Текст книги "Кролик успокоился"

Автор книги: Джон Апдайк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 44 страниц)

Она предлагает Нельсону приготовить для него «французские» гренки – когда-то это был его любимый завтрак: взбиваешь яйцо, обмакиваешь в него кусочек хлеба и на сковородку. В те прежние годы на Виста-креснт, пока они все не попали в хороший переплет, она всегда старалась устроить в воскресенье маленький праздник – и утро начиналось с «французских» гренок, а потом Нельсон шел в воскресную школу. Он ведь правда был тогда такой хороший, доверчивый мальчик, совсем не капризный, а этот трогательный завиток в одной брови, а его темные глазки, беспокойно мечущиеся между ней и Гарри...

– Нет, мам, спасибо, не надо, – говорит он. – Я хочу просто выпить кофе, и не пытайся заталкивать в меня еду. Жареный хлеб с утра пораньше, да еще с сиропом, меня от этого с души воротит.

– У тебя вообще аппетит что-то стал неважный.

– Слушай, чего ты хочешь, чтоб я превратился в жирного борова, как папаша? У него пятьдесят фунтов весу лишних – так ведь и загнуться недолго.

– Его все время тянет похрумкать чего-нибудь солененького, от этого и толстеет. Соль задерживает воду.

В кофеварке на дне еще осталось немного дегтярно-черного кофе – чашечка, глядишь, и нацедилась бы. Дженис прекрасно помнит, как они покупали эту электрокофеварку в «Кей-Марте» на 41-м шоссе, когда они еще только-только здесь обосновались; она-то сама больше склонялась к агрегату от «Крупса» на десять чашек, но Гарри, привыкший по старинке доверять рекламе в журнале «К сведению потребителей», утверждал, что «Браун» на двенадцать чашек лучше и качественнее. Нельсон делает гримасу – в детстве он точно так же кривился, завидев рыбий жир, – и выливает одиннадцатую с половиной чашку оставшегося кофе в раковину. Он долго шмыгает носом и фыркает и хватает со стола «Ньюс-пресс». Вслух он зачитывает: «Городские власти снимают обвинение с футбольной звезды. Исцеление озера Окичоби может оказаться нам не по зубам», но им обоим ясно, что серьезного разговора не избежать.

– Посиди в гостиной, – говорит Дженис, – почитай там минуточку, а я сварю свежий кофе. Может, съешь одну слойку, последняя осталась, а? Нет так нет, отец потом доест.

– Да нет же, ма, я уже сказал. Не ем я всякую дребедень.

Вода закипает, кофеварка начинает урчать, и из гостиной доносится его смех.

– Послушай, что пишут, – кричит он и громко зачитывает: – «Всеми уважаемый шеф отдела по борьбе с наркотиками полиции Кораллового мыса в ближайшее время расстанется с должностью, поскольку специальным расследованием установлено, что предоставленный ему полицейским управлением кокаин на сумму почти в тысячу долларов был использован не по назначению. Кокаин, по утверждению полиции, бесследно исчез, точнее, был подменен пищевой содой». – От себя Нельсон еще добавляет, по-видимому, сомневаясь в ее способности уловить суть дела, за дуру ее держит: – Тут, во Флориде, каждый готов нюхнуть или стырить, что плохо лежит, даже шеф наркополиции не исключение.

– Скажи лучше, ты сам-то как – готов?

Он, думая, что она спрашивает про кофе, отвечает:

– Ну, конечно, – и, не отрывая глаз от газеты, протягивает свою чашку. – Смотри-ка, вчера на юго-западе Флориды наблюдалась самая высокая в стране температура.

Дженис приносит из кухни кофейник и ставит его на стеклянный столик, на сложенную в несколько раз газету. Она не может отделаться от суеверного страха, что от горячего стекло лопнет, хотя Гарри поднимает ее на смех и уверяет, будто стеклу не только чайник, паяльная лампа не страшна. Мужчины вечно смеются над женщинами по разным таким поводам, и еще когда речь заходит об электричестве, но сами тоже далеко не все понимают. Сколько случается всяких несчастий и неприятностей, никуда от этого не денешься, а мужчины знай себе делают вид, будто ничего особенного не произошло, или сваливают всю вину на других. Она решительно усаживается на диван, поближе к плетеному креслу Нельсона, и широко расставляет ноги, натягивая юбку между колен, – ее мать всегда так садилась, когда считала, что пора проявить твердость, – и говорит ему:

– Я не про кофе, я про кокаин. Что это за история, сынок? Я хочу знать правду.

