Текст книги "Рассказы о Маплах"

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Оригинальность Элеонор частично проистекала из того юридического факта, что они с мужем «расстались». Произошло это недавно, и его отсутствие на вечеринке бросалось в глаза. За свою жизнь, которую она сама описывала как серию чудесных спасений от верной гибели, Элеонор развила вполне бесстыдную светскую манеру превращать свою личную катастрофу в предмет коллективного зубоскальства. Но в этот раз ее возбуждение имело несколько ущербное воплощение. Она ловила воображаемое эхо и все время то так, то сяк скрещивала ноги. Ноги у нее были красивые, выразительные и такие длинные, что после полуночи, когда пошли салонные игры, она умудрилась достать в прыжке каблуком до верхней перекладины дверного косяка. Хозяин дома демонстрировал умение удерживать на лбу стакан воды, Ричард стоял на голове. Простоял он недолго и шлепнулся, но спьяну не ушибся, только лязгнули, как насмешка над его неуклюжестью, его новые металлические зубы. Он бы предпочел исчезнуть, он презирал себя за то, что превратился в воплощение пористой эрозии – весь, не считая звездочек в голове, этого невозмутимого созвездия в зените его медленного кружения…

Подошла жена, неся над ним свое чистое и смиренное, как циферблат, лицо. Пора было разъезжаться по домам. Элеонор требовалось подвезти. Они трое плюс хозяйка в огромных серьгах и юбке-брюках, залитой кофе, вышли за дверь и там приняли в лицо вьюгу. Насколько хватало глаз, в свистящей лавандовой ночи несся неумолимый снег.

– Да благословит всех нас Бог! – подал голос Ричард.

Хозяйка предложила, чтобы за руль села Джоан. Ричард чмокнул ее в щеку, ощутив металл ее серег, и залез за руль сам. У него был новенький «шевроле-корвэйр», и он ни за что не дал бы управлять машиной кому-либо другому. Джоан с кряхтеньем заползла на заднее сиденье, желая подчеркнуть, как ей неудобно, Элеонор скромно устроила свои пальто, сумочку и ноги возле него. Двигатель ожил. Ричард чувствовал себя, как на упругой подушке: рядом Элеонор, сзади Джоан, над ним Бог. Быстрые снежинки сверкали, взрывались, расцветали, словно хризантемы, в свете фар. На пологом подъеме чуть взвизгнули покрышки – успокоительный, будто шуршание плаща, звук.

В выпуклой темноте, при слабом зеленом свете спидометра, Элеонор, щедро демонстрируя колено, завела долгий рассказ о муже, с которым разъехалась.

– Вы так уютно устроились, что не представляете, на что способны мужчины! Я сама этого не знала. Я не хочу выглядеть неблагодарной, девять лет все было более или менее, и мне бы в голову не пришло наказывать его назначением часов для посещения детей, как делают некоторые женщины. Но что он за человек! Знаете, что он посмел сказать мне? Что с другой женщиной он иногда закрывает глаза и представляет, будто это я!

– Иногда, – повторил за ней Ричард.

Жена у него за спиной сказала:

– Дорогой, ты помнишь, что на дороге скользко?

– Это отражение фар, – отозвался он.

Элеонор закинула ногу на ногу, потом поменяла ноги. В интимном зеленом свете блеснула ее ляжка.

– А эти его поездки! – не унималась она. – Я недоумевала, как один и тот же город может все выпускать и выпускать облигации, уже сочувствовала мэру и ждала банкротства. Оглядываюсь на себя тогдашнюю и понимаю, какая я была добрая, как не видела ничего, кроме детей и дома, все время висела на телефоне – то с подрядчиком, то с водопроводчиком, то с газовой компанией, заботилась, чтобы ко Дню благодарения, когда заявится его дура мамаша, у нас была новая кухня. Раз в день точила нож для разделки мяса, представляете? Слава богу, эта фаза моей жизни теперь позади. Я навестила его мамашу, – наверное, из сочувствия, – а она злобно спрашивает меня, что я сделала с ее мальчиком! В общем, мы с детьми жевали бутерброды с тунцом, и это был первый День благодарения, которым я наслаждалась, даю вам слово!

