Текст книги "Спи, бледная сестра"

Автор книги: Джоанн Харрис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)

Я попыталась улыбнуться.

– Спасибо, – произнесла я. – Я…

– Что это? – подозрительно спросил Моз.

– Мой собственный рецепт, – лениво ответила Фанни. – Всего лишь тонизирующее средство. Ты что, не доверяешь мне?

– Мне… намного лучше, – произнесла я, с удивлением понимая, что так оно и есть. – Я… прошу прощения, я…

– Чепуха! – возразила Фанни. – Никаких извинений в этом доме. Может, Генри и нравится эта глупая покорность, но я представить не могу ничего скучнее.

– О! – Я не знала, смеяться мне или обижаться на фанни за ее прямоту. И она назвала моего мужа по имени. Но в том, как она ответила мне, было что-то правильное, и эта ее дружеская фамильярность, как ни странно, импонировала мне. Я неуверенно рассмеялась и залпом осушила кубок. Кошки, белая и полосато-коричневая, покинули теплое местечко у очага и подошли обнюхать мой подол. Я осторожно протянула руку и погладила их.

– Мегера и Тисифона, – представила их Фанни. – Кажется, ты им понравилась. Это большая честь, обычно они не очень ладят с незнакомыми людьми.

Я повторила имена.

– Мегера, Тисифона и Алекто.[24]24
  Мегера, Тисифона и Алекто – три Эринии (в Афинах – Евмениды), богини мщения, обитающие в царстве Аида; старухи с кишащими на головах змеями, с факелами и бичами в руках.


[Закрыть] Очень странные имена. Они что-нибудь значат?

– Мне нравятся древние мифы, – небрежно ответила Фанни.

– Можно… можно мне называть вас Фанни? – спросила я.

Она кивнула:

– Конечно. Не надо со мной церемонии разводить, – посоветовала она. – Я тебе в матери гожусь, хотя, конечно, почтенной дамой меня не назовешь. Выпей-ка еще. – Она вновь наполнила кубок и протянула мне. – Ну, а ты? – Она повернулась к Мозу. Тот, как упрямый ребенок, сидел на единственном в комнате стуле с прямой спинкой. – По-моему, тебе не помешает выпить.

– Нет.

– А мне кажется, стоит, – весело настаивала Фанни. – Может, хоть настроение поднимется.

Моз выдавил кислую улыбку и взял предложенный бокал.

– Спасибо.

– Кажется, ты не слишком рад меня видеть, – сказала Фанни. – Тебе, очевидно, нужно следить за своей репутацией. И все же, дорогой Моз, я бы никогда не подумала, что ты водишься с Генри Честером. Решил на старости лет остепениться?

Моз беспокойно заерзал, а Фанни подмигнула мне и улыбнулась.

– Ну как я могла забыть, ты же у нас теперь благодетель мистера Честера, – добавила она. – Подумать только, ты подружился с Генри! Клянусь, ты станешь трезвенником еще до конца года.

Она резко повернулась ко мне.

– Дорогая, ты просто прелесть. – сказала она. – Как же ты запуталась! С одной стороны Генри Честер, с другой – Моз. Сцилла и Харибда. Будь осторожна: Моз – законченный негодяй, а Генри… ну, я надеюсь, Генри мы обе знаем. Мы можем стать подругами. Конечно, это их обоих взбесит – у мужчин такое странное представление о пристойности! Воображаю, как изумился бы Генри, если б узнал! Но Генри видит не дальше собственных холстов. Даже в твоих глазах, таких ясных и глубоких, он ничего не видит.

