машина, в которой он сидит, обложена целым отрядом русских, а в фургонах, должно быть, засели дальнейшие подкрепления.

Откуда-то появился Паула и плюхнулся на переднее сиденье машины. Вместо обычного сердечного приветствия Гэмблтон услышал отрывистую фразу: «Поговорим здесь, на месте». Обеспокоенно озираясь, точно в любой момент ожидая нападения или выстрела из засады, Паула спросил:

– За вами никто не шел, когда вы направлялись сюда?

– Не думаю. Я, честно сказать, особенно не присматривался.

– Вечно вы ведете себя легкомысленно! – огрызнулся Паула.

– Да что такого, собственно, произошло?

– Дело очень серьезное. Ваше письмо из Лондона было вскрыто службой безопасности.

– Если только это вас беспокоит, я могу сразу же развеять ваши опасения. Это я сам виноват: уже заклеил было конверт, а потом пришлось его вскрывать, – забыл приписать, что собираюсь пробыть в Лондоне до декабря. Ну, и затем я снова запечатал конверт, мазанув его клеем. Только и всего.

– Да нет, это не то. Я же вам говорю, что конверт был вскрыт профессионально. Вас, должно быть, взяли под наблюдение. Может, это и не так, но надо поберечься. Нам известно, что западные секретные службы тщательно прослеживают всю биографию тех, кто, вроде вас, когда-либо имел доступ к закрытой информации. Они копаются в мельчайших деталях вашей личной жизни… Мы хотим, чтобы вы пока что отошли от всех этих дел. Забудьте о задании, связанном с Израилем, да и обо всех остальных тоже. Можете отправляться на Восток, а можете и оставаться на Западе, как вам будет угодно.

– Что вы имеете в виду – «ехать на Восток?» Куда, зачем, если ваши задания отпадают?

– Я же сказал – на ваше усмотрение. Поедете на Восток – хорошо. Останетесь на Западе – тоже ваше дело. В любом случае вам надо на время свернуть всю эту деятельность.

Протягивая Гэмблтону запечатанный конверт, Паула добавил:

– Вот вам деньги на первый случай. Мне пора. – стоять здесь долго нельзя. А вам советую поскорее уезжать из Вены.

Не попрощавшись, Паула хлопнул дверцей и исчез в надвинувшихся сумерках.

Сильно озадаченный Гэмблтон тоже вышел и побрел в свою гостиницу. За его спиной тут же зафырчали и загудели моторы грузовиков. Улица в мгновение ока опустела.

В номере отеля он вскрыл конверт и пересчитал деньги – там было пять тысяч, бумажками по двадцать долларов. Произведя в уме несложный расчет, он невольно усмехнулся. Двадцать два года умножим на двенадцать… Разделим 5000 на это число, получим 19. Итак, за его работу, начавшуюся в 1956 году, КГБ заплатил ему из расчета 19 долларов в месяц.

Не считаясь с тем, что в любой момент его могут арестовать, Гэмблтон вернулся в Белград и отдал эти деньги Лильяне. В конце концов, может случиться, что скоро она вообще будет недосягаема для земных властей, – так пусть она воспользуется ими напоследок.

Всю весну и лето 1979 года Гэмблтон провел в Европе, используя свой академический отпуск. От Лильяны приходили, правда очень редко, теплые письма. Ничто не указывало на какую-то слежку, не было оснований предполагать даже, что британские секретные службы его в чем-то подозревают. Похоже, что КГБ ошибался; ну что ж, это и к лучшему – по крайней мере, Москва оставит его в покое. В сентябре он вернулся в Лавалевский университет. Здесь тоже все было мирно и спокойно.

Правда, как-то вечером, идя подземным переходом, соединявшим здания университетского городка, он услышал далеко за собой эхо чьих-то шагов. Стоило ему остановиться, эти шаги стихли. Он пошел дальше, и кто-то за его спиной тоже двинулся следом. А в ноябре в его квартиру позвонили, и, открыв дверь, он увидел перед собой пятерых незнакомых мужчин.

– Профессор Гэмблтон?

– Да, это я.

– Вот ордер на обыск вашей квартиры. Разрешите, мы приступим к делу.

Внимание сотрудников тайной полиции привлекла «мигалка».

– Не объясните ли нам, откуда у вас эта штука и для чего она предназначена?

Гэмблтон усмехнулся.

– Вы ведь все равно не поверите моему объяснению. Попробуйте сами решить, что это такое.

Паула был прав, когда говорил Гэмблтону во время их последнего свидания в Вене, что западные службы безопасности имеют обыкновение время от времени брать под опеку людей, когда-либо имевших доступ к закрытой информации. Но КГБ ошибался, считая, что Гэмблтон привлек внимание контрразведки по этой причине. Дело обстояло проще: его выдал Рудольф Герман, рассказавший о нем ФБР. Но канадская тайная полиция решила на первых порах ограничиться тайным наблюдением за Гэмблтоном, чтобы не повредить чрезвычайно важной разведигре, начатой ФБР с участием Германа.