Текст книги "Рассказы о Маплах"

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– Наверное. Один раз даже крикнул: «Оставь меня в покое!» так громко, что я решила, будто ты бодрствуешь, но когда попыталась с тобой заговорить, ты уже храпел.

– Действительно забавно! Надеюсь, ты не обиделась?

– Нет. Я испытала облегчение, что ты в кои-то веки не противоречишь себе.

Он почистил зубы и съел несколько оставшихся с вечера холодных каштанов. После гостиничного завтрака – жестких булок и горького кофе – Маплы опять отправились бродить по Риму. Туфли Ричарда снова необъяснимым образом превратились в пыточные колодки. Город проявлял странное, почти насмешливое внимание к их незримым нуждам: в этот раз он подсунул им обувной магазин. Усилиями услужливого, гибкого, как рептилия, молодого продавца Ричард стал обладателем пары черных мокасин из аллигаторовой кожи. Это была обувь необычной модели, слишком тесная, зато не причинявшая невыносимой боли в отличие от прежней. После этого Маплы – она с путеводителем, он с коробкой, где отдыхали взбесившиеся американские ботинки, – зашагали по виа Национале к памятнику Виктору Эммануилу, гигантской лестнице в никуда.

– Чем он так прославился? – спросил Ричард. – Он объединитель Италии? Или это был Кавур?

– Это он – маленький король из «Прощай, оружие!»?

– Не знаю. Но величественности как-то многовато.

– Как видишь, итальянцы не страдают комплексом неполноценности. У них все огромное!

Они разглядывали палаццо Венеция, пока не представили, что из одного из окон на них хмуро смотрит Муссолини, преодолели лестницу к пьяцца дель Кампидольо и подошли к конной статуе Марка Аврелия на пьедестале работы Микеланджело. Джоан нашла у памятника сходство с творениями Марино Марини^[6] и была, конечно, права. Она такая умная! Возможно, это и делало столь трудновыполнимым изысканный замысел расставания с ней. Они обошли площадь. Все ворота и двери вокруг них выглядели навечно запертыми, как двери на рисунке. Открытым оказался боковой вход церкви Санта-Мария ин Аракоэли, туда они и вошли. Впечатление было такое, словно они ступают по спящим людям: намогильные рельефы в натуральную величину так стерлись, что не ощущались под ногами. Пальцы рук, сложенных на каменной груди, превратились в тени пальцев. Одно лицо, спасшееся от истирания за колонной, походило на ожившую душу, пытающуюся оторваться от зашарканного тела.

Эти рельефы на полу, бывшем когда-то ослепительным мозаичным озером, изучали одни Маплы, остальные туристы толпились вокруг часовни, в которой хранились за стеклом обряженные позеленевшие останки римского папы; если судить по их размеру, то папа был ростом с ребенка… Джоан и Ричард покинули церковь через ту же боковую дверь, спустились по лестнице и купили билеты на развалины римского Форума. В эпоху Возрождения там была каменоломня; повсюду лежали обломки колонн, создававшие выразительную перспективу, как на полотнах де Кирико^[7]. Джоан пришла в восторг от птиц и диких трав, беззаботно жительствующих в расселинах этого развороченного древнего мира. Пошел слабый дождик. В конце одной из дорожек они увидели стеклянную дверь, навстречу им бросился человечек в форме и с метлой, впустивший их, словно в бутлегерский бар, в заброшенную церковь Санта-Мария Антика. В белесом воздухе под ее сводами не чувствовалось молитвенного духа, фрески семнадцатого века выглядели свежими, выполненными нервной рукой. Уходя, Ричард прочел в улыбке человека с метлой немой вопрос и незаметно сунул ему монету. Дождик не переставал. Джоан взяла Ричарда за руку, словно пытаясь спрятаться от дождя. У него заболел желудок: сначала несильная боль, потом более чувствительная, отвлекавшая от боли в ногах. Они прошли по виа Сакра, сквозь поросшие травкой языческие храмы без крыш. Желудок болел все сильнее. Охранники в форме, пожилые люди, попадавшиеся здесь и там, как голодные галки, манили их к очередным развалинам и церквям, но Ричард уже ничего не видел от боли, его волновало только расстояние, отделявшее их от ближайшей спасительной опоры. Он отказался заходить в базилику Константина и вместо нее попросился к uscita^[8], переврав это слово. Он уже боялся, что не дойдет. Охранник, горюя по источнику чаевых, строго указал на калитку в проволочном заборе. Маплы подняли щеколду и вышли на мощенный булыжником подъем напротив Колизея. Ричард сделал несколько шагов и привалился к невысокой стене.