– Я всегда долго ищу у индейки второй сустав, – сказал ей Ричард.

– Дорогой, ты знаешь, что впереди ужасный изгиб дороги? – тревожно спросила Джоан.

– Вы бы видели, как индейку разделывает мой тесть. Щелк, щелк, щелк! Кровь в жилах стынет!

– А что этот негодяй устроил на мой день рождения! – Элеонор случайно пнула ногой отопитель. – Сидит со своей куколкой в ресторане и сообщает мне по телефону – нет, мужчины совершенно невозможны! – что заказал на десерт торт. В мою честь! Когда он во всем сознался, чуть мир не рухнул, но я только смеялась. Спросила, заказал ли он на торт свечку. Он ответил, что хотел, но не решился.

Смех Ричарда повис в машине, вписывавшейся в поворот. Посередине ветрового стекла появился темный вертикальный штрих, он попытался от него избавиться, но автомобиль остался нечувствителен к повороту рулевого колеса, его, наоборот, тянуло как магнитом к телефонному столбу, который отказывался покидать середину ветрового стекла и стремительно увеличивался в размерах. В свете фар к машине рванулись зазубрины на столбе, оставленные зажимами монтера, и сразу после этого раздался глухой удар, удивительно недвусмысленный, учитывая, как буднично все произошло. Ричард почувствовал резкий отказ своего двигательного аппарата, почти услышал крик «нет!» и понял, при всем своем ватном безразличии, что случилось нечто, о чем в иной инкарнации он бы очень пожалел.

– Ничтожество! – сказал у него над ухом голос Джоан. – Это же твоя ненаглядная новая машина! Элеонор, вы живы? Вы живы? – повысила она голос, словно делала выговор.

Пассажирка смущенно хихикнула:

– Все в порядке, только ноги что-то не двигаются…

Ветровое стекло над ее головой превратилось в паутину света, во взорвавшуюся звезду.

Радио, то ли все это время работавшее, то ли включившееся само по себе, транслировало спокойную, задумчивую музыку оттуда, где нет счета времени. Ричард опознал сонату Генделя для гобоя. Он обратил внимание на несильную боль в коленях. Элеонор сползла вперед, как будто не могла расплести скрещенные ноги, и потрясенно скулила.

– Милый, ты не знал, что превышаешь скорость?

– Какой же я болван! – сознался он. На них лились музыка и снег. Ему пришло в голову, что если проиграть сонату для гобоя в обратную сторону, то они тоже отскочат от проклятого столба и как ни в чем не бывало покатят домой. Смешное расстояние до их домов, измерявшееся минутами, замерзло и возросло до межгалактического.

Элеонор руками развела себе ноги, села в кресле прямо, зажгла сигарету. Ричард, треща коленями, выбрался из машины и попытался оттолкать ее от столба. Джоан было велено сесть за руль. Оба неуклюже двигались в темноте. Фары остались зажженными, но светили не прямо, а друг на друга. К счастью, у «корвэйра» багажник находился впереди, двигатель – сзади. Физиономия автомобиля, скопированная с какого-то безразличного насекомого, теперь причудливым образом оплетала основание столба, бампер превратился в сцепленные клешни. Ричард толкал, Джоан поддавала газу, колеса с жалобным визгом вертелись в пустоте. Вокруг смыкалась, присыпая их снегом, ночь. Ни одного горящего окна, никого, кто бы понял, как им худо.

Джоан, обладательница гражданского самосознания, спросила:

– Почему никто не приходит к нам на помощь?

Ей ответила с горечью, накопленной вместе с опытом, Элеонор:

– В этот столб так часто врезаются, что он уже надоел всей округе.

– Я слишком пьян, чтобы попасться на глаза полицейским, – заявил Ричард для пущей ясности.

Рядом затормозил автомобиль. Опустилось стекло, испуганный мужской голос спросил:

– У вас все в порядке?

– Не совсем, – ответил Ричард, гордившийся своим умением точно выражаться в напряженной обстановке.

– Я могу подвезти кого-нибудь к телефону-автомату, – предложил мужчина. – Я еду с покера.