Голос у нее был веселый, а слова, как яркие рыбки на мелководье, рассыпались вокруг меня непонятными узорами. Полосатая кошка прыгнула мне на колени, и я с радостью отвлеклась и стала лениво перебирать ее шерсть. Я старалась сосредоточиться на том, что говорила Фанни, но у меня кружилась голова. Я сделала еще глоток, чтобы взбодриться, и сквозь туман нереальности, которым заволокло мир, увидела, что Моз весьма неприятно смотрит на меня. Я хотела что-нибудь сказать, но совсем не умела поддерживать светскую беседу и вместо какого-нибудь вежливого замечания выпалила первое, что пришло в голову:

– А это публичный дом? – На секунду я замерла, шокированная собственными словами, и покраснела с головы до пят. Я пролила напиток на платье и, чуть не расплакавшись, пролепетала: – Я… я… я…

Но Фанни смеялась. Низкий утробный хохот – так мог бы смеяться джинн из бутылки. Я видела, как она склоняется надо мной, и на миг все пропорции исказились: она была великаншей в шикарном бархатном платье, ужасной, приводящей в трепет, и когда она обняла меня, запах мускуса и специй, источаемый ее обильной плотью, ударил в ноздри. Я еще слышала ее смех, а к окружающему миру возвращалось равновесие, и истерика отступала.

– Дорогая моя, ты совершенно права, – хихикнув, сказала она. – Ты вносишь такую свежую струю! «А это публичный дом?» Моз, эта девочка – настоящее сокровище.

Я протестующе поерзала, все еще прижимаясь лицом к ее плечу.

– Ты дала ей слишком много пунша. Она к этому не привыкла. – Моз по-прежнему не одобрял происходящее, но я видела, что он невольно улыбается. Я тоже засмеялась, нервно, сквозь слезы.

И тут неожиданная мысль пронзила меня, и, под влиянием алкоголя в пунше и веселья неколебимой хозяйки дома, я ее озвучила:

– Но… вы сказали, что знаете моего мужа, – произнесла я. – Я… Вы ему позировали?

Фанни передернула плечами:

– Я не в его вкусе, милая. Но время от времени я нахожу тех, кто в его вкусе. И вообще-то не всегда для позирования.

– О… – Понадобилось время, чтобы я поняла сказанное. Генри неверен мне? После всех его пафосных речей и нравоучений? Генри тайно посещал дом Фанни? Я не знала, плакать мне или смеяться над этим чудовищным фарсом. По-моему, я засмеялась. Подумать только, все эти годы, что он был моим героем, моим Ланселотом, он крался в ее дом на Крук-стрит, как тать в ночи! Я смеялась, и смех мой был горек. Моз тоже удивился.

– Генри ходил сюда? – недоверчиво спросил он.

– Часто. И сейчас ходит. Каждый четверг, как часы.

– Ну, черт его побери! Никогда бы не подумал, что старый лицемер на такое способен. И он еще таскается в церковь по воскресеньям, дьявол, и ведь прикидывается святошей, да еще и мораль читает как ни в чем не бывало! Каких он любит, Фанни?

Фанни презрительно улыбнулась и хотела что-то сказать, но я ее перебила. Я вдруг поняла, что знаю ответ.

– Детей, – произнесла я бесцветным голосом. – Он любит детей. Он усаживает меня на колени и заставляет называть его «мистер Честер». Он… – Тошнота подкатила к горлу, я замолчала и вдруг разрыдалась. Я впервые заговорила вслух о своей ненависти, стыде, отвращении. Припав к груди Фанни Миллер и заливая слезами ее бархатное платье, я необъяснимо чувствовала, что освобождаюсь.

Мы с Фанни проговорили довольно долго, и я узнала подробности истории. Она познакомилась с Генри – или с мистером Льюисом, как он представлялся прочим посетителям, – много лет назад, и с тех пор он регулярно к ней приходил. Иногда сидел в гостиной и пил пунш с другими гостями, но обычно избегал прочих членов ее «общества» и поднимался наверх с одной из девушек – всегда самой юной и наименее опытной. Он приходил по четвергам – предполагалось, что в этот день он бывает в клубе.

Я слушала этот рассказ об измене Генри спокойно и почти равнодушно. Я чувствовала, что весь мир мой рухнул, но инстинктивно скрывала это и беззаботно протягивала кубок, чтобы его вновь наполнили.