– Так плохо? – спросила Джоан.

– Хуже не бывает, – простонал он. – Ты уж меня извини. Не пойму, в чем дело.

– Тебя тошнит?

– Нет, это другое… – Ему было трудно говорить. – Какой-то спазм.

– Вверху или внизу?

– Посередине.

– Из-за чего это? Может, каштаны?

– Нет. Думаю, это потому, что мы с тобой здесь, так далеко, и не знаем… зачем.

– Может, вернемся в отель?

– Да, мне лучше прилечь.

– Поедем на такси?

– Они меня надуют.

– Ничего страшного.

– Я не знаю… наш адрес.

– Попробуем разобраться. Там рядом большой фонтан. Я посмотрю, как будет по-итальянски «фонтан».

– В Риме… полно… фонтанов.

– Ричард, ты, случайно, не для меня стараешься?

Он не удержался от смеха: очередное свидетельство ее ума.

– Разве что неосознанно. Это как-то связано со всеми этими чаевыми… Платишь и платишь! Невероятно, но это вызывает настоящую боль.

– Ты можешь идти?

– Конечно. Дай мне руку.

– Взять у тебя коробку?

– Нет. Не беспокойся, милая, это от нервов. Со мной так бывало… в детстве. А потом я стал… смелее.

Они спустились к оживленной, забитой машинами улице. Во всех такси, которые они пытались остановить, торчали над задними сиденьями головы, и машины проносились мимо. Они перешли через виа дей Фори Империали и попытались добраться по переплетению улиц до знакомой территории с фонтаном, американским баром, обувным магазином и своим отелем. По пути им попался рынок, где торговали красочной снедью. Под полосатыми козырьками громоздились гирлянды колбас, на мостовой возлежали снопы салата. Ричард шагал, как стреноженный, словно боль у него внутри была хрупкой ценностью, и прижимал руку к животу, от этого ему становилось легче. Дождь и Джоан, из-за которых это в какой-то мере и произошло, теперь, наоборот, облегчали его недомогание. Джоан еще и помогала ему идти. Дождь был его маскировкой, кое-как прятал его от прохожих и от него самого, от этого боль тоже отпускала. Он с трудом преодолевал подъемы по пути и почти с таким же трудом спуски. Особенно тяжелый подъем подстерегал их у Банка Италии. Дождь перестал. Боль, проникшая во все уголки грудной клетки, теперь вооружилась ножом, чтобы вырваться наружу. Они вышли на виа Национале в нескольких кварталах от отеля. Магазины были открыты, фонтан вдалеке бездействовал. Ему казалось, что он вот-вот опрокинется навзничь, его сознание походило на веточку, отросшую от ствола, но не способную определить, в какую сторону ей тянуться. После каждой пробы веточка становилась все тоньше и должна была вскоре попросту растаять в воздухе. В гостиничном номере он улегся на свою кровать, укрылся пальто, поджал колени и уснул.

Когда, спустя час, он проснулся, все уже было по-другому. Боль прошла. Джоан лежала на кровати и читала путеводитель. Он повернулся на другой бок и как будто снова увидел ее в холодном библиотечном свете, как в первый раз; он, правда, знал, что с тех пор они поселились вместе.

– Все прошло, – сообщил он ей.

– Ты шутишь? Я уже приготовилась вызвать врача и везти тебя в больницу.

– Нет, дело совсем в другом. Я знал, что это такое. Это нервное.

– Ты так побелел!

– Слишком много всего собралось в одной точке. Думаю, меня вогнал в депрессию Форум. Здесь многовато прошлого. Все это так сложно! А тут еще эти жмущие башмаки…

– Это Рим, дорогой. Здесь полагается испытывать счастье.

– Теперь я его испытываю. Идем, ты, наверное, проголодалась. Давай пообедаем.