«Врет, – подумал Ричард, – иначе зачем говорить про покер?» Мужчина в машине, вернее, парень, был помятым и бледным – скорее всего после активных сексуальных упражнений. Стараясь придать весомости каждому слову, Ричард сказал ему:

– Тут есть женщина, которая не может двигаться. Мы были бы очень признательны, если бы вы отвезли к телефону мою жену.

– Кому звонить? – спросила Джоан.

Ричард колебался между домом, где была вечеринка, няней, сидевшей с их детьми, и мужем Элеонор, жившим в мотеле на Сто двадцать восьмом шоссе.

– В полицию, – ответил за него парень.

Джоан села в машину незнакомца, ржавый красный «мерседес». Машина исчезла в затихавшей метели. Метель оказалась совсем короткой, скорее иллюзией, из-за которой случилась вся эта неприятность. О ней даже вряд ли напишут в завтрашней газете.

У Ричарда было ощущение, будто к чувствительным точкам под его коленями, куда бьет своим молоточком в поиске рефлекса невропатолог, приложены ледышки. Он снова сел за руль и выключил фары, потом зажигание. Рядом алела сигарета Элеонор. Даже сильное опьянение не могло перебить металлический привкус на зубах, это категорическое «нет!». Сквозь многослойную пелену пробивалось и тыкалось в него что-то твердое. Однажды он плавал в полосе прибоя, и его затянуло под большую волну. Он стал пленником многотонной массы, которая затолкала его вглубь плотной зеленой горечи, сделала невесомым; как он ни бился, это ничего не давало. Внутри волны он был ничем. В ней не было ненависти, ей просто было все равно.

Он стал извиняться перед невидимой в темноте женщиной.

– Я вас умоляю! – отмахнулась она. – Уверена, что у меня ничего не сломано. В крайнем случае поковыляю несколько дней на костылях. – Она со смешком добавила: – Ничего не поделаешь, не мой год!

– Вам не больно?

– Совершенно не больно.

– Наверное, это шок. Как бы вы не замерзли. Я включу отопление. – Ричард трезвел, на него наваливалась невыносимая скука. Никогда, никогда больше ни капли – ни в честь новой машины, ни за собственную зубную эмаль, ни за взлет ее стройных ног! Он запустил для тепла двигатель. Снова негромко заиграло радио. Тот же самый Гендель.

Он не ожидал от Элеонор такой прыти. Стремительно повернувшись на сиденье, она обняла его. Щеки у нее были мокрые, помада имела химический привкус. Он уже искал ее талию, маленькую грудь, возился с одеждой. Они еще сжимали друг друга в объятиях, когда в них ударила синим светом «мигалка» на крыше полицейской машины.

Звонил твой любовник

Зазвонил телефон, и Ричард Мапл – он простудился и не поехал в пятницу на работу – снял трубку. Звонивший не ответил на его «алло» и разъединился. Ричард явился в спальню, где Джоан стелила постель, и сообщил:

– Звонил твой любовник.

– Что ты сказал?

– Ничего. Он повесил трубку. Удивился, застав меня дома.

– А может, это была твоя любовница?

Как ни мутно было у него в голове из-за заложенного носа, он смекнул, что что-то здесь не так, и быстро сообразил, что именно.

– Если бы это была моя любовница, то зачем бы она повесила трубку, раз ответил я?

Джоан так встряхнула простыню, что получился хлопок.

– Предположим, она тебя разлюбила.

– Какой-то дурацкий разговор.

– Ты сам его затеял.

– А что бы ты подумала, если бы ответила на звонок в будний день, а на том конце повесили трубку? Он явно ожидал застать тебя дома одну.

– Если ты, наконец, уляжешься, я ему перезвоню и объясню ситуацию.

– Считаешь, я приму это за шутку? А я знаю, что именно так и произойдет.

– Брось, Дик! Кто это мог бы быть, по-твоему? Фредди Веттер?

– Или Гарри Саксон. Или кто-то, с кем я вообще не знаком. Какой-нибудь старый приятель по колледжу, переехавший в Новую Англию. А если молочник? То-то я иногда слышу, как вы с ним болтаете, когда я бреюсь.

– Вокруг нас голодные дети. Ему пятьдесят лет, и волосы в ушах.

