Текст книги "Кролик успокоился"

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 44 страниц)

– Ну-ну, полегче насчет японцев, Нельсон. До сих пор мы на японцах неплохо выезжали.

– Выезжали – это твоя точка зрения. А по мне, тряслись всю дорогу, как на заднем сиденье «терсела». Ты говоришь о них с таким благоговением, будто они супермены. Да ничего подобного! Взять хотя бы дизайн – только забудь уже про маленький, надежный, выносливый, дешевенький семейный автомобильчик! – в большинстве случаев это просто кошмар. «Лэндкрузер» – полный швах, ему до «Чероки» как до луны, да и «4-Раннер» недалеко ушел: он поначалу был такой маломощный, что пришлось ставить на него 6-цилиндровый мотор: жрет бензин как ненормальный – галлон на четырнадцать миль, сам читал в выпуске «К сведению потребителей». А этот их фургон! Смех, да и только. Это ж надо додуматься взгромоздить мотор между передними сиденьями: если хочешь пересесть вперед с заднего сиденья, вылезай наружу и залезай снова. Зимой в Пенсильвании таких охотников подышать свежим воздухом днем с огнем не сыщешь. Столько жалоб от клиентов, что я тут на днях не выдержал, сел, поехал, решил сам убедиться, и хоть гигантом меня не назовешь, – мамочка родная, сидел, как в тиски зажатый, ни вздохнуть ни охнуть! И скорость набирает в час по чайной ложке – на скоростное шоссе на нем въедешь позади всех. На 422-м, думал, меня ветром снесет вместе с этой дурой высоченной – как в нее залезать-то? Лично я ногу на подножку еле задрал.

Что верно то верно, думает про себя Гарри, гигантом тебя не назовешь. Ему кажется, что Нельсон чересчур резок, нетерпим, возбужден, как часы хорошей сборки, только со сломанным зубцом в шестеренке, или как упругий сгусток в смазке. Сын без конца шмыгает носом и вот уже зажигает вторую сигарету, а ведь только что, не докурив, затушил первую. Да и курил-то без удовольствия. Рука его все время тянется к носу, можно подумать, ему усы мешают.

– Да, конечно, – говорит Гарри добродушно, надеясь своим тоном успокоить расходившиеся нервы сына, – фургоны никогда не делали погоды в нашем бизнесе, и в «Тойоте» прекрасно знают, что тут они дали маху. К девяносто первому они собираются основательно перетряхнуть всю программу выпуска. Скажи лучше, как тебе новая «крессида»?

– Бр-рр! Мерзость! И чего в ней нового? Ах, ну да – она же больше старой, правда, всего чуток, и мотор не два и восемь, а три, и клапанов аж двадцать четыре вместо двенадцати, так что тянет, тянет, спору нет, но от базовой модели по цене двадцать одна тыща за штуку мы, кажется, вправе этого ожидать – еще бы она не тянула, Бог ты мой! Приборная панель – полный атас! Щиток терморегулятора выдвигается как ящик комода и не убирается на место, пока не включишь зажигание, – курам на смех; это раз, а два – они взяли из прошлогодней модели эту бредовую идею устанавливать два ряда кнопок настройки стереосистемы, а там всяких кнопок и без того не меньше, чем у пилота в кабине самолета. Она дорого стоит, папа, – зато и ехать в ней любо-дорого, скажешь ты, но вид-то у нее какой! Ни то ни се: внутри дешевка, снаружи псевдо-«ауди». Давай будем называть вещи своими именами: у «Тойоты» столько же воображения по части стиля, как у морской свинки. Их машины ничего не говорят ни уму ни сердцу. Настоящие, классические автомобили – «паккарды» тридцатых, небольшие «ягуары» с длинным капотом и спицами на колесах, малолитражки пятидесятых с «плавничками», даже «фольксваген-жук» – все они делали заявку на свой собственный стиль, воплощали в себе некий символ. «Тойота» ничего не воплощает, отсиживается в кустах и подворовывает чужие идеи. Посмотри, что стало с их пикапом. Да, было время, пикап шел на ура, но теперь пришлось потесниться: на рынок опять вернулись «форд» и «дженерал моторс». А «МР-2»? Да она теперь даром никому не нужна.