– Правда? Ты уверен?

– Уверен. Все прошло.

Так оно и было. Вернее, оставалось еще уютное чувство теплого недомогания, но оно померкло от первого же кусочка миланской салями. Маплы снова предприняли прогулку по Риму, и там, в этом городе ступеней, скользящих разворачивающихся перспектив, поверхностей цвета сепии и розовой охры с несчетными окнами, таких огромных зданий, что, находясь в них, чувствуешь себя на улице, пара рассталась. Не физически – они почти не выпускали друг друга из виду. И, тем не менее, расставание наконец произошло. Оба знали это. Снова, как в дни ухаживания, они были вежливы, веселы, сдержанны друг с другом. Их брак лишился корней, словно перезрелая лоза с зарывшимся в землю стеблем, которую рубит на заре старый виноградарь. Так, расставшимися, они брели рука об руку по внешне нерушимым кварталам, через разные стили и времена. Как-то раз она повернулась к нему и произнесла: «Дорогой, я знаю, в чем наша проблема. Я – классицизм, ты – барокко». Они делали покупки, смотрели достопримечательности, спали, ели. Сидя напротив нее в последнем из вереницы ресторанов, этих оазисов со скатертями и винами, помогавших им продержаться в эти элегические дни, Ричард увидел, что Джоан счастлива. Ее лицо, расставшееся с напряжением надежды, разгладилось, жесты приобрели порхающую иронию молодости; она стала до исступления внимательной ко всему вокруг. И ее голос, когда она наклонялась к нему, чтобы шепотом поделиться своим мнением о женщине и о красавчике мужчине за одним из столиков, был стремителен, словно выгибалось тугой дугой, вырвавшись на свободу, само ее дыхание. Она была счастлива, и он, ревнуя ее к этому счастью, снова заколебался, стоит ли им расставаться.

Демонстрация в Бостоне

Движение за гражданские права действовало на Джоан Мапл целительно. Мать четверых детей из пригорода, она поздно вечером возвращалась домой из Роксбери, с курсов ненасильственных действий, с горящими щеками и сияющими глазами, полная желания излагать и потягивать бенедиктин, свой символ веры.

– Здоровяк в комбинезоне…

– Негр? – пожелал уточнений муж.

– Конечно. Здоровяк с очень правильной речью. Он говорил, что на любой демонстрации, особенно на Юге, надо позволять неграм идти по краю дороги, потому что для их самоуважения важно иметь возможность нас охранять. Он рассказал об одной леди, модном дизайнере одежды из Нью-Йорка, которая приехала в Алабаму, в Сельму, и там заявила, что позаботится о себе сама. И давай заигрывать с патрульными! В конце концов ее отправили восвояси.

– Я думал, патрульных надо любить.

– Абстрактно. Не самостоятельно. В движении ничего нельзя делать в индивидуальном порядке. Своим заигрыванием она позволила полицейскому ее презирать.

– И помешала его переводу в более приличное место.

– Не смейся, тут высокая психология. Этот человек советовал тем из нас, кто хочет устраивать демонстрации, разобраться с нашим стремлением доставлять себе удовольствие, даже если оно здесь на первый взгляд ни при чем, и перешагнуть через него. На демонстрации ты лишаешься индивидуальности. Разве не изящно? Красота!

Такой ее Ричард еще не знал. Ему казалось, что улучшается ее походка, фигура, светится кожа, даже волосы становятся гуще, больше блестят. Сам он за двенадцать лет брака приучил себя к апатии и бесконечному повторению пройденного, и этот всплеск ее красоты вызывал у него недоверие.

Она вернулась из Алабамы в три часа ночи. Он проснулся и услышал, как она закрывает дверь. Перед этим ему снился параллелограмм в небе, бывший одновременно метеоритом; уложенные им в постель с нарочитой отцовской нежностью четверо детей, казалось, делили темный дом на четыре части. Он ловил себя на том, что говорит с ними о маме, как о парящем вдали бесплотном духе, поселившемся в газетах и телевизоре. Бин, младшая дочь, из-за этого даже плакала. А теперь этот дух закрывал дверь, поднимался к нему в спальню, падал на постель.