– Как у твоего отца. У тебя нет неприязни к немолодым мужчинам. Помнишь того, с отделения гуманитарных наук? Ну, когда мы только познакомились. И вообще, что-то ты в последнее время ходишь довольная. Хлопочешь по дому с улыбкой на лице. Вот опять!

– Я улыбаюсь, потому что ты несешь вздор, – объяснила Джоан. – Нет у меня любовника. У меня нет на него времени. Мои дни целиком заняты беззаветным удовлетворением потребностей супруга и его многочисленных детей.

– Значит, все эти дети у тебя родились только из-за меня? А ты мечтала о карьере в моде или в захватывающем мире бизнеса. А может, в астронавтике? Ты бы стала первой в мире женщиной – создательницей искусственного носа. Или проникла бы в загадку графика фьючерсов на пшеницу. Джоан Мапл – девушка-агроном, Джоан Мапл – женщина-геополитик. Если бы не мужлан-прелюбодей, за которого она по ошибке вышла, то эта ясноокая гражданка нашей страждущей героев республики…

– Дик, ты мерил температуру? Много лет не слышала от тебя такого бреда.

– А меня много лет так не предавали. Мне страшно не понравился этот звук отбоя на линии. Он означает «я знаю твою жену лучше, чем ты». Бип-бип-бип…

– Наверное, какой-нибудь ребенок просто не туда попал. Слушай, мы ждем к себе на ужин Мака, так что тебе лучше начать выздоравливать.

– Так это Мак? Ах, сукин сын! Еще не до конца развелся, а уже трезвонит моей жене! Намерен объедаться под мои стоны!

– Скоро буду стонать я. У меня от тебя головная боль.

– Конечно, сначала я в безумном желании плодить потомство штампую тебе детей, а потом у тебя от меня менструальные головные боли.

– Ложись в постель, я принесу тебе апельсиновый сок и порезанный бутерброд, как делала твоя мама.

– Ты прелесть!

Когда он залезал под одеяло, телефон зазвонил снова. На звонок ответила Джоан в холле наверху.

– Да. Нет… нет… Хорошо. – И она повесила трубку.

– Кто это? – крикнул он.

– Предлагают купить «Мировую книжную энциклопедию».

– Так я и поверил, – пробурчал он с иронией самоуспокоения и откинулся на подушки, уверенный, что был несправедлив и никакого любовника нет в природе.

Мак Деннис был симпатичным, приятным и застенчивым, их сверстником, чья жена Элеонор уехала в Вайоминг и там подала на развод. Он отзывался о ней излишне нежно, как о любимой дочери, впервые отправленной в летний лагерь, или об упорхнувшем ангеле, не порывающем тесной связи с оставленной землей.

– Она говорит, что у них прогремели волшебные грозы. Дети каждое утро ездят верхом, вечером играют и ложатся в десять. Все в самом лучшем здравии. У Элли прошла астма. Она подозревает, что у нее аллергия на меня.

– А ты бы сбрил все волосы и замотался в целлофан, – посоветовал Ричард.

– А как твое здоровье, Мак? – спросила Джоан. – Нормально? Что-то ты похудел.

– Когда я не остаюсь ночевать в Бостоне, – стал рассказывать Мак, хлопая себя по карманам в поисках сигарет, – то обычно ем в мотеле на Тридцать третьем шоссе. Там хорошо кормят, можно наблюдать, как дети плавают в бассейне. – Он удивленно посмотрел на свои пустые ладони. Оказалось, он скучает по своим детям. Можно было подумать, что это стало для него сюрпризом, откровением.

– У меня тоже кончились сигареты, – сказала Джоан.

– Я съезжу, – вызвался Ричард.

– Захвати еще содовой, если будет.

– Я смешаю мартини, – пообещал Мак. – Хорошо, что снова наступила погода для мартини.