И когда он поднимает на нее взгляд, у него на лице она видит до боли знакомое ей затравленно-скрытное выражение: так он смотрел в то злосчастное лето, когда ему было всего двенадцать-тринадцать – нет, 1969-й, значит двенадцать, тринадцать ему исполнилось только в сентябре. Есть вещи, которые она никогда не сможет себе простить, и одна из них – то, как ее мальчик приезжал на велосипеде на Эйзенхауэр-авеню и часами стоял под окнами дома, где жил Чарли, в надежде хоть мельком увидеть ее, свою мать, бросившую его ради любовника. Он спрашивает:

– Какая история? Кто тебе напел?

– Твоя жена, Нельсон, она мне рассказала. Она говорит, ты завис – у тебя уже зависимость и ты профуфукиваешь колоссальные суммы, больше, чем у тебя есть.

– Вот ведь сука бешеная! Врет она все! Ты что, не знаешь ее? Она чего хочешь наплетет – ей только бы выпендриться! Когда она успела накормить тебя всем этим дерьмищем?

– Пожалуйста, давай без грубостей. Что у вас не все ладно, и так понятно. Сначала Тереза только намекнула – это было позавчера, когда ты явился за полночь, а вчера мы могли уже поговорить подробнее, поскольку детей взял на себя твой отец.

– Вот-вот, с чего это он так прогибается? Что за балаган он тут устраивает перед моими детьми? Подумайте, какой большой-распрекрасный-добрый-любящий дедуля объявился! Почему-то со мнойон таким не был!

– Не пытайся уклониться от темы. А отец, возможно, как раз и хочет хотя бы теперь исправить какие-то ошибки, которые он допускал, когда ты рос. Но речь сейчас не о нем, не он беспокоит меня в первую очередь. Когда мы с ним были моложе, он пережил довольно трудное время – ему тяжело было расставаться с какими-то мечтами, с личной свободой, но мне кажется, теперь он поуспокоился. Чего не скажешь о тебе. Ты дерганый, грубый и все время где-то витаешь – такое впечатление, что тебя не интересует ни где ты, ни что с тобой, ни твоя семья. Тогда о чем же ты думаешь непрерывно? И мне приходит в голову только одно объяснение – я ведь тоже читаю газеты и смотрю телевизор: наркотики. Пру говорит, в твоем случае это кокаин и не исключено, что в последнее время еще какой-то крэк [73]73
  Термостабильная субстанция кокаина в виде отдельных гранул; в отличие от кокаина крэк курят, а не нюхают.


[Закрыть]; героин, как она считает, ты покамест не употребляешь, впрочем, от одного до другого один шаг – взять хотя бы этот, как его, спидбол [74]74
  Спидбол– смесь кокаина с героином.


[Закрыть], что ли?

– Спидбол вкалывают, ма, вводят посредством инъекций, а я от иглы, как от чумы, шарахаюсь. Вот уж чему не бывать, можешь мне поверить. С иглой и СПИД недолго подцепить, не приведи Господи!

– Ох, да, СПИД! Мы все теперь живем под страхом СПИДа. – Она закрывает глаза и молча думает о том, сколько в мире бед и горя из-за секса, и все во имя чего? Ради вожделенного ничтожного мига наслаждения. У Нельсона, конечно, свои слабости, но интуиция подсказывает ей, что он, в отличие от его отца, не помешан на сексе, – его поколение вкусило всего достаточно рано, чтобы чары развеялись. Взять для сравнения ее Гарри – бедняга только недавно начал сбавлять темп, а раньше ведь что ни ночь, прыгал в постель сам не свой от нетерпения, будто его там невесть какие чудеса ожидают. Да она и сама, было дело, попалась на эту удочку. Раз в жизни, но все же. Ей тогда казалось, что она чуть не с того света возвращает Чарли к жизни. Спасает любовью. А женщина ведь только этим и сильна, другой власти ей не дано. Во всяком случае, до недавних пор это было так.