Гарри не сдается:

– С двухместными сейчас у всех трудности из-за страховки, больно много дерут. «Тойота» производит хорошие, качественные, надежные автомобили. Они послушны и долговечны, и покупатели это знают и относятся к марке с уважением.

Нельсон не дает ему продолжать:

– И мне осточертело, что они без конца диктуют нам, что почем продавать, какой товар выставлять в витрине, во что одевать продавцов и сколько квадратных футов у тебя должно быть в наличии, чтобы ты удостоился чести плясать под их дудку и жрать что прикажут. Когда я принял дела, я, по правде сказать, даже удивился, сколько всякой дряни вы с Чарли успели проглотить за это время. Им нужны бессловесные исполнители, роботы!

Теперь Кролик разобиделся не на шутку.

– А-а, наш малыш наконец столкнулся с реальной жизнью? Поздравляю. А в ней уж так заведено, что ты всегда будешь частью какой-то структуры, таков закон. Мы от «Тойоты», кроме добра, ничего не видели, и тебе негоже об этом забывать. Я-то помню, как радовался Фред Спрингер, когда получил свою первую лицензию от «Тойоты», – будто ребенок, у которого что ни день сочельник, и так круглый год. Это, между прочим, его собственные слова! – Все женщины в их семействе на разные лады повторяют, что Нельсон – точная копия деда, и, воскрешая в разговоре с сыном дух покойного Фреда, Гарри рассчитывает пробудить в нем чувство гордости за семейное дело. Его удручает, что тот выливает на «Тойоту» ушат помоев.

Но Нельсон не унимается.

– Дед был настоящий делец, папа. Ему просто нравилось проворачивать делишки. Он же сам рассказывал: брал по дешевке у одних и потом без зазрения совести наживался на других, и в этом состоял весь смак! Тут был хотя бы элемент игры, какой-то простор для собственной фантазии. А теперь от всей свободы творчества в нашем бизнесе только и осталось, что сбывать старые машины, которые нам подгоняют в счет уплаты за новые, так ведь и того не дают! Эта американская рухлядь, оказывается, портит им весь вид, так что подержанные машины продавать приходится чуть ли не тайком. Зато если старушка выглядит правдоподобно, глядишь, тыщонку заработаешь; а новые продавать – все равно что наняться кассиром. Если это называется «продавать», значит, я чего-то не понимаю, значит, все, что от тебя требуется, это пробивать чеки.

– Непыльная работенка за сорок-то пять тысяч плюс премиальные. – Таков нынешний годовой доход Нельсона. Гарри с Дженис по этому поводу частенько цапаются: он говорит, больно жирно, а она в ответ свое – у него семья. – Я в твоем возрасте, – говорит он сыну, вероятно, уже не в первый раз, – горбатился за тринадцать с половиной простым работягой-линотипистом, и домой приползал грязный как черт. У меня от этой работы башка разламывалась и глаза я, кстати, тоже там испортил. У меня до этого было прекрасное зрение.

– То тогда, папа, а то сейчас. Ты застал еще индустриальную эпоху. Ты был синим воротничком, а проще сказать рабом. Прошли те времена, когда деньги зарабатывали долго и упорно; теперь главное попасть на нужное место, и тогда деньги сами придут. У меня есть знакомые юристы, знакомые риелторы, не старше меня, заметь, и ничуть не умнее, которые на одной операции делают двести – триста тысяч. Да оглянись вокруг – вон тут сколько деньжищ на пенсии. Разбогатеть легко – разве не этому учит нас Америка?

– Вот твои-то хваленые знакомые небось и распродают Неваду японцам, о чем ты так горько сокрушаешься. И вообще, откуда такая жадность к деньгам? Мать разрешает тебе даром жить в доме, по закладной платить не надо – да ты, поди, скопил не одну кубышку. А что касается подержанных машин...

– Папа, мне очень жаль, но я вынужден тебя разочаровать: сорок тысяч по нынешним временам далеко не предел мечтаний, если ты хочешь жить на мало-мальски приличном уровне.

– Господи, да какой же такой уровень нужен вам с Пру? Дом у тебя бесплатный, только и расходов что отопление и налоги...