Это было время позднего лета днем и ранней осени вечером. На город опускались сумерки, загоралась реклама. Ричард торопился за сигаретами и содовой, радуясь своему секрету – больному горлу. Была какая-то лихость, безрассудство в том, чтобы вечером бегать по городу, проведя день в постели. Вернувшись, он оставил машину у заднего забора и зашагал по лужайке, шурша опавшими листьями. На деревьях, впрочем, еще оставалась почти вся листва. Освещенные окна его дома манили золотой идиллией; вверху располагались комнаты детей (мелькнуло личико Джудит, старшей дочери, ее пухлая розовая рука поправила куклу на полке), внизу кухня. Там горели флуоресцентные светильники, под ними разворачивалось безмолвное действо. Мак переливал содержимое шейкера в частично заслоненный оконным переплетом стакан, который держала длинная белая рука Джоан. Обворожительно наклонив голову, она что-то говорила, слегка выпячивая губы. Ричард знал, что она всегда так делает, когда смотрится в зеркало, говорит со старшими, вообще старается выгодно себя подать. Мак от ее слов радостно смеялся, отчего струя у него (блеск серебряной головки шейкера, капли зеленоватой жидкости, иногда летящие мимо) получалась неровной. Наконец он поставил шейкер на стол и заложил ладони, недавно преподнесшие ему сюрприз, себе под мышки.

Джоан шагнула к нему, не ставя свой стакан, и ее затылок с тугим овальным узлом волос и несколькими пушистыми прядками, щекотавшими шею, заслонил лицо Мака, оставив на виду только его зажмуренные глаза. Они целовались, голова Джоан была наклонена в одну сторону, голова Мака в другую, чтобы было удобнее ртам. Изящную линию ее плеч продолжала вытянутая рука со стаканом. Другой рукой она обвивала ему шею. Позади них находился распахнутый кухонный шкаф с парализованной шеренгой вздыбившихся от изумления коробок, надписи на которых Ричард разобрать не мог, хотя оформление свидетельствовало, что это хлопья к завтраку. Слегка откинувшись, Джоан провела пальцем по клетчатому галстуку Мака и слегка ткнула его в область пупка, выражая не то отказ, не то сожаление. Его лицо, бледное и бугристое в резком кухонном свете, было насмешливым и при этом напряженным. Он приблизился к ней еще на дюйм-другой. Все это походило бы на завораживающе медленное подводное действо, если бы не топорность монтажа, неизбежная при подсматривании с улицы. На втором этаже подошла к окну Джудит, не замечавшая отца в тени дерева. Она простодушно почесывала себе подмышку и изучала мошку на стекле. Это тоже создало у Ричарда сосущее ощущение, будто он, подобно ребенку, сидящему в одиночестве в кинозале, оказался в опасной близости к скрытому механизму, управляющему всем сущим. На другое кухонное окно напустил пару закипевший чайник. Джоан опять что-то произносила, казалось, что ее выпяченные губы строят мостики через сужающуюся пропасть. Мак молча пожал плечами, потом заговорил, морщась, словно перешел на французский. Джоан, смеясь, запрокинула голову и снова обняла его свободной рукой. Его ладонь, звездообразно растопыренная у нее на затылке, поползла вниз – куда именно, видно не было, но, очевидно, в направлении ее ягодиц.

Ричард громко сбежал вниз по цементным ступенькам и пинком распахнул кухонную дверь, перед этим, правда, немного помедлив, чтобы они успели отпрянуть друг от друга перед его появлением. Стоя у дальней стены кухни, маленькие, даже меньше детей, они смотрели на него ничего не выражающими взглядами. Джоан выключила кипящий чайник, Мак стал расплачиваться за сигареты.

После третьего круга мартини напряжение ослабло, и Ричард сказал, находя удовольствие в своей жалобной хрипоте:

– Вообразите мое смущение. Невзирая на недомогание, я тащусь в беспросветную тьму, чтобы купить для жены и гостя сигарет, ведь им необходимо отравлять воздух и дополнительно ухудшать мое плачевное состояние. И что же я вижу в окно кухни? Они занимаются в моем доме Камасутрой! Это все равно что смотреть порнофильм, зная исполнителей.

– Интересно, где ты сейчас смотришь порнофильмы? – поинтересовалась Джоан.

– Да брось, Дик, – робко проговорил Мак, сильно растирая себе бедра, словно гладя утюгом. – Братский поцелуй, ничего более! Братские объятия. Бескорыстная дань прелести твоей жены.