Нельсон решает воспользоваться ее молчанием, чтобы самому перейти в наступление.

– Ладно, предположим, я позволяю себе расслабиться иногда, по уик-эндам, и что с того? Чем это хуже, скажи на милость, чем прикладываться к стакану? Да я сколько себя помню, без рюмашки тебя не видел – на кухне, где угодно. Не мне тебе говорить, мам, алкоголь в конце концов убивает человека. Ученые проводили исследования, так вот выяснилось, что кокс не так вреден для организма, как спиртное.

– Возможно, – говорит она, разглаживая на коленях короткую цвета хаки юбочку, – возможно, он не так вреден, но стоит он, если не ошибаюсь, во много раз больше.

– Только потому что он запрещен – законы у нас идиотские!

– Ну да, все правильно – ты можешь сколько угодно поносить алкоголь, но его употребление по крайней мере законно. Во времена молодости твоего дедушки Спрингера алкоголь был под запретом и потому он не пристрастился к выпивке, иначе, кто знает, он мог бы никогда не достичь того, чего он достиг, и мы все жили бы сейчас совсем по-другому. – Она видит, что он уже приоткрыл рот, и она повышает голос, не давая ему перебить себя: – И ты во многом очень на него похож, Нельсон. У тебя колоссальный заряд нервной энергии, тебе все время, постоянно, требуется что-то придумывать, прикидывать, действовать, и мне невыносимо видеть, как вся твоя энергия расходуется на то, чтобы так по-глупому себя разрушать. – Она опять замечает, что он хочет прервать ее, и спешит закончить: – А теперь просвети меня, Нельсон, расскажи мне про кокаин. Помоги старушке разобраться. Что же в нем такого замечательного, что на него любых денег не жалко? Пру говорит, у тебя горы неоплаченных счетов – по-видимому, он того стоит? Объясни мне.

Нельсон в бессильном раздражении со всего маху откидывается назад, прутья кресла жалобно скрипят; если она не ослышалась, там что-то лопнуло.

– Мам!Я не желаю обсуждать мою личную жизнь. Ради Бога, мне уже тридцать два.

– Да хоть восемьдесят два, ты для меня всегда ребенок, ты мой сын.

– Ты воображаешь, что можешь поступать и рассуждать, как твоя мать, – говорит он ей, – но мы-то с тобой прекрасно знаем, что у тебя и в помине нет ни ее ума, ни ее характера. – Но едва эти слова слетают с его губ, ему делается так стыдно, что он отворачивается и устремляет взгляд куда-то за балкон, навстречу солнечному, с ветерком, флоридскому дню, с его пронзительным птичьим криком и приглушенным аккомпанементом гольфа – время близится к полудню, температура воздуха за восемьдесят, самая высокая на всей территории страны. Мать не отрывает глаз от его лица. В потоке яркого света кожа его кажется прозрачной, истонченной нездоровьем, всякой вредоносной гадостью, которой он пичкает свой организм. В смущении он тянет руку к серьге, потом разглаживает указательным пальцем поочередно обе половинки своих тускло-бурых усиков. – Ну, это помогает мне снять напряжение, – признается он ей наконец.

Дженис этим не удовлетворена и пытается подтолкнуть его к более обстоятельному разговору.

– Но по тебе не скажешь, что ты не напряжен. – Подумав, она добавляет: – Ты и в детстве всегда был натянут как струна, Нельсон. Ты очень серьезно все воспринимаешь.

– А как, как еще можно все это воспринимать? – говорит он запальчиво. – Как одну большую шутку, вслед за папой? Для него-то весь наш дерьмовый мир – любовная записочка: люблю, целую, и все дела.

– Давай не будем без конца приплетать твоего отца, мы ведь не о нем сейчас говорим, а о тебе. Как ты только что сам справедливо заметил, я женщина простая. Ни ума, ни характера. Во многих вещах я совершенно ничего не смыслю. Начнем по порядку, с азов – сколько нужно на прием и сколько это стоит? Я ведь даже не знаю, каким способом ты это употребляешь – нюхаешь, куришь? – и если куришь, нужно ли это с чем-нибудь смешивать, всякое такое. Все мои сведения о кокаине почерпнуты из сериала «Полиция Майами» и разных телевизионных ток-шоу, а там, как правило, тоже мало что объясняют. Да я особенно и не прислушивалась, зачем? Разве знаешь, как жизнь повернется!