Он включил свет и уставился на ее загоревшее лицо, на стертые ноги. Ее балетки были заляпаны оранжевой грязью. Три дня она питалась одной курагой, запивая ее колой; однажды ей пришлось шестнадцать часов обходиться без туалета. Аэропорт в Монтгомери оказался сумасшедшим домом: монахини, социальные работники и студенты-богословы дрались за места на рейсах, улетавших на Север. Уже в воздухе они услышали про миссис Лиуццо^[9].

– На ее месте могла бы оказаться ты, – осуждающе произнес он.

– Я всегда была в группе, – сказала она и виновато спросила: – Как дети?

– Хорошо. Только Бин плакала. Она решила, что ты попала внутрь телевизора.

– Ты меня видел?

– Твои родители звонили из своего далёка с сообщением, что вроде бы видели. Я – нет. Я видел только Кинга и его соратника Абернати. Мне запомнился сленг их сторонников: «Это клево, чувак!»

– Какой ты злой! Все было очень вдохновенно, только мы смертельно устали. Черные девочки-подростки все время падали в обморок; как объясняет психиатр, у них психические срывы.

– Какой еще психиатр?

– Их было трое, все учатся на психиатров в Филадельфии. Они взяли меня на буксир.

– Могу себе представить! А теперь – ложись. Как я устал быть матерью!

Она посетила все четыре угла второго этажа, проверила, как спят ее дети, и разделась в темноте. Сняв белье, которое проносила трое суток, она вся засветилась; сонному мужчине в постели это показалось явлением свыше. Он почувствовал то же, что чувствовали, наверное, люди в старину при встрече с ангелом: обожание и при этом обиду перед лицом столь вопиющего доказательства, что есть жизнь не от мира сего.

Она выступала по радио, обращалась к местным активистам. В гаражах и супермаркетах на него показывали пальцем как на ее мужа. Она помогала организовывать митинги, на которых опрятные молодые негры высмеивали и оскорбляли пригородную публику, а та им аплодировала. Ричард удивлялся умению Джоан вести себя на людях. Ее застенчивость никуда не делась, она превратилась в оружие, заточенное доктриной ненасилия. Когда она звонила неуловимым местным агентам по торговле недвижимостью как участница кампании за справедливую жилищную политику, ее тон неожиданно становился твердым и упрямым, не теряя своей мелодичности, – такого ее голоса муж раньше не слышал. Он стал ревнивым и раздражительным, на вечеринках ловил себя на словах в защиту конституционных прав штатов, доказывал, как несчастна обретающая независимость Африка, повествовал о Реконструкции с точки зрения Юга. Тем не менее ей почти не составило труда уговорить его принять вместе с ней участие в демонстрации в Бостоне.

Он пообещал, что пойдет, хотя никак не мог уловить цель демонстрации. Все массовые движения, все идеи, якобы владеющие массами, казались ему нереальными. Зато его жена, дочь либерального профессора теологии, жила абстракциями; кровь возвращалась в ее сердце, обогатившись от прохождения по капиллярам добрых дел. Его поразило и даже немного обидело то, с каким пылом она благодарила его за обещание; ее тело казалось на ощупь вычурным, кожа по ночам приобретала особенную гладкость.

Наступил апрельский день, на который была назначена демонстрация. Утром Ричард проснулся с температурой. В его организм проникло что-то чуждое, и теперь тело сопротивлялось вторжению. Джоан была готова идти одна, но он отверг это как нечто коренным образом противоречащее его достоинству, их браку. Утро выдалось облачным, но прогноз обещал солнечный день, и он надел летний костюм, от которого его горячая кожа приобрела какую-то нереальную невесомость. По дороге они купили в аптеке таблетки, коим надлежало детонировать у него внутри на протяжении двенадцати часов. Они оставили машину у дома ее тетки на Луисберг-стрит и поехали на такси к точке кипения страстей – спортивной площадке в Роксбери. От безучастной спины водителя-ирландца исходило осуждение. На полпути их такси остановил полицейский, Маплам пришлось вылезти и идти пешком по широкому бульвару среди парикмахерских, сапожных мастерских, пиццерий и помещений всевозможных ассоциаций. На крылечках и на лестницах бездельничали и перемигивались негры; их отрывистые разговоры и все поведение выглядели так, словно они заняли позиции согласно плану некоего обширного, но внезапно рухнувшего заговора.