– Не пей ты больше! – раздраженно сказал Моз. – Уже поздно. Пора отвезти тебя домой.

Я покачала головой.

– Я бы хотела еще ненадолго остаться, – ответила я нарочито небрежно. – Генри вернется из студии толькс через несколько часов, и даже если я опоздаю, он никогда не догадается, где я была. – И я рассмеялась с горькой беспечностью. – Может быть, мне следует ему рассказать!

– Надеюсь, это была попытка сострить, – с опасным хладнокровием произнес Моз.

– Еще бы не надеялся. – Голос мой слегка дрогнул, и я добавила: – В твоих интересах сохранить расположение Генри. В конце концов, ты соблазняешь его жену, забыл? – Я старалась говорить легко и уверенно, как Фанни.

Презрение и злобу прочла я на его лице, но уже не могла остановиться.

– У тебя странные понятия о пристойности, – добавила я. – Вот что я тебе скажу: ты думаешь, человек может пойти на любое преступление, на предательство, главное – сохранить видимость приличия. Не думаю, что тебя волнует, страдаю ли я.

– Ты перевозбудилась, – холодно бросил он.

– Вовсе нет! – Я пронзительно рассмеялась. – Уверена, ты все знаешь о притворстве – ты ведь специалист.

– О чем ты?

Я вдруг засомневалась. В какой-то миг ярость переполнила меня, и я позволила ей вырваться… но теперь мне казалось, что эта злоба чужая, не моя – а того, кто гораздо сильнее и смелее… какого-то незнакомца.

Чего я хотела? Теперь это мнилось неясным остатком сна, исчезающим по мере того, как я просыпалась.

– Я… прости, Моз. Я не то хотела сказать. Пожалуйста, давай не будем так скоро уходить. – Но моя мольба не тронула Моза. Его голубые глаза превратились в узкие щелки, он резко отвернулся и ледяным тоном произнес:

– Ты знала, что я не хотел сюда идти. Я пришел ради тебя. Теперь уйди ради меня, или, клянусь Богом, я уйду один.

– Моз…

– Моз, дорогой мой, прояви хоть немного понимания, – насмешливо сказала Фанни. – Эффи весьма грубо привели в чувство, тебе не кажется? Или ты бы предпочел держать ее в блаженном неведении?

Моз посмотрел на нас с неприязнью.

– Я не позволю двум шлюхам мной командовать! – выплюнул он. – Эффи, я мирюсь с твоими слезами и вспышками раздражения. Сегодня меня чуть не арестовали из-за твоих истерик. Я люблю тебя так, как не любил ни одну женщину, но всему есть предел. Я не позволю плевать на себя, особенно под этой крышей. Ну, ты идешь домой?

Двум шлюхам. Слова камнем упали во мрак моих мыслей. Двум шлюхам… Он хотел взять меня за руку, но я оттолкнула его ладонь. Кошка злобно зашипела на него, спрыгнула с кресла и спряталась под комод.

– Не трогай меня!

– Эффи…

– Убирайся!

– Выслушай меня…

Я повернулась и пристально взглянула на него. Впервые я заметила напряженные складки вокруг рта, холодную пустоту в глазах.

– Убирайся, – сказала я. – Ты мне отвратителен. Я сама доберусь домой. Больше не хочу тебя видеть. Никогда.

На мгновение лицо его застыло, потом губы скривились.

– Ах ты маленькая дерзкая…

– Я сказала, убирайся!

– Ты за это заплатишь, – тихо и зло произнес он.

– Убирайся прочь!

Прошла неловкая минута, он стоял, не шелохнувшись, скрестив руки, словно защищаясь, и я чувствовала, что он боится, как будто ручная собачка вдруг научилась кусаться. Осознав его страх, я испытала такой восторг, что даже тошнота отступила, ликование переполняло мое тело, и чей-то жестокий голос внутри пел: «укуси, укуси, укуси, укуси, укуси…». Передернув плечами, он развернулся и вышел из комнаты, хлопнув дверью. Я рухнула в кресло, и мой триумф утонул в отчаянных слезах.