– Налог за этот сарай мало-помалу перевалил уже за четыре тысячи. Недвижимость в Маунт-Джадже после демографического взрыва подскочила до небес, даже какой-нибудь дом стенка к стенке с другими в занюханном конце Джексон-роуд, где ты раньше жил, теперь продается за шестизначную сумму. А федеральная налоговая реформа для меня и мне подобных не делает никаких послаблений – чтобы пользоваться привилегиями, надо быть богатым. Лайл тут как-то показал мне в компьютере...

– Кстати, я как раз хотел спросить тебя. Кто удумал заменить Милдред Крауст этим парнем?

– Папа, она просидела в «Спрингер-моторс» целую вечность.

– Вот именно, и я о том же. Она любую работу могла сделать с закрытыми глазами.

– Если честно, ты заблуждаешься на ее счет, а вот что она спала на ходу, это факт. Она так и не смогла освоить компьютер. Нет, она, конечно, очень старалась, но стоило ей увидеть любой пустяковый сбой или простейшую ошибку, как она во всем обвиняла несчастную технику и принималась названивать в фирму к поставщикам, чтобы те немедленно прислали мастера – а они берут больше ста двадцати долларов в час, – тогда как все неприятности случались потому, что она не в силах была разобраться в инструкции и вечно тыкала не в ту клавишу. Она попросту вышла в тираж. Тебе надо было отправить ее на покой, как только она достигла пенсионного возраста.

Наружная дверь, тихонько щелкнув, открывается.

– Я одна, – доносится голос Дженис. – Пру с детишками захотели еще побыть в бассейне, а я подумала, мне лучше вернуться и сообразить, чем мы можем поужинать. Наверно, сегодня обойдемся тем, что есть, сейчас погляжу, не остался ли суп – тогда можно его разогреть. Вы беседуйте, мальчики, не обращайте на меня внимания. – Она не хочет им мешать, даже не заглядывает в комнату; слышно, как ее шаги удаляются по направлению к кухне. Не иначе, воображает, что они наконец беседуют по душам – отец с сыном.

На самом же деле Гарри сейчас смотрит на сына так, как если бы перед ним был компьютер. Что-то в нем не так, где-то есть сбой, а вот какой – загадка. Слишком много он говорит, слишком быстро. Раньше Нелли был молчун и бука, а тут молотит языком без остановки, ты ему слово, он тебе десять в ответ. Что-то у него внутри раскручивается со страшной скоростью, нехорошо это.

Гарри снова возвращается к Милдред Крауст.

– Она ведь была не так уж стара, если я не ошибаюсь. Сколько ей? Шестьдесят восемь? Девять?

– Папа, ей было за семьдесят, а она продолжала вести всю бухгалтерию. Лайл делает все то же самое, что раньше делала она, хотя приходит всего два-три раза в неделю.

– То да не то, я же не слепой, в отчетах кое-что просматривается. Об этом я и хотел поговорить с тобой – о цифрах по подержанным машинам в ноябрьской сводке.

Непонятно почему, сын становится белее мела. Он сует сигарету в дырку в крышке пивной банки и сминает ее одной рукой – не бог весть какой фокус, банки-то нынче делают из алюминия толщиной с бумагу. Он встает с кресла и, похоже, собирается присоединиться к матери, которая шумно хлопочет на кухне.

– Дженис!– зовет ее Гарри, с трудом поворачивая голову, – шея заплыла жиром и потеряла всякую гибкость.

Она стоит в кухонном проеме – в черном купальнике и фиолетовой юбочке из обмотанного вокруг бедер полотенца, все-таки неудобно ехать в лифте почти нагишом. Она, видимо, малость не в форме: прежде чем отвести всех желающих в бассейн, она открыла бутылочку кампари и обратно скорей всего заспешила, чтобы без помех пропустить еще рюмку-другую. Жидкие волосенки намокли и распрямились, ниточками повиснув вдоль головы.

– Что? – виновато отзывается она на требовательные нотки в голосе Гарри.

– Куда подевались последние отчеты из магазина? Они же все время лежали сверху на письменном столе.