Он окончательно смешался, как она понимает: такой точно вид бывал у него шестилетнего, когда он болел и она допытывалась, как у него сработал кишечник. Или вот еще раз, когда ему было уже четырнадцать и она между прочим обмолвилась про пятна у него на постельном белье. Но в то же время, и она это ясно видит, его подмывает поделиться с ней подробностями, щегольнуть опытом, благоприобретенным за время самостоятельной мужской жизни. Он испускает тяжкий вздох, словно говоря «сдаюсь», прикрывает глаза и начинает:

– Ощущение – его не так просто описать. Знаешь, выпивохи иногда говорят, что они приняли «обезболивающее»? Так и я после дозы – мне не больно. Наверно, это значит, что в остальное время мне больно. Из черно-белого все становится цветным. Вообще все ярче, острее, нет такой безнадежности. Словом, мир видится таким, каким он и был задуман. – Последнее признание настолько для него сокровенно, что от неожиданности он сам хлопает глазами – а ресницы у него длинные, девичьи, – и заливается румянцем.

Дженис чувствует, что ей немного дурно, что она вплотную придвинулась к чему-то очень важному, неопределенному и нерешенному в сексуальной природе ее сына – к чему-то в испуге отвергнутому, – и она поднимает ноги на диван и поджимает их под себя, и ее коротенькая юбочка задирается выше колен. Ноги у нее, в ее пятьдесят два, все еще крепкие, ладные – ее главное достояние, хоть в юности, хоть в зрелые годы: волосы у нее всегда были неважнецкие, грудь маленькая, лицо самое заурядное. Особенно ей нравятся ее ноги здесь, во Флориде, – во-первых, они покрыты ровным коричневым загаром, и во-вторых, очень выигрывают в сравнении с другими женскими ногами, чьи обладательницы давно утратили форму, а впрочем, может, у них этой формы и не было никогда. У здешних низкозадых евреек в возрасте не ноги, а ножки от рояля. Чтобы сын полнее насладился ее невежеством, Дженис спрашивает:

– И сколько же понюшек тебе требуется, чтобы все заиграло яркими красками?

Он снисходительно смеется:

– Это называется «дорожки», мам. Сперва высыпаешь порошок – обычно, на зеркало, – потом лезвием бритвы разравниваешь его и выкладываешь дорожками с осьмушку дюйма шириной и длиной в дюйм-два. Дорожки затем вдыхают в нос через соломинку или специальную стеклянную трубочку, которую при желании можно купить в том же Бруэре у моста. Кое-кто пользуется свернутой в трубочку купюрой; если банкнот, скажем, стодолларовый, это считается своего рода шиком. – Он улыбается при воспоминании об отлаженном, приятно щекочущем нервы ритуале приготовления в кругу друзей, у кого-нибудь на квартире в высокой северной части Бруэра, подпирающей гору Джадж.

– Пру тоже принимает в этом участие вместе с тобой? – спрашивает его мать.

Пасмурное облако набегает на его лицо.

– Раньше да, потом завязала – когда забеременела Роем – и с тех пор ни-ни. Такая стала правильная! Все каркает, что это, дескать, разрушает личность.

– Может, она права?

– Кого-то, наверно, разрушает. Хотя вряд ли. Просто есть такие люди, кому на роду написано попасть в зависимость не от одного, так от другого. Я уже говорил и еще раз говорю: алкоголь для здоровья опаснее. А тут можно даже на работе зайти в туалет, сделать себе дорожку, и никто ничего не заметит, зато ты сам сразу почувствуешь себя суперменом. И торговля сразу пойдет, как у супермена, будь уверена. Когда сам чувствуешь себя неотразимым, кто же устоит? – Он опять смеется, показывая мелкие сероватые зубы, ее зубы. И лицо у него тоже маленькое, как у нее, как будто им обоим не хочется слишком обнажать фасад, по которому жизнь бьет больнее всего. Гарри другое дело, он с возрастом распух, лицо как круглая луна. И здешний народец, все эти ушлые евреи, держат его за простака и при каждом удобном случае не прочь надуть, взять хотя бы троицу его партнеров по гольфу.