Фанни позволила мне минутку поплакать, а потом ласково обняла за плечи:

– Ты его любишь, правда?

– Я…

– Ведь любишь?

– Кажется, да. Она кивнула.

– Лучше пойди за ним, моя милая, – сказала она. – Я знаю, что ты вернешься. Вот…

И она взяла полосатую кошку – та вернулась на свое место рядом со мной, как только Моз исчез за дверью, – и посадила ее мне на руки. – По-моему, ты понравилась Тисси. Возьми ее с собой, заботься о ней, и она станет тебе добрым другом. По твоим глазам видно, как ты одинока замужем за Генри Честером.

Я кивнула, крепко прижимая кошку к себе.

– Можно, я еще приду к вам?

– Конечно. Приходи, когда хочешь. До свиданья, Марта.

– Что вы сказали?

– Я сказала, до свиданья, моя милая.

– Мне послышалось, вы сказали…

– Шшш, – перебила она. – Теперь иди и помни мои слова. Береги себя.

Я заглянула в ее странные глаза, но увидела лишь отблески. По-прежнему улыбаясь, она взяла меня за локоть и мягко подтолкнула к выходу.

17

Сука. Сука! Обе они суки. Я возвращался домой, кипя от возмущения. Как она могла так несправедливо со мной обойтись! Я почти решился прекратить всю затею, оставить ее для ее пуританина-мужа, и пусть оба катятся. Или, возможно, анонимное письмецо с интимными подробностями… это подольет масла в огонь. Я ее проучу. Но не только злоба терзала меня – я был в замешательстве. Дело ведь не только в мести, да? Не только. Дело в том, что я в ней ошибся, что Туз Жезлов выставил себя чистейшей воды Шутом – я недооценил мою маленькую Эффи, я глубоко заблуждался, думая, что она у меня в руках… А она бросила мне вызов прямо перед Фанни – именно перед Фанни!

Ну, раз она хочет Фанни, я устрою ей Фанни. Одно слово на ухо Генри, и он тут же с ней разведется. Что? Не верите? Несколько пикантных деталей – и один ее вид станет ему невыносим. Она останется без гроша, ей будет не к кому бежать – только не думайте, что мамаша примет ее назад после того безобразия, в которое она превратила устроенный матерью отличный брак. Пошло? Да. Ну и что? Значит, одна и без гроша, не к кому бежать – только к подружке Фанни. Всего через месяц она будет заманивать к Фанни гостей, как остальные девицы. И мне надо лишь… Ну, может быть, так и сделаю, когда устану от нее. Но пока я все еще хотел эту девчонку. Как ни крути, она была потрясающей, и к тому же не так уж плохо, что у нее обнаружился характер. Но Фанни! Вот что задевало.

О, она довольно быстро вернулась. Я знал, что ей не хватит духа долго мне противостоять, и не удивился, когда она выбежала из дома через пару минут после меня. Меня заботила не ее истеричная выходка, но то, как она и Фанни объединились против меня, почти инстинктивно, словно члены какого-то тайного женского общества. Мы возвращались на Кромвель-сквер в полном молчании, она осторожно поглядывала на меня из-под шляпки, а я смотрел вперед, погрузившись в горькие мысли. К тому времени, как мы добрались до Хайгейта, она украдкой зашмыгала носом – а мне сильно полегчало.

Не беда, думал я, Фанни ведь не всегда будет рядом и не сможет на нее влиять. Когда Эффи снова станет моей, я ее слегка припугну, она поплачет, и мы забудем этот инцидент. По крайней мере, на время.