Этот письменный стол они купили уже здесь по дешевке, наспех, торопясь поскорее обставить квартиру, и выполнен он в том же стиле, что и приставные столики по обе стороны светлого раскладного дивана и комода в их спальне – белое крашеное дерево, на ножках через равные интервалы нарисованы золотые кольца, чтобы было похоже на бамбук. В столе всего три неглубоких ящичка, которые из-за влажности плохо выдвигаются, и над ними еще какие-то закутки и углубления, где безвозвратно исчезают счета и карточки с приглашениями. Столешница из какого-то до блеска отполированного материала, похожего на мрамор, а еще больше на окаменевшее ванильно-медовое мороженое, обильно завалена сугробами неотвеченных писем, банковскими извещениями о состоянии счетов, отчетами биржевых маклеров, сообщениями из фонда управления финансами, карточками для подсчета очков в гольфе и ксерокопиями объявлений местного комитета по проведению массовых мероприятий. Кроме того, у Дженис есть привычка вырывать разные полезные заметки из журналов, посвященных проблемам здоровья, – «Нэшнл инкуайерер» и местной «Ньюс-пресс», – а потом напрочь забывать, кому же она хотела их послать. Вид у нее испуганный.

– Сверху, говоришь? – растерянно переспрашивает она. – Может, я их выбросила. Ты всегда так, Гарри, завалишь нужную бумагу чем попало, а потом через год спохватишься – почему нет на месте?

– Я говорю о бумагах, которые пришли всего на прошлой неделе. Финансовые сводки за ноябрь.

Тут губы ее поджимаются и лицо закрывается – щелк! Значит, в ней созрело решение, и она будет стоять насмерть, хоть головой бейся о стену – женщины в этом большие мастера.

– Понятия не имею, куда они делись. И меня просто бесит, что ты повсюду раскидываешь свои старые карточки для гольфа. Зачем вообще ты их хранишь?

– Я делаю на них пометки для себя – разные наблюдения во время игры. Не виляй, Дженис. Мне нужны эти треклятые отчеты!

Нельсон стоит бок о бок с матерью у входа в кухню, его рука сжимает смятую пивную жестянку. Без джинсовой куртки его рубашка выглядит еще пижонистей: тоненькие розовые полосочки, белые отложные манжеты и воротничок – фу-ты ну-ты! Мальчишка и Дженис почти одного роста, у обоих напряженные, замкнутые лица. И вороватый взгляд.

– Да ладно тебе, папа! – говорит Нельсон таким голосом, будто у него пересохло во рту. – Через неделю-другую получишь уже декабрьские сводки. – Когда он поворачивается к холодильнику, чтобы достать себе еще пива, он подставляет Кролику на обозрение свой затылок, от вида которого у того холодеет сердце: аккуратный крысиный хвостик, дужка серьги, внушительная проплешина.

И когда Пру возвращается с детьми из бассейна – все трое в резиновых шлепанцах, с полотенцами на плечах, в которые они как могут кутаются, с мокрыми, облепившими голову волосами, – и дети довольные, хотя у них зуб на зуб не попадает, губы синие и пальчики побелели и сморщились от воды, Гарри вдруг видит Пру в неожиданно новом свете: как самое слабое звено в коварном заговоре против него. Ох уж этот ее поцелуй в аэропорту, ее большие мягкие губы! Ох уж эти ее бедра в сильно вырезанном снизу, но во всем остальном вполне целомудренном белом купальнике, которые кажутся такими широкими, словно в них из года в год потихоньку вставляли распорочки!..