Она трогает языком верхнюю губу, раздумывая, о чем бы таком еще его спросить. Для нее совершенно очевидно, что ей не скоро удастся вызвать его на такой же откровенный разговор. Завтра днем он уже улетит, чтобы Новый год встретить дома.

– А крэк ты тоже употребляешь? – спрашивает она.

Он настораживается. Закуривает «Кэмел» и, запрокинув голову назад, допивает остатки своего кофе. На виске у него, под серой прозрачной кожей, заметно пульсирует жилка.

– Крэк – это тот же кокс, только специально приготовленный; на вид вроде мелких гранул, «камни» на жаргоне. Их курят в такой особой трубке, как правило. – Он жестом показывает, как дым петлями обвивает его лицо. – Приятный, быстрый кайф, оттягивает быстрее, чем когда нюхаешь. Но быстрее и кончается. Чтобы догнать, требуется новая доза. Так все время и догоняешь.

– Значит, этим ты тоже занимаешься. Значит, все-таки куришь крэк.

– Ну, случалось. Да не все ли равно? Это хоть всегда под рукой, последние года два по всей улице торгуют, и цена бросовая – из-за конкуренции между бандами. Пятнадцать, а то и десять долларов за дозу «марафета», как они выражаются. Мам, не стоит делать из этого проблему, ей-богу. У вас, у вашего поколения то есть, какое-то дикое предубеждение против наркотиков, но это же просто способ расслабиться, снять напряжение, короче, оттянуться! Недаром у людей чуть не с пещерных времен была эта потребность. Опиум, пиво, морфий, гашиш – все это людям давно и хорошо знакомо. Кокаин же – самое благородное из известных средств, и те, кто его употребляет, в подавляющем большинстве люди преуспевающие. Преуспевающие не просто несмотря на, но и благодарякокаину, вот ведь в чем фокус. Благодаря тому, что они все время активизируют свой потенциал.

Пока она его слушала, ее рука передвинулась к ее же собственной босой стопе, что лежит поверх диванной подушки. Она сжимает в ладони пальцы ног, потом растопыривает их, как бы проветривая.

– Значит, я совсем дурочка, – замечает она. – Я-то думала, что наркотики – это дно, трущобы, преступность. Как почитаешь...

– Газеты сильно преувеличивают! Они вообще все всегда преувеличивают. Такой уж народ эти журналисты – им лишь бы свою газету сбыть с рук. Да и правительство не лучше, тоже любит делать из мухи слона в порядке отвлекающего маневра, не то мы ведь можем задуматься, почему нами правят такие придурки.

Она невесело кивает головой. Покойник-папочка терпеть не мог, когда все беды сваливали на правительство. Она распрямляет сперва одну ногу, водрузив ее на круглый стеклянный столик, потом параллельно ей кладет и другую, так что голые икры соприкасаются; она дугой выгибает коричневые, жилистые ступни – полюбуйтесь, мол, какой у меня подъем. Ноги у нее до сих пор молодые, лицо же молодым никогда не было. Она резко скидывает ноги вниз и ставит их ровно на коврик, снова сама деловитость.

– Пойду подогрею кофе. Может, все-таки съешь со мной пополам эту несчастную, завалявшуюся слойку? Чтоб отцу не оставлять, а?

– Съешь ее сама, целиком, – упрямится он. – Пру не разрешает мне набивать живот разной мурой. – Дженис считает, что говорить ей такое – чистейшее хамство. Она ж ему мать в конце концов, она, а не Пру. Пока она в кухне ждет кофе, Нельсон кричит ей примирительным тоном, благо нашлась другая тема: – Тут вон пишут, что один молодец, помощник начальника пожарной охраны, сбил мотоциклиста: освободившись после дежурства, он воспользовался служебным транспортом, причем мигалки и сирена были включены; по всей вероятности, он был мертвецки пьян. Смотри-ка, на Новый год вам обещают дождь.