Следующие день-два я изображал холодность. Я пропускал наши встречи на кладбище и проезжал мимо ее дома, возвращаясь из студии. В конце недели Генри пригласил меня к ним на ужин. Я держался отстраненно, рассуждал об искусстве и политике и практически не замечал бедняжку Эфф. Она бледнела и время от времени метала в мою сторону беспокойные взгляды, но я не обращал внимания и весь вечер был чудовищно жизнерадостен, много пил, громко смеялся – но все же дал ей понять, что сердце мое разбито. Даже Кин[25]25
  Эдмунд Кин (1787–1833) – английский трагик, прославившийся ролями в шекспировских пьесах.


[Закрыть] не смог бы сыграть эту роль виртуознее.

Отчего-то Эффи, казалось, раздражала Генри. В тех редких случаях, когда она осмеливалась вставить слово, он был нетерпим и язвителен, и лишь мое присутствие заставляло его сдерживаться. Уверен, если бы не я, он бы с ней непременно разругался. Я притворялся, что ничего не замечаю, и избегал ее взгляда.

За ужином Генри заявил, что женщину на портрете хочет писать с Эффи.

– Но, – сказал он, – мне нужна темноволосая натурщица. По-моему, у светловолосых моделей не достаточно текстуры для подобного холста. – Он помедлил. – Конечно, с Эффи можно было бы сделать основной эскиз – позу, лицо, – продолжил он. – А волосы я мог бы написать с другой натурщицы. – Казалось, он обдумывал эту мысль. – Осмелюсь сказать, это выход. Что думаете, Харпер?

Я кивнул, оценивающе рассматривая Эффи к ее явной неловкости.

– Я тут приметил ярмарку на Айлингтон-роуд, – невинно сказал я. – Вы без труда сможете найти там какую-нибудь цыганку с подходящими волосами. – Краем глаза я увидел, что Эффи вздрогнула при упоминании о ярмарке, и про себя ухмыльнулся.

– Я хочу как можно скорее приступить к женской фигуре, – продолжил Генри. – Сейчас еще прохладно, но когда начинается летняя жара, долгие часы работы в студии плохо сказываются на здоровье Эффи.

Эффи беспокойно заерзала, взяла вилку, потом снова положила ее, не притронувшись к еде.

– Я думала… – почти прошептала она.

– В чем дело? – Его нетерпение было просто-таки осязаемо. – Говори громче, девочка.

– Я думала, ты сказал, мне больше не нужно ходить в студию. Мои головные боли…

– Я сказал, что тебе не нужно ходить, когда ты была больна. Сейчас ты не больна, и я не понимаю, почему я должен тратиться на натурщицу. Расходов и так хватает, а у меня есть ты.

Эффи неопределенно взмахнула рукой, словно отбрасывая это утверждение.

– А что до твоих головных болей – их легко можно вылечить опиумной настойкой. Вот что, Харпер, – сказал он, поворачиваясь ко мне и вновь принимая добродушный вид, – у меня в погребе есть чертовски хорошее бордо. Попробуйте, я должен узнать ваше мнение. – С этими словами он повернулся и оставил нас вдвоем. Едва дверь за ним закрылась, Эффи вскочила из-за стола. Она прижимала руки ко рту, в глазах стояли слезы. И я понял, что она снова всецело моя.

– Эффи, давай встретимся сегодня, – настойчиво зашептал я. – У ливанского кедра, в полночь.

Ее глаза расширились.

– Но, Моз…

– Если я тебе дорог, приходи, – зашипел я, прищурившись. – Если тебя не будет, я пойму, что не нужен тебе, – и поверь мне, я не умру.

В душе ухмыляясь, я фыркнул и отвел глаза, когда в комнату, словно по сигналу, вернулся Генри. Губы Эффи побелели, и она отвернулась, а я вдруг подумал, уж не больна ли она на самом деле. Но, перехватив ее взгляд, понял, что это лишь очередная игра. Поверьте мне, Эффи вовсе не невинная простушка, какой вы все ее считаете. Никто из вас не видит ее насквозь, ее темную скрытую сущность. В итоге Эффи всех оставила в дураках. Даже меня.