Это их пятая зима здесь, да, пятая, а Гарри, просыпаясь по утрам, всякий раз заново удивляется, что он во Флориде, на берегу Мексиканского залива. Ну, не на самом берегу, залив отсюда больше не виден, после того как ряд новых кондоминиумов с декоративными башенками и кровлями из испанской черепицы заслонил от них последний далекий проблеск водной глади на горизонте. Когда они с Дженис в 1984-м купили себе здесь квартиру, с их балкона еще можно было любоваться фрагментами залива: гладкий, ровный край света, если смотреть поверх крыш, и прерывистый, если смотреть в просветы между только что отстроенными башнями, – как точки и тире азбуки Морзе; и до того они были взбудоражены этим видом, что даже купили в магазине у причала, в миле от их дома по бульвару Пиндо-Палм, подзорную трубу и треногу. И в подрагивающий кружочек той первой зимой попадались то парусная лодка с раздувающимся спинакером, то роскошная яхта с высокими белыми бортами, бесшумно рассекающая волны, то взятый напрокат рыболовный катер с крылышками нависающих над водой площадок – специально, чтобы удобнее было бить рыбу острогой, а то, совсем вдалеке, огромное, целый мир в себе, ржаво-серое нефтеналивное чудище, неподвижно ползущее в Мобил или Новый Орлеан или же обратно – в Панаму или Венесуэлу. Но за последние несколько лет водная гладь постепенно исчезла у них из виду: вдоль берега понастроили отелей-небоскребов – один цвета овсянки, другие как малиновый мусс, а третьи сплошь из стекла, холодные и чистые вертикали, сине-зеленые, как вода в заливе.

Там, где ныне вздымаются ввысь небоскребы, когда-то не было ничего, кроме песка да топких мангровых лесов; извилистые приливные бухточки змейками вползали между деревьями, обнажая переплетения корней, а рябь на воде означала, что там неслышно скользнул аллигатор или водяная змея; потом откуда ни возьмись стали появляться выкрашенные в белый цвет дома и некрашеные лачуги – жалкое подражание Югу, рассчитанное на несведущих северян, стали худо-бедно выращивать хлопок и пасти скот на здешних песчаных почвах и даже посылали на Север понуро плетущиеся стада живой говядины в помощь голодающей армии восставших во времена Гражданской войны; а потом домов становилось все больше, а расстояния между ними все меньше, иные были уже из кирпича, известняка или гранита, доставляемого баржами из алабамских карьеров. Позже, с наступлением нового века, на этот отросток Юга пришли железные дороги и с ними толстосумы и недужные и просто жалкие недотепы – здесь неожиданно для всех оказалась новая пограничная территория. Бумы сменялись банкротствами; свежие порции оптимизма вливались одна за другой. Ну а теперь, в эпоху авиалайнеров и государственной программы социальной защиты и солнцепоклонничества в национальном масштабе, тут развернули такое строительство – дома растут как грибы. Их городок называется Делеон в честь некоего испанца-первооткрывателя [13]13
  Имеется в виду Хуан Понсе де Леон, который первым из европейцев ступил на землю Флориды в 1513 г. и дал ей ее теперешнее название.


[Закрыть], который в 1521 году пал от отравленной семинольской стрелы (и не спасла его блестящая черная кираса) где-то тут неподалеку или, может, в другом похожем месте. Когда Гарри просыпается, прошлое мерцает, словно сон, в глубинах его сознания; в своем нынешнем полупенсионном состоянии он пристрастился к чтению исторических книг. Он и раньше всегда испытывал некоторый интерес к страшноватой смеси фактов, из которой вырастают наши отдельно взятые жизни и в которую они затем сами обращаются, – тонкие бурые слои перегноя, сложенные из предшествующих смертей, слои, образующие, если они достаточно глубоки и спрессованы, залежи угля, как, например, в Пенсильвании. Тихими вечерами, когда Дженис сидит на диване, потягивая какое-то пойло и бессмысленно пялясь в телевизор, где идет очередное тупоумное шоу, он устраивается на кровати, опершись спиной на мягкое атласное изголовье, и оттуда, с головокружительной высоты своего нефритово-зеленого убежища, словно с верхушки дерева, устремляет взгляд вниз, в минувшее.

Звук, который врывается в его утренние сны и в конце концов их рассеивает, – это визгливое жужжание косилок, подстригающих траву на гринах [14]14
  Лужайка вокруг лунки с очень гладкой, коротко подстриженной травой, обычно круглой или грушевидной формы.


[Закрыть]гольф-поля, а вслед за тем еще один, такой же или, может, чуть менее механический, звук – рыдающие крики чаек, слетающихся на свежеполитые фарвеи [15]15
  Участки с короткой травой, называемые также «фарватеры».