– Красивая архитектура, – проговорила Джоан, указывая на боковую улицу, печальную и бесполезную неогеоргианскую дугу.

Джоан делала вид, будто знает, где находится, но Ричард сомневался, что они идут в правильную сторону. Уверенности ему придали быстро удалявшиеся черные группки белых священников, разбросанные, как те аномальные предметы, которыми любил усеивать свои перспективы Сальвадор Дали. Потом замигали из набухавшей толпы сигналы полицейских машин. Рядом с Маплами материализовались цветные девушки, превращенные пышными прическами в настоящих великанш. На одной были вишневые штаны и античные золотые сандалии, при этом она прижимала к уху транзисторный приемник, настроенный на молодежную радиостанцию. Под ее музыку все они достигли огороженной спортивной площадки.

На вытоптанной траве переминалась многотысячная рыхлая толпа с транспарантами всевозможных церквей, братств, школ, городов. Торговцы разноцветным фруктовым мороженым придавали действу неожиданный карнавальный привкус. Ричард сразу освоился, купил пакетик арахиса и огляделся, как в детстве, в поисках друзей.

Но друзей высмотрела Джоан.

– Господи, – прошептала она, – этой мой старый психоаналитик!

К кучке унитариев пристроился одутловатый персонаж с неспокойным прищуром пекаря, видевшего внутренности слишком многих печей. Джоан развернулась, чтобы не столкнуться с ним.

– Не подавляй себя, – посоветовал ей Ричард. – Пошли, будь дружелюбной и нормальной.

– Я слишком смущена.

– С тех пор прошло много лет. Ты вылечилась.

– Ты не понимаешь! Вылечиться нельзя, можно просто перестать к ним ходить.

– Тогда пройдем здесь. Кажется, я вижу своего гарвардского сокурсника, мы вместе посещали курс «От Платона к Данте».

Но Джоан, вопреки ее собственным словам, несло на психоаналитика, тот уже успел ее опознать. Нахмурившись, он косолапо засеменил им навстречу. Ричард не был с ним знаком. Пожимая ему руку, он чувствовал себя прелой кучей анекдотов, расписанных во всех подробностях вожделения и насилия.

– Кажется, мне нужен врач! – выпалил он.

Тот извлек на свет, как кинжал из рукава, мимолетную улыбку.

– То есть как? – Каждое его слово было на вес золота.

– У меня температура.

– Вот как! – Психоаналитик сочувственно повернулся к Джоан, на его физиономии читалось неприкрытое соболезнование: «Он по-прежнему вас наказывает».

– Так и есть, – подтвердила Джоан, верная супруга. – Я видела термометр.

– Хотите арахис? – предложил Ричард. В крохотном ядрышке заключался такой недвусмысленный символ, что Ричард удивился, когда психоаналитик взял один орех, громко его разгрыз и стал усиленно пережевывать.

– Вы здесь с кем-то? – спросила его Джоан. – Мне не хватает безопасности в группе.

– Могу познакомить вас с сестрой. – Ричард и этому удивился: слово «сестра» показалось ему профессиональным сленгом, эвфемизмом.

Но и сейчас все вышло проще, чем могло показаться. Сестра была слеплена из того же теста, что и брат. Румяная, почти вспененная, она буквально исходила готовностью делать добро, об этом говорил и значок «Конференции христианских лидеров Юга» размером с блюдце на лацкане ее грубошерстного зеленого костюма. Такой теплый костюмчик пришелся бы в самый раз самому Ричарду в этот промозглый день. Внутри у него творилось что-то неладное – наверное, взрывалось, как и было обещано, противовоспалительное снадобье, и еще ему казалось, что вопреки всему происходящему у него увеличивается то, чему полагалось стыдливо прятаться; ему даже пришла в голову нелепая мысль, что эту женщину ему суждено соблазнить.

– Моя дочь Труди и ее лучшая подруга Кэрол, – сказала та с улыбкой до ушей.