18

До встречи с Мозом я и не знала, сколь тусклой была моя жизнь. Теперь же я думала, что сойду с ума, если потеряю его. Воспоминание о причине ссоры в доме Фанни было столь смутным, что казалось, это произошло с какой-то другой девушкой, сильной, уверенной. Я напрасно ждала Моза в условленных местах, часами сидела у окна и смотрела на улицу – он не приходил. Даже поэзия в те дни не могла стать мне утешением. Я не находила себе места, вздрагивала, как кошка, и была не в состоянии заниматься чем-либо больше двух минут, а Генри кричал, что это мельтешение сводит его с ума.

Я принимала настойку опия, но вместо того, чтобы успокоить нервы, лекарство вводило меня в ступор: я хотела двинуться и не могла, хотела смотреть, обонять, говорить, но воспринимала мир сквозь пелену фантазий и грез наяву.

Тэбби готовила мне горячий шоколад и печенье, к которым я не притрагивалась. Я выходила из себя, просила оставить меня одну и тут же об этом жалела. Я обнимала ее и обещала выпить шоколад. Я просто устала, я не хотела ей грубить, она ведь понимает? От нее пахло камфарой и выпечкой, ее рука робко тянулась погладить меня по голове. Я представляла, что я снова на Кранбурн, а мама, Тэбби и тетя Мэй на кухне пекут печенье. Я цеплялась за ее рукав и дрожала от одиночества.

Генри был уверен, что я симулирую, чтобы не позировать. Он говорил, что мои головные боли – результат безделья; что я забросила вышивку; что уже неделю не показывалась в церкви в будние дни; что я своенравна и раздражительна, глупо блею в ответ на его вопросы и смехотворно неуклюжа с гостями. Тисси он тоже не одобрял, говорил, что это возмутительно, что я притащила в дом бродячую кошку без его разрешения, что это детская прихоть – позволять ей лежать на кровати ночью и у меня на коленях днем.

Словно желая доказать, что не собирается потакать мне из-за воображаемой болезни, Генри дважды за неделю пригласил гостей к ужину (а такое случалось крайне редко): сперва доктора по фамилии Рассел, приятеля из клуба, худого человечка с умным лицом, который как-то странно разглядывал меня сквозь очки в проволочной оправе и рассуждал о маниях и фобиях; а затем Моза, с блестящими жестокими глазами, с улыбкой, ранившей как лезвие бритвы.

Когда Моз поставил мне этот ужасный ультиматум, нервы мои уже были на пределе, а одиночество стало нестерпимым. Я готова была сделать что угодно, лишь бы вернуть его – неважно, любил он меня или нет.

Вы наверняка считаете меня безвольным презренным существом. Да я и сама так думаю. Я прекрасно понимала, что меня наказывают за недолгий бунт в доме Фанни – если он хотел меня видеть, то легко мог сделать это днем, или хотя бы у себя дома. Он, без сомнения, полагал, что кладбище в полночь, тени, бродяги – прекрасные декорации для сцены нашего мучительного примирения. Догадываясь об этом, в глубине души я его почти ненавидела, но другая часть меня любила его и желала так страстно, что попроси он – я бы пошла в огонь.

Уйти из дома было несложно: Тэбби и Эм спали под самой крышей, в старой комнате для слуг, у Эдвина был свой домик на Хай-стрит, и он заканчивал работу с наступлением вечера, а Генри обычно ложился рано и спал как убитый. В половине двенадцатого я на цыпочках вышла из комнаты, прикрывая рукой огонек свечи. Я специально надела только темное фланелевое платье, без нижних юбок, чтобы не шуметь в коридоре. В полной тишине я спустилась по лестнице и пробралась в кухню. Ключи висели у двери, и, затаив дыхание, я взяла тяжелый ключ от дома, открыла замок и выскользнула в ночь.

Сидевшая на пороге Тисси, урча, потерлась о мои ноги. Секунду я раздумывала – уходить не хотелось, присутствие кошки странным образом успокаивало меня – и я уже собиралась завернуть ее в плащ и взять с собой, но затем, мысленно себя отругав, дрожа, натянула на голову капюшон и побежала.