[Закрыть], где на поверхность, попить, вылезают земляные черви. Рядом с изголовьем их кровати – большая стеклянная раздвижная дверь, нарочно не до конца задвинутая, чтобы внутрь проникала прохлада зимнего утра: сейчас один из немногих месяцев в году, когда можно жить без кондиционера; вот почему прохладное соленое дыхание воздуха, подслащенное запахом мокрых фарвеев, касаясь его лица, помогает вспомнить, где он находится, – ах да, в хваленом ширпотребном раю, куда он попал благодаря денежкам Дженис. Ее нет рядом, хотя ее тепло еще здесь и приятно ласкает колено, когда он блаженно раскидывается на кровати, захватывая и ее половину. Из уважения к его шести футам трем дюймам роста они после некоторых колебаний наконец купили кровать максимальных размеров, и у него впервые в жизни ноги не свисают над краем, вынуждая его переворачиваться на живот и спать в позе всплывшего на поверхность утопленника. Он долго не мог привыкнуть к перемене, к тому, что ступни не цепляются крюком за матрас, а должны подворачиваться либо носками внутрь, либо наружу. Пальцы на ногах сводит судорога. Он пробует спать на боку, согнув ноги в коленях: так и рту легче дышать, и животу вольготно, и его слабое сердце не так испуганно бьется, как когда он зависает лицом вниз над толщей матраса. Зато руки совершенно не знают, куда им деваться. В руке, сунутой под голову, нарушается кровообращение, и он просыпается оттого, что у него затекла кисть и ее покалывает и пощипывает, как от разряда электрического тока. Если он спит на спине, Дженис жалуется, что он храпит. Она, дуреха, сама теперь храпит будь здоров – теперь, когда они оба ближе к старости; но он старается быть снисходительным: ведь она сама не ведает, что творит во сне – то вдруг захрапит, а то испортит воздух, да как, он уж и нос в подушку уткнет и знай твердит себе, что она, как и он, всего лишь несовершенное создание природы. Вообще женщин можно пожалеть – больно хитроумно устроено у них тело, столько всяких дыр и дырочек. Сейчас он слышит ее, голос доносится из кухни, какой-то странно писклявый, фальшивый, голос, каким говорят с детьми.

Кролик ждет, что в разговор вот-вот вступит другой голос – пониже и помоложе, – голос матери его внуков, но вместо этого вдруг слышит где-то совсем рядом, на уровне его головы, скрипучий крик какой-то птицы, притаившейся в кроне норфолкской сосны, чьи ветви почти касаются их балкона, рукой можно достать. Ему никак не удается приучить себя к норфолкским соснам – точь-в-точь искусственные новогодние елки, ветви растут так, будто расстояния между ними вымеряли по линейке, и каждая абсолютно правильной формы, как птичье крыло, перышко к перышку, а вся крона в целом – идеальный конус. Крик птицы напоминает звук, который получается, если взять два бруска сырой древесины и ритмично тереть их один о другой. Флорида, как правило, производит впечатление чего-то сделанного. Ковровые покрытия внутри, зеленые покрытия на цементных дорожках снаружи, газоны с бермудской травой между дорожками, а под всем этим грязно-серый песок – стоит поддеть клюшкой кусок дерна, или, точнее, дивота, сразу припорошит туфли.

Сегодня среда, он играет в гольф, как всегда в составе их обычной четверки, на поле надо быть в девять сорок: это веская причина, чтобы встать с кровати, а не разлеживаться до бесконечности, тужась припомнить, что же ему сегодня снилось. Во сне он хотел дотянуться до чего-то, что его спящие глаза не позволили ему разглядеть сквозь веки; это было что-то округлое и темное и очень печальное, до краев наполненное тягостным предчувствием судьбы, которое он в течение дня все время от себя гонит.

Раз-два, встали! Кролик пристально вглядывается в «поддельные» ветви норфолкской сосны в надежде обнаружить крикуна. Судя по звуку, это какой-то самодовольный нахал, какаду или по меньшей мере тукан, словом, типичный тропический горлодер с роскошным хвостовым оперением, свисающим вниз на целый фут, но сколько он ни шарит глазами, он видит только скромную буроватую птичку вроде золотого дятла, каких в Пенсильвании пруд пруди. А может, это и в самом деле гость из Пенсильвании прилетел перезимовать, как и он сам.