Обеим было лет по шестнадцать, судя по несозревшим костякам, позволявшим отличить их от взрослых женщин. Труди выделяла семейная рыхлость и склонность стремительно хмуриться, зато Кэрол была домашней, хрупкой, даже трогательной; верхние зубы у нее уродовали брекеты, сложенные руки защищали хилую грудь. Поверх белой кофточки на ней был один тонкий синий свитер, и то расстегнутый.

– Смотрите, замерзнете, – предупредил ее Ричард.

– Да, замерзну, – согласилась она, и благодаря этой приземленной тавтологии между ними возникла симпатия. – Я пишу диплом, поэтому и пришла.

– Ее тема – история профсоюзов, – объяснила Труди с неприятным смешком.

Девушка поежилась и жалобно сказала:

– Я решила, что это одно и то же. Разве профсоюзы не устраивают демонстраций? – Ее голосок доносился из-за железных скоб во рту, как журчание ручейка, спорящее с серостью дня.

– С ума сойти, как учат в наше время бедных детишек! – завелась сестра психоаналитика. – А что за книги их заставляют читать! Например, по английской литературе им задали «Тропик Рака»! С меня хватило одной страницы. А Труди говорит: «Все в порядке, мама, учительница сказала, что он трансцендантист!»^[10]

Ричард усомнился, что станет ее соблазнять. В теплом гнезде, образованном всеми этими людьми, расширялось его чувство реальности. Он предложил угостить их всех мороженым. Его уже радовала толпа чернокожих, казалось роскошью погружение в эти полированные потемки. Он завороженно двигался под звуки их приглушенных насмешливых голосов в направлении продавца мороженого. Девочки и мать Труди согласились полакомиться, психиатр и Джоан отказались. Толпа состояла из множества колеблющихся фрагментов. Ричард помахал пастору церкви, при которой был детский сад его детей; подмигнул певцу в стиле фолк, которого видел по телевизору и который, переместившись из плоского изображения в реальный объем, выглядел потерянным; сделал каменное лицо, проходя мимо охраняемого полицией длинноволосого юнца с плакатом «Мартин Лютер Кинг – агент коммунистов»; похлопал по плечу высокого лысого субъекта.

– Помните меня? Дик Мапл, «От Платона к Данте», группа «Би-плюс».

Сокурсник повернулся, он был в очках, очень бледный. Как постарел!

Шествие все не начиналось. У ворот спортивной площадки появлялись, чтобы сразу исчезнуть, то какие-то грузовики, то машины полиции. Назойливые семинаристы пытались выстроить толпу. Из громкоговорителей неслись неразборчивые выкрики. На площадке набожно упоминали Мартина Лютера Кинга: то он здесь, то там, то он есть, то его нет. Солнце сжалось до яркого пятна, проглядывавшего сквозь облака. Кэрол лизала свое мороженое и ежилась. Ричард и Джоан спорили, с кем им идти: под транспарантом города Данверса, с психоаналитиком или с унитарианцами. Собственно, большой разницы не было: впереди незримо ступал сам Кинг. Колонну возглавил грузовик с поющими женщинами, в дальнем углу толпы затянули «На какой ты, парень, стороне?», и шествие началось.

На Коламбус-авеню их выстроили колонной по десять человек. Маплы разлучились. Джоан оказалась между своим психоаналитиком и скорбным здоровяком африканцем с племенными рубцами на лице, в кедах и футболке Гарвардской спортивной ассоциации. Место Ричарда было на шеренгу впереди, рядом с Кэрол. Некто сзади, судя по виду – убежденный либерал, так больно наступил ему на пятку, что все три мили через Бостон Ричарду пришлось проделать, прихрамывая в свернутом набок башмаке.