– Нет, правда, Дик, – подхватила Джоан, – разве это не низость – шпионить, подглядывать в собственные окна?

– Я просто застыл от ужаса! У меня настоящая психическая травма. Впервые в жизни! – Его распирало от счастья, он наслаждался своим умом и остроумием, а эта парочка казалась ему куклами, карликами, которых он играючи стискивает в кулаке.

– Мы ничего такого не делали. – Джоан вскинула голову, словно хотела привстать над всем этим. Ее подбородку шло напряжение, выпяченные губки тоже ее не портили.

– Понимаю, по вашим стандартам это было только самое начало. Вы всего лишь примеривались к возможным позам соития. Решили, что я не вернусь? Отравили мне питье, но я оказался слишком могуч, чтобы подохнуть, совсем как Распутин.

– Дик, – сказал ему Мак, – Джоан любит тебя. Я тоже, если только способен любить мужчин. Мы с Джоан уже много лет назад решили остаться просто друзьями.

– Оставь эти свои кельтские штучки, Мак Деннис! «Если я люблю мужчину, то тебя!» Забудь обо мне, парень, и вспомни о бедняжке Элеонор, как ее мучает ваш развод, как она день за днем скачет и скачет верхом, из сил выбивается…

– Давайте есть, – предложила Джоан. – Ты так меня взвинтил, что я, наверное, пережарила мясо. Лучше перестань дурачиться, Дик, это плохой способ оправдаться.

Назавтра Маплы проснулись с сильным похмельем. Мак просидел у них до двух часов ночи, стараясь убедиться, что все в порядке. Джоан утром в субботу обычно играла в дамский теннис, а Ричард развлекал детей; в этот раз, надев белые шорты и кроссовки, она никак не уходила, предпочитая ссору.

– Какой ужас, что ты обвиняешь нас с Маком! – наседала она на Ричарда. – Наверное, сам пытаешься что-то скрыть?

– Дорогая миссис Мапл, дело в том, что я все видел своими глазами, – объяснял он. – Через окна собственного дома я наблюдал, как достоверно ты изображаешь паучиху, которой щекочут брюшко. Где ты научилась такому отчаянному флирту? Это было даже выразительнее кукол-марионеток.

– Мак всегда целует меня в кухне. Эта такая привычка, она ничего не значит. Ты сам знаешь, как сильно он любит свою Элеонор.

– Так сильно, что разводится. Воистину донкихотская преданность!

– Развод ее инициатива. Он совершенно раздавлен. Мне так его жалко!

– Это я видел. Ты превзошла медсестер Красного Креста под Верденом.

– Мне хотелось бы понять, чему ты так радуешься?

– Радуюсь? Да я растоптан!

– Нет, ты такой довольный! Посмотри в зеркало на свою ухмылку!

– А ты даже не просишь прощения, вот что невероятно! Откуда только берется вся эта ирония?

Зазвонил телефон. Джоан сняла трубку и сказала: «Алло!» Ричард услышал с другого конца комнаты щелчок. Джоан положила трубку.

– Все ясно, – произнесла она. – Она думала, что я уже на теннисе.

– Кто «она»?

– Ты еще спрашиваешь? Твоя любовница, кто же еще!

– Нет, звонил твой любовник. Твой тон послужил ему предостережением.

– Ступай к ней! – вдруг выкрикнула она в приступе воинственной энергии, в другие похмельные утра помогавшей ей сворачивать дома горы. – Будь мужчиной, ступай к ней, перестань мной манипулировать, я все равно тебя не понимаю! Нет у меня любовника, нет! Я позволила Маку меня поцеловать, потому что он одинокий, а еще он был выпивши. Хватит изображать меня интереснее, чем я есть на самом деле. Я просто потрепанная домохозяйка и иду играть в теннис с такими же, как я!

Ричард молча достал из спортивного шкафа ее ракетку с недавно перетянутой сеткой, принес ее в зубах, как пес палку, опустился на четвереньки и положил у ее ног. Ричард-младший, их худенький старший сын девяти лет, в данное время поглощенный собиранием открыток с Бэтменом, заглянул в гостиную, увидел эту пантомиму и захохотал, пряча испуг.

– Папа, мне полагается десять центов за вынос мусора.