Он идет в свою ванную, чистит зубы, облегчается. Странно, раньше струя раскатистым водопадом била в унитаз, а теперь цедится какой-то робкий ручеек, да и то словно нехотя; ему приходится раз, а то и два вставать ночью, и он по-бабьи садится на стульчак, крайняя плоть вся в сонных складках, не знаешь, в какую сторону потечет, ну точно как у баб – те тоже не умеют целиться. Он бреется, встает на весы. Еще фунт прибавил. Ох уж эти ореховые плитки! Он идет к двери с намерением выйти из спальни, но на пороге спохватывается, что выйти не может. Здесь, во Флориде, он спит в одних трусах; пижама закручивается вокруг тела, и часам к двум ночи в ней становится так жарко, что он просыпается – правда, не только из-за этого, еще из-за тяжести в мочевом пузыре. Сейчас, когда здесь Пру с детьми, он же не может появиться в кухне в одних трусах. Он слышит, как они все там топчутся, натыкаясь на все подряд. Значит, надо либо надеть штаны для гольфа и рубашку-поло, либо найти халат. Он останавливает свой выбор на мягком темно-бордовом халате как на одежде, более подобающей – какое это слово все время мелькает, когда читаешь про Средние века? – сюзерену. Хозяину дома. Достопочтенному дедушке. В этом есть некий символ, выражаясь языком Нельсона.

Когда Кролик наконец открывает дверь, в кухне уже полным ходом идет первая из баталий предстоящего дня. Бесценное сокровище, маленькая Джуди чем-то расстроена: от соленых слез края век покраснели, хотя она изо всех сил старается не плакать, срывающимся голосом говоря:

– Половина ребят из нашей школы там были! А некоторые даже по два раза, а у них даже нет ни бабушки, ни дедушки во Флориде! – Она хочет в Диснейуорлд, а ее не везут.

Дженис пускается в объяснения:

– Деточка, ну, поверь мне, это отдельное большое путешествие. Если ты хочешь туда попасть, надо лететь до Орландо. А ехать отсюда...

– ...все равно что тащиться в машине до Питтсбурга, – заканчивает за нее Гарри.

– Папа нам обещал! – возмущается обманутый ребенок, да с такой страстью, что ее четырехлетний братишка, на секунду замерев с зажатой в кулаке ложкой, которой он больше развозит по тарелке, чем ест поставленные перед ним хлопья с молоком, из солидарности всхлипывает. Две капли молока стекают с его оттопыренной нижней губы.

– Мало того что далеко, дорога – тоска зеленая, – невозмутимо продолжает Гарри. – Все шоссе 27 утыкано светофорами. Мы знаем, ездим там иногда.

Пру вносит необходимые пояснения:

– Папа не имел в виду, что мы поедем в этот раз, он подразумевал когда-нибудь потом, когда у нас будет больше дней в запасе.

– Нет, он сказал в этот раз! – настаивает бедный ребенок. – Он всегда так: сначала наобещает, а потом не делает.

– Папа трудится не покладая рук, чтобы у вас было все, чего вы пожелаете, – строго одергивает ее Пру, и в тоне ее сквозит раздражение, которое иногда слышишь в разговоре двух женщин, когда одна из них начинает терять терпение. Она, как и он, в халате – короткий лоскутный халатик с рисунком из соцветий пурпурного вьюнка и его извилистых стеблей. Ее веснушчатые ляжки, широкие, гладкие, обтекаемые, – как крыло автомобиля. Ступни – длинные, с проступающими под кожей косточками, в суставах пальцев красноватые, а сверху белые, как бумага, – продеты в красные, цвета губной помады, сабо на пробковой подошве. Лак на ногтях облупился, и это, по мнению Кролика, придает еще больше сексуальности ее облику.