– Дождь ох как нужен, – говорит Дженис, возвращаясь с кофейником и разрезанной пополам слойкой на тарелке. – Вообще я люблю тепло, но нынешний декабрь это нечто!

– Ты не обратила внимания там в кухне – который час?

– Да что-нибудь около двенадцати, а что?

– Так, ничего, просто подумал, какая тоска, что здесь только одна машина. Но если никто не против, я – когда они вернутся, понятно, – прокачусь кое-куда по своим делам.

– И что это за дела, можно узнать?

– Обычные дела. В аптеку надо заехать. У меня снотворное кончилось. У Роя раздражение на коже – набултыхался в хлорке и не переодел мокрые плавки – не знаешь, есть какая-нибудь подходящая мазь или крем?

– Надеюсь, ты не собираешься снова встречаться с типчиками из рыбного ресторана, где ты торчал позапрошлой ночью? Они ведь из тех, у кого ты покупаешь свои дорожки, камушки, не знаю что еще.

– Брось, мам, не корчи из себя сыщика. Не надо устраивать мне допросов, я уже взрослый. Я и так жалею, что рассказал тебе больше, чем следовало.

– Того, что меня действительно интересует, ты так и не рассказал: во сколько обходится тебе эта милая привычка?

– Ничего запредельного, честно. Да будет тебе известно, что компьютер и кокаин – единственное, на что при нынешней экономике регулярно снижаются цены. Когда-то он действительно стоил баснословных денег и доступен был разве только звездам поп-музыки, а теперь целый грамм можно купить за семьдесят пять долларов, это сущий пустяк! Конечно, никогда не знаешь, чего там еще поднамешано, но со временем, с опытом, каждый находит нормального продавца, которому можно верить.

– Ты принимал что-нибудь сегодня утром? До того, как вышел из комнаты?

– Эй, ты, я смотрю, не на шутку за меня взялась. Я стараюсь с тобой быть откровенным, но это уже перебор!

– По-моему, принимал, – настаивает она.

К ее большому разочарованию он и этого не отрицает. Дети, дети – почему они нас боятся?

– Ну может, разок нюхнул чего там оставалось в конвертике, – так, для разгона. Мне очень не нравится папина затея идти в море с Джуди на какой-то плюгавой лодчонке с парусом – он в парусах разбирается как свинья в апельсинах, да и вообще он все эти дни какой-то пришибленный. Будто его что-то гнетет, ты не заметила?

– Я не могу замечать все сразу. Пока что я замечаю, что ты, Нельсон, на себя не похож. Ты впал, как говаривала моя мама, в невменяемое состояние. Этот твой торговец, заслуживающий всяческого доверия, ты ему задолжал? Сколько?

– Мам, а твое ли это дело, а?

Ему ведь все это доставляет удовольствие, с горечью сознает она вдруг; ему нравится, что из него вытягивают его тайну, нравится, что у него появилась возможность переложить это постыдное бремя на ее плечи. Он явно испытывает облегчение, это слышно по его голосу, из которого ушло звенящее напряжение, видно по его обмякшим плечам под покровом вычурного восточного халата.

– Все твои деньги берутся от прибыли магазина, – отвечает она ему, – а магазин тебе покамест не принадлежит, он принадлежит мне, мне и твоему отцу.

– Да, да, сейчас! Ни шиша ему там не принадлежит!

– Сколько, Нельсон?

– Вообще-то я взял кредит, ну и там уже поднабралось, конечно.

– А почему ты не платишь по счетам? Ты ведь в год получаешь сорок пять тысяч плюс бесплатное жилье.

– Знаю, по твоим представлениям, у меня денег куры не клюют. Ты все меряешь на доинфляционные доллары.

– Ты сказал, этот твой кокс стоит семьдесят пять долларов за грамм или ты платишь десять долларов за дозу крэка. Сколько тебе в день требуется граммов или сколько ты покупаешь доз крэка? Скажи мне правду, родной, я хочу тебе помочь.

– Да? Это как же?

– Я не могу дать ответ, пока не разберусь в ситуации.

Поколебавшись немного, он выдает:

– У меня долгу тыщ двенадцать.