– Мама собирается на теннис, Дикки, – сказал Ричард, облизывая соленые от рукоятки ракетки губы. – Давайте поедем в универмаг «Файв-энд-тен» и купим «бэтмобиль».

– Здорово! – неуверенно откликнулся сын, переводя широко раскрытые глаза с одного родителя на другого, словно пространство между ними грозило опасностью.

Ричард повез детей в магазин, потом на спортивную площадку и в кафе перекусить. Эти безобидные занятия превратили остатки алкоголя и простуды в такую вязкую усталость, от какой дети падают и засыпают без задних ног. Изредка он вспоминал о саднящем горле, встречал послушными кивками рассказ сына, излагавшего нескончаемый сюжет: «…У пингвина был зонтик, из него пошел дым, а те двое в масках засели в банке и давай качать воду, не знаю зачем, а Робин карабкался по мокрым ступенькам, чтобы спастись от воды, а потом, папа…»

Вернувшись домой, дети пропали где-то по соседству, унесенные той же загадочной волной, которая порой забрасывала к ним во двор чужих сорванцов. Джоан вернулась с тенниса вся потная, с глиной на лодыжках. Ее тело источало наслаждение от недавних усилий. Он предложил прилечь и подремать.

– Не более того! – предупредила она.

– Разумеется, – согласился он. – На спортивной площадке у меня была встреча с любовницей, мы замечательно удовлетворили друг друга на «шведской стенке».

– Мы с Морин выиграли у Элис и Джуди. Этих трех приходится исключить, они целых полчаса ждали меня.

В постели, в непривычной тени, созданной опущенными жалюзи, глядя на стакан с водой, освещенный просочившейся снаружи полоской яркого солнечного света, он спросил жену:

– Ты считаешь, что я хочу сделать тебя интереснее, чем ты есть на самом деле?

– Конечно. Ты скучаешь. Ты нарочно оставил меня наедине с Маком. Когда это ты покидал дом простуженный?

– Мне грустно от мысли, что у тебя нет любовника.

– Извини.

– Все-таки ты очень интересная. Вот здесь, здесь и здесь.

– Я же сказала: только подремлем.

В холле наверху, по другую сторону закрытой двери в спальню, зазвонил телефон. Четыре звонка, ледяные уколы издалека – и телефон умолк. Последовала пауза озадаченности. Ее прервал глухой стук, словно кто-то случайно наткнулся на тумбу. Звуки набора номера, переминание у телефона, мысленный счет до двенадцати. Трубка легла на рычаги.

Ожидание

После девяти тридцати вечера последний ребенок, Джудит, был уложен в постель с поцелуем, который теперь, когда ей уже исполнилось двенадцать и лицо у нее стало почти как у взрослой, в темноте мог и испугать (в недавнем младенчестве она была так не похожа на женщину с горячим ртом, в которую теперь превращалась!), и Ричард спустился вниз и стал дожидаться жену. Мать всегда ждала его и его отца с баскетбола, из бассейна, с ночного свидания со сломавшейся машиной и всюду зажигала свет. Возвращаясь в такой вечер с холода домой, сын всегда чувствовал, что мать – это манящий центр прочного, предпочтительного мира, ревновал ее к вечернему одиночеству, к теплу, к голосу из радиоприемника. Теперь, унаследовав ее роль, он сделал себе бутерброд, выпил стакан молока, включил и выключил телевизор, плеснул себе бурбона, чуть было не уснул с развернутой газетой. Подходя к окну, он всматривался в улицу, где живой еще вяз превращал свет фонаря в нервное кружево. Потом возвращался на кухню и пялился в темноту заднего двора, где после всплеска фар и всхлипа заглушаемого двигателя должна была появиться Джоан.