– Ну, коне-еечно! – отвечает ей дочь со злым сарказмом, причины которого Гарри пока не улавливает. Семейная жизнь, дети – для него это уже в далеком прошлом, которое он без сожалений оставил позади; там, в прошлом, это было вроде куста в самом глухом, заброшенном и заросшем углу сада, куста сирени или бирючины, в который снизу пролезли какие-то вьющиеся сорняки с точно такими же листьями и обвили и оплели куст так, что садовник свернет мозги набекрень, если начнет отделять добрые побеги от вредных. Да и вообще у него, по большому счету, был всего-навсего один ребенок, Нельсон, всего один паршивый ребятенок, хотя совсем недавно он где-то вычитал, будто человеческий самец вырабатывает за жизнь столько спермы, что его потомством можно было бы населить не только весь земной шар, но еще и Марс и Венеру в придачу, если бы на них были подходящие условия для жизни. Да, эти мысли планетарного масштаба – как и то недосягаемое, округлое, что мучает его во сне, – наводят жуткое уныние: выходит, весь смысл его пребывания в сем бренном мире сводился к тому, чтобы произвести на свет малютку Нелли Энгстрома, чтобы тот, в свою очередь, произвел на свет Джуди и Роя и так далее, покуда восходит солнце, покуда вертится Земля.

А вот и Нельсон, легок на помине, – семейный переполох и его сорвал с места и всосал, будто пылесосом, в кухню. Наверно, услыхав краем уха, что о нем говорят, он выползает из гостевой спальни и возникает на пороге – с голой грудью, небритый, в помятых сизо-голубых пижамных штанах, очень и очень не из дешевых, по крайней мере на вид. Это наблюдение относительно широких замашек Нельсона вызывает у Гарри странно неприятное ощущение в области живота, в голове мелькают какие-то цифры, он напрягается, но никак не может вспомнить, нужная мысль в последний момент ускользает, Дженис сказала, что у парня измученный вид, он и правда худоват, тень полосками пробегает меж ребрами. Обнаженная грудь придает ему несколько воинственный облик, будто он намерен заявить права на свою законную территорию (куцый халатик Пру весьма способствует этому впечатлению). Сцена с пижамой. Дорис Дэй и кто же, дай Бог памяти, с ней был еще – Джон Рейт?.. [16]16
  Герой вспоминает популярный кинофильм «Игры в пижамах», снятый по мотивам одноименного бродвейского мюзикла 1950-х гг.


[Закрыть]Но как бы ни выглядела пижама Нельсона, сам он весь какой-то тощий, взъерошенный и жалкий, с небритыми баками, клочковатыми усиками, точь-в-точь как у покойного Фреда Спрингера, и редеющими волосами, которые влажно торчат во все стороны, будто голова его утыкана шипами. Кролик вспоминает, как крепко спал Нельсон в детстве, как под рукой его головенка всегда казалась взмокшей, разгоряченной.

– Ну-ка, что я тут кому обещал? – недовольно спрашивает Нельсон, вперившись взглядом в пространство, разделяющее Джуди и Пру. – И речи не было, что мы в этот раз поедем в Орландо, хватит сочинять!

– Ну, папочка, здесь же совсем-совсем нечего делать, здесь какая-то скучная Флорида! Я не хочу снова в Музей цирка, он противный, мы уже были там в прошлом году, и еще на обратном пути было столько машин и мы все ехали и ехали – Роя даже вытошнило на стоянке, около кафе, где продают жареных цыплят по-кентуккски.

– Да, шоссе 41 не для слабонервных, – соглашается Гарри.

– Здесь миллионразных занятий, – заявляет Нельсон. – Хочешь, плавай в бассейне. Хочешь, играй в шафлборд [17]17
  Игра с передвижением деревянных кружков по размеченной доске.


[Закрыть]. – Он иссякает, едва успев начать, и в смятении переводит взгляд на свою мать.

Дженис, обращаясь к Джуди, говорит:

– У нас тут теннисные корты, можем пойти с тобой постучать по мячику.

– Рой тогда тоже увяжется, а он всегда всю игру испортит! – не унимается девочка, и глаза ее опять наполняются слезами.

– ...и еще есть пляж... – продолжает увещевать ее Дженис.

У Джуди снова готов ответ, правда, на этот раз просто из духа противоречия:

– А учительница говорит, что от солнца портится кожа и что чем раньше начнешь подставлять себя солнцу, тем больше рака потом схлопочешь.