По дороге к Хайгейтскому кладбищу мне почти никто не встретился – ребенок, бегущий из публичного дома с кувшином эля, да закутанная в рваную шаль нищенка, бесцельно бродившая от двери к двери. На углу я поравнялась с компанией мужчин, от них пахло элем, они громко разговаривали и цеплялись друг за друга, возвращаясь домой. Один из них что-то крикнул мне, когда я пробегала мимо, но они не преследовали меня. Фонари стали попадаться все реже, я пыталась слиться с темнотой; минут через десять передо мной возник громадный силуэт кладбища, раскинувшегося под мерцающим лондонским небом, подобно спящему дракону. Было очень тихо, и, подходя к воротам, я почувствовала, как заколотилось сердце. Ночного сторожа видно не было, но я беспричинно медлила, застыв на месте и беспомощно глядя на ворота, и меня нездорово влекло туда, как в тот день на ярмарке, когда распахнулся полог красного шатра.

Эта мысль разбудила мимолетные воспоминания, и я представила, как тысячи мертвецов поднимаются при моем приближении и высовывают головы из окаменевшей земли, как заводные игрушки. Я стояла в этой непроглядной темноте и не могла отогнать видение, но мысль о том, что Моз ждет меня всего лишь в паре сотен ярдов, придала мне мужества. Моз не боялся ни мертвых, ни даже живых и просто обожал истории о всяких сверхъестественных ужасах. Он рассказал мне о женщине, которую похоронили заживо, а потом нашли задохнувшейся: окоченевшими руками она цеплялась за пустоту, лицо ее было всего в нескольких дюймах от поверхности, и она стерла пальцы до костей, стараясь выкопать ход наружу. А в год эпидемии холеры умирало так много людей, что их приходилось хоронить в братских могилах, без надгробий, просто засыпая негашеной известью. Трупов было столько, что тепло, выделяемое при разложении, выталкивало их на поверхность, и однажды влюбленные, встречавшиеся на кладбище, обнаружили четыре головы, которые торчали из земли, как гигантские грибы, источая запах смерти. Моз знал, как ненавижу я такие истории. Мне кажется, потому он их и рассказывал, – чтобы посмеяться над моей слабостью. Я раньше и не думала, сколько жестокости в этом смехе.

Мрак царил кромешный; газовых фонарей на кладбище не было, бледная замерзшая луна бросала тусклый мертвенный свет на могильные плиты. Запах земли и темноты сбивал с ног; проходя мимо деревьев, я угадывала их по аромату: кедры, ракитник, ягодные тисы, рододендрон. То и дело я спотыкалась о камень или пень, и мои шаги пугали меня больше, чем густая угрожающая тишина. Вдруг я услышала шаги за спиной и спряталась за склеп, всем телом дрожа от биения собственного сердца. Шаги были тяжелые; стоя в густой тени, я вслушивалась в чужое дыхание – астматический хрип, словно из кузнечных мехов.

Я уже почти добралась до ливанского кедра; вперед по длинной аллее – и я в безопасности. Но, парализованная ужасом, я не могла пошевелиться. Разум взорвался дождем конфетти, я очутилась в бесконечной пустоте, невероятно далеко от света. Через несколько секунд способность мыслить вернулась, и мир постепенно вставал на место. Я упала на колени, заскользив пальцами по стене склепа, осязание предельно обострилось. Я беззвучно поползла. Шаги зазвучали ближе, и я снова застыла, напрягая глаза, тщетно пытаясь рассмотреть незваного гостя. Платье промокло и испачкалось, но мне было все равно. Я прижалась к земле и накинула капюшон, чтобы светлые волосы не выдали меня. Теперь шаги раздавались совсем рядом. Я задержала дыхание, чувствуя вкус вечности. Шаги остановились. Как Орфей, оглянувшись, я увидела мужской силуэт на фоне мрачного неба, чудовищно огромный и зловещий, и глаза его светились, будто зрачки самой ночи.