Обдумав приглашение, они решили, что она сможет отсутствовать до одиннадцати. Но уже к десяти тридцати у него начало пошаливать сердце, бурбон лился бойко, словно вода, он вдруг оказывался посреди комнаты, не помня, как вошел в дверь. Купленная вместе во Франции тарелка с репродукцией Пикассо. Свалка из студенческих антологий на полках. Хаос из детских учебников и игрушек – следы вечерней возни… В одиннадцать ноль пять он подошел к телефону, взялся за трубку, но так и не смог набрать номер, который жил в его пальцах, словно музыкальная фраза. Ее номер. Их, Мейсонов, номер. В доме, проглотившем его жену, ему всегда было удобно, он всегда являлся там желанным гостем, тот дом очень походил на его собственный, но при этом настолько отличался каждой мелочью, что вызывал острый интерес. Хозяйка этого дома в одиночестве ждала его, стоя, нагая, наверху лестницы. От такого приема у него шла кругом голова, ее плечи озаряло заглядывавшее в окно утреннее солнце, вся ее плоть пылала огнем.

Он отправился наверх, навестить спящих детей, в надежде убить так еще полчаса. Но, снова спустившись в кухню, обнаружил, что прошло всего пять минут. Отказавшись от бурбона, чтобы не захмелеть, он попытался разозлиться. Было бы недурно расколотить стакан, но убирать все равно пришлось бы ему самому, поэтому пустой стакан остался цел. Ему всегда было трудно рассердиться. Еще ребенком он понял, что сердиться не на кого, вокруг него только усталые люди, старающиеся сделать приятное, спящие и бодрствующие добрые сердца, завернутые во вселенную, которая, судя по присущим ей красотам и заразному воздуху свободы, тоже как будто имела самые благие намерения. Чтобы ускорить течение времени, он попытался заплакать, но получились только смехотворно сухие слезы человека, томящегося в одиночестве. Чтобы не разбудить детей, он вышел наружу, на задний двор. Сквозь сбросившие листву кусты он смотрел, как несутся домой машины со встреч, из кино, со свиданий. Он воображал, что в этот раз узнает фары ее автомобиля, прежде чем она свернет к дому. Но двор по-прежнему тонул в темноте. Движение ослабевало. Он вернулся в дом. Часы на кухне показывали одиннадцать тридцать пять. Он подошел к телефону, долго на него смотрел, удивленный связанной с этим аппаратом трудностью, невидимым замком, неподвластным его пальцам. И за этими мыслями пропустил появление машины Джоан. Когда он поднял глаза, она уже шла к нему под кленом, оставив в темноте остывающий автомобиль. На ней было белое пальто. Он открыл кухонную дверь для приветствия, но побуждение обнять ее, приголубить, как сердце, совершившее круг и вернувшееся на место, вдруг показалось нелепым, картинным и никчемным, настолько его обезоруживала ее естественность.

– Как все прошло? – спросил он.

Она ответила стоном.

Обоим страшно трудно давалась каждая фраза. Это была настоящая агония!

– Бедняжки! Бедная Джоан! – Он вспомнил, как агонизировал сам. – Ты обещала вернуться к одиннадцати.

Она сняла в кухне пальто и бросила его на табурет.

– Знаю, но встать и уехать было бы слишком грубо, они оба так добры, просто источают любовь. Ты не представляешь мое огорчение. Но на них невозможно сердиться.

С горящим лицом, с сияющим глазами она бросилась к стойке, где ее ждал бурбон.

– Можешь сердиться на меня, – предложил он.

– Я слишком устала. Даже не знаю, что подумать. Они такие ласковые! Он не зол на тебя, ей не приходит в голову, за что мне злиться на нее. Может быть, я сошла с ума? Налей мне выпить.

Она плюхнулась на кухонный табурет, прямо на свое пальто.

– Они похожи на моих родителей, – сказала она. – Верят в человеческое совершенство.

Он подал ей стакан и произнес:

– Она бы не позволила тебе сердиться.

Джоан пригубила и вздохнула. Она была как актриса только что со сцены, ее жесты еще отягощала театральная избыточность.

– Я ее спросила, как бы она себя чувствовала, и она ответила, что была бы рада, если бы я спала с ним, что ни с какой другой женщиной она его не представляет, что я была бы ее подарком, преподнесенным ему от любви. Она упорно называла меня лучшей подругой и все время повторяла это своим утешающим голосом. Сама я никогда не представляла, что она такая хорошая подруга. Весь год я чувствовала это напряжение между нами и теперь, конечно, знаю почему. Весь год она подступала ко мне с этим непонятным для меня проказливым высокомерием.