Уроженец Западной Виргинии, он не понимал Бостон. За десять лет он привык к некоторым районам, но по-прежнему удивлялся их извилистым переплетениям. Несколько кварталов они шли между домами, из верхних окон которых свисали плакаты: «Долой сегрегацию де-факто» и «В отставку миссис Хикс». Потом демонстрация свернула влево, к концертному залу «Симфони-Холл», где ему случалось дремать на густых зеленых лугах под Брамса и на агатовых скалах под Штрауса. Вот на этом углу они с Джоан – Орфей и Эвридика – выходили из подземки, когда были студентами; а в этом ресторане, спустя десять лет после трех коктейлей на каждого, решили не разводиться прямо на той же неделе. Новый небоскреб «Пруденшиал-Тауэр», выигрывавший по высоте и стройности у всех остальных зданий, нависал над демонстрацией на всем ее пути, маячил перед демонстрантами, как мираж, и за их спинами, словно воспоминание. Их отрезок колонны охраняла длинноногая цветная девушка в оранжевом пожарном жилете: не зная покоя, она хлопала в ладоши и выкрикивала куплеты свободолюбивых песен. Так продолжалось миля за милей, песни сталкивались и перекрывали одна другую: «На чьей ты, парень, стороне…» «Не пошатнемся мы, когда кругом смятенье…» «Мой огонек над штатом Массачусетс…»

День был по-прежнему холодный, без теней. Газеты, которыми Ричард обложился под пальто для тепла, съезжали вниз и выпадали наружу. Шедшая рядом с ним Кэрол мерзла в свитере, но почему-то никак не могла его застегнуть. В шеренге сзади него Джоан, обретшая безопасность между своей идентичностью и супер-эго, знай себе вышагивала, уверенно переставляя балетки и размахивая руками.

Как ни поразительно, на бетонной развязке «клеверный лист», которую они пересекали, не было машин. Воздух полнился их шарканьем, за их спинами зевал город. Как Ричард ни привставал на цыпочки, ни головы марша, ни его хвоста было не разглядеть. Его недомогание превратилось в какое-то царапанье по гладким стенкам воронки, вырытой у него внутри таблетками-бомбами. Еще одна газета сползла по его ноге, вывалилась из штанины и расправила крылья. Накачанный медикаментами, с безупречной мотивацией он шагал по изгибу «клеверного листа», как по опасному горному склону.

– Куда мы идем? – обратился он к Кэрол.

– В газетах написано, что к парку Коммон.

– Вам нехорошо?

Робкая улыбка с участием брекетов.

– Я проголодалась.

– Возьмите орешков. – У него в кармане еще оставалось несколько штук.

– Спасибо. – Она взяла орешек. – Только вам не обязательно меня опекать.

– А я хочу. – Он ощущал странный подъем, вдохновение, словно перед родами. Ему хотелось поделиться этим ощущением с Кэрол, но вместо этого он спросил: – Вот вы изучаете рабочее движение. А много вы узнали про «Молли Магуайерс»^[11]?

– Нет. Это кто, бандиты, штрейкбрехеры?

– По-моему, не то шахтеры, не то гангстеры.

– Дальше в историю, чем Гомперс^[12], я не заходила.

– Уже неплохо. – Подавляя желание признаться Кэрол в любви, он оглянулся на Джоан. Прямо красавица с плаката: голубые глаза смотрят вдаль, алые губы раскрыты в песне.

Теперь их путь пролегал под офисными зданиями, к окнам которых прильнули, как бабочки в коллекции, секретарши и ассистентки зубных врачей. На Копли-стрит каменели, отчаявшись перейти через улицу, многочисленные горожане, шедшие в магазины. Ирландцы на Болистон встретили демонстрантов ругательствами, там Ричард прикрывал Кэрол собой. Пение приобретало воинственность.

В парках уже начиналось цветение, позади статуй заслуженных граждан – Чаннинга, Костюшко, Касса, Филиппса – раскачивались призрачные веточки, высушенное сердце Ричарда трещало, как готовая распахнуться книга. Демонстранты свернули влево, на Чарльз-стрит, и там уплотнились, взялись за руки, желая любви. В толчее Ричард потерял из виду Джоан. Потом пошла трава парка Коммон, и первые капли дождя, острые, как иглы, стали колоть их лица и руки.

– Обязательно надо было дослушивать все эти дурацкие речи? – спросил Ричард.

Они ехали, наконец, домой; у него не было сил вести машину, он вымок и старался согреться при включенном отопителе. «Дворники» и те, казалось, пищат: «Сво-бо-да, сво-бо-да!»

– Мне хотелось послушать Кинга.

– Ты наслушалась его в Алабаме.

– Тогда я была слишком уставшей, чтобы слушать.

– А в этот раз слушала? Его речь не показалась тебе заскорузлой и натужной?