– Боже! – Дженис чувствует, как у нее под ногами разверзается пропасть; она настраивала себя на этот разговор, предвидела признание, раскаяние и, под занавес, готовилась протянуть ему руку помощи и предложить принять от нее щедрый дар в размере тысячи – ну, в крайнем случае двух – долларов. Та легкость, с какой он назвал куда более значительную сумму, означает, что речь идет о совершенно новой для нее системе измерений. – Как же так, Нельсон, как же ты мог? – спрашивает она потерянно, запинаясь на каждом слове – куда только с перепугу подевалась позаимствованная у Бесси Спрингер непоколебимая уверенность в собственной правоте.

На маленьком бледном лице Нельсона, который сразу почуял, какое это для нее потрясение, отражается внутреннее смятение, и он заливается краской.

– Что, что тут такого особенного? Двенадцать штук – это даже меньше, чем стоит самая простенькая базовая «камри». А сколько, по-твоему, набегает у вас за год на спиртное?

– И близко ничего такого нет. Отец, тот вообще никогда спиртным не увлекался – правда, когда он дружил с Мэркеттами, помаленьку прикладывался, но это когда было.

– Дружил с Мэркеттами! А ты будто не понимаешь, чего он к ним лип. Сказать? Под юбку к Синди Мэркетт ему охота была залезть, вот и вся его дружба.

Дженис обалдело на него смотрит и чуть не прыскает со смеху. Какой же он еще молоденький, и как давно это было, и как было далеко от того, что навоображал себе Нельсон. Она чувствует, как внутри у нее все заполняется ужасной пустотой. Сейчас очень кстати был бы глоточек чего-нибудь для утешения – сейчас бы ей стаканчик с кроваво-красным кампари, не разбавленным содовой; здесь все женщины так его пьют между делом – перед едой или возле бассейна. Мало того, что половинка вишневой слойки лежит в желудке, как камень, так она еще в нервной рассеянности отколупывает кусочек за кусочком глазурь с несъеденной половинки Нельсона. Его презрение к еде – он, видите ли, выше низменных, в меру вредных соблазнов, на которые так падки они с Гарри, – вот что раздражает в нем больше всего. Довольно натянуто она говорит ему:

– Сколько бы у нас ни набегало, мы по своим счетам всегда сами платим. Мы тратим, но тратим по средствам. – Она протягивает к нему руку и, как бы поманив его двумя пальцами, говорит: – Можно стрельнуть у тебя сигаретку?

– Ты же не куришь, – напоминает он ей.

– Не курю, когда поблизости нет тебя или твоей жены.

Он пожимает плечами, берет со стола пачку и перебрасывает ей: делиться, так делиться до конца.

Ощущение приятной легкости – от самой сигареты, от сухого пощекатывания в ноздрях, когда она, затянувшись, выпускает дым, – помогает вернуть все к приемлемой мере вещей, с которой она худо-бедно в состоянии совладать. Она задает следующий вопрос:

– Как поступают эти типы, торговцы, если ты не платишь? – Страшась его ответа, она нервничает, но она уже полностью на его стороне, на той территории, где он невинная жертва.

– Да ну их, – небрежно бросает он, упиваясь ролью храбреца, которому сам черт не брат, и обтачивает край дымящейся сигареты о бортик очень миленькой морской раковины, которую он использует вместо пепельницы, – больше языком работают, на пушку берут. Обещают руки-ноги пообломать. Пугают, что выкрадут детей. Может, оттого я так и психую из-за Джуди и Роя. Если угрозы становятся настойчивыми, надо понимать, что от слов они в конце концов могут перейти к делу. Но с другой стороны, они же себе не враги, хорошего клиента никому упускать не хочется.

– Нельсон, – говорит Дженис. – Если я дам тебе двенадцать тысяч, ты поклянешься больше не притрагиваться к наркотикам – никогда? – Она силится заглянуть ему в глаза.

Она-то ждет, что он сию минуту кинется давать любые клятвенные обещания, лишь бы она не передумала, но у мальчишки хватает дерзости – да чего там, бесстыдства – сидеть перед ней развалясь и цедить, глядя мимо нее:

– Попробовать, конечно, можно, но обещать тебе что-то наверняка было бы нечестно. Я ведь уже пытался – чтобы угодить Пру. Люблю я это дело, мам, понимаешь? У меня с коксом взаимная, так сказать, любовь. Не знаю, как лучше объяснить тебе это. Он для меня то, что надо. С ним я чувствую себя, как надо– ничто на свете не дает мне больше этого ощущения.