– В чем-то – да. Ну и что? – Ее белый профиль был невозмутим; она обогнала здоровенную фуру, и стекла машины задрожали, словно аплодируя.

– А этот Абернати? Господи, если он Иоанн Креститель, то я Ирод Великий. «Пока хранцузы не вернутся в свою Хранцию, арландцы – в свою Арландию, пока максиканы не уйдут к себе в…»

– Прекрати!

– Пойми меня правильно: я не возражаю против демагогии. Но зачем мне вся эта жутко фальшивая имитация воскрешения? «Готово, восстань! Восстань!»

– У тебя болит горло, пощади его!

– А ты меня пощадила? Как ты могла заставлять своего недужного мужа часами торчать под дождем и слушать дурацкие скучные речи, тем более что ты сама их уже слышала?

– Я тоже не в восторге от речей. Но по-моему, важно, что их произносят и что люди слушают. Ты был этому свидетель, Ричард.

– Ага, свидетель. Верую, верую!

– Я смотрю, ты очень болен.

– Мне ли этого не знать? Поэтому я и хотел домой. Этот твой мучнистый психотерапевт и тот сделал ноги. Ну и вид у него! Прямо пончик, обмакнутый в сливки!

– Он ушел из-за девочек.

– Мне понравилась Кэрол. Она меня уважает, несмотря на цвет моей кожи.

– Мог бы вообще не ходить.

– Нет, не мог. Ты превратила это в дело чести. Для меня это была сексуальная реабилитация.

– Опять ты за свое?

– «Пока восточногерманцы не уедут в свою Восточногерманию, люксембуржцы обратно в Люксембургию…»

– Пожалуйста, прекрати!

Но оказалось, что это ему не под силу, и даже дома, когда она уложила его в постель, он на глазах у испуганных детей продолжал кривляться:

– Вот и ладушки, велика важность, всех-то дел – двусторонняя пневмония, главное не дрейфить, и хлóпок будет собран…

– Дети не знают, что подумать.

– А вы не обращайте внимания на старого черного папку, ребятишки, пусть он раскинет свои косточки на арбузной грядке, дайте своему старику отдохнуть на родной плантации… Вот где красотища!

– Просто у папы простуда, – объяснила Джоан.

– Он умрет? – спросила Бин и расплакалась.

– Не повезло – так не повезло, злой дух задел черного папку крылом. Похороните его так, чтобы добрые ангелы пели над ним среди банановых листьев и хлопковых полей… Шутка ли, может, даже белые в Большом доме прольют слезу-другую… – Он почти рыдал в тепле и уюте постели, словно в муках производил на свет этот бубнящий голос, требовавший из угнетенных глубин, чтобы ему вняли… А тем временем в окно заглянуло солнце, умытое небо голубело после дождя. В своей жаркой постели Ричард ворчал себе под нос что-то бессвязное, а один раз даже выкрикнул: – Мисси, мисси, уж не убивайтесь вы так, глаза старика Тома еще увидят рассвет!

Но Джоан уже была внизу и что-то говорила в телефонную трубку твердым голосом.

Металлический привкус

У металла, собственно, нет вкуса; его присутствие во рту ощущается, так сказать, дисциплинарно, как приказ «отставить!» всем остальным привкусам. Когда Ричард Мапл, устав за годы от приступов зубной боли, от обломков во рту и периодических удалений, решился на коронки и на мосты, во рту стало холодно от золота, зубы приобрели ровный вид, все дыры и сколы ушли в прошлое, а ведь они служили языку зеркалом самопознания. В пятницу, после окончательной заливки цементом, он отправился на небольшую вечеринку. Какие напитки он там ни пил, все они были примерно на один вкус, и он чувствовал себя то не совсем самим собой (от его настоящих зубов остались одни остовы), то, наоборот, выросшим над собой прежним. Особенное ощущение во всем черепе при каждом смыкании челюстей – чем не новая ясность мыслей после религиозного посвящения? Он видел участников вечеринки с небывалой остротой, как будто его глаза превратились в камеры с профессиональной фокусировкой. Он мог разглядеть за раз только одного человека и фокусировался не столько на своей жене Джоан, сколько на Элеонор Деннис, длинноногой супруге брокера по муниципальным облигациям.