Она и не заметила, что плачет, тихо, без всхлипов, только в горле першит да на щеках мокро – будто жена, которой муж спокойно и выдержанно признается в любви к другой женщине. Кое-как обретя голос и способность говорить, она достаточно внятно произносит:

– Ну, тогда я буду последней дурой, если своими руками помогу тебе и дальше гробить себя.

Он поворачивает голову и глядит ей прямо в лицо:

– Я брошу, брошу, не сомневайся. Это так, мысли вслух.

– Сынок, а ты сможешь!..

– Что за вопрос! Сколько раз у меня бывало, что за день – ни одной дозы. Главное, тут можно не бояться болезненных симптомов отвыкания – в этом, кстати, одно из великих достоинств – ни тебе рвоты, ни белой горячки, ничегошеньки. Важно только самому решиться, самому созреть.

– Ну, и ты – созрел? Мне что-то так не кажется.

– Созрел, а как же. Ты все правильно говоришь – мне это не по средствам. Вы с папой владельцы, а я у вас холуй на жалованье.

– Ну, это как посмотреть. Можно так, а можно и иначе: мы, например, не знали, как извернуться, чтоб у тебя была солидная, ответственная работа, где бы ты сам, без нашего вмешательства, всем распоряжался. Знаешь, отец ведь здесь мается от скуки. Мне и то скучновато.

Нельсон вдруг круто меняет курс.

– От Пру никакой поддержки не дождешься, – возвещает он.

– Да что ты?

– Считает меня тряпкой. И всю жизнь считала. Я ей был нужен единственно для того, чтобы удрать из Акрона, – теперь цель достигнута. Ничего, что мужчина должен получать от жены, я от нее не получаю.

– А что, к примеру? – Дженис искренне заинтригована: ни от одного мужчины ей не довелось услышать этот заветный перечень.

Он делает сердитое лицо, будто не хочет отвечать.

– Ты все сама прекрасно знаешь – не прикидывайся наивной дурочкой. Жена должна внушать мужу веру в себя. Показывать, что она его любит. Убеждать, что он у нее самый замечательный, даже если это далеко не так.

– Может, я и вправду наивна, Нельсон, но разве кто-то может сделать за нас то, что мы должны сделать для себя сами? Женщинам нужно думать о поддержании своего собственного эго – оно у них, между прочим, тоже есть, как есть и свои собственные проблемы. – Не зря же она раз в неделю ходила на занятия в женский дискуссионный клуб. Она чувствует себя достаточно раскрепощенной, чтобы встать и решительным шагом пройти в кухню, а там раскрыть дверцы подвесного шкафчика и вынуть бутылку кампари и стаканчик. Эмалевый цвета морской волны циферблат вделанных в электроплиту часов показывает 12:25. Телефон на стене, прямо рядом с ней, звенит так неожиданно, что она подскакивает на месте и бутылка в ее руке тоже подскакивает, расплескивая кампари – на пластике вино кажется водянисто-красным, как разжиженная кровь.

– Да... да... О Господи...

Нельсон, уютно устроившийся в плетеном кресле и погруженный в обдумывание следующего своего хода и прикидывание, не продешевил ли он, запросив всего двенадцать тысяч – поскольку долги его, само собой, этим не ограничиваются, – слышит ее голос, словно пережатый нехваткой дыхания на каждом коротком ответе, и видит по ее лицу, когда она вешает трубку и спешит назад к нему, что мера вещей и точно изменилась: в их жизни настал поворотный момент. Мамин флоридский загар вмиг улетучился, оголив зеленовато-серое лицо.

– Нельсон, – говорит она внятно, собранно, как ведущий последних известий, – звонила Пру. У отца сердечный приступ. Его забрали в больницу. Твои сейчас же выезжают домой, чтобы я могла воспользоваться машиной. Тебе со мной ехать незачем, к нему никого не пустят, кроме меня, а меня будут пускать на пять минут каждый час. Он в реанимации.